OCR: Allan Shade, [e-mail] , http://soc.lib.ru 53 страница

повал эту тему, в отличие от психологов, которые там были, но дея-льностью занимались только индивидуальной... Ну, одним словом, Ярик Григорьевич Юдин предложил мне познакомиться с Парсонсом. Поскольку тогда же в этом семинаре принимал участие и Левада, он выступал там с докладом, я предполагаю, что, может быть, от Левады это исходило или возникло в контексте обсуждения. Но, в общем, и сам Юдин такое знание приобрел, и он его транслировал: предложил мне познакомиться с трудами Парсонса. Я познакомился и сделал доклад.

Поскольку я в этом время работал в Институте технической эс­тетики и занимался проблематикой проектирования, методологией в сфере дизайна, — вот я и начал конструировать эту модель свою, за которую потом меня били. Это было сначала как бы безотносительно к социологическому знанию, но постепенно мы включались во все это. И наконец, поняв, что моя модель к технической эстетике не имеет от­ношения, я раздумывал, как мне защищаться, и решился это делать у Левады.

Я тогда стал перерабатывать свой материал этот модельный, ка­кие-то позволяя себе подвижки, вольное обращение с парсонсовским материалом. То есть я как бы совсем увел в сторону все, что касается личности, — что в его конструкции достаточно существенно, — а со­средоточился только на культуре и социальной системе в соотноше­нии с разного типа деятельностями. Это во-первых. И во-вторых, там была некоторая типология. То есть мне вообще в Парсонсе очень ка­жется важным в методологическом отношении помимо системного подхода и теории деятельности то, что он такой очень рафинирован­ный типолог, у него всевозможные таблицы, он работал с категори­альными противопоставлениями, расчленениями. Все это у него по методу очень было развито. И как-то мне пришлось по сердцу. И по­этому возникли некоторые, так сказать, типологические вольности, им­провизации, как угодно их называйте. Я себе позволял конструиро­вать. Это отражается и в тексте диссертации, которую я защищал в 70-м году.

Но должен сказать, что как-то большого сочувствия среди тео­ретизирующего народа тогда я не вызывал своей самодеятельностью. В некотором роде она была преждевременна, может быть, даже не­позволительна: тогда достаточно догматично относились к тому, что написано. И вот, в частности, на первом обсуждении диссертации в секторе мне много было выставлено критических замечаний: почему убрали личность? Почему то-то там так, а не так, а надо вот так, — и так далее. То есть я хочу сказать, что сама атмосфера, обстановка не способствовала тогда, в 60-е годы, развитию такой вот абстрактной теоретической мысли. Запросы в этом плане были умеренны.

Я просто рассказываю это в личном залоге, потому что лучше

помню. Да, можно было это все осмыслить как-то иначе. Я просто хо-

ел поДче-ркнуть: не то что запросов, а даже согласия на такую незави-

имую теоретическую работу не существовало. Это было энтузиазмом,

самодеятельностью. В частности, вот Саша Голов. В результате всего этого разгона он так и не защитился до сих пор. У него работа была в другом плане, совершенно безотносительно к Парсонсу, но просто са­мостоятельная работа, и тоже теоретическая. Она так и осталась за бортом, как и многое другое.

И тогда же еще был у меня по типу Щедровицкого кружок. Ког­да я уже ушел из Института технической эстетики и работал в Инсти­туте международного рабочего движения. Он назывался «Семинар по социальной методологии», то есть уже в этом названии соединились, так сказать, методологическая заинтересованность, идущая от Щед­ровицкого, и социологический интерес. Ну и там несколько лиц было, включая Галю Беляеву и эпизодически других. Мы продолжали разви­вать некоторые мотивы, в частности проблематику, связанную с раз­личием социальных институтов и организаций, считая, что социальный институт это как бы презентация социальной системы нескольких куль­тур, что это как бы такое нечто среднее, что одновременно имеет от­ношение к культуре, и к собственно группам, общностям, и так далее. И некоторое время все это длилось.

— Скажите еще раз, в обобщающей форме, вот лично вам Пар-
сонс что дал? Сам Парсонс?

О. Генисаретский. Помимо толчков, так сказать, и притяжения интеллектуального, мне кажется, на меня прежде всего оказали влия­ние проделанное им отслоение культуры от социальной системы и ра­бота с функциями культуры по отношению к разным подсистемам. Вот это членение — оно, кажется, больше всего меня привлекало. Опять-таки по тому времени, для 70-х годов, это была очень важная точка зрения: теоретически ясная совершенная автономия культуры от со­циального, политического, экономического процесса. Именно им она была увидена как подсистема общества. Поэтому здесь для меня был широкий фронт для разработки собственных конструкций, был тол­чок к разработке культурологической проблематики как чего-то со­вершенно отдельного от гуманитарных дисциплин — от филологии, от истории и так далее, с одной стороны, и от общественных и обще­ственно-политических наук — с другой. И это было важно для меня главным образом потому, что тоже давало как бы трансцендирован-ность от социальной реальности, то есть возможность увидеть еще одну независимую площадку, дистанцироваться от актуальности, от навя­зываемой актуальности.

— Такая довольно нейтральная плоскость.

О. Генисаретский. Да, она нейтральная, но она же дает некий ра­курс просмотра того, что происходит там, в социальной реальности, во-первых. Во-вторых, это методология типологического анализа, под­хваченная у Вебера, но приведенная уже к методической форме, — эт0 второе, что мне более всего было полезно. В своей диссертации я пы­тался сделать некий шаг вперед или в сторону — как бы развивать это. Ну и прежде всего, конечно, важна была возможность теоретически,

философски, я сказал бы, мыслить в сфере социальной реальности. Потому что до этого момента кроме марксистского интеллектуализ­ма кроме «Капитала» у нас ведь ничего и не было.

Самая высокая теория была.

О. Генисаретский. Ну, в общем, да. А там какие-то Сорокины и Ко­валевские и еще кто-то из русских авторов — они читались скорее как бы просто мя восстановления связи времен. То есть тогда не было видно, во что это может вылиться и в какую теоретическую форму облечься.

Скажите, пожалуйста, какое произведение Парсонса на вас

прежде всего повлияло?

О. Генисаретский. В каких-то локальных темах это «Социальные системы», но в целом скорее книжка «Общества» произвела на меня мировоззренческое впечатление. Да, вот это представление о том, что культурный аспект и социальный — они автономны, самодостаточны... В общем, тема-то не очень новая, — то, что было уже в начале века у Шпенглера, еще у кого-то, но это опять-таки очень теоретически офор­млено было внятно. Эти гениальные понятийные модели, четкие, про­стые, они импонировали мне как человеку, получившему материаль­но-физическое, что ли, образование. Такой тип интеллектуализма. Ведь духу времени соответствует определенный стиль мысли. И вот он очень пришелся ко двору. Это была просто историческая случайность, кото­рая оказалась судьбоносной, как говорится.

— А «Структуру социального действия» не читали?

О. Генисаретский. Нет. Не тогда. А уже когда весь круг книг по­явился. Мне нравилась тогда теория деятельности в таком виде, в ко­тором она выражается в моделях Парсонса, — вот именно в моделях. Чем хороша еще эта блочность и вся, так сказать, модель? Она позво­ляет отдельные блоки заменять другими. То есть, если вот (как нам ка­залось, по крайней мере, так это или не так — другой вопрос) у нас, допустим, более развитая теория деятельности, то ее можно было вста­вить сюда. А вот культурология не развита (ну, развита так себе, не очень), с ней — иначе. Идет постоянное строение науки, некое тормо­шение науки, в котором есть какие-то работающие схемы, блоки. Да. Или вот бихевиористская часть, бихевиористский индивид у Парсон­са. Он его основывал действительно на бихевиоризме. Но к этому вре­мени уже экологическая проблематика началась, уже было ясно, что, скажем, не просто нужно брать организм в его контексте, а организм в составе среды, природы. Тут нужно было подтягивать и экологичес­кую часть.

Если я занимался, например, проектированием и для себя уста­новил какую-то функциональность культуры в проектировании по ча­сти производственной, то есть функциональное соответствие культур­ной нормы и проекта, то я могу для решения определенных задач ультуру заменять проектной сферой, поскольку проекты могут вы-лнять функцию культурной нормы по отношению к процессуальной стеме. И парсонсовская система, как и все методологически разви-

тые системы, действительно это позволяет — она не закрыта. Почему мне и не нравился догматизм других авторов по отношению к тому же Парсонсу. Дело же не в том, чтобы там все переизложить и в полном объеме все исследовать. Как раз преимущество этой методологии в том что она очень операционабельна, блочностна. И этим она меня при­влекала. Ну а кроме того, опять-таки был эффект первого знакомства, поскольку начинал я с этого.

Потом был такой очень, мне кажется, важный эпизод. Я не знаю сохранились ли у кого стенограммы Тартуского симпозиума 67-го года в Кяэрику. Он был посвящен как раз теоретическим вопросам. Ну и, насколько я понимаю, он был чуть ли не единственной публичной пло­щадкой, где проблематика парсонсовская в первую очередь обсужда­лась. Как-то уже все было накатано у них — в семиотической области. И конференции ежегодные. Так вот, в том же месте, в Кяэрику, проис­ходил и этот симпозиум, социологический. Если говорить о значении или об оценках, его следовало бы учесть как фазу в развитии нашей науки.

Ну а после 73-го года, когда мне уже окончательно отказали в присуждении степени за нарушение ленинского принципа партийнос­ти, что практически закрывало мне все возможности дальнейшей ра­боты, я от всего этого отошел. Нет. До 76-го года я еще работал в архи­тектурных заведениях разных. Просто там была своя социология — образа жизни: например, городского образа жизни. Но это было уже не то. Я иногда заглядывал в какие-то типологии — просто было инте­ресно. Ну в частности, что касается экзистенциальных ориентации и роли символических систем, поскольку я занимаюсь в основном тако­го рода сюжетами, как бы способом их впаивания в социально-куль­турный контекст.

— Вот у нас здесь Борис Григорьевич Юдин. Он, по-моему, тоже относится к первому поколению социологов. Когда вы пришли в соци­ологию, Борис Григорьевич?

Б. Юдин. В 67-м я закончил технический вуз, потом еще полтора года проработал инженером и лишь в начале 69-го года пришел в соци­ологию. Я стал работать в Институте конкретных социальных иссле­дований, у Левады. Там был сектор теоретической социологии, кото­рый находился в стороне от эмпирических исследований, и одним из главных персонажей для этого сектора, где работал и я, был Парсонс. Наконец, после долгого «ареста», вышли (а точнее, были полуподполь­но распространены) два томика переводов Парсонса, а перед этим был выпущен реферативный сборник Парсонса и Мертона, экземпляр ко­торого где-то лежит у меня дома. Помимо самого Левады Парсонсом занимались прежде всего Седов и Стрельцов. При этом у Седова инте­ресы были более широкими, а Стрельцов практически сосредоточился только на Парсонсе.

Я пришел в социологию из инженеров, и для меня, естественно, все было в новинку, а Парсонс стал в то время одним из модных и изве-

тных имен. Я читал статьи наших авторов с критикой, рассматриваю-его теорию как статичную, не способную объяснить проблемы раз-ития. Но для нашего сектора он являлся живым классиком. Еще до ого как нас разогнали, Левада на одном из заседаний нашего сектора противопоставлял позицию Парсонса позиции Маркса, которая состо­яла, по выражению Парсонса, в том, что Маркс построил модель уст­ройства всего общества на примере социального устройства фабрики. В то время зарождалось такое явление, которое впоследствии получило название «системного движения», — системный подход, об­щая теория систем, — и поскольку одним из лидеров этого движения был мой брат Эрик Юдин, а с другими его лидерами мы находились в приятельских отношениях, то я тоже стал участником этого движе­ния. Сразу после окончания института я поступил в заочную аспиран­туру Института истории естествознания и техники по философской тематике системного направления. В контексте этого предмета была такая тема — сопоставление структурно-функционального подхода в версии Парсонса и Мертона со структурализмом, который ассоции­ровался с именами Леви-Строса и других. Это все ставило в теории систем проблему сходства и расхождений. Таким образом получилось, что я стал заниматься системной теорией Парсонса в двух областях — в сфере социологии и в рамках «системного движения».

В 1968 году, до известных августовских событий, в Сухуми про­водилась конференция по количественным методам в социологии, к ней что-то публиковалось, какой-то сборник, в котором были и эти сюжеты.

— Что же с самого начала вас привлекло в Парсонсе?

Б. Юдин. Попытка системного взгляда на общество. Потом — проблема социального порядка, которую, на мой взгляд, он достаточ­но резко ставил и которая для меня остается до сих пор проблемой в смысле того, что же первично —■ социальный порядок или социальный хаос? И как можно себе мыслить этот социальный хаос, и что такое социальный порядок? Задается ли он сам собой или возникает как ре­зультат? Порядок ли происходит из хаоса или наоборот?

— С какими его работами вы имели дело прежде всего?

Б. Юдин. «Рабочие тетради», «Теория общества» — там Парсонс, насколько я понял, был одним из инициаторов: он написал предисло­вие и часть текста.

— Парсонс как-то был связан с юдинским семинаром?

Б. Юдин. Может быть. Но это прошло мимо меня, так как я не­сколько лет работал у Левады в Институте социологии. Группа Блау-оерга — Садовского — Юдина возникла незадолго до того, как я посту­пил в аспирантуру. Что же касается увлечения Парсонсом, то он не был У них, образно говоря, в фокусе. Из них им больше интересовался Игорь лауберг. Это было для них одной из точек для самоопределения.

Можно ли сказать, что все-таки Парсонс оказал на вас какое-то влияние?

Б. Юдин. Помимо системности его взглядов на меня оказала вли­яние, как я уже сказал, постановка проблемы порядка. Я вообще, можно сказать, в социологии был самоучкой, так как получил техническое образование. С помощью брата изучал историю философии, система­тического образования в философии и социологии никогда не имел Социологическое образование я получил в основном из левадовских лекций. Несмотря на то, что они были арестованы при выходе из печа­ти, многие их читали. У Парсонса мне очень понравилась — чем я ши­роко пользуюсь и до сих пор — его трактовка социальной институци-онализации. Когда я стал серьезно заниматься изучением науки, перейдя в Институт истории естествознания и техники, то мне необ­ходимо было иметь общую схему восприятия науки как социального фактора. В этом мне больше всего помог, наряду с Мертоном и други­ми, Парсонс. Я рассматривал свою тему с точки зрения его подхода и с точки зрения того, что он ввел в социологию. Понятие институциона-лизации я использую как ключевое для анализа истории советской науки. Пытаюсь с его помощью разобраться в нынешней ситуации — в том, что происходит сейчас с российской наукой и какие у нее могут быть перспективы. Потом еще понятие действия. Здесь исходным яв­ляется веберовское понятие, но парсонсовское расчленение тоже для меня весьма значимо.

Пока я был у Левады, я нахватался всего понемногу, а потом эти положения стали моим рабочим инструментом не специально, а как-то сами собой, так как они для меня были удобны. Те же парсонсовс-кие расчленения, его квадрат для анализа науки и взаимоотношений науки как института с другими институтами — это как раз то, что мне было необходимо.

B. Чеснокова. Ну вот, я считаю, мы достаточно полно осветили
вопрос о том, какими путями концепция Парсонса входила в нашу со­
циологию, точнее, приходила к нашим социологам, и чем была для них
привлекательна...

C. Белановский. Не в полной мере. Вы сами о себе не рассказали,
что вам лично дал Талкотт Парсонс. Вы все-таки много его переводили.

В. Чеснокова. Содержательно? Наверное, больше всего дала его работа на генеральную дихотомию, которая лежит в основании всей теоретической социологии. У Вебера она называется «традиционное — рациональное», у Дюркгейма — «механическая и органическая соли­дарность», у Тенниса, который ее впервые и сформулировал, — «об­щина — общество», у Говарда Беккера — «священное — светское». Каждый называл ее по-своему. Только Парсонс впервые отметил, что во всех этих случаях мы имеем дело с одной и той же дихотомией иде~ альных типов. Разные авторы описывали ее с помощью разных пере" менных, но сами противопоставляемые идеальные типы в основном совпадали. И оказывалось, что они просто с разных сторон описывали один и тот же процесс, а следовательно, эти описания можно считать дополнительными, то есть описаниями одного и того же объекта в раз-

ых ракурсах. Парсонс впервые так и осмыслил этот процесс. И сам в него включился, сознательно синтезируя предыдущие результаты и полняя там> где считал необходимым, новыми переменными.

Эти его знаменитые аналитические переменные — попытка описать сложную мотивацию социального субъекта. У «простого», природного, так сказать, субъекта и мотивация простая: потребность — действие. У социального субъекта желание удовлетворить потребность дополняется желанием соблюсти социальную норму, поскольку таковое соблюдение нормы обеспечивает ему удовлетворение не одной, а самых разнообраз­ных потребностей в будущем — и он очень в этом заинтересован. А пото­му и вынужден выбирать не прямой путь к удовлетворению, а более слож­ный, социальный. Однако же удовлетворить потребность тоже хочется ему побыстрее, ион каждый раз делает выбор: насколько он может уско­рить процесс достижения цели, а насколько нужно пожертвовать скоро­стью в пользу социальной нормы. И вот типичные способы выбора на этом пути и пытался Парсонс описать своими переменными.

Мне было очень интересно постигать это по мере того, как я пе­реводила парсонсовские тексты. Может быть, поэтому я их и перево­дила довольно много, хотя, как я уже сказала, особым спросом они у нас не пользовались.

И еще я бы добавила, что меня очень привлекало умение и жела­ние Парсонса встроиться в науку, в то, что было наработано до него. Это настоящая культура работы теоретика. По моему мнению, некуль­турный теоретик начинает с того, что предполагает, будто все, что было до него, не имеет особой ценности. Он начинает как бы на пустом мес­те. И изобретает, чаще всего, велосипеды, а то и вообще неизвестно что. При этом он еще страшно мешает тем, что засоряет теоретическое пространство, изобретая новые, свои собственные понятия для описа­ния тех явлений, которые давно описаны и имеют собственные, так сказать, названия. Это постоянное удвоение и умножение понятий вно­сит невероятную путаницу в понятийную сферу, нарушает или вообще разрушает процесс общения теоретиков, приводит к разброду в науке. Парсонс начал с того, что капитально изучил то, что делалось до него, по крайней мере в той области, в которой он собирался работать. А это оказалась весьма широкая область. Я думаю, это и позволило ему достичь такого выдающегося положения в нашей науке. С моей точки зрения, это эталон работы культурного теоретика.

Но теперь, когда, я считаю, мы разобрались с тем, что же привле­кало в Парсонсе каждого из нас, следует, мне кажется, обобщить наши выводы и, став, так сказать, в позицию эксперта, сформулировать, чем был вызван такой сильный интерес к концепции Парсонса в нашей российской (тогда еще советской) науке в те годы: во второй половине ""х начале 70-х годов. Тогда, я думаю, мы сможем ответить и на вопрос, чем был вызван в дальнейшем спад этого интереса.

А. Здравомыслов. Ответ достаточно прост. Концепция Парсонса 0 тем временам была необычайно современна, а кроме того, она очень

богата идеями и понятиями. Мне кажется, дело в том, что теория со­циального действия Парсонса и представляет собой некоторый син­тез достижений социального знания. Я поясню. Почему-то считается или принимается как само собой разумеющееся, что социальная наука не совершает никаких открытий. Есть какая-то заданная схема, теоре­тическая концепция одного или другого теоретика. И эта вот концеп­ция и существует, немножко модифицируясь и немножко приспосаб­ливаясь к обстоятельствам времени, изменяется учениками и так далее. Но дело в том, что в XX веке были действительно совершены открытия в области социальных наук, причем не в одной какой-то области, а в нескольких областях, которые должны были быть синтезированы. И именно Парсонс эту задачу осуществил, и осуществил блестяще.

Открытия, о которых идет речь, определили возникновение и развитие целых областей науки. Например, на пороге века было обна­ружено многообразие культур, многообразие человеческих цивилиза­ций, форм совместного проживания общежития, и это взломало пре­жние взгляды, нанесло удар по европоцентристским представлениям. Была создана такая наука, с помощью которой ученые смогли не толь­ко описывать, но и анализировать ситуации среди так называемых при­митивных народов, не только снабжать правительственные инстанции огромным эмпирическим материалом относительно колониальных зе­мель, но и создать школу социальной антропологии. Основной вывод заключается именно в тезисе о многообразии форм человеческой куль­туры. С позиции этого многообразия культур можно было посмотреть уже и на то, что же происходит в американской жизни, например, или в жизни европейских стран, насколько далеки и близки эти развитые культуры по отношению к так называемым примитивным культурам, каковы могут быть способы культурной адаптации и каковы они были реально, что переживали эмигранты, приехавшие в Америку. В этом отношении очень интересно исследование Томаса и Знанецкого «Польский крестьянин в Европе и Америке».

Это первое крупное открытие, которое позволило социальным мыслителям глядеть на мир иначе, чем это было свойственно тому же XIX веку, даже Веберу, не говоря о Марксе, которые в общем-то при­держивались концепции однолинейной эволюции мира, где есть низ­шие фазы и высшие фазы, и мир идет к более и более высоким ступе­ням развития, как бы они ни назывались. В иных случаях они назывались просто «стадии роста», в других случаях — «общественно-экономи­ческие формации». Все — от низшего к высшему.

Второе открытие относится собственно к социологии самым не­посредственным образом. Я его связываю с деятельностью Питирима Сорокина. Он был прямым предшественником Парсонса (некоторое время возглавлял социологическое направление в Гарвардском универ­ситете) и, если угодно, его конкурентом. Главная идея Сорокина, ко­торую он пронес через свои основные труды, заключалась в опровер­жении идеи равенства между людьми и социальными группами и

слоями. Он считал, что это утопия, которую сформулировали Просве­щение и французская революция. Она была усвоена марксизмом как цель политической деятельности, и именно поэтому, поскольку цель эта недостижима, революция, которая имеет в виду уничтожить нера­венство, обречена на неудачу: в истории нет таких обществ, в которых бы люди были совершенно равны. И общество не смогло бы существо­вать, если бы люди стали равны друг другу. Они должны друг другу подчиняться, они должны координировать свою деятельность в лю­бом совместном акте. Они не равны в экономическом отношении, в политическом отношении и в культурном отношении. Эти три линии неравенства прослеживал в своих работах и показывал, что, как толь­ко общество приближается к идеалу равенства, уравнительности, оно сразу же начинает впадать в глубочайший кризис и скоро после этого перестает существовать.

— Развитие идеи Константина Леонтьева. Он тоже предсказы­вал катастрофу в таком именно случае.

А. Здравомыслов. Таков был и прогноз Питирима Сорокина. И они в какой-то мере оказались правы, если мы посмотрим на нашу соб­ственную историю.

Третий момент. Это то, что критиковалось в нашей литературе достаточно обстоятельно под названием «теории человеческих отно­шений» (human relations). В результате Хоторнского эксперимента, проведенного в конце 20-х — начале 30-х годов, эмпирически было до­казано, что производительность труда работника не находится в пря­мой зависимости от материально-вещественных факторов организа­ции труда, в том числе и от заработка. В определенных случаях, наоборот, повышение заработка ведет к понижению эффективности труда, пото­му что это обстоятельство может вызывать напряженность в социальных отношениях и разрушать сложившиеся структуры, производственные коллективы, бригады и прочее. Фактор человеческих отношений был выделен как самостоятельный компонент в организации трудового про­цесса, и были подчеркнуты значение уважительного отношения к лич­ности работника и необходимость понимания социальной психологии в рамках любого производственного коллектива. Отсюда вообще пошло целое направление изучения групповой динамики.

И четвертое — это открытие Фрейда. Фрейд совершил переворот в представлениях о мотивации человеческого поведения, в области пси­хологии прежде всего, психологии личности, показав, что глубинные слои мотивации находятся не в сфере человеческого сознания как та­кового, не в той области психики, которую человек сам контролирует, а в сфере подсознательного, в тех слоях психики, которые, наоборот, сложились еще до того, как человек стал осознавать сам себя, осозна-вать и рационально ставить перед собой какие-то цели и задачи. Фрейд Разработал известную структуру личности, которая обозначается по­нятиями «оно», «эго» и «суперэго». Фрейд показал нерациональную сторону мотивации человеческого поведения, раскрыл огромный слой

человеческой психики, который не может быть сведен к осознанно формулируемым намерениям человека, слой иррационального, кото­рый должен бы быть рационализирован методом психоанализа или методом собственной самокритики, как угодно.

Вот эти четыре открытия в разных областях знания. Еще бы я сюда добавил экономическую концепцию Кейнса, в которой содержалась определенная критика чисто либеральных экономических теорий и построений, подчеркнута была роль государственного начала в эконо­мической деятельности капиталистических государств. Вот это все образовало тот научный фон, на котором были сформулированы ос­новные идеи Парсонса.

На основании изучения истории социальной мысли он строит свою концепцию, в которой главной клеточкой является «социальное действие» (заметьте это слово «клеточка»: в марксизме товар являет­ся клеточкой, исходным пунктом анализа всей системы социальных от­ношений).

Социальное действие подразделяется, по Парсонсу, на следую­щие составляющие: это, во-первых, субъект действия — индивидуаль­ный или коллективный, во-вторых, это наличие цели действия у данного субъекта, в-третьих, это средства действия, связанные с определенны­ми условиями самого действия, в-четвертых, это наличие определен­ных норм действия.

Как известно, проблематика «цель — средство» существовала в истории общественно-политической мысли достаточно давно (вспом­ните, например, Макиавелли). Проблематика «цель — средства — ус­ловия» тоже имеет определенную традицию. Достаточно вспомнить постановку вопроса о том, что раньше должно быть изменено — со­знание человека или условия его существования, восходящую к фран­цузскому просветительству и нашедшую отклик в марксизме: «воспи­татель сам должен быть воспитан». Что касается нормативного элемента действия, то здесь Парсонс опирается главным образом на вклад Дюркгейма. Сам же Парсонс объединяет все эти четыре элемен­та социального действия в единую систему. Столь широкий синтез, соединенный с притязаниями найти обобщающие опорные точки во всех областях социального знания, определил и огромную сложность самой концепции социального действия.

Важно понять, как обозначенные элементы развертываются на четырех иерархических уровнях системы действия. Эти четыре уровня, по Парсонсу, — организм, личность, социальная система (с ее совокуп­ностью ролей и нормативных предписаний) и культура. (Обычно при изложении взглядов Парсонса ограничиваются тремя этажами иерар­хии.) Суть вопроса в том, что на каждой из ступеней этой иерархии про­изводятся и воспроизводятся собственные побуждения, или стимулы действия, которые вместе с тем передаются на более высокие этажи этой системы. Так, на уровне биологического организма возникают опреде­ленные потребности, которые передаются весьма сложным образом на

дичностный уровень. Потребности здесь преобразуются в мотивацион-ные и ценностные ориентации. На следующем этаже — в рамках соци­альной системы — эти ориентации превращаются в ролевые ожидания и нормативные предписания, которые в свою очередь становятся содер­жанием культурного процесса. Таким образом, мы имеем одну линию детерминации действия, восходящую снизу вверх.

Если этим ограничиться, то получится почти материалистичес­кая точка зрения. Но в том-то и дело, что Парсонс подчеркивает об­ратную связь. Личность не просто воспринимает потребность. Благо­даря тому, что она обладает определенным культурным и социальным потенциалом, она осуществляет селекцию потребностей на те, кото­рые должны быть подавлены, и те, которые могут быть допущены. Личность решает. То же самое социальная система по отношению к личности. Она производит селективную работу и говорит, что одни личности должны быть там-то, а другие там-то. Культура же, как выс­ший уровень регуляции всей системы социального действия, регули­рует это все с помощью значений, с помощью смысла, который прида­ется тем или иным импульсам, исходящим от социальной жизни как таковой. Те или иные социальные отношения поддерживаются куль­турными стандартами и ценностями: одни обретают смысл для обще­ства, а другие такого смысла не обретают и оказываются вне поля пос­ледующего развития.

Дата добавления: 2015-09-29