а порой целый клан мог почувствовать себя утомленным и
отправлялся на отдых. Таким образом, численность солдат,
получавших жалованье, превышала численность находившихся в
каждый момент под ружьем, кроме того, из политических
соображений Фейсалу приходилось регулярно платить деньги
крупным шейхам за дружескую поддержку. Десятую часть
восьмитысячной армии Фейсала составляли кавалеристы
"верблюжьего корпуса", остальные солдаты были из горных
районов. Они служили, подчиняясь только шейхам своих
племен, и только поблизости к дому, сами обеспечивая себя
продовольствием и транспортом. Номинально за каждым шейхом
стояла сотня солдат. Шерифы, чье привилегированное
положение ставило их выше честолюбивой зависти племенных
шейхов, действовали как групповые лидеры.
Считалось, что все проявления кровной вражды искоренены, в
действительности же на территории, находившейся под
юрисдикцией шерифа, они были просто отложены: билли и
джухейны, атейбы и агейлы в армии Фейсала жили и сражались
бок о бок. Но при этом они относились друг к другу
настороженно, да и среди соплеменников ни один не доверял
полностью соседу. Каждый по отдельности мог откровенно
ненавидеть турок -- обычно так и было, -- но, может быть,
не настолько, чтобы не воспользоваться возможностью свести
счеты с кровником в ходе боя. Таким образом, наступать на
противника с полной отдачей они не могли. Одна рота турок,
хорошо окопавшаяся на открытой местности, могла бы
разгромить целую армию таких солдат, а одно генеральное
сражение -- положить ужасный конец войне.
Я пришел к выводу, что солдаты, призванные из племён,
хороши только в обороне. Присущий им стяжательский азарт
делал их падкими на добычу, побуждал взрывать
железнодорожные пути, грабить караваны и воровать
верблюдов, но они были слишком независимы, чтобы
подчиняться приказаниям или сражаться в составе боевого
подразделения. Солдат, способный отлично сражаться только в
одиночку, как правило, плохой солдат, и подобные герои
казались мне неподходящим материалом для выучки методами
нашей муштры, однако, если бы мы снабдили их ручными
пулеметами Льюиса и предоставили самим себе, они были бы
вполне способны удерживать свои холмы и играть роль
надежного щита, за которым мы могли бы создать, например в
Рабеге, регулярное мобильное арабское войско, способное на
равных противостоять туркам (уже ослабленным партизанскими
действиями) и разбить их по частям. Для этой регулярной
армии не потребовалось бы рекрутов из Хиджаза. Ее следовало
бы формировать из медлительных и с виду вовсе не
воинственных жителей сирийских и месопотамских городов,
которые уже были в наших руках, и укомплектовать
офицерами-арабами, прошедшими обучение в турецкой армии;
людьми типа и биографии Азиза эль-Масри и Мавлюда. Они в
конце концов завершили бы войну ударными операциями при
поддержке летучих отрядов из племен, которые сковывали бы и
отвлекали турок своими рейдами, подобными булавочным
уколам.
В тот момент Хиджазская кампания могла бы быть не больше,
чем войной толпы дервишей с регулярными войсками. Здесь шла
борьба пустыни и скалистых гор (усиленных дикой ордой
горцев) с вооруженным до зубов немцами противником, отчасти
утратившим из-за этого бдительность, необходимую при
ведении войны в условиях непредсказуемости действий
противника. Пояс холмов был сущим раем для снайперов, а уж
в прицельной-то стрельбе арабы были непревзойденными
мастерами. Две-три сотни храбрых солдат могли бы удерживать
любой участок гористой местности, так как склоны предгорий
были слишком круты для штурма даже с помощью лестниц.
Долины с их единственными проходимыми дорогами на
протяжении многих миль были не столько долинами в прямом
смысле слова, сколько глубокими расселинами или ущельями,
порой до двухсот ярдов в поперечнике, а иногда всего в
двадцать ярдов, да к тому же изобиловали изгибами и
поворотами. В глубину они достигали четырех тысяч футов и
не давали укрытия, будучи окружены массивами гранита,
базальта и порфира, -- не гладкими, как можно было бы
ожидать, а заваленными кучами обломков, твердых, как
металл, и почти таких же острых.
Мне, непривычному к такой местности, казалось невероятным,
чтобы турки осмелились пойти на прорыв, разве что с помощью
предателей из числа горцев. Но даже и тогда такая затея
была бы очень опасной. Противник не мог быть уверен, что
ненадежное население не вернется обратно, а иметь подобный
лабиринт ущелий в тылу было бы много хуже, чем впереди. Не
имея дружеских связей с племенами, турки владели бы лишь
той землей, на которой стояли их солдаты, а протяженные и
сложные коммуникации за две недели поглотили бы тысячи
людей, в результате на передовых позициях их бы вообще не
осталось.
Единственным поводом для тревоги был вполне реальный успех
турок в запугивании арабов артиллерийским огнем. Азиз
эль-Масри столкнулся с таким страхом во время
турецко-итальянской войны в Триполи, но быстро понял, что
он со временем проходит. Мы могли надеяться, что так будет
и здесь, однако пока звук орудийного выстрела повергал всех
солдат в панику, и они бежали в укрытия. Они были уверены,
что разрушительная сила снарядов пропорциональна громкости
выстрела. Пуль они не боялись, как, пожалуй, и самой
смерти, но мысль о гибели от разрыва снаряда была для них
невыносимой. Мне казалось, что этот страх может искоренить
только присутствие собственных орудий, хотя бы и
бесполезных, но громко стреляющих. От величественного
Фейсала до последнего оборванца-солдата в его армии у всех
на устах было одно слово: "артиллерия".
Солдаты пришли в восторг, когда я сказал им, что в Рабеге
выгружены с корабля пятидюймовые гаубицы. Это почти
погасило в их сознании горечь воспоминаний о недавнем
отступлении под Вади Сафрой. Эти орудия не могли принести
им никакой реальной пользы. В самом деле, мне казалось, что
арабам от них будет чистый вред, потому что их достоинства
состояли в мобильности и сообразительности, а предоставив
им артиллерию, мы сковали бы их движения и ограничили
эффективность действий. Но вместе с тем, если бы мы не дали
им орудий, они могли бы разбежаться.
Когда я оказался в гуще событий, грандиозность масштабов
восстания произвела на меня сильное впечатление. Вся
густонаселенная провинция, от Ум Леджа до Кунфиды, --
более двух недель пути верхом на верблюде -- внезапно
преобразилась, превратившись из традиционного пути набегов
шаек грабителей-кочевников в эпицентр взрыва гнева против
Турции. Арабы сражались с нею, разумеется, не нашими
методами, но достаточно ожесточенно, невзирая на
религиозный долг, который, казалось бы, должен был поднять
Восток на священную войну против нас. Мы дали волю не
поддающейся никаким количественным оценкам волне
антитурецкой ненависти, выношенной порабощенными
поколениями, ненависти, которая могла оказаться весьма
стойкой. Среди племен, оказавшихся в зоне военных действий,
царил некий нервный энтузиазм, как мне кажется,
свойственный любым национальным восстаниям, но странным
образом тревожащий пришельца из страны, освобожденной так
давно, что национальная независимость представляется ему
столь же лишенной вкуса, как простая вода, которую мы пьем.
Позднее я вновь встретился с Фейсалом и пообещал ему
сделать для него все, что смогу. Мои начальники организуют
базу в Янбо, куда будут доставляться морем предназначенные
исключительно для него товары и боеприпасы. Мы постараемся
направить к нему офицеров-добровольцев из числа
военнопленных, захваченных в Месопотамии и на Канале, а из
рядовых, содержащихся в лагерях для интернированных,
сформируем орудийные расчеты и пулеметные команды и снабдим
их такими горными орудиями и ручными пулеметами, какие
только можно найти в Египте. Наконец, я буду рекомендовать
прислать сюда профессиональных офицеров британской армии в
качестве советников и офицеров связи в боевой обстановке.
На этот раз наша беседа была исключительно приятной и
закончилась теплыми выражениями его благодарности, а также
пожеланием моего скорейшего возвращения сюда. Я объяснил
Фейсалу, что мои обязанности в Каире не предполагают работу
в полевых условиях, но что, возможно, мои начальники
позднее оплатят мне еще одну подобную поездку, когда его
текущие потребности будут удовлетворены и движение будет
успешно развиваться. Теперь же я попросил предоставить мне
транспорт до Янбо, откуда я вернусь в Египет, чтобы
незамедлительно приступить к осуществлению этих планов. Он
тут же назначил мне эскорт из четырнадцати джухейнских
шерифов, которые все были родственниками джухейнского эмира
Мухаммеда Али ибн Бейдави. Они должны были доставить меня в
целости и сохранности к губернатору Янбо, шейху Абдель
Кадеру эль-Абдо.
ГЛАВА 16
Выехав из Хамры, когда начало смеркаться, мы двинулись
снова вдоль Вади Сафры до Кармы на другом берегу, где
повернули в долину направо. Она сплошь заросла колючим
кустарником, через который мы с трудом продирались с
верблюдами, подтянув ремни седельных вьюков, чтобы уберечь
их от колючек. Пройдя таким образом две мили, мы стали
подниматься по узкому проходу Дифран, который даже ночью
дает представление о том, каких трудов стоила прокладка
здесь дороги. Проход выровняли искусственным путем и по обе
стороны возвели каменные стенки для защиты от потоков воды
в периоды дождей. Камни перед этим сортировали и
переправляли по дамбе, специально построенной из крупных
неотесанных блоков, но она была прорвана мощными потоками и
теперь лежала в руинах.
Наш подъем составил, наверное, около мили, и крутой спуск с
обратной стороны был примерно таким же. Затем мы вышли на
плоскогорье и оказались на сильно пересеченной местности с
запутанной сетью вади -- высохших речных русел, главное из
которых уходило к юго-западу. Верблюдам здесь идти было
легко. Мы проехали в темноте еще около семи миль и
остановились у колодца Бир эль-Марра, на дне долины под
очень низкой скалой, на вершине которой вырисовывались на
фоне усыпанного звездами неба квадратные очертания
сложенного из тесаного камня небольшого форта. Возможно,
как форт, так и насыпь были возведены каким-нибудь
мамелюком для прохода его паломнического каравана из Янбо.
Мы провели здесь ночь, проспав шесть часов, что было просто
роскошью после такой дороги, хотя этот отдых был дважды
нарушен окликами едва различимых групп поднимавшихся наверх
путников, обнаруживших наш бивуак. Потом мы долго брели
среди невысоких кряжей, пока на рассвете нашим взорам не
открылись спокойные песчаные долины со странными буграми
лавы, окружившими нас со всех сторон. Здешняя лава не имела
вида иссиня-черного шлака, как на полях под Рабегом. Она
была цвета ржавчины и громоздилась огромными утесами с
оплавленной поверхностью свилеватой структуры, как бы
наслоенной чьей-то странной, но мягкой рукой. Песок,
поначалу расстилавшийся ковром у подножия кристаллического
базальта, постепенно покрывал его сверху. Горы становились
все ниже, и их все больше покрывали наносы сыпучего песка,
вплоть до того, что его языки добирались до вершины
гребней, исчезая из поля зрения. Когда солнце поднялось
высоко и стало мучительно жгучим, мы вышли к дюнам,
скатывавшимся долгими милями под гору на юг, к подернутому
дымкой серо-синему морю, видневшемуся на расстоянии,
определить которое из-за преломления лучей в дрожащем
раскаленном воздухе было невозможно.
Дюны были узкими. К половине восьмого мы вышли на равнину,
сплошь покрытую стекловидным песком, смешанным с гравием,
через который пробивались заросли высокого кустарника и
кустов с колючками пониже. Попадались и рослые акации. Мы
очень быстро пересекли эту равнину, и я не мог не отметить
дискомфорта. Я не был опытным всадником, дорога меня
изнуряла, по лбу струился пот и разъедал глаза под
растрескавшимися от жары веками, только что не скрипевшими
от мелких песчинок. Но тот же пот был и благом, когда его
прохладные капли падали на щеки с прядей волос, правда,
этой скупой свежести было слишком мало, чтобы бороться с
жарой. Когда песок отступил перед сплошной галькой, мы
поехали быстрее, а в открывшейся перед нами просторной
долине русло стало еще тверже, устремляясь переплетенными
рукавами к морю.
По мере того как мы преодолевали очередной подъем, вдали
пред нами развертывалась бескрайняя панорама дельты Вади
Янбо, самой крупной из долин северного Хиджаза. Ее
покрывали буйные заросли тамариска и колючего кустарника.
Когда мы проехали по ней несколько миль, справа показалась
темная пальмовая роща Нахль Бумарака, в тени которой
расположились деревня и сады Бени Ибрагим Джухейны. Вдали
перед нами вставал массив Джебель Рудвы, нависшей, казалось
бы, над самым Янбо, хотя до него было больше двадцати миль.
Мы видели его еще из Мастураха -- это была одна из больших
и самых красивых гор Хиджаза. Его сверкающая кромка
поднималась от плоской Техамы, заканчиваясь могучим
гребнем. Под его защитой мои спутники чувствовали себя
дома. Равнина буквально корчилась в судорогах от
нестерпимого зноя, мы укрылись в тени под густой листвой
акации, выросшей рядом с дорогой, и проснулись только после
полудня.
Мы напоили верблюдов солоноватой водой из небольшой ямы в
одном из рукавов русла, под аккуратной живой изгородью из
тамариска с листьями, похожими на птичьи перья, а потом
благополучно проехали еще два часа и остановились на ночь в
типичной для Техамы совершенно голой местности, где волны
песка тихо перекатывались через гряды гравия, образуя
неглубокие лощины.
Чтобы испечь хлеб и вскипятить воду для кофе, шерифы
развели костер из сучьев ароматических деревьев, а потом мы
сладко уснули, упиваясь свежестью соленого морского бриза,
овевавшего наши лица. Поднялись мы в два часа утра и
погнали своих верблюдов по однообразной равнине, словно
вымощенной твердым гравием и влажным песком, к Янбо, чьи
стены и башни на коралловом рифе возвышались перед нами
футов на двадцать. Меня повели прямо через ворота по
вымощенным крошащимся камнем пустым улицам (Янбо был
наполовину мертвым городом с того времени, как открыли
Хиджазскую железную дорогу) к дому Абдель Кадера,
представителя Фейсала, хорошо информированного,
энергичного, спокойного и достойного человека, с которым мы
переписывались, когда он был почтмейстером в Мекке, а в
Египте печатали почтовые марки для нового государства. Его
только что перевели сюда.
У Абдель Кадера в его живописном, но довольно беспорядочном
доме, окна которого выходили на пустынную площадь, откуда
когда-то отправлялись в далекий путь караваны, я прожил
четыре дня в ожидании корабля, что было чревато моим
опозданием. Однако в конце концов на горизонте появилась
"Сува" под командой капитана Бойля, которая и доставила
меня обратно в Джидду. Это была моя первая встреча с
Бойлем. Он сделал много в начале восстания, и ему
предстояло сделать еще больше в будущем. Но на этот раз мне
не удалось создать о себе хорошее впечатление. После
путешествия моя одежда выглядела не лучшим образом, и у
меня не было никакого багажа. Хуже всего оказалось то, что
на голове у меня был арабский головной платок, который я
носил, желая подчеркнуть свое уважение к арабам. Бойль был
разочарован.
Наша упорная приверженность шляпе (вызванная неправильным
пониманием опасности теплового удара) привела к тому, что
Восток стал придавать ей особое значение, и после долгих
размышлений его умнейшие головы пришли к заключению, что
христиане носят отвратительный головной убор, широкие поля
которого могут оказаться между их слабыми глазами и
неблагосклонным взором Аллаха. Это постоянно напоминало
исламу о том, что христианам он не нравится и что они его
поносят. Британцы же находили этот предрассудок достойным
осуждения и подлежащим искоренению любой ценой. Если этот
народ не хочет видеть нас в шляпах, значит, он не хочет нас
видеть вообще. Но я приобрел опыт в Сирии еще до войны и
при необходимости носил арабскую одежду, не испытывая ни
неловкости, ни социальной отчужденности. И если широкие
подолы могли вызывать известное неудобство на лестницах, то
головной платок был в условиях здешнего климата чрезвычайно
удобен. Поэтому я всегда носил его в поездках в глубь
страны и теперь не мог расстаться с ним, несмотря на
неодобрение со стороны моряков, пока не удастся купить
шляпу на каком-нибудь встречном судне.
На рейде Джидды стоял "Эвриал" с адмиралом Уэмиссом на
борту, готовый отплыть в Порт-Судан, если сэр Росслин
пожелает навестить сэра Реджинальда Уингейта в Хартуме. Сэр
Реджинальд в качестве британского главнокомандующего
египетской армией был назначен руководителем всей
британской части арабского предприятия вместо сэра Генри
Макмагона, который продолжал руководить политической
частью. Мне было необходимо с ним встретиться, чтобы
рассказать о моих впечатлениях. Поэтому я попросил адмирала
предоставить мне место на корабле, а также в поезде,
которым он отправится в Хартум. После долгой беседы моя
просьба была с готовностью удовлетворена.
Я понял, что активный ум и широкая образованность заставили
его проявить интерес к арабскому восстанию с самого начала.
Он возвращался сюда не раз и не два на своем флагманском
корабле, чтобы оказать помощь в критические моменты, и два
десятка раз отклонялся от курса, чтобы помочь своим
авторитетом на берегу, который формально был в компетенции
армии. Он снабжал арабов винтовками и пулеметами, запасными
частями, оказывал техническую помощь, налаживал
взаимодействие военно-морского флота с наземным
транспортом, всегда добиваясь реального удовлетворения
запросов и осуществляя поставки с превышением требуемого.
Не прояви адмирал Уэмисс доброй воли и прозорливости и не
будь у него добрых отношений с капитаном Бойлом, благодаря
которым тот выполнял его желания, ревность сэра Арчибальда
Мюррея могла бы загубить восстание шерифа с самого начала.
Но сэр Росслин Уэмисс действовал, как добрый отчим, пока
арабы не встали на ноги, после чего уехал в Лондон.
Прибывший в Египет Алленби понял, что арабы являются
реальным и весомым фактором на его. фронте, и предоставил в
их распоряжение энергию и ресурсы всей армии. Это был
весьма уместный и удачный виток общей карусели; дело в том,
что преемник адмирала Уэмисс в морском командовании в
Египте не воспринимался всерьез другими службами, хотя с
виду они относились к нему не хуже, чем его собственные
подчиненные. Разумеется, быть преемником Уэмисса было
трудной задачей.
В Порт-Судане мы встретили двух британских офицеров
египетской армии, ожидавших отплытия в Рабег. Они
отправлялись командовать египетскими войсками в Хиджазе и
должны были сделать все возможное, чтобы помочь Азизу
эль-Масри организовать арабские регулярные силы, которые
должны были выступить из Рабега, чтобы положить конец
войне. Это была моя первая встреча с Джойсом и Дэвенпортом,
теми самыми двумя англичанами, которым арабское дело было
обязано больше всего в сравнении с другой иностранной
помощью. Джойс долго работал рядом со мной. Об успехах
Дэвенпорта на юге мы постоянно узнавали из донесений.
После Аравии Хартум показался мне холодным, и я нервничал
от нетерпения ознакомить сэра Реджинальда Уингейта с
длинными отчетами, написанными в долгие дни ожидания в
Янбо. Я торопился, поскольку ситуация казалась
многообещающей. Основной задачей была квалификационная
помощь. Кампания могла бы развиваться весьма успешно, если
бы некоторые кадровые британские офицеры, профессионально
компетентные и владеющие арабским языком, были
прикомандированы к арабским вождям в качестве технических
советников, чтобы держать нас в курсе дела.
Уингейт был рад познакомиться с оптимистической точкой
зрения. Арабское восстание было его мечтой долгие годы.
Пока я был в Хартуме, случайность наделила его властью
играть главную роль. Действия против назначения
главнокомандующим Макмагона были успешными, и дело
кончилось тем, что его отозвали в Англию. Вместо него в
Египет был назначен сэр Реджинальд Уингейт. Таким образом,
с комфортом проведя два или три дня в Хартуме, отдохнув и
прочитав в гостеприимном дворце "Смерть Артура", я
отправился в Каир с сознанием того, что ответственное лицо
получило мой полный отчет. Путешествие по Нилу было
настоящим праздником.
Египет, как обычно, был головной болью "рабегского
вопроса". Сюда поступили несколько аэропланов, и
обсуждался вопрос о том, следует ли посылать вслед за ними
войсковую бригаду или нет. Начальник французской военной
миссии в Джидде полковник Бремон (коллега Уилсона, но с
более широкими полномочиями, потому что на практике изучил
туземные способы ведения войны, принесшие успех во
Французской Африке, бывший начальник штаба корпуса на
Сомме) упорно настаивал на высадке союзных войск в Хиджазе.
Чтобы соблазнить нас, он доставил в Суэц кое-какую
артиллерию, несколько пулеметов, а также небольшие
контингенты кавалерии и пехоты, укомплектованные рядовым
составом из алжирских мусульман, с французскими офицерами.
Приданные британским войскам, они укрепили бы международные
силы.
Ложная оценка Бремоном тяжести положения в Аравии произвела
впечатление на сэра Реджинальда. Уингейт был британским
генералом, командиром так называемого экспедиционного
корпуса сил Хиджаза, в котором в действительности было мало
офицеров связи и лишь горстка снабженцев и инструкторов.
Если бы Бремон добился своего, он возглавил бы полноценную
бригаду смешанных британских и французских войск, применяя
свою любимую тактику, сочетающую ответственность и быстроту
решений. Поскольку мой опыт понимания чувств арабов, живших
на территории племени харбов, позволил мне выработать
твердое мнение по рабегскому вопросу (большинство моих
выводов было действительно солидно обосновано), я написал
генералу Клейтону, к чьему Арабскому бюро был тогда
официально прикомандирован, резкую памятную записку.
Клейтон принял мою точку зрения, что племена могли бы
оборонять Рабег долгие месяцы, если бы получили советников
и винтовки, но они несомненно снова разбегутся по своим
шатрам, как только услышат о высадке иностранных войск.
Более того, планы интервенции были неразумны с технической
точки зрения, потому что никакой бригады не хватило бы для
обороны этой позиции, для прекращения водоснабжения турок и
блокирования дороги на Мекку. Я обвинял полковника Бремона
в том, что он руководствуется своими личными, не военными
мотивами, и не принимает в расчет ни арабские интересы, ни
значение восстания для нас. Я процитировал его слова и
действия в Хиджазе в качестве свидетельства против него.
Они добавили убедительности моему докладу.
Клейтон передал памятную записку сэру Арчибальду Мюррею,
который, оценив ее актуальность, быстро передал ее по
телеграфу в Лондон как доказательство того, что арабские
эксперты, требующие пожертвовать его ценными войсками,
разделились во мнениях по поводу его мудрости и честности.
Лондон потребовал объяснений; атмосфера медленно
прояснялась, хотя в менее. острой форме рабегский вопрос
затянулся еще на два месяца.
Моя популярность в штабе, находившемся в Египте, благодаря
неожиданной помощи, оказанной мною сэру Арчибальду с его
предрассудками, приобрела некое новое и довольно забавное
качество. Все стали со мной подчеркнуто учтивы и говорили,
что я проницательный исполнитель. Особо подчеркивали, как
правильно было с их стороны сохранить меня для арабского
дела в трудный час. Я был вызван к главнокомандующему, но
по пути перехвачен его взволнованным помощником и отведен
сперва к начальнику штаба, генералу Линдену Беллу. В своем
служебном рвении он до такой степени считал себя обязанным
поддержать сэра Арчибальда в его капризах, что их обоих
обычно воспринимали как единого врага в двух лицах. Поэтому
я был весьма удивлен, когда при моем появлении он вскочил
на ноги, почти прыгнул ко мне и, ухватившись за мое плечо,
прошипел: "Теперь вы его только не напугайте; не
забывайте, что я вам сказал!"
Вероятно, мое лицо выразило полное замешательство, потому
что единственный глаз генерала смотрел на меня очень
ласково. Он предложил мне сесть и по-светски заговорил об
Оксфорде, о том, как забавны были занятия на последнем
курсе, насколько интересен мой отчет о жизни в рядах армии
Фейсала и как он надеется, что я вернусь туда продолжить
так удачно начатое мною, перемешивая эти любезности с
замечаниями о том, в каком нервном состоянии находится
главнокомандующий, как близко принимает все к сердцу, и о
том, что я должен нарисовать ему утешительную картину
происходящего, но и не в слишком розовых тонах.
Я страшно развеселился в душе и пообещал вести себя хорошо,
но заметил, что моей задачей является обеспечить
дополнительные поставки оружия и командирование офицеров,
необходимых арабам, и что с этой целью я должен заручиться
заинтересованностью и, если понадобится, даже влиянием
главнокомандующего. На это генерал Линден Белл отвечал, что
снабжение -- это его компетенция и он полон решимости
прямо сейчас сделать для нас все, что сможет.
Я подумал, что он сдержит свое слово и впредь будет
справедлив по отношению к нам. И насколько мог, утешил его
шефа.
Книга 2. НАЧАЛО АРАБСКОГО НАСТУПЛЕНИЯ
Главы с 17 по 27. Моих начальников удивили такие
благоприятные новости, но они обещали помощь, а тем
временем послали меня обратно, в Аравию, почти против моего
желания. Я прибыл в лагерь Фейсала в день обороны турками
Джебель Субха.
Мы поговорили о Янбо, надеясь восстановить положение, но
солдаты, набранные из племен, оказались непригодны для
штурма. Мы понимали, что, если восстание устоит, мы должны
будем немедленно разработать новый план кампании.
Это было рискованно, поскольку обещанные британские военные
эксперты пока не прибыли. Однако мы решили, чтобы вновь
захватить инициативу, не обращать внимания на главные силы
противника и сосредоточить свои силы далеко, на его
железнодорожном фланге. Первым шагом к этой цели был
перевод нашей базы в Ведж, к чему мы и приступили в полном
масштабе.
ГЛАВА 17
Спустя несколько дней после моего возвращения в Каир
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |