Проф. М.Ф. Владимирский-Буданов 27 страница

г) 12 лет спустя после выхода 1-го издания нашей книги появилось специальное исследование проф. Дьяконова: "Очерки из истории сельского населения в Московском государстве XVI и XVII вв.", 1989; эта книга была предварена его же брошюрой "К истории крестьянского прикрепления", 1895 г. Новому автору предстоял выбор между тремя вышеизложенными мнениями, ибо трудно допустить, чтобы явилась возможность четвертого самостоятельного. Действительно, казалось, что он остановился также на мысли о давности как основании прикрепления, отвергнув мысль о единовременном законодательном прикреплении; в главной, первой части своей книга он трактует о старожильстве как причине прикрепления и свой собственный общий вывод формулирует почти буквально с нашим, а именно: "Крестьяне, лишенные возможности (вследствие задолженности) воспользоваться правом перехода, стали рассматриваться как утратившие это право в силу давности, или старины" ("Очерки", с. 95). Сличая это положение с нашим, только что приведенным, находим разницу только в упоминании о задолженности, остальное - сходно. При этом проф. Дьяконов говорит, однако, будто я не решился предложить какого-либо определенного ответа относительно причин и условий старожильства (с. 73). Хотя в нашей книге и содержалось, как упомянуто, приблизительное, довольно подробное изложение экономических условий, но, действительно, от определения всех условий возникновения давности мы и теперь отказываемся, ибо внутреннее творчество обычных норм всегда скрыто от глаз историка. Хотя сроки давности (до установления их в законе) могли быть очень разнообразны, но у проф. Дьяконова (с. 48) отмечено: "Еще в XV в. перезванные крестьяне после 10-летнего жительства приравниваются старожилам". Мы не доводили речи до такой точности. Итак, казалось, что мы вполне согласны с проф. Дьяконовым: прикрепление является результатом давности, а давность (между прочим) является последствием экономических причин. Но в книге проф. Дьяконова содержится нечто и совсем другое: он не согласен принять простое понятие о давности. По его мнению, от одной только давности прикрепления произойти не могло. В виде возражения нам он (на с. 22-23) говорит: "Сам по себе принцип давности не мог бы и найти применения в договоре аренды, если бы этому не содействовали обстоятельства побочные, вроде, например, хозяйственной зависимости (?), задолженности срочного арендатора собственнику земли". Надо помнить, что в сделке между владельцем и крестьянином не владелец берет крестьянина в аренду, а крестьянин - землю. Арендатор, конечно, не может сделаться собственником по давности; но землевладелец не есть арендатор. Казалось бы, что исследователя., остановившийся на признании давности как основе прикреплении, уже не может в то же время перейти к признанию другого основания, противоположного ему. Если крестьянин попадает в крепость потому, что не может заплатить владельцу долга, то, конечно, он может попасть в кабалу и через год и менее того, т. е. отнюдь не будучи старожильцем; а главное, он потеряет право перехода в силу долговой кабалы, а не давности. Наоборот, крестьянин, просидевший множество лет на одном месте в не задолжавший, будет старожильцем; он (согласно с первой половиной мнения проф. Дьяконова) станет прикрепленным. Надо выбирать что-нибудь одно. Поэтому мы не можем признать удачным соединение нашей мысли о давности с мнением проф. Ключевского о "холопстве долговом".

Справедливость требует сказать, что в последнее время мысль проф. Дьяконова становится определеннее, склоняясь к пршнанию давности за единственную (правовую) основу прикрепления и вместе с тем к признанию того, что эта давность могла возникнуть не из одной задолженности; в статье "Заповедные лета и старина" (помещением которой он почтил нас в "Сборнике статей по истории права" 1904 г., посвященном нам) он проводит параллель истории закрепощения наших крестьян и закрепощения колонов по Фюстен-Куланжу, Эсмену, Шультену, Бодуэну и др. Бодуэн, между прочим, указывая причины, почему колон, будучи свободным, засиживался на земле владельца и допускал образование давности во вред себе, говорит: "По закону (droil), конечно, колоны имели право бросить эту землю, во в действительности их удерживали всякого рода обстоятельства: привычка жить именно здесь, естественная привязанность земледельца к земле, бедность" и т. д. Приводя такие выдержки, проф. Дьяконов заключает: "Итак, в западном средневековом праве и давность и задолженность играют заметную роль в истории прикрепления сельского населения. В литературе соотношение между этими явлениями не вполне установлено. По крайней мере в числе условий для применения давности к договору аренды (? см. выше), наряду с задолженностью, указываются и другие моменты, так привычка к месту поселения, злоупотребления землевладельцев" и т. д. (с. 120), Мы считаем большим несовершенством кашей историко-юридической литературы, что она должна искать поучительных выводов в других литературах, относящихся к странам, весьма отдаленными несхожим с нашей, тогда как под руками у наших ученых огромная масса богатых параллелей в русской стране, жившей в условиях, совершенно одинаковых. Киев, Полоцк, Витебск, Могилев, Минск не за горами, и памятники истории этих земель изданы в большом числе на русском языке. Из них видно ясно, что русские крестьяне, хладевшие наследственной землей со времен Витовта, е может быть, и раньше - со времен дотатарских, зажиточные и не бродяги, когда их село или волость были пожалованы в частное владение какому-нибудь дворянину или монастырю, продолжали жить на собственных (как они думали) зекляк, ни у кого не брали подмоги и ссуды, никому не должали, а в силу "заседелости" становились прикрепленными. Элементы же легковесные, бездомные бродяги, пользуются правом перехода.

2. Об отношении Уложения царя Апекс. Мих. прикреплению крестьян вообще

Высказанная в тексте мысль об Уложении как действительном общем законе о прикреплении крестьян встретила возражение со стороны одного историка русского права. Проф. Дьяконов ("Очерки ист. селыж. сост.", с. 57) говорит, что, хотя ссылка на XI, 3 Улож. "обыкновенно выставляется в подтверждение окончательного прикрепления крестьян по Уложению, но вывод оказывается неправильным". Значит ли это, что Уложение само о себе говорит неправду, что до тех пор "государевы заповеди не было, чтобы никому за себя крестьян не приимати", т. е. что уже до Уложения произошло окончательное прикрепление? Или строгий, ясный закон Уложения не установит окончательно прикрепления? Эти две мысли, хотя очень несходные, но обе принадлежат проф. Дьяконову, как увидим ниже. Первая утверждается тем соображением, что и в 1-й половине XVII в. случались взыскания владения за беглых крестьян и пени за держание беглых. Но все предыдущие страницы киши проф. Дьяконова посвящены доказательству той истины, что и до Уложения было немало прикрепленных крестьян; за них, если они бежали и подлежали возвращению по закону, т. е. до истечения давности, конечно, платились пеня и провлодение

В частности, а) по вопросу прикрепления Уложением подчиненных членов семьи, прoф. Дьяконов говорит, что, по общепринятому мнению, мысль о прикреплении членов крестьянской семьи впервые высказана в писцовом наказе 1646 г. и проведена в жизнь Уложением. Однако на практике задолго до Уложения дети крестьян и бобылей считаются "старинными" ("Очерки из ист. сельск. населения" стр. 40). Но акты, которые приводит проф. Дьяконов, говорят нечто другое, а именно: из них оказывается, что жены и дети крестьян, именуя себя старинными, заключают новые условия и делаются крепкими не в силу своего "старинства", а в силу этих условий (стр. 40-41). В одном случае (1623 г.) один "старинный" к-ин выдастся владельцу в крепость потому, что он, "покинув в Троецкой вотчине отцовский двор и жеребей", жил, переходов Шуе, Гороховце и Ярославле (стр. 42). Но он покинул отцовский двор, а не отца, т. е. ушел, когда, по смерти отца, сам стал главой дома. Таковы же и другие факты, кроме одного акта 1639 г. о "крестьянском сыне" Гавр. Афанасьеве, который "по прежнему отца его бобыльству" отдан Снетогорскому монастырю. Но это исключение кажущееся: во время своих похождений Таврило сам пришел к прежнему владельцу и "ему бил челом"; во затем сбежал. Таким образом, выражение "по прежнему отца его бобыльству" оказывается лишь фразой. Впрочем, автор сам замечает, что "было бы рискованно утверждать, что эта практика (прикрепление детей до Уложения) не знала отступлений, или даже, что она была господствующи" (стр. 43). Если так, то нельзя было сказать того, что сказано на стр. 40 книги того же автора.

Совершенно справедливо, что законы Уложения не выдуманы составителями его из своей головы, но были подготовлены предшествующей практикой, как и все узаконения Древней Руси. С этим, никто не спорит. Так, например, мысль о том, что следует прикрепить без урочных лет детей, братьев и племянников крестьян, ясно выражается в писцовом наказе за три года до издания Уложения. Важно, что закон окончательно закрепил и определил известную норму. Почтенный ученый знает и утверждает, что после Уложения крепостными или, как он выражается, "старинными" крестьянами "становились не только записанные в писцовые книги, но и рожденные в крестьянстве" (стр. 46). Сделаем общее замечание об исключениях из норм. Исключения бывают всегда, но они предполагают норму. Как нет правила без исключений, так невозможны одни исключения без правил. Жизнь без норм немыслима. Если мы ограничимся тем, что будем говорить: было то-то, но было и то-то, то мы ничего не скажем, а повторим факты без особой пользы. До Уложения были урочные годы - это норма, но были и исключения: после Уложения давность отменена - это норма, но были и исключения.

б) О прикреплении бобылей Уложением царя Алекс. Мих. Что касается бобылей, то проф. Дьяконов признает их всех прикрепленными до Уложения и, рассматривая (Журн, MIDI. юст. 1900, III) наши выводы по этому предмету, говорит: "Последний тезис дает повод к двум неправильным выводом: I) что бобыли не были тяглецами и 2) что они не записывались в писцовые книги". Выводы, действительно, сделаны неправильно, и из наших слов не следуют: несомненно, что и до Уложения многие бобыли почти были тяглецами наравне с крестьянами (мы и указываем это там, где следует); здесь же отмечаем таких бобылей, которые тяглецами не были и в книги не записывались. Что такие существовали и после указов 1630-1631 гг. до Уложения, на это есть свидетельства. Так, у проф. Сергеевича (Р. Юрид. Др., изд. 1902 г.; стр. 256) приведен акт 1634 г., по которому "Петр Никитин, государев бобылек, пришлый человек, порядился жить в монастырской вотчине в крестьянах". До записи своей в крестьянство этот "государев бобылек" мог заниматься дворовой и даже полевой работой, но в книги, конечно, нигде не записывался. Мнение проф. Дьяконова о том, что в XVII в. бобыли были уже все тяглецы, не встретило признания: проф. Сергеевич правильно заключает, что и в XVII в. не все бобыли были тяглые. Он же замечает, что речь может идти не о бобылях вообще, а лишь об отдельных видах их. Вопрос остается только о том, какой вид бобылей надо считать типическим, т. е. таким, которому в точном смысле принадлежит название бобыльства. Это, конечно, не бобыли-тяглецы, которые в сущности уже перешли в крестьянство и лишь по старой памяти носят название бобылей; это крестьяне на неполном тягле (о смешении понятий "крестьянин" и "бобыль", причем и крестьянин мог быть непашенным, и бобыль сидеть на пашне, см. у г. Шумакова: "Темные пункты истории русского права"). Истинный смысл бобыльства до сих пор жив в народном языке и быту: бобыль - человек бездомный, безродный, бессемейный, неимущий. Шумаков делает сближение между изгоем и бобылем: "бобыли - преимущественно пришлые, выбитые из своей колеи". Такое же понятие дает и сам проф. Дьяконов в своих "Очерках", говоря: "бобыль непашенный, безземельный человек... Дворовый бобыль - типическая и господствующая форма бобыльства" (см. также его разбор сочинения Гурлянда, "Ямская гоньба", стр. 21). Многие из бобылей примкнули к крестьянству, многие пошли в холопство, некоторые, при удаче, в посадские люди и в служилые (низших служб: в казаки, солдаты); но немало их оставалось в качестве вольных гулящих людей, не приуроченных к другим состояниям. Те из них, которые проживали в селах, были прикреплены Уложением. Прежде в писцовые книги попадали бобыли-тяглецы и этим теряли право перехода; теперь прикрепляются бобыли в точном смысле, т. е. не занимавшие никакого тягла. О них и идет речь у нас здесь. Понятие о бобылях как о "вольных людях", в положении, равном с подчиненными членами семьи (до окончательного прикрепления тех и других по Уложению) не нами измышлено: оно точно выражено в актах 1-й половины XVII в.; например, в наказе обонежскому приказчику дворцовых волостей 1612 г. читаем: "Старых крестьян из тех погостов никуда не выпущати и возити их из-за государя никому не давати, а за государя в те погосты крестьян до государства указу, ни из-за кого не возити же опроче вольных людей; а будет которые крестьяне - от отцов дети, и от братьев - братья, и от дядь племянники, бобыли и иные какие вольные люди похотят взяти пустые выти в жило и на лготу, - и ему тех людей на пустые выти на пашню в жило и на лготу сажати. Хотя этот акт относится ко времени до указов 1630-1631 г. г., в нем перечислены те категории вольных людей, на которых означенные указы простираться не могли.

в) По мнению проф. Дьяконова, давность исков о беглых крестьянах, уничтоженная Уложением, отнюдь не имела безусловного значения и до его издания; здесь оно опять говорит об исключениях, и прежде всего ссылается на следующее выражение челобитья дворян 1642 г. "А в прежних годах и при прежних государех в тех беглых крестьянах урочних лет не выбывало". Мы считаем такое заявление дворян неправильным (Хрест. по истории рус. пр. III, стр. 154). Но автор спрашивает: "Как могли служилые люди в челобитье на имя государя сослаться на небывалый и заведомо ложный факт?" (стр. 67). Однако как же в самом деле? "Урочные годы" несомненно были установлены в 1597 г. и существовали в 1641 г., а дворяне пишут, что их не было. Неужели они врут заведомо? Если они лгут, то мы не виноваты. Но говорить (или писать) неправильно не значит непременно заведомо лгать: можно и ошибаться добросовестно. В данном случае дворяне не лгали, даже не ошибались. Они вспоминали догодуновскую старину, когда действительно урочных лет, т. е. сроков, не было (это не значит, что не было давности), и, говоря о "прежних государях", имеют в виду государей до Ив. Грозного включительно и не оговариваются насчет преемников его. Старина не особенно большая: до 1641 г. прошло только 44 года; помнить можно. Таким образом, этот факт вовсе не годится для доказательства мысли о небезусловном значении давности до Уложения. Другие приводимые автором факты также плохо служат для этой цели, но уже по другой причине. Известно, что законы о давности устанавливали сроки владения, большей частью обхода прочие условия давности. Между тем в практике ценились больше не сроки, а именно эти другие условия как до издания законов о давности, так и после них. Так, Судебник содержит закон о 40-летней давности выкупа родовых имуществ; между тем после издания Судебника есть немало судебных решений, по которым люди, искавшие за 30 и менее лет, не получили выкупа, а те, кто искал более чем за 40 лет, получили. Так и в рассматриваемом вопросе: в отдельных случаях владельцы получали вывод крестьян за 8 лет, за 12 лет и т. д. (см. "Очерки", стр. 68-69). Из таких указаний следует, что сроки давности, установленные в законе, не применялись безусловно, а не самая давность. При этих фактах отнюдь не следует делать вывод, какой сделан проф. Ключевским и какой принят проф. Дьяконовым, а именно, что "на старинных беглых крестьян, по-видимому, не простирается давность побега" (там же, стр. 70). Если до Уложения прикрепленными считались только "старинные" крестьяне, то на кого же простиралась давность иска о беглых? Прочие, имевшие право перехода, беглыми быть не могли. Факт 1647 г., когда велено дворцовых, записанных за дворцом в писцовых книгах, вывозить назад без сыска, случился накануне Уложения и указывает только на ясную тенденцию правительства уничтожить вовсе урочные года.

г) С другой стороны, проф. Дьяконов утверждает (стр. 63), что "Московское правительство и с отменою урочных лет (в Уложении) вовсе не отказалось от применения начала давности к искам о беглых крестьянах" Такое явное противоречие закона самому себе (отмена давности и допущение ее) он видит в том, что Уложением запрещено давать суд в беглых крестьянах и бобылях, если в писцовых книгах они записаны беглыми, ибо владельцы "во многие годы о тех своих крестьянах ни на кого государю не бивали челом" (XI, 5). В самом деле, неужели две статьи (2 и 5), стоящие почти рядом, так откровенно противоречат одна другой? Конечно, нет. Новый порядок закрепления, начинающийся с Уложения и им установленный, не мог получить обратного действия. Помещик, который до издания Уложения провладел крестьянином более 10 лет вообще "до тех писцовых книг" и признавал за собою полное право на этого крестьянина, с издания Уложения тотчас терял бы это право, уже приобретенное им на основании прежних законов. Уже Судебник царский знает, что закон обратной силы не имеет, а потому необходимо было отделить в законе новый порядок от старого. О том и говорит ст. 5-я XI Уложения, отнюдь не противореча ст. 2. Но это мера единовременная, а не установление вновь давности на будущее время. Такая же единовременная мера устанавливается в XIX, 5, по которой при отписке слобод к посадам допускается возвращение владельцам их старинных крестьян; она вовсе не имеет отношения к делу, ибо такие крестьяне не бежали, а отписаны по распоряжению правительства. Мало имеют силы и другие примеры отступления от начал Уложения, а именно указ 1682 г. о невыдаче беглых крестьян, записавшихся в военную службу в окраинных городах, и указ 1685 г. о невыдаче их из дворцовых слобод. Все это специальные узаконения в изъятие из общего закона в интересах государства.

Л. О СУДЕБНИКЕ ЦАРЯ ФЕДОРА ИОАННОВИЧА

Несколько лет тому назад в Архиве министерства иностранных дел, в Москве, найден памятник, носящий название Судебника Федора Иоанновича и признанный его издателем за действительный кодекс, вышедший из рук законодательной власти (земского собора), но неопубликованный, а другими признанный за проект кодекса, представленный законодателю. Нами тогда же этот памятник был рассмотрен и результат нашего исследования напечатан в особом сочинении; результаты эти таковы: 1) это не законодательный памятник, т. е. не кодекс, рассмотренный законодателем, и не проект кодекса; 2) это - памятник литературный, составленный в конце XVI в. неизвестным грамотеем на севере России (в Двинской стране); 3) он составлен по Судебнику царскому с добавлением двух дополнительных статей к нему без внимания к прочим многочисленным законам, появившимся при Грозном (после издания царского Судебника) и при царе Федоре Иоанновиче; 4) составитель принадлежал к числу самоучек-начетчиков, которых было так много на севере России; он весьма часто не понимал смысла своих источников и переводил статьи царского Судебника и дополнительных указов на свое простонародное северное наречие, произвольно распространял их текст; 5) целью работы было приближение языка законов к местному народному пониманию и дополнение их тем, что казалось необходимым для тамошнего крестьянского (вообще сельского) населения; 6) эти дополнения он брал из местного обычного права. После издания нашего исследования появились в печати заметки о том, что среди актов, относящихся к той же северной местности, нашлись судебные решения (земских крестьянских судов) со ссылками на мнимый Судебник Федора Иоанновича, что может навести на мысль об официальном (законодательном) значении этого памятника. Для отстранения этой последней мысли достаточно сказать, что в правительственных актах лет ни одной ссылки на него до самого издания Уложения; наоборот, когда в XVII в. приказы один у другого справлялись о прежних законах, то получали, между прочим, выписки из царского Судебника, буквально сходные с нынешним известным его текстом, а не в том измененном (и искаженном) виде, какой находим в мнимом судебнике Федора Иоанновича. Например, 28 декабря 1627 г. поместный приказ запрашивал Московский судный о законах насчет родового выкупа и получил в ответ правильную и точную выписку 85-й статьи царского Судебника, именно той статьи, которая совершенно искажена составлением судебника царя Федора Иоанновича (см. Указы к. Пом. приказа IV, 8 по нашему изданию). Каким же образом объяснить ссылки на этот памятник в судебных актах? Повторяем, что судьи, пользовавшиеся им, - крестьяне Северной России (ближайших местностей). Надо иметь в виду, то не только крестьянские судьи, но и центральные приказы в Москве не всегда имели у себя все существенна важные законы (иначе зачем было судному приказу посылать выписку из Судебника в поместный приказ?): можно ли допустить при этом, что каждый земский судейка был снабжен экземпляром Судебника царского? При тогдашней дороговизне рукописей и малой распространенности юридического образования совершенно естественно допустить, что крестьянин-судья, запасшийся по соседству рукописью своего земляка с названием судебника, пользовался ею, нимало не сомневаясь, как книгой законной. Далее надо иметь в виду, что ссылка на Судебник царя Федора Иоанновича касается таких положений, которых нет в царском Судебнике, а есть в так называемом Судебнике Федора Иоанновича, именно по вопросам, близко касающимся сельского хозяйства. При недостатке же законов допускалось субсидиарное пользование всякими сторонними источниками даже в центральных московских приказах: так, разбойный приказ выписывал и применял статьи Литовского статута, не будучи уполномоченным на это законодательной властью.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

История русского уголовного права, гражданского права и процесса

История русского уголовного права

I) Понятие об уголовном праве и его отличительные черты. Уголовным правом называется право государства карать за преступления и проступки. Черты, определяющие понятие преступления, могут быть субъективные и объективные. Первые предполагают в деятеле присутствие сознания и злой воли. Присутствие сознания имеет свои степени: возможно временное потемнение сознания (состояние аффекта) к более или менее полная потеря его (душевная болезнь). Кроме того, полнота сознания развивается в человеке вместе с возрастом. Подобным же изменениям подлежит и деятельность воли: возможно сознательное посягательство на чужое право, но без злой воли; таковы состояния крайней необходимости, необходимой обороны и принуждения. На изложенных чертах основывается учение о вменении в уголовном праве. С объективной стороны уголовное право отличается от других сфер права не с такой ясностью. Преступному нападению могут подвергнуться всякие правовые нормы; но лишь посягательство на личные права (не по уполномочию со стороны государства), т. е. на жизнь, здоровье, честь и свободу лица, всегда относится к сфере уголовной. Что касается прав имущественных, то они могут быть объектом как уголовных преступлений, так и гражданских притязаний; здесь уголовная сфера может быть определена только указанными субъективными признаками (т. е. если деятель сознательно посягает на чужое право). Уголовными карами ограждаются также права непосредственно самого государства и других союзов, которые оно поддерживает.

Наказание есть возмездие, налагаемое за преступление государственной (судебной) властью; в то же время преступник отвечает и перед частным (потерпевшим) лицом по мере нанесения ему вреда. По указанным чертам понятий о преступлении и наказании различаются свойства уголовного права как по национальностям, так и по периодам развития уголовного права у каждого народа. Так, одним народам более свойствен объективный взгляд на преступление, т. е. оценка его по мере нанесенного вреда. У древних германских народов находим множество случаев суда и наказания животных и неодушевленных предметов за вред, нанесенный ими человеку; у славянских народов не встречаем вовсе подобных случаев; здесь весьма рано (сравнительно) преступление оценивается по количеству злой воли деятеля. Принципом наказания у одних народов остается воздаяние злом за зло ("око за око, зуб за зуб"), у других - воздействие на преступную волю с целью произвести в ней реакцию. У одних народов более и дольше преобладает в наказании интерес частного потерпевшего лица; у других большей раньше берет перевес начало государственной кары.

1) Периоды истории уголовного права обычно различаются по свойствам наказания, именно: 1) период мести и частных композиций, 2) период устрашающих кар, 3) период наказаний, основанных на вменений. Те же три периода различаются и в истории русского уголовного права, совпадая е тремя периодами истории государственного права: уголовное право Русской Правды, уголовное право Московского государства и уголовное право империи. По этим эпохам изменяются не тальке свойства наказания, но и понятие о преступлении.

ПЕРИОД I. УГОЛОВНОЕ ПРАВО ВРЕМЕН РУССКОЙ ПРАВДЫ

СТУПЕНИ РАЗВИТИЯ УГОЛОВНОГО ПРАВА В 1-М ПЕРИОДЕ

Время господства вести и денежных выкупов обычно считают временем отрицания уголовного права, а самую месть и выкупы - явлениями, противоположными уголовной каре (самоуправством, которое ныне само составляет деяние преступное). В действительности не так: последующее уголовное право развивается генетически из мести и выкупов, которые должны быть отнесены к явлениям правомерным. Лишь, в доисторическое время, быть может, возмездие имеет совершение животный характер (bdlum omnium contra eftmes): всякое право развивается из первоначальных инстинктов и природных чувств; мстительность свойственна я животным. Но, как скоро существуют союзы семейный, родовой и общинный, личная обида, нанесенная одному члену союза, чувствуется веем союзом (отсюда месть семейная, родственная и общинная и право союзов получать выкупы). Чем шире союз, чем дальше он от непосредственных кровных начал, тем больше личное чувство раздражения успокаивается, переходит в хладнокровное сознание неправоты, требующей наказания. Животное проявление инстинкта переходит в человеческое понятие о праве. В союзе государственном личный элемент мести не исчезает, "о уходит на второй план. Так как история нашего права застает славян в союзе государственном (земском), то в историческое время мы не находим уже явлений безграничной мести не только личной, но и родовой и общинной: месть регулирована властью и законом; деятельность мстителя постепенно обращается в орудие интересов общественных, хотя чувство раздражения и метательная жестокость кар далеко не вполне успокаиваются. Таков начальный момент истерии уголовного права, Но я в 1-й период государственной (земской) жизни, уже на глазах истории, уголовное право проходит несколько ступеней развития: а) эпоха до Русской Правды (до XI в.) есть время господства лести (с зарождающимся началом композиций); 6) центральная и главная эпоха (XI -XIII вв.), или время действия Русской Правды, есть эпоха вымирания мести и господства композиций (с зарождающимся началом уголовных кар); в) после Русской Правды, в эпоху судных грамот (XIV - XV вв.), уголовные кары берут перевес над выкупом (но с ясными еще остатками прежней системы композиций).

Обыкновенно полагают, что в эпоху полного господства мести нельзя уловить идеи нрава в произвольных карательных действиях потерпевшего: это тем более трудно сделать, что время чистого господства мести обычно не оставляет по себе никаких законодательных памятников. По счастью, русское право составляет в этом отношении исключение: русские % такую эпоху столкнулись с народом весьма высокой культуры (византийцами) и должны были установить с ними правовые отношения, между прочим (и главным образом) - отношения уголовно-правовые. Отсюда понято, какое большое значение для нас имеют договоры русских стрехами при определении исходного момента история нашего уголовного права. Здесь в соглашении права русского с византийским найдем яркое доказательство того, что период мести не есть эпоха отрицания права, если явления мести можно было согласовать с таким чисто карательным уголовным правом, каким было византийское. Поэтому, прежде изложения самой системы мести и денежных выкупов, как она выразилась в Русской Правде и современных ей памятниках, остановимся на уголовном праве договоров русских с греками.

I) Уголовное право договоров с греками

Искусственный характер постановлений договоров с греками (компромисс между обычным правом руссов и византийским правом) был уже указан нами в своем месте (см. часть I); но там же было сказано, что в них больше следов русского права. Это и подтверждается преимущественно уголовными постановлениями договоров. Благодаря влиянию греков, в договорах мы встречаем общие термины (иногда переводные с греческого) для выражения понятия преступления: "проказа" (Дог. Олега, ст.3), "съгрешение" и понятия о наказании: "казнь", "епитимия". Но из этого не следует, что эти понятия были навязаны русским византийцами; в договорах ясно видны уголовные воззрения, свойственные первобытному народу, в частности: а) Относительно убийства договор Олега (ст. 4) постановляет, что убийца должен умереть на том же месте ("идеже"), где совершит убийство; договор Игоря (ст. 13) изменяет и дополняет это так: "убийцу должны держать родственники ("ближние") убитого, чтобы потом убить его". Здесь, конечно, византийцы (редактировавшие договоры) стремились примирить свои понятия о смертной казни за убийство с русским обычаем мести так, чтобы для руссов сохранилась полная возможность применения мести. Именно: по договору Олега здесь разумеется месть досудебная, требующая, однако (по аналогии явлений других народов), последующего оправдания судом; иначе даже побежденные греки едва ли бы согласились предать себя на произвол руссов. Но при Игоре греки были победителями и поспешили более ограничить произвол руссов, потребовав, чтобы месть совершалась родственниками убитого после суда; это было обусловлено особой статьей (дог. Иг., ст. 12): руссы не имеют права казнить грека, подданного империи, ни за какое преступление, он получает наказание по приговору судов империи, т. е. в случае совершения убийства греков над русским преступник, уличенный судом и подлежавший смертной казни по византийским законам, выдается (взамен казни) руссам - родственникам убитого, которые совершают над ним кровную месть. (По древнееврейскому законодательству, "смертоубийство злоумышленное наказывается смертью, что совершается родственниками убиенного, которые ни в каком случае не имеют права взять от убийцы выкуп". Неволин: Энцшслоп., II, 188. Ср. Судебник Казимира 1468 г., ст. 12). Наоборот, если русский убьет грека, то право суда над ним принадлежит русскому; они выдают его (в случае виновности) грекам, которые совершают над ним смертную казнь. Так договоры примирили право мести, свойственное руссам, с правом смертной казни по византийским законам. Но право мести не было безусловным произволом и у самих русских; соединение ее с судом мы укажем ниже и в национальном русском праве, а потому грекам легко было выговорить и другое ограничение мести. Именно месть непосредственная, допущенная договором Олега, позволяется только в момент совершения убийства (delicto flagrante); такой смысл имеет выражение: "идеже аще створит убийство". Здесь указывается не место совершения убийства, а момент времени, как видно из следующих затем слов статьи договора: "если же убежит сотворивший убийство", то наступает двоякое последствие: в случае состоятельности убежавшего преступника взыскание обращается на его имущество, которое поступаете пользу родственника убитого, за исключением части, следующей жене убийцы. В случае же несостоятельности преступника истцы ждут, пока он не будет найден, и тогда могут убить его. Здесь ясна полная уступка со стороны греков в пользу русских обычаев (ибо по византийским законам не существовало замены казни имущественным выкупом); в пользу греческого права выговорена только неприкосновенность имущества невиновной жены преступника. Случай замены мести денежным выкупом, указанный здесь, т. е. бегство преступника, есть именно самый первоначальный повод возникновения композиций у всякого народа. Представленное здесь разъяснение статей об убийстве одинаково устраняет как предположение о том, что в договорах вовсе отменена месть, вопреки обычному праву русских (как думают одни), так и предположение о том, что в них допущено безграничное право мести, вопреки интересам греков (как думают другие).

Дата добавления: 2015-09-29