Мир до и после дня рождения 23 страница

— Десять лет назад, — продолжала Раиса, — ты твердила, что влюблена в Лоренса. Что же произошло?

— Я не знаю, что произошло. — Ирина сникла, несмотря на то что Рэмси был рядом. — Я и сейчас люблю Лоренса — в определенном смысле…

— Итак, на тебя с неба свалилась любовь, и ты на следующий же день ушла? И вышла за Румси?

— Нет, мама. Я взрослый человек и обо всем подумала.

— Долго думала? — В голосе появилась свойственная возрасту привычка осуждать, смешанная с изумлением от того, что ее скромная, не уверенная в себе дочь осмелилась на супружескую измену.

— Не слишком долго. — Ирина скрестила руки на груди. — Мама, я помню, что говорила, что влюблена в Лоренса, я и была влюблена. Более того, и сейчас считаю, что он прекрасный человек, и не скажу про него ничего дурного. Однако наши отношения с Рэмси — это совсем другое.

— В чем другое?

— Они более близкие.

— Да, я видела, — кивнула Раиса, подтверждая, что она видела.

— Мама, как ты не понимаешь? — Ирина в гневе резко поставила бокал. На скатерть выплеснулось «Шато дю Пап», образуя пятно, словно для теста Роршаха. — О боже, ничего не изменилось! Я все такая же растяпа.

— Никогда так не говори, любимая! — Рэмси промокнул и накрыл своей салфеткой пятно, чтобы не поднимать из-за этого шум, и вновь наполнил бокал Ирины до самых краев. Не найдя пристанища, язвительность Раисы повисла в воздухе.

— Мама, — продолжала Ирина, бросив благодарный взгляд на мужа, — почему ты не хочешь понять, что любовь к Рэмси лучшее, что было в моей жизни? Однако я не хочу, чтобы у тебя сложилось ошибочное мнение обо всем. Расставание с Лоренсом было для меня очень болезненным, но это не пустая прихоть, поверь. — Ей не стоило всего этого говорить, и, едва слова слетели с языка, она смущенно потупила взгляд. Почему-то всякий раз, когда вы пытаетесь кого-то убедить, что ваш поступок не был лишь «прихотью», он производит впечатление именно «прихоти».

— Да, — произнесла Раиса, опуская вилку, словно подводя итог; видимо, она использовала умение прекрасно изъясняться по-английски для особых случаев. — Уверена, это было чрезвычайно неприятно.

Возможно, это была проблема исключительно ее матери, но Ирина подозревала, что это не так. Должно быть, для всех родителей самое сложное — относиться к взрослым детям как к личностям, живущим своей жизнью, имеющим право на уважение и собственные чувства. Они привыкли утешать их малютку, которая «влюбилась» на этой неделе в мальчика, сидящего за соседней партой, а на следующей неделе будет вздыхать по красавчику из другого класса. Раиса до сих пор говорила о своем браке с отцом Ирины как о трагедии толстовского масштаба, хотя история их знакомства — Раиса тогда играла эпизодическую роль в фильме «Хрупкая танцовщица», и Чарльз должен был помочь ей создать нужный акцент на ее родном русском — была разыграна скорее по Чехову. Для маленькой девочки с пластинами на зубах, не расстающейся с мелками, не вполне естественно переносить страдания такого же эпического масштаба. Посему невозможно было вообразить, что какое-либо представление треугольника Ирина — Рэмси — Лоренс может показаться Раисе запутанным, сомнительным или неопределенным. Слова Ирины о том, что расставание с Лоренсом было «болезненным», прозвучали для нее: «Это было в некоторой степени неприятно, Лоренс расценил мой поступок как подлость». Когда Ирина призналась, что влюбленность в Рэмси была для нее «лучшим, что случалось в жизни», Раиса слышала лишь: «Он красив, кроме того, оплатил ужин». И теперь, когда Ирина призналась ей, что за всю жизнь была влюблена не в одного мужчину, мать готова аннулировать выданную ей временную лицензию на чувства, заслуженную лишь благодаря ее снисходительному отношению к Лоренсу, чтобы дождаться того момента, когда к ней придет настоящая взрослая любовь.

Когда, оплатив внушительный счет, Рэмси выходил из ресторана, он склонился к Ирине и, кипя от негодования, прошептал:

— Твоя мать вела себя невежливо.

Позже он объяснил, что она возмутительным образом заказала множество деликатесов лишь для того, чтобы продегустировать каждое блюдо, оставив большую часть нетронутой. Рэмси не беспокоился о деньгах, но воспринял поступок Раисы как личное оскорбление: «Она будто бросила объедки мне в лицо!» Ирина же была уверена, что причиной его возмущения стала попытка матери разоблачить их двуличие и неблагопристойное поведение, на котором основывается видимое счастье.

Однако этой попытки оказалось достаточно, чтобы Ирина впала в задумчивость. В далеком 1988-м, когда Лоренс перебрался к ней на Сто четвертую улицу, она приехала к матери на Брайтон-Бич, чтобы рассказать ей о том, что встретила «любовь всей своей жизни». Она произносила какие-то самые банальные фразы и всем сердцем верила себе. Встреча прошла в редкой для матери и дочери теплой атмосфере, несмотря на то что лишь спустя годы Раиса выдала Лоренсу кредит доверия, так крепко державший ее сегодня. Но такие заявления дважды не делают. Ее появление с красавцем мужчиной прошлым вечером, как полагала Ирина, запятнало светлые воспоминания о событиях 1988 года. Она убеждала себя, что в наше время люди женятся и выходят замуж два и три раза и считают это вполне нормальным, поэтому вторая большая любовь в жизни вряд ли может считаться чем-то из ряда вон выходящим. И все же в глубине души она была человеком неисправимо старорежимным. Чем дольше она была с Рэмси и любила его, тем меньше ей нравилась история их отношений.

Вечером Ирина и Рэмси уютно устроились в ее комнате, прихватив бутылку «Хеннесси», и тихо разговаривали.

— Приходится признать, — констатировала Ирина, — что вы оба не в восторге друг от друга.

— Мне плевать, как она ко мне относится.

— Ерунда. Конечно, тебе не наплевать.

— Ладно, признаю. Но ко мне в жизни никто не относился с таким презрением. Если эта женщина еще раз произнесет слово снукерс, я заткну ей глотку.

— Послушай, Рэмси, большинство американцев — не говоря уже о русских — понятия не имеют, что такое снукер, и не представляют, какое место ты занимаешь в британском обществе. Моя мать претенциозна, и в большинстве случаев ее поведение лишь игра, но я уверена, в этом она не притворяется: она раньше не слышала о снукере.

— Она и сейчас о нем ничего не знает.

— Возможно, но поверь мне, сколько бы мы ни объясняли таким людям, что в своей стране игроков в снукер боготворят, они не поймут это, пока не убедятся на собственном опыте. Я могу сколько угодно рассказывать тебе о Джоне Кеннеди, о том, как он был красив, как его любили, но тебе ни за что не понять, что творилось с людьми, когда его убили.

— Кто такой Джон Кеннеди? — невозмутимо поинтересовался Рэмси.

Ирина стукнула его кулаком по плечу:

— Прекрати.

— Не обращай на меня внимания. Но мне больно смотреть, как ты носишься по дому, переставляешь мебель на те места, где уже есть вмятины на ковре, хватаешь мой стакан, когда я еще не допил, моешь его, вытираешь и ставишь на специально отведенное ему место в серванте. Я оставил свою куртку на кресле в гостиной, через минуту обернулся, а ее уже нет. Я грешным делом подумал, что это она, но нет же, это ты ее перевесила! Ты играешь по ее правилам и делаешь лишь хуже! Если бы это была моя мама, я бы разбрасывал вещи где хотел, перепачкал бы сколько мне угодно посуды и уставил бы грязными тарелками всю кухню. И учти, милая, пока я здесь, буду не только пачкать посуду, но и бить ее!

— Решил вместо шаров поиграть тарелками?

Их беседа, несмотря на некоторую нервозность, была вполне мирной, и Ирина ослабила контроль над ситуацией. Она уже была готова предаться в своей детской комнате всем порочным радостям взрослой жизни, как Рэмси, будто невзначай, спросил ее, что она имела в виду, говоря о том, что «в некотором смысле» она все еще «любит» Лоренса Трейнера.

— Имела в виду то, что сказала, — произнесла Ирина, опасаясь других слов, которые заставят ее лишь увязнуть еще глубже.

— Я женился на тебе, — сказал Рэмси, и сердце ее упало, кажется, на самый пол. Она знала этот тон. Могло показаться, что голос звучит спокойно и немного вопросительно, словно Рэмси заинтересован в прояснении ситуации, но это лишь видимость. Похоже на мотор, который взревел и затих, потом опять взревел и опять затих, но машина обязательно заведется, потому что в баке есть бензин. — Мы ужинаем в ресторане с твоей мамой. С которой я познакомился за день до этого. И ты болтаешь с ней. В присутствии своего мужа. И объясняешь, что любишь другого парня.

— Я же сказала, в некотором смысле.Это же ясно. Я люблю его не так, как люблю тебя. Я испытываю к нему чувство, в котором мне не стыдно признаваться, оно не должно тебя оскорблять. Разве я бы стала в противном случае признаваться в этом при тебе?

Если темная, коварная сила кружила по комнате, наблюдая за происходящим, то добрый ангел кричал Ирине что есть сил: «ЗАМОЛЧИ!» Худшее, что она могла сейчас сделать, — начать оправдываться. Подбрасывать поленья в огонь. Добавлять новые слова. Но, кроме всего прочего, Ирина была еще и воспитанным человеком, а они с Рэмси вели диалог, поэтому невежливо не ответить собеседнику, хотя она и понимала, что каждый раз, когда открывает рот, дыхание учащается и что этот самый рот сейчас лучше заклеить липкой лентой.

Рэмси уже завелся.

— Почему же ты не подумала, как унизительнобыло это слушать твоему мужу? Перед лицом твоей матери! Которую я вижу первый раз в жизни!

— Не понимаю, что страшного в моих словах, ведь это чувство вполне невинное, доброе и безопасное для тебя. Я прожила с Лоренсом почти десять лет. Ты ведь не думаешь, что я не испытываю к нему вообще ничего. Допустим, не дай бог, конечно, мы с тобой расстанемся, тебе ведь будет неприятно, если я не буду ничего к тебе чувствовать? Абсолютно ничего?

— Ну вот, видишь? Мы говорим всего пять минут, а ты уже готова со мной развестись!

— Я ничего не говорила о разводе, просто предположила…

— Мне пришлось не только сидеть и слушать признания моей жены о любви к другому! Стоило мне взять кусочек шашлыка, как она посмотрела так, словно сейчас грохнется в обморок, — не первый раз, между прочим, — и воскликнула, какой он «прекрасный человек», о котором она не желает слышать «ничего плохого».

Это длилось не один час. В то время как Ирина старалась не выходить за рамки хриплого шепота, Рэмси произнес тихо лишь первые два предложения, давая тем самым Раисе — чья комната была напротив через коридор — возможность наслаждаться спектаклем, который балерина, восхищавшаяся Чайковским, непременно бы оценила. Впрочем, трудно сказать, смогла ли она оценить его в два, три и четыре часа ночи.

— Прошу тебя, говори тише! — молила Ирина, закашлявшись от надрывающего горло тихого крика. — Она слышит каждое сказанное тобой слово! Как, по-твоему, я буду потом выглядеть в ее глазах? Как мыбудем выглядеть?

Но просьбы Ирины лишь распаляли Рэмси, и он перешел на крик:

— Какое тебе дело, что подумает эта сушеная мумия? Тебя больше ничего не интересует, только соблюдение приличий? Какая разница, что думает твоя мать, когда речь идет о моей жизни и смерти!

За окном уже серело, а бутылка «Хеннесси» была почти пуста. Ирина не выдержала и упала на кровать, повернувшись к Рэмси спиной. Возможно, комнату уже освещали первые солнечные лучи, но перед глазами у нее было темно, ее уже не волновало, слышит ли мать ее рыдания.

— Ты мне обещал, — повторяла она, прежде чем провалиться в глубокий сон. — Ты же мне обещал.

Когда Ирина все же заставила себя спуститься вниз после двух часов сна, она увидела мать, с самодовольным видом трущую совершенно чистую столешницу.

— Доброе утро, милая! — радостно воскликнула она. — С Рождеством тебя!

— Да, и тебя с Рождеством, — с трудом проговорила Ирина. Господи, восторг может быть со стороны Раисы очередной формой нападения.

— Хорошо спать? — Ее английский многое объяснял.

Взирая на мир сквозь щели опухших век, Ирина случайно встретилась с матерью взглядом:

— Не очень.

Они были так близки к тому, чтобы перейти к вопросу о скандальном разговоре, который, видимо, не дал Раисе смокнуть глаз; она уже убрала все в кухне, а белый с синим ковер в гостиной был вычищен пылесосом, шум которого, вероятно, помогал ей заглушить крики Рэмси. Впрочем, все, что произошло между ними этой ночью, было написано на опухшем и бледном лице Ирины. С глаз не сходила краснота, и она решила выпить кофе, чтобы помочь лицу приобрести привычные черты. Лоб сжало тугим обручем, пульсирующая боль давила на виски. У нее было похмелье, но особого рода. Почти весь коньяк вчера выпил Рэмси, но Ирина давно установила, что после выпитого состояние на следующее утро гораздо лучше, чем после слез. Воспаленные глаза невыносимо щипало, мышцы затекли за ночь, а во рту сохранился устойчивый отвратительный привкус.

Однако сбежавший вниз Рэмси выглядел удивительно бодрым. Для Ирины до сих пор оставалось загадкой, как он может уничтожить половину бутылки коньяку и демонстрировать свежесть выспавшегося человека. Может, дело в особенном метаболизме, помогавшем перерабатывать сорокаградусный алкоголь, — качество, которое он удачно скрывал, сделав снукер.

Во время их краткого двухчасового сна Рэмси стянул с нее одежду, чтобы она проснулась обнаженной в объятиях красивого, теплого, ласкового мужчины, напомнивших ей о том, что если бы им пришло в голову заняться этим вчера вместо пустой болтовни, то сегодня они бы проснулись отдохнувшими и готовыми к празднованию Рождества. Когда он опустился на стул рядом с ней, окинул взором серо-синих глаз и крепко поцеловал в губы, она ощутила внезапную благодарность, хотя и была смущена непристойностью его поведения. Быть благодарной мужчине, заставившему ее плакать, за то, что он не повторяет попытки, было о многом говорящим синдромом, который Лоренс подвергал осуждению, упоминая об отношениях ИРА с ее крестным отцом Джерри Адамсом — восхваляемого премьер-министром, его предлагали даже номинировать на Нобелевскую премию лишь за то, что он пересталподталкивать страну к развалу.

Хотя Ирина была уверена, что Рэмси никогда не поднимет на нее руку, ее волновало, что это именно то, что руководило женами, терпящими побои, заставляя возвращаться домой снова и снова: привычка испытывать благодарность за то, что все закончилось, возникающая в душе нежность от его способности долго воздерживаться от повторения скандала и самая значимая причина, о которой не говорят в рекламе по телевидению, — секс. Сегодня утром он был великолепен.

Рэмси встал, и она оперлась на его руку, чтобы подняться. Раиса не одобряла все, что было так необходимо ее дочери. Ирина прижалась к мужу, склонила голову ему на грудь не только из-за необходимости постоянного телесного контакта, как наркотика, но и для того, чтобы показать матери, что слышанное ею этой ночью не разделило их. К сожалению, Раиса многое повидала за свои шестьдесят четыре года, в том числе и в этом районе жила не одна избиваемая мужем жена.

Она смотрела на сцепившихся мужчину и женщину, и выражение ее лица по-прежнему выражало самодовольство всезнающего человека, словно утренние объятия двоих влюбленных лишь подтверждали верность вынесенного ей в два часа ночи приговора этим отношениям.

Ирина с ужасом думала о предстоящем дне. После катаклизма на Виктория-парк-Роуд им с Рэмси был нужен друг от друга лишь постоянный физический контакт — лежащая на колене рука, пока они вместе пили кофе, переплетенные пальцы во время прогулки по парку в темпе калек или выздоравливающих после тяжелой болезни. Тогда они баловали друг друга маленькими подарками — Рэмси ускользнул из дому и вернулся с бутылочкой острого соуса, а она прикрепила внизу рядом с остальными плакат турнира «Чайна оупен». Но сегодня ритуал для обретения привязанности невозможно исполнить. Сегодня ведь это чертово Рождество. В любую минуту в дом могут ворваться Татьяна с семьей, разгоряченные предвкушением предстоящего обильного ужина, при одной мысли о котором Ирину начинало подташнивать. Она не создана для этого. Она не создана ни для чего подобного.

Как Ирина объяснила Рэмси еще в самолете, до двадцати лет предполагалось, что Татьяна станет прижизненной реинкарнацией их матери. Она была на шесть лет моложе и, как человек, рожденный из чувства обиды, по иронии судьбы оказалась наделена гибкостью и пластичностью, которых не хватало Ирине, и стала прекрасной балериной. Это была молодая женщина с округлыми щечками, более правильными, чем у Ирины, чертами лица и ровными передними зубами — из двух девочек Татьяна традиционно считалась красивее. Хотя она не была такой высокой, как Раиса, и комплекцией пошла в отца, а не в тонкокостную мать, но с таким успехом боролась с законами природы, что по сравнению с ней даже Раиса казалась полноценно питающимся человеком с хорошим аппетитом.

После того как у нее начала расти грудь, режим питания ужесточился — выпуклости в балете вне закона. Татьяна была принята в престижную танцевальную школу на Манхэттене. Ирина полагала, что если бы она отказалась от борьбы, то последствия были бы весьма грустными. Татьяна работала с невероятным упорством.

Ее результаты были впечатляющими, она даже выступала в Линкольн-центре, но Татьяна все же была слишком невысокого роста, что вкупе с ненавистными ею молочными железами не позволяло быть отобранной на просмотрах. Сокрушительное разочарование, постигшее сестру, стало предупреждением для Ирины, пополнившей ряды неудачников, стоящих в горе в стороне от искусства. Особенно раздражали члены высшей когорты, очень и очень одаренные, очень много работающие и очень успешные, заслуженно награжденные за приложенные усилия.

Татьяна была примером того, что происходит с перфекционистами, вынужденными наконец признать, что они работают ради достижения невозможного. Главенствующий принцип жизни «все или ничего» подтолкнул Татьяну к выбору ничего. Ирина была дома в тот день, когда сестра объявила, что уходит из балета. Она никогда не забудет маленькую, худенькую девочку, наполняющую огромную тарелку спагетти. Мать была в ужасе, а Ирина с восторгом смотрела, как полфунта пасты быстро исчезает с тарелки сестры. Татьяна вырвала победу из совокупности поражений и низвергла не только мать, но и саму себя.

Татьяна отказалась не только от танцев и голодания, но и от любого вида запретов. Она мечтала о муже, и в течение года нашла его, и вышла замуж — приятный молодой человек, русский, живущий по соседству, работал на стройке. Она хотела иметь детей, и теперь у нее было двое — десяти и двенадцати лет. Татьяна любила булочки, торты ко дню рождения, наваристые борщи, в которых ей было отказано в течение двух десятилетий, и поглощала все это, словно желала наверстать упущенное, и наверстывала до сих пор. Ирина всегда сочувствовала мужу сестры, Дмитрию, тихому, спокойному человеку, который терпеливо наблюдал, как его жена превращается из птички в корову.

Можно было бы ожидать, что девушка, лишившаяся милости, будет ввергнута в опалу. Однако сначала Татьяна льстила матери своим подобием, затем льстила тем, что представляла выгодный контраст, — таким образом, дочь, которой было легко манипулировать, осталась ближе сердцу матери.

Ирина предполагала, что, бросив балет, Татьяна стала счастливее, как мог бы стать счастливее каждый, прекратив мучить себя типичным для американцев обязательством иметь «мечту». Однако перфекционисты никогда кардинально не меняют свои взгляды, и Татьяна посвятила себя домашнему хозяйству с тем же рвением, с каким отдавалась балету. Она постоянно что-то шила, консервировала, пекла и вязала свитера, которые никому не были нужны. В каждом ее поступке чувствовалось стремление к защитной реакции, маскируемой под самоуверенность матери семейства. Она была суетлива и слишком опекала детей, словно дети пытались освободиться от нее, отчего они стремились к этому с удвоенной силой.

Сегодняшнее торжество будет проходить по классическому и привычному сценарию: ее сестра взяла на себя все приготовление блюд, суматоху с подарками, гирляндами и праздничными колпачками. Было бы намного разумнее им приехать в гости к Татьяне, чем ей везти сюда все корзины с продуктами, но последнее время она стала невероятно сентиментальной по поводу празднования Рождества «дома».

Татьяне были предоставлены все разъяснения по телефону — они с Раисой в обязательном порядке общались каждый день, — поэтому, поднявшись по ступенькам, она не удивилась, увидев курящего на крыльце Рэмси. Мгновенно загруженный пакетами и сумками, Рэмси покорно, без единой жалобы повиновался, лишь выражение его лица говорило о том, что он с недоумением и тревогой спрашивает себя: «Что я здесь делаю?»

Ирина помогла убрать готовые блюда в холодильник, с ужасом констатировав, что сестра приготовила настоящую кулебяку, украшенную листьями и ягодами из теста, — на создание такого чуда из теста и лосося нужно потратить большую часть дня. Сама Ирина была уверена, что кусок лосося, прожаренный до полуготовности и поданный с хорошим соусом, намного вкуснее и экономит уйму времени.

— Ирина, я просто обалдела от такой новости, — прошептала Татьяна ей на ухо, прикрывшись дверцей холодильника. — Мама может ворчать сколько угодно, но я считаю, здорово, что ты наконец бросила Лоренса. Мне было неудобно сказать тебе об этом, когда вы были вместе, но, по-моему, он просто невыносим. Сколько в нем пренебрежения к окружающим! Он относился ко мне с презрением лишь потому, что меня не печатают в «Уолл-стрит джорнал» и я люблю шарлотку. Тоже мне Всезнайка! Постоянно твердит об Афганистане, будто это кому-то интересно!

— Я понимаю, ты не разделяешь его интересы, — осторожно заметила Ирина, — но он так много говорил об этом, потому что действительно очень этим обеспокоен.

— Чушь, — фыркнула Татьяна. — Он просто любит выпендриваться. И он такой холодный. Ты ведь русская, тебе нужен рядом человек душевный.

После вчерашнего вечера Ирина старалась тщательно следить за своими словами.

— Не думаю, что Лоренс был — вернее, и есть, ведь он не умер — такой уж холодный человек. — Впрочем, стоит уточнить, что Ирина на всякий случай произнесла эту фразу по-русски.

— Да ты что, тебе больше не нужно его защищать! Он обращался с тобой как с ребенком. Постоянно указывал, что делать, никогда не давал до конца выразить свою мысль. Похоже, он даже не представляет, что значит быть художником.

— Он никогда не пытался заставить меня быть надменной, если ты об этом.

Несмотря на то что ей, кажется, полагалось радоваться поддержке сестры, неожиданная неприязнь к Лоренсу больно кольнула Ирину.

— Мне еще не довелось поболтать с Рэмси, но, по-моему, он очень хороший.

— Да, многие так думают, когда впервые его видят.

— Но он ведь хороший? Ты же вышла за него замуж!

— Разумеется! — Ирина поспешила дать задний ход. Впрочем, определение «хороший» не вполне подходило человеку, скандалившему всю ночь до шести утра и не дававшему спать теще.

Пирожки в духовке приобрели наконец коричневатый оттенок, и сестры по детской привычке, не сговариваясь, вымыли и вытерли противень, тщательно собрали все до единой крошки со стола и с пола, подцепляя некоторые пылинки смоченным в воде пальцем, и проверили, чтобы ни один из кусочков не застрял в сеточке стока раковины. Когда они внесли блюдо с маленькими пирожками с мясом в гостиную, дети Татьяны тихо сидели на краях кресел. Медлительные и перекормленные, они не посмели поставить ноги на ковер, не говоря о том, чтобы стучать пятками по ножкам кресел, как сделали бы любые нормальные дети. На вопрос об успехах в учебе Раиса получила от каждого обстоятельный ответ, подобный медленному чтению по буквам слова из шести слогов.

Тем временем Дмитрий уже откупорил запотевшую бутылку водки, необходимую для любого русского застолья, которую Ирина никогда бы не предложила на завтрак мужу. Более того, увлеченный разговор Дмитрия и Рэмси о достоинствах «Столичной», «Абсолют» и водки «Грей гуз» дал рост семенам, посеянным Рэмси в беседе с тещей. Он мечтал выкурить сигарету, что заставляло его с невероятной скоростью опрокидывать рюмки.

Татьяна поставила тарелки для пирожков всем, кроме, разумеется, Раисы, и устроилась рядом с Рэмси, который тут же поднял тему, которой все в семье старались осторожно избегать:

— Ирина сказала, что вы танцевали, но потом бросили.

— Верно, — напряженно произнесла Татьяна, отламывая корочку.

— Она говорила, вы чертовски талантливы.

— Она мне льстит. К сожалению, таланта мне не хватило.

Большинство людей заметили бы знак, вспыхнувший в воздухе яркими буквами: «БОЛЬНОЕ МЕСТО! БОЛЬНОЕ МЕСТО!» — и поспешили сменить тему. Но в данном случае звезда снукера вошла в меньшинство. Рэмси не собирался тратить много времени на болтовню и сразу перешел к сути:

— Не пойму я, в чем была проблема? Бристоль, угадал?

— Своеобразный лондонский сленг кокни, — объяснила Ирина. — Именем города они называют женскую грудь.

— Полагаю, — медленно начала Татьяна, — будь я действительно человеком целеустремленным, — могла бы сделать операцию.

— Не жалеете, что отказались от всего одним махом? Не корили себя, а? Может, не надо было сдаваться?

— Не о чем тут думать, — произнесла Татьяна, поворачиваясь к Рэмси и откладывая пирожок. — Когда я бросила балет, мне показалось, что с меня огромная тяжесть свалилась, все наконец стало ясным и простым. Я люблю искусство, но, если хорошенько присмотреться, что оно представляет собой на самом деле, становится ясно, что радости простой жизни куда ценнее. Трапезы, дети, любование закатом на променаде. Невольно напрашивается вывод: если в творчестве есть смысл, тогда сама жизнь и есть самое важное творчество…

Из другого конца комнаты Ирина следила за ними и удивлялась, как, подталкиваемая Рэмси, Татьяна зашла так далеко. Господи, обычно она болтала о ремонте в ванной комнате.

Татьяна встрепенулась, решив, по-видимому, что невежливо так надолго становиться центром внимания.

— Знаете, Рэмси, — заговорила она после паузы, — расскажите лучше о себе. Моя мать сказала, что вы настоящий ловкач. Что-то там творите на бильярде.

— Можно и так сказать, — кивнул Рэмси и опрокинул в рот очередную рюмку.

— Нет, нельзя, — вмешалась Ирина. — Прекратите.

— А мне кажется, это здорово! — с придыханием продолжала Татьяна. — Знаете, так таинственно и туманно.

— Если ты получила сведения от мамы, то скорее следовало назвать это не туманным, а теневым. И Рэмси не имеет никакого отношения к шулерам. Послушай, дорогая моя, мне бы хотелось, чтобы ты поняла…

— Моя жена хочет, чтобы я громко сообщил о том, что я знаменитость. До нее так и не дошло, что по-настоящему известный человек не будет кричать об этом на каждом углу. Она хочет выставить меня полным болваном.

— Кто такой болван? — пискнула десятилетняя Надя.

— Придурок, — объяснил Рэмси. — Идиот. Человек, у которого вместо головы пончик.

— Как же он говорит, если он пончик? — не унималась девочка. — Пончики не могут говорить!

— О, еще как могут! — воскликнул Рэмси, вставая, чтобы подкрасться к ней и нависнуть над головой. — Говорят, что я в числе шестнадцати лучших игроков в снукер, подруга, со мной надо обращаться как с большой шишкой!

По комнате пробежала волна удивления — непривычная штука для их тихой жизни, — Рэмси схватил Надю в охапку и подбросил над головой так, что ее ноги мелькнули в опасной близости от самовара. Девочка весело хохотала, Ирина никогда не слышала, чтобы она издавала этот звук. Она улыбнулась своим мыслям; ей ли не знать то ощущение, от которого захватывает дух, когда длинные, сильные пальцы сжимают ребра, а руки подбрасывают тебя в воздух. В этот момент Ирина впервые подумала о том, что Рэмси мог бы стать хорошим отцом.

Мелькнувшая в глазах матери свирепость натолкнула ее на мысль о том, что Рэмси пьян, что, впрочем, если задуматься, неудивительно.

— Ну что, ребята, — заявил Рэмси, оглядывая детей, — будем открывать подарки? — Весьма смелое заявление, но ведь Рэмси не знал, что это против правил —в семье Макговерн к подаркам не прикасаются до окончания обеда. Рэмси отыскал под елкой коробку и бросил ее мальчику. Оглядевшись, чтобы получить разрешение, Саша принялся аккуратно отрывать липкую ленту. — Черт возьми! — вскрикнул Рэмси. — Что за кретин научил тебя так открывать подарки? Твоя сестра спрашивала, кто такой болван, так вот так подарки открывают болваны. Эту бумагу надо сорвать и выбросить к чертям!

Откуда Рэмси было знать, что в семье принято аккуратно разглаживать бумагу и использовать ее для упаковки подарков на следующий год. Не подозревая, что нарушает важное правило, Рэмси принялся показывать Саше, как надо срывать бумагу, и вскоре они вместе, весело смеясь, подбрасывали клочки в воздух. Увы, но Саша так разошелся, что опрокинул мисочку со сметаной, стоящую у края стола, и она упала, вывалив содержимое прямо на белый с синим ковер.

— Расслабься, дружище, — махнул рукой Рэмси и стал быстро зачерпывать сметану ладонью.

Татьяна уже неслась в кухню.

— Я все уберу, мама, только не волнуйся! Уже бегу!

— Плевать на эту сметану! — Рэмси достал из кармана шелковый платок, смочил его в водке и потер пятно.

Когда он увидел вооруженную тряпками и губками Татьяну, глаза его стали круглыми. Он был уверен, что Раиса ничего не заметит. Но она заметила.

Подарок, открытый Сашей, был от Рэмси. Приставка «Сони плей стейшн» с игрой «Чемпионат мира по снукеру 1999». На диске были все матчи, начиная с Гран-при и заканчивая чемпионатом мира, таким образом Рэмси презентовал родственникам Ирины наглядную демонстрацию того, чем он занимается. Несмотря на то что дети были в восторге от подарка Рэмси, игру они разглядывали с озабоченными лицами.

Дата добавления: 2015-09-29