письмо задержалось на несколько дней и эвакуация должна
была вот-вот начаться.
Мы откровенно изложили положение Фейсалу и сказали, что в
данном случае союзные интересы требуют жертв или по меньшей
мере отсрочки непосредственной выгоды. Щепетильный в
вопросах чести, он немедленно согласился сделать все от
него зависящее. Мы подсчитали наши возможные ресурсы и
решили переправить их к железной дороге. Шериф Мастур,
честный, спокойный старик, и Расим со своими бедуинами,
пехотой на мулах и орудием должны были выйти прямо в Фагейр
-- первую надежную базу с водой к северу от Вади Аиса,
чтобы занять первый участок железной дороги к северу от
зоны Абдуллы.
Али ибн эль-Хусейн должен был из Джейды атаковать второй
участок к северу от Мастура. Мы предложили Ибн Маханне
подойти к Эль Уле и вести наблюдение за нею. Шерифу Насиру
приказали продвинуться к Калаат аль-Муадхаму и взять для
подкрепления его людей. Я написал письмо Ньюкомбу с
просьбой о возвращении в связи с новыми событиями. Старый
Мухаммед Али должен был отправиться из Дабы в оазис под
Тебуком, так чтобы, если вскоре начнется эвакуация, мы были
к этому готовы. Все наши сто пятьдесят миль железной дороги
были бы защищены, а сам Фей-сал в Ведже уже был в
готовности оказать помощь любому важному для него сектору.
Мне предстояло выехать к Абдулле в Вади Аис, чтобы
выяснить, почему он за два месяца ничего не сделал, и
убедить его, если турки уйдут, двинуться прямо на них. Я
надеялся, что мы сможем остановить их многочисленными
небольшими рейдами на этом участке линии, что движение
поездов будет серьезно дезорганизовано, а сбор необходимых
запасов продовольствия на каждой крупной станции будет
практически невозможен. Гарнизон Медины, испытывавший
недостаток в гужевом транспорте, смог бы взять с собой
немного. Энвер приказал погрузить орудия и продовольствие в
вагоны, включить поезда в колонны и двигаться вместе по
рельсам. Это был беспрецедентный маневр, и если бы вы
выиграли десять дней, чтобы занять исходные позиции, а они
попытались бы осуществить эту глупую затею, у нас была бы
возможность всех их уничтожить.
На следующий день я выехал из Веджа, больной и неспособный
к длинному переходу. Фейсал, занятый своими неотложными
делами, выделил мне в сопровождение не слишком надежных
людей. Проводниками были четверо из племени рифаа и один из
мерви джухейны, сириец Арслан, солдат-денщик, готовивший
мне лепешки и рис и служивший мишенью для насмешек арабов,
четыре агейла, один марокканец и один атейб по имени
Сулейман. Верблюды, тощие из-за скудности корма на этой
засушливой земле племени билли, явно не обещали быстрого
движения.
Наш отъезд задерживался то по одной, то по другой причине
до девяти вечера, после чего мы нехотя пустились в путь, но
я был полон решимости так или иначе отъехать далеко от
Веджа еще до утра. Проехав четыре часа, мы остановились на
ночлег. На следующий день сделали два пятичасовых перехода
и расположились под Абу Зерейбатом, на наших старых зимних
квартирах. Большой пруд усох за два месяца до размеров
небольшой лужи, и вода в нем стала заметно солонее. Спустя
несколько недель она окажется вовсе непригодной для питья.
Говорили, что в находящемся где-то поблизости неглубоком
колодце должна быть более или менее подходящая вода. Я не
стал его искать, поскольку фурункул на спине и сильный жар
превращали в мучения тряску на верблюде, а кроме того, я
очень устал.
Мы продолжили путь задолго до рассвета и, проезжая через
Хамдх, сбились с пути на пересеченной местности Агунны, в
районе низких холмов. К началу дня нашли правильное
направление и поехали по водоразделу, постепенно
опускавшемуся к Эль-Хубту -- холмистой равнине,
простирающейся до Сухура, гранитные вздутия которой
обступали дорогу, начиная от самого Ум Леджа, а земля была
покрыта обильным урожаем арбуза-колоцинта. Плети и плоды
выглядели празднично в свете встававшего дня. Джухейнцы
говорили, что арбузные листья и стебли были превосходным
кормом для лошадей и в течение долгих часов спасали от
жажды, агейлы же утверждали, что верблюжье молоко, налитое
в чашеобразную корку арбуза с выскобленной серцевиной
служит лучшим слабительным средством. Атейб сказал, что
если натереть подошвы ног арбузным соком, то будет легче
идти, а марокканец Хамед заметил, что высушенная мякоть
заменяет хороший трут. Однако все были согласны в одном --
как корм для верблюдов это растение бесполезно или даже
ядовито.
За этими разговорами мы миновали Хубт -- три мили приятной
дороги и, перевалил через невысокий кряж, оказались на
другом участке, меньших размеров. Теперь мы видели в
северо-восточном направлении две стоящие рядом огромные
серые, с красноватым оттенком, полосчатые глыбы
вулканической породы, где можно было укрыться от палящего
солнца и свистопляски песчаных ветров. Третья, по имени
Сахара, чуть в стороне от них, была сложена из вызвавшей
мое любопытство пузыристой вулканической породы. Вблизи она
была похожа на гигантский, наполовину вросший в землю
футбольный мяч, вплоть до такого же коричневого цвета. Ее
южная и восточная поверхности были совершенно гладкими и
невыветренными, а правильная куполообразная вершина сияла,
словно отполированная, и по ней разбегались мелкие трещины,
напоминавшие швы. Это была одна из самых странных вершин
Хиджаза -- страны причудливых холмов. Мы осторожно ехали к
ней под мелким дождем, казавшимся странно-прекрасным в
ярком свете солнца.
Наш путь пролегал между Сахарой и Сухуром, по глубокому
песку узкой горловины с почти отвесными голыми стенами. Их
верх был неровным. Нам пришлось карабкаться по изрытым
каменистым склонам, вдоль большого сброса породы между
двумя наклонными красными рифами из твердой породы. Вершина
перевала была похожа на лезвие ножа. Мы устремились с нее в
заваленное камнями ущелье, наполовину перекрытое
сорвавшимся валуном, испещренным знаками племен, многие
поколения которых пользовались этой дорогой. За ним
открылись поросшие деревьями просторы, на которых зимой
собиралась почва, смывавшаяся проливными дождями с
отполированных склонов Сухура. Здесь повсюду встречались
гранитные обнажения, а в еще влажных руслах дождевых
потоков под ногами стелился серебристый песок. Стокс был
направлен в сторону Хейрана.
Затем мы долго петляли по лабиринту между беспорядочными
низкими буграми гранитного щебня, с трудом выбирая хоть
сколько-нибудь приемлемую для верблюдов дорогу. Вскоре
после полудня эти бугры отступили перед широкой лесистой
равниной, по которой мы ехали целый час, а потом снова
начались неприятности: нам пришлось спешиться и вести
верблюдов по узкой горной тропе с разрушенными степенями из
породы, настолько отполированной за долгие годы тысячами
ног, что двигаться по ним в дождливую погоду было просто
опасно. Эти ступени вели нас то вверх по длинным склонам
холмов, то вниз между холмами поменьше, к новым долинам, а
затем каменистая зигзагообразная тропа привела нас к руслу
потока. Оно скоро стало слишком узким для навьюченных
верблюдов, и тропа отошла от него, едва цепляясь за крутой
склон холма между отвесными скалами: одна нависла сверху,
другая угрожающе вздымалась снизу. Через четверть часа
после этого головокружительного трюка мы с радостью
добрались до высокой седловины, на которой предыдущие
путники сложили пирамидки из камней в знак благодарности
Всевышнему, сохранившему им жизнь. Такого же типа были
пирамидки вдоль дорог Мастураха, которые я запомнил со
времени своего первого аравийского путешествия из Рабега к
Фейсалу.
Мы ненадолго задержались, чтобы выложить из камней свою
пирамидку, а затем двинулись дальше по песчаной долине в
Вади Ханбаг. После долгих часов плена в каменном хаосе
просторы Ханбага нас освежили. Его чистое белое русло
изящной кривой уходило меж деревьями на север под
обрывистыми красными и коричневыми холмами, оставаясь в
поле зрения на расстоянии мили или двух вверх и вниз по
течению. На низких песчаных откосах росла сорная трава, и
мы остановились на полчаса, чтобы дать оголодавшим
верблюдам поесть сочной, здоровой пищи.
Такого наслаждения они не испытывали с самого Бир
эль-Вахейди и теперь жадно обрывали траву. Затем мы
двинулись по долине к ответвлению напротив того места,
откуда вошли. Эта долина -- Вади Китан была не менее
красива. Ее устланная галькой поверхность без отдельных
крупных камней обильно поросла деревьями. Справа были видны
низкие холмы, слева -- внушительные высоты под названием
Джидва, поднимавшиеся параллельными крутобокими гребнями из
разрушенного гранита, в этот час совершенно красными в
лучах солнца, заходившего между густыми тучами, предвестьем
дождя.
Мы наконец разбили бивуак, и после того как верблюды были
развьючены и отведены на присмотренное пастбище, я прилег
отдохнуть под скалой. Меня мучили головная боль и жар --
спутники сильного приступа дизентерии, не дававшей покоя
всю дорогу и уже дважды в этот день доводившей меня до
коротких обмороков, когда крутые подъемы требовали
напряжения всех сил. Разновидность дизентерии, характерная
для этого аравийского побережья, обычно обрушивалась на
человека как удар молота и валила с ног на несколько дней,
после чего острые симптомы проходили, но на несколько
недель оставались усталость и нервное состояние, чреватое
срывами.
Мои спутники целый день ссорились, а когда я лежал под
скалой, неожиданно прогремел выстрел. Я не обратил на него
внимания -- в долине было полно зайцев и птиц, но чуть
позже меня поднял Сулейман и позвал за собой к лужайке
между скалами на противоположной стороне долины. Там лежал
сраженный пулей в висок один из агейлов, человек из племени
бурайда. Выстрел, вероятно, был сделан почти в упор, потому
что кожа вокруг раны была обожжена. Остальные агейлы,
словно безумные, бегали вокруг, а когда я спросил, что
произошло, их главарь Али сказал, что это убийство совершил
марокканец Хамед. Я же заподозрил Сулеймана, помня о
кровавой вражде между атбанами и агейлами, разгоревшейся в
Янбо и Ведже, но Али уверял, что, когда раздался выстрел,
Сулейман находился вместе с ним в долине, на расстоянии
трех сотен ярдов, где они собирали хворост для костра. Я
разослал всех на поиски Хамеда и поплелся обратно,
размышляя о том, что это не должно было случиться в
единственный из всех дней, когда я был нездоров.
Улегшись на прежнем месте, я услышал шорох и, медленно
открыв глаза, увидел перед собой спину Хамеда,
склонившегося над вьюками прямо за моей скалой. Я навел на
него револьвер и окликнул его. Он опустил винтовку, чтобы
передернуть затвор, и оказался в моей власти до того, как к
нам подошли люди. Мы немедленно устроили суд, и после
недолгих запирательств, Axмед признался, что они поругались
с Салемом, он разъярился и выстрелил в него. Следствие
закончилось. Агейлы, родственники убитого, потребовали
крови за кровь. Остальные их поддержали, хотя я тщетно
пытался отговорить кроткого Али. Голова так разламывалась
от высокой температуры, что я мало соображал, но будь я
даже в полном здравии, при всем своем красноречии вряд ли
смог бы добиться прощения для Хамеда, потому что Салем был
дружелюбным парнем и его внезапное убийство не имело
оправдания. А потом начался ужас, который мог бы заставить
цивилизованного человека бежать от правосудия, как от чумы,
если бы он не испытывал необходимости пользоваться им как
палачом, осуществляющим возмездие. В нашей армии были и
другие марокканцы, и безнаказанное убийство агейлами одного
из них из-за кровной вражды вызвало бы ответные действия,
что поставило бы под угрозу единство. Требовалась казнь по
всей форме, и в конце концов я в отчаянии заявил Хамеду,
что он должен умереть в наказание за содеянное, и я
принимаю бремя кары на себя. Возможно, меня сочли бы
неправомочным кровником, но по крайней мере в этом случае
не было повода для дальнейшей мести моим спутникам,
поскольку я был иностранцем и не имел родственников среди
них.
Я велел Хамеду войти в узкую лощину -- мрачное сырое
место, заросшее сорняками. Песок под ногами был испещрен
крошечными ямками от капель воды, падавших со скал во время
последнего дождя. Лощина переходила в расселину шириной в
несколько дюймов, с вертикальными стенами. Я остановился на
входе и дал ему отсрочку на несколько секунд, которую он
потратил на рыдания, бросившись на землю. Я приказал ему
подняться и выстрелил в грудь. Хамед упал с пронзительным
воплем, струя крови залила его одежду, и, забившись в
агонии, он подкатился к тому месту, где стоял я. Я
выстрелил вновь, но меня пробирала такая дрожь, что пуля
пробила лишь его запястье. Он закричал, на этот раз тише,
лежа навзничь, ногами в мою сторону, я наклонился и
выстрелил в последний раз в шею под нижнюю челюсть. Его
тело несколько раз содрогнулось и замерло. Я позвал агейла,
который закопал его в этой же лощине. После этого меня
терзала долгая бессонная ночь, и наконец за несколько часов
до рассвета я поднял людей и приказал вьючить верблюдов,
горячо желая поскорее убраться из Вади Китана. Им пришлось
подсаживать меня в седло, так как сам я вконец обессилел.
ГЛАВА 32
Рассвет застал нас на коротком крутом перевале, ведущем из
Вади Китана в главную водосборную долину этих холмов. Мы
повернули в сторону, в Вади Рей-ми, долину притоков, чтобы
запастись водой. Там не было колодца как такового, лишь
шурф для улавливания просачивающейся воды, пробитый в
каменном ложе долины, и мы нашли его отчасти по запаху;
вкус воды, хотя и отвратительный, отличался, как ни
странно, в лучшую сторону. Мы наполнили бурдюки, Арслан
испек хлеб, и мы два часа отдыхали. Затем снова пустились в
дорогу через Вади Амк, приятную зеленую долину, по которой
было очень удобно шагать нашим верблюдам.
Когда долина Амк свернула на запад, мы расстались с нею и
стали подниматься между грудами булыжников из серого
гранита, обычного в горах Хиджаза. Ущелье закончилось
естественным пандусом и ступенями. Они были совершенно
разрушены, лестница извивалась и была труднопроходимой для
верблюдов, но, слава Богу, не длинной. После этого мы в
течение часа шли по открытой долине, справа от которой была
цепь невысоких холмов, а слева горы. В песчанистых мергелях
попадались озерца воды и палатки меравинов под красивыми
деревьями, росшими по всей долине. Склоны были очень
плодородны, на них паслись отары овец и стада коз. Пастухи
дали нам молока: это было первое молоко, которое мои агейлы
увидели за два года засухи.
Дорога из этой долины, когда мы достигли ее верхней
окраины, оказалась скверной, а спуск в лежащую за ней Вади
Меррах -- почти опасным, но панорама, открывшаяся с
гребня, вознаградила нас за эти неудобства. Широкая Вади
Маррах проходила между ровными стенами холмов к горному
амфитеатру, вокруг которого милях в четырех впереди словно
смыкались долины, подходившие слева и справа. На пути
возвышались искусственные сооружения из необработанного
камня. Вступив туда, мы увидели, что серые стены холмов
выгибаются с каждой стороны полукругом. Перед нами в южном
направлении поперек этой дуги над небольшой рощицей колючих
деревьев высился отвесный уступ иссиня-черной лавы. Мы
доехали до него и улеглись в негустой тени, благодарные
хоть какой-то прохладе посреди бескрайнего зноя.
День -- солнце в эти минуты стояло в зените -- был очень
жарким, и я так ослабел, что едва держал голову. Порывы
душного ветра словно обжигающими руками хватали наши лица,
пекли глаза. Из-за мучительной боли я задыхался, широко
открыв рот. Губы растрескались от ветра, горло пересохло до
такой степени, что я не мог говорить, а процесс питья
превращался в пытку. Однако хотелось все время пить. Жажда
не давала расслабиться и насладиться желанным покоем.
Настоящим наказанием Божьим были назойливые мухи.
Русло долины было выстлано кварцевым гравием и белым
песком. Его яркий блеск пробивался под веки, и земля,
казалось, начинала танцевать, когда ветер раскачивал белые
верхушки сорной травы. Верблюдам нравился этот корм, росший
пучками высотой около шестнадцати дюймов на серо-зеленых
стеблях. Они набивали желудки, пока наконец проводники не
привели их ко мне и не уложили рядом со мной. В какой-то
миг я возненавидел этих животных, так как из-за обжорства
их дыхание стало зловонным, и они громко отрыгивали все
новые порции жвачки, едва проглотив предыдущую, пока
зеленая слюна не обволокла их отвисшие губы.
Разозлившись, я лежа швырнул камень в ближайшего верблюда,
тот поднялся и закачался за моей головой, а потом расставил
задние ноги и помочился мощной вонючей струей. Мой рассудок
был настолько затуманен жаром и слабостью, что я просто
лежал и плакал от беспомощности. Мои люди отошли, чтобы
разжечь костер и поджарить газель, которую, к счастью,
удалось подстрелить кому-то из них, и я понял, что в любой
другой день этот привал был бы для меня приятным.
Окружающие холмы переливались живыми красками: их основания
имели теплый серый оттенок от накопившейся в них энергии
солнечных лучей, тогда как у гребней извивались, чаще всего
попарно, узкие прожилки гранита, повторявшие линию
горизонта и похожие на ржавый металл заброшенных рельсов из
оборудования театральной сцены. Арслан сказал, что у этих
холмов гребешки, как у петухов, -- меткое наблюдение.
После того как мои провожатые наелись, мы снова взобрались
на верблюдов и легко поднялись на первую волну застывшей
лавы. Она была короткой, как и вторая, на вершине которой
раскинулась большая терраса; средняя часть была покрыта
наносным песком и гравием. Почти чистую поверхность лавы
образовывал спекшийся пепел цвета ржавого железа, по
которому были разбросаны участки рыхлого камня. К югу от
нас поднимались третья и следующие ступени, мы же повернули
на восток, к Вади Гаре.
Гара, похоже, была гранитной долиной, посреди которой,
медленно заполняя ее, протекла лава. Ее поток выгнулся
дугой в центральной части. С каждой стороны были глубокие
впадины между лавой и склонами холмов. Всякий раз, когда в
холмах бушевала буря, их заполняла дождевая вода. Высыхая,
поток лавы скрутился как канат и растрескался. По рыхлой,
усеянной обломками камней поверхности многие поколения
верблюдов и погонщиков протоптали неудобную, мучительную
дорогу.
Мы долгие часы пробивались по ней вперед, верблюды на
каждом шагу вздрагивали от боли, ступая по острому щебню.
Тропы можно было различить только по пересохшему помету
животных да по чуть синеватой поверхности истертых камней.
Арабы заявили, что в темноте эти тропы непроходимы, с чем
пришлось согласиться, так как в противном случае, проявляя
нетерпение, мы рисковали попортить ноги нашим животным.
Однако к пяти часам пополудни дорога стала легче.
По-видимому, мы были близко от верхней части становившейся
все уже долины. Впереди, по правую руку, показался
конический кратер, сверху донизу испещренный аккуратными
бороздами и обещавший хорошую дорогу, потому что был сложен
из черного пепла, такого чистого, словно его специально
просеяли, с рассеянными по поверхности участками более
твердой почвы и шлаков. За ним обнаружилось еще одно
лавовое поле, возможно, более старое, чем эти долины,
потому что камни были гладкими, а между ними простирались
обширные площадки, покрытые буйно разросшимися сорняками.
Среди этих просторов стояли палатки бедуинов, чьи хозяева,
увидев нас, бросились навстречу, ухватились за недоуздки
верблюдов и повели нас к себе.
Оказалось, здесь расположились шейх Фахад эль-Ханша и его
люди -- старые, болтливые воины, участвовавшие в походе на
Ведж и находившиеся вместе с Гарландом в тот великий
момент, когда на его первой автоматической мине подорвался
эшелон с солдатами недалеко от станции Товейра. Фахад и
слышать не хотел о том, чтобы я улегся отдохнуть поблизости
к его палатке он с бездумным безразличием человека пустыни
к субординации затащил меня внутрь и уложил в самом
неудачном месте, на съедение клопам. Там он ставил передо
мной все новые пиалы с мочегонным верблюжьим молоком,
расспрашивая о Европе, о моем племени, об английских
пастбищах для верблюдов, о войне в Хиджазе и о войнах
вообще, о Египте и Дамаске, о здоровье Фейсала, о том,
зачем мы едем к Абдулле и по какой причине я остаюсь
христианином, когда их сердца и руки только и ждут того,
чтобы принять меня в свою веру.
Так прошли долгие часы до десяти вечера, когда принесли
зажаренного в честь гостя барана с отсеченными конечностями
(как принято при угощении царственных персон), возложенного
на громадную кучу обильно сдобренного маслом риса. Я из
приличия поел, корчась под плащом, и уснул. Полное
изнурение, до которого меня довели часы самого худшего их
переходов, какой только можно себе представить, сделало
меня равнодушным к блохам и вшам. Однако болезнь
подхлестнула мою обычно неповоротливую фантазию, которая,
взбунтовавшись, преподнесла мне той ночью сны, будто я
бреду нагишом в первозданной темноте по бесконечной лаве,
чьи острые выступы кусают за ноги, как насекомые, объятый
ужасом от ощущения, что за нами карабкается убитый мною
марокканец.
Утром мы поднялись рано и подкрепились. Наша одежда кишела
паразитами. После очередной пиалы молока, навязанной
энергичным Фахадом, мне удалось без посторонней помощи
дойти до своего верблюда и самостоятельно сесть в седло. Мы
поднялись по последнему отрезку Вади Гары к вершине,
двигаясь среди конусов черного пепла от кратера на юг.
Затем повернули в отходившую в сторону долину,
оканчивавшуюся крутым каменистым подъемом, на который мы с
трудом потянули своих верблюдов.
За ним был нелегкий спуск к Вади Мурмийе, средняя часть
которой была покрыта большой массой лавы, похожей на
оцинкованное железо; по обе ее стороны шли гладкие песчаные
русла, по которым было удобно идти верблюдам. Через
некоторое время мы подошли к разлому, служившему дорогой на
другую сторону. Мы прошли по ней и увидели перемежавшиеся с
лавой участки почвы, явно плодородной: там росли деревья с
богатой листвой, окруженные лужайками настоящей травы со
множеством цветов; это было самое лучшее пастбище за все
время нашего рейда, казавшееся невероятно зеленым на фоне
иссиня-черных каменистых отложений. Характер лавы
изменился. Привычные кучи истертых камней величиной с череп
или кулак сменились сравнимыми с листьями папоротника или
пальмы кристаллизованными пучками мелких выходов
металлической породы, по которой было невозможно идти
босыми ногами.
Очередной водораздел привел нас к открытому месту, где
джухейнцы вспахали под зарослями кустарника гектаров восемь
тощей почвы. Это свидетельствовало о мужестве и упорстве
арабов. Место это называлось Вади Шетф, а за ним
простиралась другая разлившаяся река лавы, самая худшая из
встретившихся на нашем пути. Ее прорезала мрачная
зигзагообразная тропа. Там потеряли одного верблюда: он
сломал переднюю ногу, угодив в яму. Кругом валялось много
костей; видно, не мы одни пострадали на этой проклятой
тропе. Однако проводники сказали, что здесь кончились
лавовые отложения, и дальше мы продолжали свой путь уже по
легко проходимым долинам, за которыми начался долгий, до
самых сумерек, спуск по длинному пологому склону. Идти
верблюдам было так удобно, и холодок так хорошо меня
освежал, что мы вопреки обыкновению с наступлением вечера
не остановились, а продолжали двигаться через бассейн
Мурмийи к бассейну Вади Аиса и там, под Тлейхом,
остановились на последнюю ночевку.
Я радовался близкому концу перехода. Меня донимала
лихорадка, и я боялся серьезно заболеть, -- перспектива
оказаться в таком состоянии в руках даже действовавших из
лучших побуждений бедуинов была не из приятных. У них любое
лечение сводилось к тому, что они протыкали те места тела
больного, которые считали сосредоточением недуга. Такой
метод был приемлем для тех, кто в него верил, но для
неверящего это настоящая пытка: подвергать себя такой
опасности было бы глупо, а возражать бесполезно, потому что
добрые арабы просто не обращали внимания на протесты
пациента.
Утро было приятным, а спуск в долину Вади Аис похож на
спокойную прогулку верхом. Мы доехали до Абу Мархи,
ближайшего водопоя, всего лишь через несколько минут после
того, как там остановился шериф Абдулла. Рядом с колодцем,
на заросшей акациями поляне, его люди уже устанавливали
палатки. Он уходил из своего старого лагеря в Бир эль-Амри,
что ниже по долине, а перед тем ушел из Мураббы, потому что
вся округа была забита его людьми и животными. Я вручил ему
документы от Фейсала, объяснил ситуацию в Медине и дал
понять, как важно поторопиться с блокированием железной
дороги. Мне показалось, что он принял это холодно, но без
дальнейших разговоров я заметил, что немного устал от
перехода и с его разрешения хотел бы прилечь и поспать. Он
приказал поставить для меня палатку рядом со своим шатром,
и я наконец-то остался в одиночестве. Весь день в седле я
боролся со слабостью, но после того как отдал Абдулле
послание, напряжение прошло, однако я чувствовал, что не
выдержал бы даже еще одного часа пути.
ГЛАВА 33
В этой палатке я пролежал дней десять, страдая от слабости,
которой стыдился, и прячась от людей, пока не прошел стыд.
Как всегда бывало со мной в подобных обстоятельствах, ум
прояснился, чувства обострились и я наконец-то стал
последовательно анализировать арабское восстание. Об этом
следовало подумать давно, но первый мой приезд в Хиджаз был
обусловлен кричащей необходимостью конкретного действия, и
мы делали то, что инстинктивно считали наилучшим, не
вдаваясь в оценку наших побуждений и не формулируя целей.
За этим инстинктом не было знания прошлого, суждения стали
по-женски интуитивными и теперь подтачивали мою
уверенность. Поэтому в теперешнем вынужденном бездействии я
искал соответствия собственных действий своей же
начитанности и тратил время между часами тяжелого сна с
кошмарами на осмысление происходящего.
Как уже говорилось, я, к сожалению, не был так опытен в
командовании кампанией, как мне бы хотелось, и не имел
соответствующей подготовки. Я был достаточно начитан в
области военной теории, моя оксфордская любознательность
привела к тому, что от Наполеона я перешел к Клаузевицу с
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |