нам очень пригодились, двадцать семь пулеметов, две сотни
лошадей и мулов и пятьдесят пленных. Уйти в сторону
железной дороги удалось всего пятидесяти измученным туркам.
Арабы устремились за ними, безжалостно расстреливая
убегавших. Наши солдаты быстро отказались от преследования,
потому что в них заговорила жалость, они были усталыми и
голодными, и было очень холодно. От этого вечера у нас
осталось ощущение не славной победы, а ужаса растерзанных
тел людей, которые были нашими солдатами и которых разнесли
по их домам. Когда мы возвращались, начался снегопад.
Собрав последние силы, мы донесли до лагеря наших раненых
солдат. Раненые турки остались на поле сражения и поумирали
уже на следующий день. Это не находило оправдания, как и
вся теория войны, но упрекнуть нас было не в чем. Мы
рисковали своими жизнями под огнем противника, чтобы спасти
своих товарищей, и если нашим правилом было не поощрять
арабов убивать как можно больше турок, то в еще меньшей
степени мы требовали, чтобы они берегли жизни врагов.
На следующий день и в последовавшие за ним дни снегопад все
усиливался. Погода нас связывала, и по мере монотонного
течения дней мы теряли надежду на возможность каких-то
действий. А ведь мы могли бы продвинуться по пятам нашей
победы за Керак, вытесняя турок в Амман самими слухами о
нашем приближении, но ни наши потери, ни усилия не дали
ничего, кроме отчета, который я отослал в британскую
штаб-квартиру в Палестине на потребу штабу. Написанное в
расчете на эффект, это донесение было полно замысловатых
сравнений и смешных наивностей и создало в штабе
представление обо мне как о скромном любителе, следовавшем
великим образцам, если не как о клоуне, хитро поглядывавшем
на то, как они во главе с дирижером Фошем под барабанный
бой шли по старой кровопролитной дороге в дом Клаузевица.
Подобно этому сражению, то была почти точная пародия на
применение правил теории. Штабистам это понравилось, и с
невинным видом, доведя до конца логику шутки, они за
убедительность отчета наградили меня орденом. В нашей армии
было бы больше сверкающих наградами мундиров, если бы
каждый был способен самостоятельно составить толковое
донесение.
ГЛАВА 87
Польза хесской земли была в преподанном ею мне уроке.
Действительно, всего через три дня наша честь была, по
крайней мере частично, восстановлена хорошей и серьезной
операцией, проведенной нами с помощью Абдуллы эль-Фейра,
расположившегося лагерем под нами, в раю южного побережья
Мертвого моря -- на равнине, изобиловавшей ручьями пресной
воды и богатой растительностью. Мы послали ему сообщение о
победе и о нашем плане совершить налет на озерный порт в
Кераке и уничтожить турецкую флотилию.
Он отобрал около семидесяти всадников среди бедуинов Биэр
Шебы. Они совершили бросок по прибрежной дороге,
проходившей между предгорьями Моаба и берегом моря, до
самого турецкого аванпоста, и едва стало смеркаться, когда
глаза еще могли видеть достаточно далеко, чтобы без риска
мчаться галопом, вырвались из мелколесья на берег, к
моторному катеру и к парусным лихтерам, стоявшим на якоре в
северной бухте, ничего не подозревавшие команды которых
мирно спали -- кто на пляже, кто в стоявших рядом
камышовых хижинах.
Это были корабли турецкого военно-морского флота, не
рассчитанные на отражение нападения с суши, тем более
кавалерийской атаки. Их разбудил топот подкованных копыт
наших ворвавшихся вихрем лошадей. Схватка завершилась
мгновенно. Хижины были сожжены, все склады разграблены,
корабли отведены на глубину и затоплены. Затем, без всяких
потерь и с шестью десятками пленных, наши люди вернулись
обратно, хвастаясь своей удачей. Это было двадцать восьмого
февраля. Мы достигли также нашей другой цели -- перекрытия
сообщения с Мертвым морем -- на две недели раньше, чем
обещали Алленби. Третьей целью было устье Иордана под
Иерихоном, выход на которое планировался до конца марта, и
все было бы хорошо, если бы не непогода и не отвращение к
хлебу, который был доставлен нам еще в кровавый день Хесы.
Положение в Тафилехе улучшилось. Фейсал прислал нам
боеприпасы и продукты. Цены падали, так как люди начинали
верить в нашу силу. Племена, расселившиеся вокруг Керака и
ежедневно контактировавшие с Зейдом, предложили
присоединиться к нему с оружием, как только он решит
выступить.
Однако именно этого мы не могли сделать. Перспектива зимы
увела и людей, и их вождей в деревню и погрузила в тусклую
праздность, что же до советов побольше двигаться, то они
помогали мало. Я дважды пытался исследовать заснеженное
плато, на каждой стороне которого, где умирали турки,
валялись смерзшиеся клочья жалкой одежды. Но жизнь здесь
была невыносима. Днем снег немного подтаивал, а ночью снова
смерзался. Ветер резал кожу, пальцы немели и теряли
чувствительность. Щеки тряслись как высохшие листья, пока
не утрачивали саму способность дрожать, после чего их мышцы
сводила безумная боль.
Выступить в поход по снегу на верблюдах, животных,
совершенно неспособных двигаться по скользкому грунту,
означало бы рисковать восстановить против себя пусть даже
небольшое количество всадников на лошадях. Однако по мере
того как тянулись дни, даже эта последняя возможность
уходила. В Тафилехе кончались запасы ячменя, и наши
верблюды, которых непогода уже давно лишила подножного
корма, теперь испытывали недостаток и в зерне. Нам
приходилось отводить их вниз, в более счастливый Гор,
путешествие до которого и обратно к нашему гиблому
гарнизону занимало целый день. Это был дальний, окольный
путь, напрямик же до Гора было чуть меньше шести миль, и он
был нам ясно виден, так как лежал на пять тысяч футов ниже
нашего лагеря. Соль сыпалась на наши раны при виде этого
почти что зимнего сада на берегу озера. Мы же были заперты
в кишевших паразитами домах, сложенных из холодного камня,
без дров, без пищи, а кругом бушевал ледяной ветер, тогда
как в долине солнце изливало свое сияние на весеннюю траву,
усеянную цветами, а воздух был таким теплым, что люди
ходили без плащей.
Моя доля была более счастливой, чем у большинства других,
потому что Зааги отыскал для нас пустой недостроенный дом с
двумя гулкими комнатами и двором. На мои деньги были
куплены дрова и даже зерно для верблюдов, которое мы
припрятали в углу двора, где любитель животных Абдулла мог
их чистить, называя каждого по имени, и они, отзываясь на
это, осторожно брали хлеб своими мягкими губами прямо из
его рта, как будто целовали. И все же это были скверные
дни, поскольку, чтобы насладиться костром, приходилось
задыхаться от зеленого дыма, который плохо выходил через
наши самодельные заслонки, установленные в оконных проемах.
С грязной крыши непрерывно капала вода, и тучи блох по
ночам ползали по каменному полу. Нас проживало двадцать
восемь человек в двух крошечных комнатах, провонявших от
страшной тесноты.
В моем седельном вьюке была книжка "Смерть Артура",
помогавшая мне бороться с отвращением. У солдат же имелись
только физические ресурсы, и в нашей тесноте их нравы
становились все болеет грубыми. Их несовместимость, в
обычное время гасившаяся расстоянием, теперь жестоко
обступала меня. Кроме того, рана на бедре терзала меня
приступами мучительной колющей боли. Изо дня в день
нарастала напряженность в наших отношениях, по мере того
как наше положение становилось все более отвратительным,
близким к животному состоянию.
Наконец Авад, дикий представитель племени шерари, повздорил
с коротышкой Махмасом, и вмиг засверкали кинжалы. Трагедии
удалось избежать, и дело ограничилось легким ранением, но
был нарушен величайший закон телохранителей. Поскольку тот
и другой были забияками, всех выставили в другую комнату, и
их начальники вынесли свой вердикт, подлежавший
немедленному исполнению. Однако ужасные удары плеткой Зааги
показались моему просвещенному воображению слишком
жестокими, и я остановил экзекуцию, пока исполнители еще не
успели разогреться. Авад, лежавший во время наказания без
единой жалобы, медленно поднялся на колени и, на
подгибавшихся ногах, качая головой, зашагал к своему
спальному месту. Затем пришел черед Махмаса, юноши с
тонкими губами, заостренным подбородком и таким же
заостренным лбом, чьи бусинки-зрачки сошлись у переносицы,
выражая тем самым величайшее раздражение. Он не был моим
телохранителем, а числился всего погонщиком верблюдов.
Постоянно уязвленное самолюбие делало его поведение в
компании непредсказуемым и опасным. Когда Махмас проигрывал
в споре или оказывался предметом насмешки, он бросался
вперед с всегда находившимся под рукой небольшим кинжалом и
вонзал его в своего обидчика. Сейчас он съежился в углу,
скаля зубы и клянясь сквозь слезы, что покончит с теми, кто
его тронет. Арабы, для которых выносливость была венцом
мужественности, не посчитали нужным делать скидку на его
нервы. Крики Махмаса внушали ужас, а когда его отпустили,
он, опозоренный, выполз из комнаты и скрылся в ночи.
Мне было жалко Авада. Его твердость меня пристыдила. И я
почувствовал это еще сильнее, когда следующим утром услышал
хромающие шаги во дворе и увидел, как он пытался исполнять
свои обычные обязанности по уходу за верблюдами. Я позвал
его в дом, чтобы подарить ему расшитый головной платок в
качестве вознаграждения за верную службу. Он вошел, жалкий,
угрюмый, выказывая, как мне показалось, робкую готовность к
новому наказанию. Мое изменившееся поведение его
обескуражило. К вечеру он уже распевал песни, громко
разговаривал с товарищами и выглядел гораздо более
счастливым, чем когда-либо раньше: как оказалось, потому
что нашел в Тафилехе какого-то глупца, купившего у него мой
подарок -- шелковый платок за четыре фунта.
Такое обостренное нервозное восприятие нами ошибок другого
было столь сильным будоражившим фактором, что я решил
расселить отряд и отправился на поиски денег, которые могли
нам понадобиться с приходом хорошей погоды. Зейд
израсходовал первую долю суммы, выделенной для операции в
районах Тафилеха и Мертвого моря, частично на жалованье,
частично на продовольствие, а также на вознаграждение
победителей при Сейль Хесе. Где бы мы ни определили линию
фронта, нам предстояло рекрутировать и, следовательно,
платить за свежие силы, потому что только местные жители
разбирались в качестве грунта да и сражались лучше всех
других, защищая от противника свои дома и посевы.
Присылку мне денег мог бы организовать Джойс, но в это
время года осуществить такое было нелегко. Надежнее было бы
отправиться за ними самому, и, кстати, более целесообразно,
чем продолжать нюхать зловоние разношерстной толпы в
Тафилехе. Таким образом, в один прекрасный день, обещавший
быть чуть более ясным, чем обычно, мы впятером пустились в
дорогу. Мы без приключений доехали до Решидийи, а
поднявшись на седловину за нею, оказались под нежаркими
лучами солнца. После полудня погода снова испортилась и
усилился ветер с севера и запада, что нас очень огорчило,
так как мы ехали по голой равнине. Когда мы переехали вброд
реку Шобек, пошел дождь, сначала порывами, но потом более
спокойно, хлеща косыми струями в левое плечо и словно
укрывая нас от главной ярости ветра. Ударяясь о грунт,
струи дождя разлетались белыми брызгами. Мы двигались без
остановок и еще долго после захода солнца продолжали
подгонять своих дрожавших верблюдов, постоянно скользивших
и нередко падавших на скользкой грязи долин. Мы делали
почти по две мили в час, несмотря на все трудности дороги,
и быстрое продвижение было таким неожиданным и радостным
для нас, что от одного этого нам становилось тепло.
Я намеревался ехать всю ночь, но на подходе к Ордоху на нас
опустился густой туман, словно низкая, окружившая нас
кольцом завеса, над которой в вышине, на фоне спокойствия
неба, словно клочья какой-то вуали, вились и приплясывали
облака. Перспектива, казалось, изменилась, дальние горы
выглядели маленькими, а ближние холмы большими. Мы слишком
отклонились вправо. Хотя грунт этой открытой местности на
вид казался твердым, он предательски разрушался под
тяжестью верблюдов, и их ноги с каждым шагом проваливались
дюйма на четыре, а то и пять. Несчастные животные промерзли
за целый день пути и наталкивались друг на друга так часто,
что их бока были в ссадинах. Они давали нам понять, что
делают нежелательную для них работу, борясь с новыми
трудностями. Для этого они пробегали несколько шагов
быстрее, резко останавливались, оглядывались кругом или же
пытались сойти в сторону от дороги.
Мы гнали их вперед, пока дорога не пошла через каменистые
долины, с зубчатой линией горизонта. Справа, слева и
впереди, там, где их не должно было быть, в глубоком мраке
виднелись горы. Опять морозило, и грунт долины обрастал
льдом. Двигаться дальше по такой дороге в темень было бы
безумием. Мы нашли большое обнажение породы. Под ним, где
можно было укрыться от ветра, мы уложили вплотную друг к
другу верблюдов, иначе они могли бы просто подохнуть от
холода, и улеглись сами, тесно прижавшись к ним в надежде
согреться и уснуть.
Однако, по крайней мере, я не согрелся, да и нельзя было
сказать, что поспал, а просто задремал, когда мне
показалось, что к моему лицу медленно прикасаются какие-то
гигантские пальцы. Я огляделся. В темноте кружились
крупные, мягкие хлопья снега. Через минуту или две снег
сменился дождем, а потом ударил мороз. Свернувшись в
плотный клубок, испытывая боль во всем теле и не в
состоянии даже пошевелиться, я пролежал так до рассвета.
Рассвет этот был каким-то неверным, но все же достаточно
убедительным. Я повернулся в грязи на другой бок, чтобы
взглянуть на своих людей, завернувшихся в плащи и
прижавшихся вплотную к бокам животных. На лицах каждого из
них лежала печать безысходного скорбного отчаяния.
Они были южанами, все четверо от страха перед зимой
заболели еще в Тафилехе и теперь направлялись отдохнуть в
Гувейру, пока вновь не станет тепло. Здесь, в этом тумане,
им казалось, что над ними нависла угроза смерти, и хотя они
были слишком гордыми, чтобы жаловаться на это, всем своим
видом показывали, что то, что они для меня делали, было с
их стороны жертвой. Никто из них не заговорил, со мной и
даже не пошевелился. Я поднял за волосы одного из них и
доказал ему, что он все еще способен что-то чувствовать.
Поднялись на ноги и другие, и мы пинками подняли
окоченевших верблюдов. Единственной нашей потерей был
бурдюк с водой, примерзший к земле.
При свете дня горизонт оказался совсем близко, и мы поняли,
что нужная нам дорога проходит слева, в четверти мили от
нас. По ней мы и двинулись дальше. Верблюды были слишком
измучены, чтобы нести на себе груз наших тел (все они,
кроме моего, после этого перехода подохли), а грязь в
долинах была такая, что мы сами скользили и падали не
меньше верблюдов. Однако нам помогал прием,
использовавшийся в Дераа: мы широко расставляли ноги и,
делая шаг, старались зацепиться за грязь. Таким образом,
поддерживая друг друга, мы продолжали продвигаться вперед.
Воздух стал таким холодным, что казалось, мог заморозить
все что угодно, но мы этого избежали. Переменившийся за
ночь ветер налетал с запада порывами, сковывавшими наши
движения. Наши плащи раздувались как паруса и стаскивали
нас с дороги. В конце концов мы их скинули, и ехать стало
легче, так как плотно облегавшие тело гимнастерки от ветра
не надувались. Направление резкого ветра с дождем и снегом
мы определяли по белой дымке тумана, уносимой им через горы
и долины. Наши руки онемели до полной потери
чувствительности, и ссадины мы замечали только по красным
пятнам; тела же окоченели не настолько, и мы часами дрожали
под зарядами града, осыпавшего нас с каждым порывом ветра.
Уже подступали сумерки, когда мы, проехав десять миль,
прибыли в Абу эль-Лиссан. Люди Мавлюда разошлись по домам,
и нас никто не встречал, чему я был рад, так как мы
выглядели грязными и жалкими, как стриженые коты. После Абу
эль-Лиссана дорога была легче: промерзший грунт на
протяжении последних двух миль до вершины Штара был
твердым, как железо. Из ноздрей наших верблюдов при каждом
выдохе вырывался белый пар. После быстрой езды мы скоро
увидели в разрывах облаков роскошную Гувейрскую равнину,
алевшую цветами, теплую и уютную. Облака эти как-то
необычно нависали над котловиной, образуя плоский слой,
похожий на свернувшееся молоко и державшийся на уровне
вершины, на которой мы стояли. Мы несколько минут с
удовольствием любовались этим зрелищем. То и дело от
облаков отрывались пучки ледяной пушистой пены, похожей на
пену морского прибоя, и опускались на нас. Стоя на краю
крутого обрыва, мы чувствовали, как они падают на наши
лица, а оборачиваясь, видели, как белая кромка проплывала
над зубчатым гребнем, разрываясь в клочья и превращаясь в
порошок инея или в струйки воды на торфянистой почве.
Налюбовавшись небом, мы спустились ниже и, наслаждаясь
спокойным мягким воздухом, направились через перевал к
сухому песку. И все же удовольствие оказалось не таким
полным, как мы надеялись. Боль от восстановления
кровообращения в наших конечностях и в мышцах лица была
гораздо острее, чем ощущение при замерзании, при обратном
процессе, и мы наконец поняли, что наши ноги жестоко
изранены и побиты о камни. В ледяной грязи мы этого не
чувствовали, но здешний теплый солоноватый песок разъедал
ссадины. Словно обезумев, мы повскакивали на своих
верблюдов и, тупо нахлестывая их, устремились в Гувейру.
Перемена в окружающей обстановке сделала верблюдов
спокойнее, и они благополучно доставили нас домой.
ГЛАВА 88
Праздные вечера, в особенности три из них, проведенные под
тентами бронеавтомобилей за разговорами с Аленом Доуни
Джойсом и другими, не без наших хвастливых рассказов о
Тафилехе, доставили нам большое удовольствие. И все же эти
друзья, как мне казалось, были несколько опечалены, потому
что проведенная вместе с Фейсалом две недели назад большая
экспедиция с целью овладения Мудоварой себя не оправдала.
Это произошло отчасти потому, что по-прежнему существовала
старая проблема взаимодействия регулярных войск с
нерегулярными силами, а отчасти из-за ошибки старого
Мухаммеда Али эль-Бейдави, поставленного командовать людьми
из племени бени атийех, который дошел с ними до воды,
скомандовал: "Полуденный привал!"-- и просидел там два
месяца, потворствуя гедонистским склонностям арабов,
которые делали их беспомощными рабами плотской терпимости.
В Аравии, не знавшей изобилия и излишеств, мужчины были
подвластны обольщению самой простой пищей. Каждый кусок,
проходивший через их губы, мог, если они оказывались
недостаточно бдительными, превратиться в наслаждение.
Соблазнительной роскошью могли стать такие простые вещи,
как проточная вода или тенистое дерево, редкость которых и
злоупотребление ими часто разжигали их похоть. Это
напомнило мне Аполлона: "Отойдите от него вы, люди Тарса,
сидящие на своей реке как гуси, опоенные его белой водой!"
Из Акабы доставили тридцать тысяч фунтов золотом для меня и
для моей кремовой верблюдицы Водейхи, лучшей из
остававшегося поголовья моего табуна. Она была выращена
племенем атейба и выиграла для своего старого хозяина много
скачек. Верблюдица находилась в прекрасном состоянии,
упитанная, но не слишком, подушечки на ее ногах затвердели
в многочисленных переходах по кремнистым северным землям,
шерсть у нее была густая, матовая. Невысокая и на первый
взгляд тяжеловатая, она была всегда послушна и шла плавно,
поворачивая налево или направо, в зависимости от того, с
какой стороны я похлопывал ее по рогу седла, и поэтому я
ездил на ней без палки погонщика, с удобством читая на ходу
какую-нибудь книгу, когда позволяли условия марша.
Поскольку мои люди были в Тафилехе, или в Азраке, или
вообще в отпуске, я попросил Фейсала назначить для меня
временных сопровождающих. Он предоставил мне двух своих
кавалеристов с лошадьми, Серджа и Рамейда, из племени
атейба, а для охраны моего золота выделил шейха Мотлога, в
ценности качеств которого мы убедились, исследуя на
броневиках равнины под Мудоварой. Он поехал с нами как
знавший местность гид, и, восседая высоко на куче багажа,
погруженного на фордовский автомобиль, указывал
препятствия. Машины на большой скорости выехали на песчаные
холмы и скатывались с них, раскачиваясь, как лодки на
волнах. На одном опасном повороте грузовик занесло и
развернуло на сто восемьдесят градусов. Мот-лога выбросило
из машины, и он ударился головой. Маршалл остановил
автомобиль и подбежал к нему, кляня себя за неосторожность.
Но шейх, уныло потирая ушибленную голову, мягко проговорил:
"Не беспокойтесь обо мне. Я просто пока еще не научился
ездить на этих штуках".
Золото было разложено в мешки по тысяче фунтов. Я вручил по
два мешка четырнадцати из двадцати людей Мотлога, а
последние два взял сам. Один мешок весил двадцать два
фунта, и при ужасных дорожных условиях два мешка,
подвешенных к седельным вьюкам с обеих сторон, были
предельным грузом для верблюда. Мы пустились в путь в
полдень, надеясь проехать как можно больше, но, к
сожалению, уже через полчаса верблюды ступали по мокрому
грунту; начавшийся затяжной дождь промочил нашу одежду до
нитки, а шерсть верблюдов свернулась под дождем, сделавшись
похожей на шкуру промокшей собаки.
Именно на этом этапе Мотлог увидел палатку шерифа Фахда на
вершине горы из песчаника. Несмотря на то что я спешил, он
предложил остановиться на ночлег в этом месте и посмотреть,
как будут выглядеть эти горы на следующий день. Я понимал,
что попусту проводить дни в нерешительности было фатальной
ошибкой, и поэтому попрощался с ним и продолжил путь с
двумя своими людьми и с шестью связанными с Шобеком
ховейтатами, присоединившимися к нашему каравану.
Эта дискуссия нас задержала, и мы добрались до подножия
перевала только с наступлением темноты. К сожалению,
начался мелкий дождь, и едва мы успели позавидовать
Мотлогу, воспользовавшемуся гостеприимством Фахда, как
внезапно какая-то красная вспышка слева заставила нас
повернуть в том направлении. Мы увидели Салеха ибн Шефию,
расположившегося в палатке и трех пещерах с сотней своих
вооруженных вольноотпущенников из Янбо. Салех, сын шутника
бедняги старого Мухаммеда, был отличным парнем, взявшим
приступом Ведж в памятный день Виккери.
"Чейф энтс!" -- я два или три раза повторил арабское
приветствие. Салех сверкнул глазами, как это умели делать
люди племени джухейна, подошел ко мне и с поклоном раз
двадцать подряд своим сильным голосом, не переводя дыхания,
проговорил: "Чейф энтс". Я не любил оставаться в долгу и
так же торжественно повторил те же слова еще раз
двенадцать. Он ответил мне новой длинной серией залпов --
на этот раз их было много больше двадцати. И я сдался,
начиная понимать, как много значило в Вади Янбо бесконечное
повторение приветствий.
Несмотря на то что с моей насквозь промокшей одежды стекала
вода, он пригласил меня в палатку, на свой ковер, и, пока
подходило тушеное мясо с рисом, дал мне новую одежду,
сшитую его матерью. Потом мы улеглись и проспали всю ночь в
полном комфорте под стук капель дождя по двойному слою
полотна палатки работы мастеров Мекки.
На рассвете мы продолжили путь, дожевывая хлеб
гостеприимного Салеха. Едва мы ступили на крутой подъем,
как Сердж посмотрел вверх: "Горы-то в ермолках!" --
заметил он. Действительно, каждая вершина была покрыта
белым куполом снега. Непривычные к снегу люди племени
атейба устремились вверх по перевалу, чтобы пощупать это
чудо своими руками. Их верблюдам снег также был незнаком,
животные, опуская к земле свои медлительные шеи,
принюхивались к его белизне, а потом поднимали головы и
продолжали смотреть вперед, по-прежнему не проявляя
никакого интереса к окружавшей их действительности.
Наша благодушная пассивность была нарушена в следующую же
минуту: на нас обрушился северо-восточный ветер, обдавший
нас таким ледяным, кусавшим и жалившим холодом, что мы,
беспомощно хватая ртом воздух, тут же повернули обратно.
Нам казалось, что продолжать двигаться навстречу ветру было
смертельно опасно, и мы, почти прижавшись друг к другу, с
трудом сопротивляясь его шквальным порывам, двинулись к
обещавшей сомнительное укрытие долине. Серджу и Рамейду, в
которых вселяло ужас это новое испытание для их легких,
казалось, что они задыхались, и я повел наш маленький отряд
в обход, за "гору Мавлюда".
Люди Мавлюда бессменно простояли лагерем в этом месте, на
высоте в четыре тысячи футов над уровнем моря, два месяца.
Им пришлось жить в неглубоких землянках, вырытых в склоне
горы. У них не было дров, если не считать скудной мокрой
полыни. Они каждые два дня разжигали из нее костер, чтобы
испечь себе хоть сколько-нибудь хлеба. Не было у них и
никакой одежды, кроме заношенной летней английской формы
хаки. Они спали в своих пропитанных влагой ямах на пустых
или полупустых мешках из-под муки, под общими одеялами из
таких же связанных узлами шести или восьми мешков. Больше
половины из них умерли или заболели от холода и влажности,
и все же остальные бдительно вели наблюдение, ежедневно
вступая в перестрелку с турецкими аванпостами, и только
суровость климата защищала их от сокрушительной контратаки.
Мы были многим обязаны им, и еще больше Мавлюду, чья
стойкость укрепляла их чувство долга.
История этого покрытого шрамами бывшего воина турецкой
армии была списком рискованных дел, спровоцированных его
стойким пониманием чести и национализма араба, веры, за
которую он три или четыре раза жертвовал своим будущим.
Должно быть, то была сильная вера, помогавшая ему
добровольно сносить три зимних месяца на маанском фронте,
разделяя эту судьбу с пятью сотнями простых людей и
поддерживая их сердечную преданность ему.
Мы всего за один день сполна ощутили на себе эти трудности.
На гребне кряжа под Абу эль-Лиссаном земля была схвачена
морозом, и нам мешал только бивший в глаза сильный ветер,
но потом начались настоящие неприятности. Верблюды упрямо
останавливались в жидком месиве у подножия двадцатифутового
склона, покрытого скользкой грязью, и беспомощно мычали,
словно желая сказать, что не могут доставить нас наверх. Мы
спешились, чтобы им помочь, но так же безнадежно, как и
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |