подобно миражу, дрожал в дымке вокруг шедших пешком людей,
всадников на лошадях и на верблюдах, навьюченных массивными
черными тюками свернутого палаточного полотна из козьей
шерсти. Верблюды на ходу как-то странно раскачивались,
словно бабочки, под крылатыми, отделанными бахромой
паланкинами женщин. Выструганные из серебристого тополя
связки шестов палаток на спинах верблюдов, выступая, словно
клыки, делали их спереди похожими на мамонтов, а сзади --
на птиц с задранными хвостами. На этом марше не было ни
порядка, ни управления, ни четкого строя, все двигались
широким фронтом, самодостаточными группами, снимались с
привала все разом, подчиняясь выработанному бесчисленными
поколениями инстинкту ожидания опасности. Разница
заключалась в том, что пустыня, которая при ее обычной
малонаселенности знала цену каждому отдельному человеку,
теперь, при такой массе людей, словно утрачивала это
знание.
Двигаться было легко, и мы, за долгие недели привыкшие
постоянно думать о сохранении своей жизни, расслабились от
сознания того, что нас сопровождают и что защита от
опасностей ложится главным образом на нашего хозяина. Даже
наши знаменитые наездники, и те до некоторой степени
распустились, а самые необузданные из них ударились в
разврат. И здесь первыми были, разумеется, Фаррадж и Дауд
-- двое моих бесенят, чей дух на какое-то время дал
слабину, но вовсе не от лишений, связанных с нашим походом.
Вокруг них в конном строю всегда сосредоточивались два
постоянных вихря: либо бурной деятельности, либо несчастий,
по мере того как их неутолимая жажда к всевозможным
проделкам получала все новое и новое выражение.
Их несколько раздражало мое долготерпение, потому что
нашествие змей, которые все время донимали нас с самого
первого дня пребывания в Сирхане, теперь разрослось до
небывалых размеров и стало источником постоянного страха.
Даже в обычное время, как я слышал от арабов, змеи здесь
были злее, чем в любом другом месте, обеспеченном водой. Но
в этом году пустыни буквально кишели рогатыми гадюками,
свинорылыми и черными змеями, а также кобрами. Ночью ходить
было просто опасно. Наконец мы решили, что необходимо всюду
ходить с палками и обивать кусты со всех сторон, проходя
босиком по зарослям кустарника.
После наступления темноты было опасно ходить за водой, так
как на берегах любого озерка или колодца плавали или
свивались в клубки змеи. Свинорылая змея дважды
сворачивалась клубком в колоколе, звон которого созывал нас
на беседы за чашкой кофе. От укусов умерли трое из наших
людей, четверо отделались испугом и болью в распухших от
змеиного яда ногах. Ховейтаты лечили укус повязкой с
пластырем из змеиной кожи и чтением потерпевшему Корана,
пока тот не умирал. Кроме того, выходя в поздний час из
своего жилья, они надевали на свои ороговевшие ноги толстые
дамасские красные башмаки с витым орнаментом и с лошадиными
подковами на каблуках.
У змей была странная привычка ложиться ночью рядом с нами,
на одеяле или под ним, вероятно, так им было теплее. Когда
мы обнаруживали такую змею, вставать приходилось крайне
осторожно. Первым делом, вооружившись палкой, мы искали
поблизости ее сородичей, прежде чем можно было считать себя
в безопасности. Наш отряд из пятидесяти человек убивал,
наверное, по два десятка змей в день; наконец они стали так
сильно действовать нам на нервы, что самый храбрый из нас
боялся ступить на землю, а те, кто, как я, испытывал ужас
перед любыми пресмыкающимися, не чаяли, когда кончится наше
пребывание в Сирхане.
Иначе дело обстояло с Фарраджем и Даудом. Для них это было
новым развлечением. Они непрерывно будили нас своими
выкриками, а то и яростным избиением палкой любого
совершенно безвредного ковра или какого-нибудь извилистого
корня куста, возбудившего их фантазию. Наконец как-то на
дневном привале я строго запретил им впредь кричать во все
горло при появлении змеи, и с тех пор они вели себя
спокойно.
Однажды, сидя рядом с Фарраджем и Даудом, я проследил за их
глазами, обращенными к ближайшему кусту, под которым,
свернувшись в кольцо, лежала большая коричневая змея, не
отводившая от меня взгляда своих сверкающих глаз. Я быстро
поднялся и окликнул Али, который тут же подскочил к кусту
со своей палкой погонщика верблюда и прикончил змею. Я
велел ему всыпать обоим парням по полдюжины ударов каждому,
чтобы отучить их от буквального понимания моих запретов и
заставить хоть немного думать. Придремавший у меня за
спиной Насир услышал все это и радостно воскликнул, чтобы
добавили по шесть палок и от него. Вслед за ним Насиб,
Зеки, Ибн-Дхейтир и наконец половина всех остальных также
потребовали наказания. Виновники сконфузились, поняв, что
никакие порки и палки всего отряда не искупят их проступка.
Однако я спас их от жестокого наказания, и, объявив им
строгий выговор и моральное порицание, откомандировал в
распоряжение женщин, под началом которых им предстояло
ходить за дровами и таскать воду для всех палаток.
Не смея поднять глаз от стыда, они работали все два дня, в
течение которых мы оставались у Абу Тарфията, где в первый
же день дважды хорошо поели, как, впрочем, и во второй. А
потом у Насиба расстроился желудок, и по случаю болезни он
нашел себе приют в палатке Насира, где с благодарностью ел
сухари. Зеки переболел в дороге, и первая же его расправа у
ховейтатов с куском переваренного мяса, приправленного
жирным рисом, уложила его снова. Он также лежал в палатке,
дыша на нас дизентерией. Желудок Насира был закален в
походах его племени, и он стойко выдержал испытание
болезнью. На него была возложена обязанность для
поддержания нашей чести как гостей отвечать на все
приглашения, и для пущей важности он вынудил меня ходить
вместе с ним. Таким образом, мы, два лидера, ежедневно
представляли лагерь в сопровождении приличествовавшего
случаю числа оголодавших агейлов.
Разумеется, это все было довольно однообразно, но
хрустальное счастье наших хозяев, свидетелями которого мы
были, заставляло наши глаза сиять удовлетворением. Оксфорд
и Медина пытались излечить меня и Насира от суеверного
предрассудка, но осложнили нам дело до того, что мы
вернулись к простоте. Эти люди, принимая нас, достигали
высот тщеславия кочевников, проявлявшегося в непрерывной
оргии чревоугодия вокруг вареной баранины. Они были крайне
предупредительны. За несколько дней до нашего приезда у них
гостило одно дрифтерное судно, и по приказу Ауды они купили
у капитана пятьдесят овец для достойного обеспечения нас
пищей. В течение одной недели мы съели их всех, и на этом
гостеприимство иссякло.
К нашим больным вернулось нормальное пищеварение, а с ним и
способность к перемещению в пространстве. Мы очень устали
от Сирхана. Здешний ландшафт дышал большей безнадежностью и
унынием, чем любая из пройденных нами бескрайних пустынь.
Порой песок или кремневая галька, или безмолвие
нагромождения голых скал возбуждали воображение, когда
удачная игра света и тени выявляла чудовищную красоту их
стерильной безжизненности, но было что-то зловещее, активно
злобное в этом отданном во власть змей Сирхане с его
соленой водой, бесплодными пальмами и кустами, непригодными
ни на корм верблюдам, ни на дрова для костра.
Мы ехали день и другой мимо Гутти с его обмелевшим колодцем
почти пресной воды и наконец на подходе к территории
агейлов увидали множество палаток, из-за которых нам
навстречу выезжал отряд. Впереди ехали Ауда абу Тайи,
благополучно вернувшийся от Нури Шаалана, и одноглазый
Дурзи ибн Дугми, наш старый гость, которого мы принимали в
Ведже. Его присутствие свидетельствовало о
благожелательности Нури, как и внушительный конный эскорт
Рувеллы, который, обнажив голову и оглашая воздух громкими
приветствиями, встречал нас грандиозным парадом копьеносцев
и беспорядочной стрельбой из винтовок и револьверов на
полном скаку по пыльному плацу.
В огороженном саду этого скромного поместья росли пальмы,
отягощенные множеством плодов, а за садом был поставлен
месопотамский шатер из белого полотна. Здесь же стояли
шатер Ауды -- громадное помещение с семью стояками по
длине и тремя по ширине, а поблизости -- палатка Зааля и
много других. Всю вторую половину дня в нашу честь гремели
ружейные залпы, мы принимали депутации и дары в виде
страусиных яиц, дамасских сладостей, верблюдов или
худосочных лошадей, а воздух вокруг нас оглашался криками
аудовских волонтеров, требовавших отправки -- немедленной
отправки! -- в поход против турок.
Дела шли хорошо. Мы отрядили трех человек готовить кофе для
посетителей, валивших к Насиру по одному или группами,
клявшихся в преданности Фейсалу и арабскому движению,
обещавших повиноваться Насиру и следовать за ним со своими
отрядами. Кроме официальных презентов, каждая новая группа
оставляла на нашем ковре свой личный дар в виде массы вшей,
и еще задолго до захода солнца мы с Насиром были как в
лихорадке от непрерывного чередования зуда и
кратковременного успокоения. У Ауды не сгибалась рука из-за
давнего ранения в локоть, и поэтому он не мог ею чесаться;
когда становилось совсем невтерпеж, он засовывал в левый
рукав палку, которой погонял верблюда, и вращал ее в рукаве
так, что ее крестообразная головка прокатывалась по всем
ребрам, и, похоже, этот инструмент был намного
результативнее наших ногтей.
ГЛАВА 48
В Небхе, где планировалась наша следующая стоянка, было
много воды и достаточно подножного корма для верблюдов.
Ауда сделал его нашим сборным пунктом из-за близости
Блейдата, так называемых "соляных селений". Здесь они с
шерифом Насиром целыми днями сидели над планами набора
новобранцев, а также занимались подготовкой маршрута, по
которому нам предстояло двигаться. Они вступали в
переговоры с племенами и шейхами, жившими в районах нашего
следования. Насиб, Зеки и я бездельничали. Как обычно,
нестабильное мышление сирийцев, неспособное сосредоточиться
на какой-то конкретной задаче, циркулировало по широкому
кругу. В пьянящей атмосфере первого порыва энтузиазма они
не принимали в расчет Акабу и игнорировали ясную цель
нашего похода туда. Несиб хорошо знал шааланов и друзов. Он
предпочитал вербовать их, а не ховейтатов, ударить по
Маану, а не по Дераа и занять Дамаск, а не Акабу. При этом
он подчеркивал полную неготовность турок, утверждая, что мы
наверняка достигнем своей первой цели, обеспечив полную
внезапность, и что поэтому нужно поставить перед собой
максимальную цель. Перст неумолимой судьбы указывал на
Дамаск.
Я тщетно пытался напоминать ему о том, что Фейсал был еще в
Ведже, что англичане все еще не взяли Сайду, что в Алеппо
стягивается новая турецкая армия для возвращения туркам
Месопотамии. Я доказывал ему, что в Дамаске мы останемся
без поддержки, без снабжения, что у нас не будет ни базы,
ни даже линии связи с друзьями. Но Несиб пребывал вне
реальности, и спустить его с небес на землю могли бы только
грубые приемы. Тогда я пошел к Ауде и сказал ему, что в
случае принятия этой новой тактики деньги и кредит
достанутся не ему, а Нури Шаалану, затем отправился к
Насиру и использовал все свое влияние и нашу симпатию друг
к другу, чтобы склонить его к принятию моего плана, к тому,
чтобы раздуть легковоспламеняющуюся ревность между шерифом
и дамаскинцем, между истинным шиитом, прямым потомком Али и
мученика Хусейна и пользовавшимся весьма сомнительной
репутацией потомком "преемника" Абу Бекра.
Это был вопрос жизни или смерти для нашего движения. Я был
убежден, что если бы мы и взяли Дамаск, то не удержали бы
его и на полгода, потому что Мюррей не смог бы ни
немедленно атаковать турок, ни мгновенно обеспечить морской
транспорт в момент объявления о высадке британской армии в
Бейруте. Я заметил, что, оставляя Дамаск, мы были бы
вынуждены оставить и своих сторонников (результативен
только первый порыв: восстание, которое останавливается или
отступает, обречено), не взяв при этом Акабы, последней
безопасной базы на побережье, по моему мнению,
представлявшей собою единственную, исключая Средний Евфрат,
дверь, ведущую к верному успеху вторжения в Сирию.
Особое значение Акабы для турок состояло в том, что они в
любой момент могли превратить ее в источник угрозы для
правого фланга британской армии. В конце 1914 года турецкое
верховное командование подумывало о том, чтобы сделать ее
своей главной дорогой к Каналу, но из-за серьезных
трудностей с обеспечением продовольствием и водой
отказалось от этого плана в пользу беэршебской дороги.
Однако теперь британцы оставили позиции на Канале и
прорвались к Газе и Беэр Шебе. Это облегчило снабжение
турецкой армии в результате сокращения пути транспортировки
грузов, и, следовательно, в распоряжении турок оказались
дополнительные транспортные средства. Кроме того, Акаба
приобрела еще большее стратегическое значение, чем прежде,
поскольку теперь она была позади правого фланга англичан, и
даже небольшие силы, базировавшиеся в ней, могли серьезно
угрожать либо Эль-Аришу, либо Суэцу.
Арабам Акаба была необходима, во-первых, для расширения их
фронта, что было принципом их тактики, и, во-вторых, для
связи с англичанами. Если бы они ее взяли, в их руках
оказался бы и Синай, а также была бы обеспечена надежная
связь между ними и сэром Арчибальдом Мюрреем. Став таким
образом практически полезными, они получили бы материальную
помощь. Никакой другой фактор, кроме практического
опосредования нашего успеха, не смог бы убедить членов
этого штаба Мюррея в значительности нашего дела. Мюррей был
настроен к арабскому движению дружелюбно, и если бы мы
стали его правым флангом, он экипировал бы нас должным
образом, вероятно, даже без специальных обращений по этому
поводу. Соответственно, окажись Акаба в руках арабов, были
бы полностью удовлетворены ее потребности в продовольствии,
деньгах, артиллерийских орудиях, советниках. Я хотел
контакта с британцами. Хотел, чтобы мы действовали как
правый фланг союзников при захвате Палестины и Сирии, хотел
заявить о наличии воли арабоязычных народов пустыни к
свободе и самоуправлению. Я считал, что, если восстание не
примет участия в генеральном сражении с Турцией, оно будет
вынуждено признать свое поражение и остаться в истории
всего лишь исполнителем отвлекающего удара. Еще при моей
первой встрече с Фейсалом я говорил ему, что свобода
завоевывается, а не даруется.
К счастью, Ауда и Насир прислушались к моим словам, и после
взаимных упреков Несиб распрощался с нами и уехал вместе с
Зеки в Друз Маунтин, чтобы проделать предварительную
работу, необходимую для начала осуществления своего
великого дамасского плана. Мне было известно об отсутствии
у него созидательных способностей, но в мои расчеты
совершенно не входило позволить возникнуть там какому-то
новоиспеченному восстанию, способному лишь испортить нам
все дело. Поэтому я, проявив достаточную осторожность,
прежде чем он успел уехать, забрал у него большую часть
денег, выделенных ему Фейсалом. Этот глупец облегчил мне
задачу, так как понимал, что того, что у него было,
совершенно недостаточно для осуществления всего им
задуманного, и, оценивая нравственность Англии по мерке
собственной низости, пообещал мне больше, если поднимет в
Сирии движение, независимое от Фейсала, и станет его
вождем. Меня не слишком пугала эта довольно фантастическая
перспектива, и вместо того, чтобы обозвать его трусом, я с
готовностью заверил его в своей помощи, если он сразу же
передаст мне оставшиеся у него деньги, необходимые для
того, чтобы мы смогли дойти до Акабы, где я смогу сколотить
средства, нужные для нашего с ним общего дела. Он принял
мое условие с заметным неудовольствием; Насир же был в
восторге от неожиданно оказавшихся в его распоряжении двух
мешков золота.
И все же оптимизм Несиба оказал на меня некоторое влияние.
Хотя я по-прежнему считал, что освобождение Сирии должно
происходить постепенно и первым шагом было бы совершенно
необходимое взятие Акабы, но теперь полагал, что эти шаги
должны сочетаться. И как только Несиб сошел с намеченного
пути, я решил сам, отчасти в его духе, отправиться в
длинное путешествие по северным областям. Я чувствовал, что
еще один взгляд на Сирию расставит по местам стратегические
идеи, позаимствованные мною у крестоносцев и руководителей
первого арабского завоевания, и приспособит их к обоим
новым факторам -- железным дорогам и присутствию Мюррея в
Синае.
Кроме того, любая непродуманная авантюра в тот момент
отвечала моему подавленному настроению. Это должно было
быть восхитительно -- чувствовать себя свободным, как
воздух, наблюдать, как жизнь пытается обеспечить всем самым
лучшим выбранный мною путь, но сознание того, что я тайно
подтачивал некую важную ось, разрушало мою убежденность.
Арабское восстание началось под фальшивым предлогом
получения шерифом предложенной Англией через сэра Генри
Макмагона помощи для поддержки формирования местных
правительств в частях Сирии и Месопотамии "при сохранении
интересов нашей союзницы Франции". За этим последним
скромным условием стоял договор (хранившийся до совсем
недавнего времени втайне от Макмагона, а значит, и от
шерифа), по которому Франция, Англия и Россия соглашались
аннексировать некоторые из обещанных арабам зон и поделить
всю остальную территорию на сферы влияния.
Слухи об этом обмане дошли до ушей арабов через Турцию. На
Востоке отдельным людям доверяют больше, чем официальным
учреждениям. Поэтому арабы, проверившие мое дружелюбие и
искренность в огне сражений, попросили меня как
независимого посредника своим поручительством подтвердить
обещания британского правительства. Мне ничего не было
известно ни об обязательствах Макмагона, ни о договоре
Сайкса -- Пико, которые были сформулированы
предусмотренными для военного времени отделами Форин офиса.
Однако, не будучи последним идиотом, я отдавал себе отчет в
том, что если мы выиграем войну, то принятые перед арабами
обязательства превратятся в простую бумагу. Будь я
порядочным советником, я распустил бы своих людей по домам,
не позволив им рисковать своими жизнями ради такого блефа.
Но арабская воодушевленность была главным инструментом
нашей победы в Восточной войне. Поэтому я заверил арабов,
что Англия будет следовать духу и букве своих обязательств.
Уверенные в этом, они совершали свои подвиги, что же
касается меня, то я, разумеется, вместо того чтобы
гордиться нашим общим делом, постоянно испытывал горький
стыд.
Ясное понимание положения, в котором я оказался, пришло ко
мне однажды ночью, когда старый Нури Шаалан принес в своей
шатер пачку документов и спросил, какому из обещаний
британцев следует верить. От моего ответа и от его
последующей реакции зависел успех или провал Фейсала. После
мучительного раздумья я посоветовал ему положиться на самый
последний по времени из противоречивых документов.
Благодаря этому ответу, по существу отговорке, я за шесть
месяцев стал самым доверенным его советником. Шерифы в
Хиджазе были носителями истины в последней инстанции, и я
успокоил свою совесть, дав Фейсалу понять, насколько
ненадежна его опора. В Сирии всемогущими были англичане,
шериф же не решал ничего. И, таким образом, я стал главной
фигурой.
Но я дал себе обет превратить арабское восстание как в
двигатель его собственного успеха, так и в инструмент для
нашей египетской кампании и вести дело к его окончательной
победе так самозабвенно, чтобы простая целесообразность
подсказала заинтересованным державам необходимость
удовлетворить справедливые нравственные требования арабов.
Это предполагало, что я (что само по себе было довольно
проблематично) должен был выжить в этой войне, чтобы
выиграть самое последнее сражение -- в Палате и поставить
последнюю точку*.
[* Двумя годами позднее наш утомленный кабинет министров
поручил мистеру Уинстону Черчиллю урегулирование на Ближнем
Востоке, и тот за несколько недель на Каирской конференции
развязал весь узел, найдя решения, обеспечивавшие
соблюдение (по крайней мере я так полагаю) буквы и духа
наших обещаний в такой степени, в какой это было в
человеческих силах и не требовавшие жертв никакими
интересами нашей империи и ни одним из интересов других
народов. Таким образом, мы вышли из военного аспекта
ближневосточной авантюры с чистыми руками, но три года были
слишком большим сроком, чтобы завоевать благодарность
народов, если не государств. (Примеч. авт.) *]
Однако не могло быть и речи о том, чтобы разоблачить этот
обман.
Разумеется, я не мог даже помыслить о том, чтобы втянуть
ничего не подозревавших арабов в игру, ставкой в которой
была жизнь. Неизбежно, но по справедливости, нам предстояло
испытать горечь, печальный плод героических усилий.
Поэтому, затаив обиду, я в своем ложном положении (какому
другому младшему лейтенанту когда-либо приходилось так
лгать из лучших побуждений?) и предпринял этот долгий и
опасный рейд, чтобы повидаться с наиболее значительными из
тайных друзей Фейсала и изучить ключевые позиции
предстоявших нам кампаний. Но результаты были несоизмеримы
с риском, а сам по себе этот акт, как и его мотивы, с
профессиональной точки зрения был неоправдан. "Пошли мне
удачу сейчас, пока мы еще не начали", -- молитвенно
просил я судьбу, ясно понимая, что это последний шанс и что
после успешного захвата Акабы я уже никогда больше не смогу
свободно, в безопасности располагать собою, пытаясь
оставаться в тени.
Мне грозила перспектива командования и ответственности, что
претило моей критичной, созерцательной натуре. Я чувствовал
себя неподходящим для того, чтобы занять место человека
прямого действия, потому что моя шкала ценностей по самой
своей сути была противоположна ей, и я презирал то, что
приносило другим удовлетворение. Моя душа всегда алкала
меньше того, что имела, а мои чувства были слишком инертны
в сравнении с чувствами большинства.
Когда я вернулся, было уже шестнадцатое июня. Насир и
Абдулла уже слишком надоели друг другу, и в последнее время
дело дошло до ссоры, но она была легко улажена. Уже через
день старый вождь снова был, как обычно, добр и невыносим.
Когда он входил, мы всегда вставали, и не столько из
почтения к шейхскому достоинству, так как принимали сидя
шейхов и намного более высокого ранга, а потому, что он был
Ауда, а Ауда -- слишком яркое явление, чтобы могло быть
иначе. Старику это нравилось, и как бы он постоянно не
ворчал, все понимали, что он всегда считал нас своими
друзьями.
Теперь мы были в пяти неделях пути от Веджа и израсходовали
почти все взятые с собой деньги. Мы съели у ховейтатов всех
овец, дали отдых одним верблюдам и заменили других, и
нашему выступлению больше ничто не мешало. Новизна
предприятия компенсировала нам все огорчения, и Ауда,
приказавший привезти еще баранины, накануне нашего
отправления устроил в своем громадном шатре прощальный пир
-- величайший из всех на нашей памяти. На нем
присутствовали сотни гостей, и содержимое пяти полных
громадных подносов съедалось так же быстро, как их успевали
приносить.
В восхитительном багряном зареве зашло солнце; по окончании
трапезы весь отряд разлегся вокруг кофейного очага,
мерцавшего под звездным небом, и Ауда, а также некоторые
другие занимали нас поучительными рассказами. Во время
одной из пауз я мимоходом произнес, что вечером пытался
найти Мухаммеда эль-Зейлана, чтобы поблагодарить за
верблюжье молоко, которым он меня лечил, но не застал его в
палатке. Ауда громким радостным криком привлек к себе
всеобщее внимание, все повернулись к нему, и в наступившей
тишине, которая могла предвещать веселую шутку, указал
пальцем на Мухаммеда, уныло сидевшего рядом с кофейной
ступкой, и проговорил громоподобным голосом:
"Ха! Хотите, я расскажу вам, почему Мухаммед пятнадцать
ночей не спал в своей палатке?" Гости захихикали в
предвкушении смешной истории, разговоры замерли, и все
растянулись на земле, опершись подбородками на ладони,
готовые слушать пикантные подробности истории, слышанной,
вероятно, уже раз двадцать. Женщины -- три жены Ауды, жена
Зааля и несколько жен Мухаммеда, занятые угощением, подошли
раскачивающейся походкой, порожденной привычкой переносить
грузы на голове, поближе к занавеске, служившей
перегородкой, и вместе со всеми остальными слушали длинный
рассказ о том, как Мухаммед на глазах у всех купил на
базаре в Ведже дорогую нитку жемчуга, однако не отдал ее ни
одной из своих жен, и поэтому все они, имевшие каждая свои
претензии к мужу, были едины в своей неприязни к нему.
История эта, разумеется, была вымыслом чистой воды, плодом
озорного юмора Ауды, и незадачливый Мухаммед две недели
скитался по чужим палаткам, ночуя то у одного, то у другого
соплеменника, призывая Аллаха к милосердию, а меня -- в
свидетели того, что Ауда лжет.
Я торжественно прочистил горло. Ауда потребовал тишины и
попросил меня подтвердить его слова, но я рассказал другую
историю. "Во имя Аллаха, милостивого и милосердного, --
начал я традиционным вступлением ко всякому рассказу. --
Нас было в Ведже шестеро: Ауда, Мухаммед, Зааль, Касим
аль-Шимт, Муфадди и ваш покорный слуга. Однажды ночью,
перед самым рассветом, Ауда сказал: "Давайте сделаем набег
на базар". "Во имя Аллаха", -- согласились мы. И пошли:
Ауда в белом плаще и в красном головном платке, в касимских
сандалиях из переплетенных ремешков, Мухаммед босой, но в
шелковой тунике, Зааль... я забыл, в чем был Зааль. Касим в
хлопчатобумажном плаще, а на Муфадди был шелк в голубую
полоску и вышитый головной платок. Ваш покорный слуга был
одет как всегда, как сейчас".
Выдержанная мною пауза погрузила всех в удивленное
молчание. Видно, мне удалось точно передать эпический стиль
Ауды, удачно имитировать волнообразное движение его рук,
его мягкий голос с какой-то волнообразной интонацией,
подчеркивавшей наиболее значительные детали или то, что он
считал такими деталями в общем довольно пустых рассказов.
Притихшие тучные ховейтаты в предвкушении радости
поеживались в своих задубевших от пота одеждах, с жадным
ожиданием глядя на Ауду: они сразу поняли, кого пародировал
рассказчик, хотя искусство пародии как им, так и самому
Ауде было незнакомо. Кофейщик Муфадди, шаммар, бежавший от
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |