Это огромное содержательное богатство, размах и в то же время достаточно сильная разработанность концепции, конечно, должны были привлекать к себе самое пристальное внимание, возбуждать самый живой интерес. К тому же она уже пользовалась во второй половине 60-х годов мировой известностью.
С. Белановский. Я бы хотел взглянуть на это вот с какой стороны: мне кажется, что с самого своего возникновения наша социология стремилась сформировать национальную школу. Многие дисциплины — математика, да и вообще, может быть, все естественные дисциплины — они, конечно, интернациональны. Хотя в них существуют национальные школы. В большинстве наук, в частности в естественных, понятие национальной школы связано с теорией. Это как бы своего рода территориально-этническая принадлежность. Говорится, что вот в России есть сильные математики, но в принципе и в Америке есть сильные математики, в общем, это одна и та же математика. А в социологии есть еще элемент рефлексии собственного опыта и собственного общества. Правда, как наука социология, естественно, стремится выйти за эти пределы и должна выйти, и это стремление осознанно. То есть социология стремится строиться как некоторая универсальная наука. Но я не уверен, что какая-то одна страна или какое-то одно общество способны такую науку построить. Поскольку общества и культуры разные, то очень важны наличие национальных школ и диалог между ними, потому что каждая несет в своих концепциях и представлениях отпечаток своей собственной культуры.
И это — не только в проблематике. Я думаю, что понятийный концептуальный аппарат, который представители национальных школ субъективно ощущают как универсальный, на самом деле таковым не является или является таковым лишь отчасти. Я не знаю, в какой мере возможна подлинная универсальность, но некая большая универсальность возможна в межнациональном диалоге социологов. Поэтому я хочу сказать, что хотя американская школа была реципиентом европейской, она во многом ее развила и продолжила, она не избавилась от неосознанной рефлексии своего общества, и следы эти видны. Я сейчас читаю тексты по социальной стратификации, и видно, что они написаны американцами. Там есть элемент рефлексии именно американского общества, который как-то поначалу нас даже ставит в тупик, потому что, сопоставляя описания американцев, казалось бы, универсальные, с нашей собственной рефлексией, чувствуешь какой-то диссонанс, который, наверное, может быть преодолен определенными аналитическими усилиями. В этом и есть развитие науки и ее все большая универсализация. Оказывается, что американцы, которые брали очень широкие материалы и очень старались, все-таки не смогли преодолеть некоторый свой этноцентризм. Должны включиться другие народы и другие национальные школы, чтобы сделать это совместными усилиями.
Это одна сторона дела. С другой стороны, существует такое явление, которое я бы назвал «социологический национализм». Я не буду цитировать авторов, я лучше процитирую студентов, с которыми мне приходилось общаться, потому что до них некая идея или идеология доходит в упрощенном виде, и они ее в таком чистом виде и выдают. Оказалось, что многие нынешние студенты кроме Питирима Сорокина и Николая Бердяева других социологов как-то не знают и изучать не хотят, потому что кто-то им уже сказал, что надо изучать нашу, русскую социологию. Ну, Бердяев вообще не социолог, хотя я не отрицаю, что социологам его интересно читать. И Сорокина я бы не поставил в ряду совсем уж великих. Я знаком с его работами, по крайней мере опубликованными. «Социальную мобильность» я ценю довольно высоко, есть у него также неплохая работа о карах и наградах, хотя очень уж юношеская. Но все-таки как звезду первой величины я его не ощущаю. Все-таки здесь я вижу определенную подмену.
Если говорить о таком национализме, то я его противник. Почему? В истории, наверное, многих народов и многих цивилизаций возникала ситуация, когда они жили изолированно, и по этой причине или по другой, но вдруг выяснялось, что они в каких-то областях отстали, не обязательно в социологии, мало ли в чем, — в технологии, еще в чем-то. И тогда возникала проблема как-то выйти на мировой уровень. Сначала просто выйти. Как выйти? Неизбежно — заимствованием. Некий первый этап — это рецепция опыта, накопленного теми странами или школами, которые обогнали. У нас социология — догоняющая наука. И в этом смысле правомочна была мода на Парсонса, правомоч-
на ныне и мода на феноменологов, правомочны иные моды. Я считаю, если научное сообщество здорово и хорошо мотивировано, эти моды, эти детские болезни проходят очень быстро, буквально за считанные годы- Речь даже не идет о том, что должно смениться несколько поколений. Уже первое поколение эту узость преодолевает и формирует зачатки собственной школы. Таковы мои наблюдения. Кстати, так было и до революции. Вот Михайловский, Ковалевский и другие. Я считаю, что они работали в условиях отсталости, но нагоняли очень быстро. И то же самое я могу сказать про наших шестидесятников. И возможно, то же самое можно сказать и про нашу молодежь сегодняшнюю, которая сейчас выходит на феноменологов и, видимо, как бы с ростом своей квалификации, постарается их нагонять и, возможно, насадит у нас эту школу.
Национальные школы нужны. Я хотел сказать — это цель, но это не цель. Если научная школа здорова, то она неизбежно стартует с заимствования и неизбежно закончит тем, что станет национальной. В социологии, именно. Потому что в социологии, я подчеркиваю, ее специфика в том, что рефлексия собственного общества неизбежна, элемент этот очень велик. Следовательно, неизбежен, продуктивен и конструктивен процесс сравнения как напрямик общества с обществом, например путем поездок, так и через концептуальные системы.
Дальше я хочу сказать так. Конечно, трудность понимания пар-сонсовских текстов обусловлена, в частности, неподготовленностью. Сейчас, когда я лучше знаком с работами социологов первого поколения, скажем, с Дюркгеймом, я вижу преемственность в работах Пар-сонса и мне, соответственно, легче его понимать. Поэтому, конечно, профессиональное образование должно начинаться с чтения оригиналов. Я не знаю, как в других науках, но в социологии это так.
Я затрудняюсь что-либо сказать о Конте и Спенсере, я их, честно говоря, не читал. Но что касается Тенниса, Дюркгейма, Вебера, Зим-меля, скорее всего и Знанецкого, хотя я с ним плохо знаком, возможно Парето, которого я не знаю, я бы назвал еще Мангейма, несмотря на все претензии к нему, — то при чтении этих авторов возникают проблемы несколько иного рода. Дело в том, что все-таки там, за исключением, может быть, Вебера, очень чувствуется XIX век. Если говорить о Дюркгейме, то концепция, которая извлекается из его работы, я имею в виду «О разделении общественного труда», — она парадоксальным образом не соответствует заявленной теме. Грубо говоря, я бы ее всю переписал заново. Что отчасти и сделал Парсонс, и, возможно, не только он. Поэтому его ранняя работа «Структура социального Действия», которая для самого Парсонса была работой отчасти компилятивной и как бы учебной (в ней он систематизировал эти первичные материалы), — она исключительно ценна сразу в нескольких смыслах.
Парсонс оказался хорошим систематизатором. И когда я говорю,
то того же Дюркгейма надо переписывать заново, то он его хорошо пе-
Реписал. Хотя Дюркгейм — это крупный человек, и поэтому его должны
переписывать многие разные люди, так как они видят разные ракурсы. То что не удалось нарыть одному автору, возможно, удастся другому. В каком-то смысле это задача для коллективного труда. Вот попался нашим социологам Парсонс. Он дает одну из возможных трактовок. Он хорошо работает со всеми авторами, работает просто блестяще, несмотря на то что был тогда совсем молодым человеком. Вообще говоря, каждый социолог, если он хочет быть серьезным социологом, должен проделать сам некую работу, аналогичную той, которую проделал Парсонс. Он должен прочесть эти первоисточники, как-то их законспектировать и скомпилировать их сам. Я уверен, что эта компиляция ни в коем случае не будет в точности совпадать с парсонсовской. Всегда индивидуальность, личность читающего вступает в какой-то специфичный резонанс с тем, что читается, и поэтому возникает некая иная конфигурация. Могу сказать, что такая конфигурация возникла, в частности, у меня, пусть книгу, сопоставимую с книгой Парсонса, я, наверно, уже по возрасту не напишу, хотя хорошо было бы, чисто в учебных целях.
Я сказал про Парсонса, что он «попался нашим социологам», есть большая вероятность, что тут был определенный элемент выбора. Может быть, не вполне осознанного. Все-таки концепция эта имеет много достоинств. Андрей Григорьевич хорошо тут описал основную схему. Я бы хотел добавить только один аспект. Талкотт Парсонс не только хорошо и культурно вписался в науку в целом. Он вписался в определенное ее направление. Это то направление, которое рассматривает общество не со стороны индивида (такое направление существует и всегда было сильно в социологии), а, условно говоря, как реальность sui generis. Это определение Дюркгейма. Но я хочу подчеркнуть, что эта точка зрения солидно разработана у Фердинанда Тенниса.
Я здесь хочу вспомнить определение Тенниса. Он рассуждает о том, что, когда мы изучаем действительность, мы вычленяем некоторые уровни рассмотрения, состоящие друг с другом в родо-видовых отношениях. Мир сложен, и его можно рассматривать как бесконечную или очень длинную цепь родо-видовых отношений. Все вместе их рассмотреть нельзя. Поэтому, как правило, мы берем только два или три смежных уровня и с ними работаем. Если мы изучаем молекулы, они состоят из атомов, если мы изучаем физические тела, они состоят из молекул. Это я почти дословно пересказываю Тенниса. А дальше он разделяет тела на органические и неорганические. К органическим, как он пишет, относимся и мы, люди. Нас тоже можно рассматривать как объект, как родовое понятие. Можно говорить: с биологической точки зрения человек состоит из систем кровообращения, пищеварения, дыхания и так далее. С точки зрения психолога человек уже рассматривается как психика, личность. Ее можно членить на мотивации, знания, еще как-то. Есть разные подходы, варианты. Вот есть родовой объект, личность, и его структурные компоненты, структурно-функциональные. Это психология. А социологию Теннис определяет следующим образом: любое беспристрастное рассмотрение покажет нам,
что и мы, люди, являемся частью чего-то, какого-то иного объекта, более высокого порядка, по отношению к которому мы, индивиды, выступаем уже как виды, а есть некоторое образование, которое должно называться для нас родовым. Собственно, это и есть социум.
Я не хочу углубляться здесь в дихотомию общины и общества. Общество или община, или и то и другое, они как раз и являются этими надличностными образованиями, в которые человек входит составной частью и которые являются собственно объектом социологии. Я настаиваю на том, что Теннис, Дюркгейм, Вебер, Кули, Мангейм, с остальными я просто слишком слабо знаком, — но все социологи первого поколения, о которых я говорю, работали примерно в этой парадигме. Они прорабатывали вопрос, что же такое есть вот это целое, составной частью которого является человек, и какие виды этого целого бывают. После этого начинается уже типологизация, прослеживание каких-то взаимосвязей. Дальше я просто не берусь пересказывать. Но хочу сказать, что работа по соотнесению взглядов этих авторов была бы чрезвычайно полезна, и такая работа была бы соразмерна с работой Парсонса. То есть Парсонс отталкивался от социального действия, а мне бы хотелось оттолкнуться от общества как некоего целостного образования. Вполне вероятно, что есть и какие-то другие ходы, которые заложены у этих же классиков первого поколения. Не случайно они и классики — разные подходы можно из них извлечь.
«Структура социального действия» Парсонса была полезна социологам сразу во многих смыслах. В частности, он хороший компилятор и хороший толкователь. В каком-то смысле эта книга выполняет функцию учебника, хотя надо очень хорошо понимать, что это как бы один из возможных учебников и одна из возможных трактовок. И естественно, что наши социологи-шестидесятники, которые хотели создать свою национальную школу в социологии, набрели на Парсонса. Они выбирали концепции, соответствующие некоторым определенным критериям. В частности, подчеркнутый мною момент, возможно, сыграл роль как бы опознавательного знака, указывающего на нечто необходимое, на то, что здесь есть материал для решения поставленной задачи.
B. Чеснокова. Вот какой интересный взгляд на проблему. Мне
кажется, социологи следующих за нами поколений могут со временем
обойти нас и оставить, так сказать, позади.
C. Белановский. Кто бы возражал...
И. Гришаев. Мне бы даже это доставило искреннюю радость.
С. Матвеева. Насчет национальной социологической школы. Мне представляется, что мы находимся на пороге создания социологической теории, исходящей из специфики России. Опорой в этом может служить скорее Парсонс, чем конкурирующие с ним теории, какие бы научные моды ни наступали. Общность задач это подсказывает.
Во-первых, явно есть потребность в общей теории у нас, и крах марксизма вовсе эту потребность не разрушил, хотя порядком дискредитировал. Парсонс описал общественную систему в целом, поста-
вил проблему ее устойчивости и предложил определенные решения чего другие социологи не делали. Достаточно вспомнить, что в американской социологии были, например, Парк и Бёрджесс, и от них совсем другая традиция идет. В России, на мой взгляд, также необходима социологическая теория, которая дала бы общее представление о нашем обществе и его специфике. Что-то вроде Парсонса, но отрефлексировавшая отечественную специфику. Я думаю, что, возмож -но, такая задача мало кем ставилась, если вообще ставилась, но продвижение в сторону ее решения происходило все-таки, причем Пар-сонс здесь много мог помочь.
Во-вторых, задача создания общесоциологической теории, углубленной в специфику России и при этом не оторванной от мировой социологии, не доморощенной, как-то вполне естественно требует опоры на, условно говоря, нормативную, легитимную в масштабах мировой науки теорию. Парсонс весьма уместен в этой роли. В его построениях видно, например, иное место функции и структуры в западных обществах, чем в российском. Там большее значение имеет функция, тогда как у нас — структура, там функция совершенствует структуру, динамизирует ее, тогда как здесь она висит на статичной структуре и ее воспроизводит. И таких сравнений-сопоставлений можно провести много. Здесь есть опасность того, что я называю интеллектуальной трусостью, чрезмерным пиететом перед классическими текстами; одно дело — их цитировать, ссылаться, другое дело — видеть отличия собственного материала от того, на основе анализа которого соответствующий крупный ученый, классик получил свои результаты, и быть готовым к фиксации этого на теоретическом, категориально-понятийном уровне.
В-третьих, говоря о продвижении в сторону теории, ориентированной на национальную специфику, я вижу такое продвижение в чуть ли не всеобщем внимании к культуре. Возможно, здесь говорят мои культурологические пристрастия, но вот и сейчас у меня возникло впечатление, что почти все участники нашего «круглого стола» оказались очень чувствительными к проблеме культуры у Парсонса, к его идеям о различии культурного и социального, почти все занимались культурой, какими-то отдельными ее проблемами специально. Ведь можно было бы, например, ожидать, что особый интерес, учитывая общее марксистское воспитание, вызовут другие темы, например, соотношение социального и экономического или социального и политического. На Западе внимание социологов часто сконцентрировано на взаимосвязях социального и личностного. Гидденс, например, любой процесс, социальное явление, конкретную ситуацию рассматривает именно через взаимосвязь социального и личностного. Вот и у нас бы могли также сосредоточиться на этом. Но нет, все-таки логика требует разобраться сначала с социальным и культурным, в переходах между ними.
Я сама очень интересовалась этим и думаю, что дело здесь в том, возможно, что изучение культуры, ее образцов, ценностей, норм, перехода ценностей в поведение, их институционализации позволяют
1Йти на специфику общества, а значит, это может стать важным эле-ентом складывающейся национальной социологической школы. Ну, апример, индустриализация проводилась в СССР руками маргиналов, черашних деревенских жителей, собственная культура которых была весьма далека от индустриализма, вообще от городской культуры. Го-под техника, машины — все это было больше объектом стремления, ценностью, чем непосредственным знанием, умением. Но они создавали институты индустриального общества, например, крупные промышленные производства, системы их управления. И соответственно возникал пазрыв между ценностями, культурой и социальными отношениями, институтами, не мог не возникнуть. И теперь в известном смысле мы стоим перед сходной проблемой и соответственно воспроизводством в новых общественных условиях сходного разрыва. Едва только в массовых масштабах освоен индустриализм, да и то не на всей территории бывшего СССР, как логика мирового развития втягивает Россию в постиндустриализм, то есть тут опять-таки логика догоняющего развития, а значит, разрыв между типом личности и диктуемыми задачами — социальными и культурными — воспроизводится.
Учитывая этот зазор, даже раскол между культурным и социальным, я бы рискнула считать, что у нас могла бы быть создана некоторая «социология расколотого общества», отличающаяся от парсон-совской прежде всего тем, что неустойчивость, даже катастрофизм для нас, к сожалению, реальная проблема. Теория должна искать ростки устойчивости и место дезорганизации в России.
В. Чеснокова. Когда говорят о теории Парсонса, что она ориентирована, например, на устойчивость или что в ней не предусмотрен катастрофизм, то я как-то не понимаю, о какой теории Парсонса идет речь. Он действительно не создает теории социальных катастроф, но он и не создает теории социальной устойчивости. Он работает над теорией общества. В современном смысле этого слова. В современном — это значит: он не рисует картины того или иного общества. У него есть работы, в которых анализируется эмпирический материал некоторых американских исследований, и там он действительно прослеживает действие социальных механизмов в американском обществе. Это прежде всего статьи о стратификации, а также некоторые статьи в сборнике о социальных структурах. Но в этих случаях он сам везде подчеркивает, что описывает именно американское общество, — и ни на какое обобщение в общетеоретическом масштабе не претендует.
Собственно, его теория общего уровня — это набор категорий, которые описывают взаимосвязь и взаимодействие различных частей общества, различных элементов его обобщенной структуры. Эти взаимодействия могут складываться тем или иным образом, могут поддер-ивать общество, а могут его разрушать, то есть вести к катастрофе. Естественно, что любой теоретик, как мне кажется, в первую оче-Дь анализирует те взаимодействия (то есть социальные механизмы), торые препятствуют распаду общества, вновь и вновь воссоздают
его элементы, вытаскивают общество из хаоса. Это просто практичег ки очень важно. Хотя можно поставить себе и другую задачу: просле дить, какие именно сочетания и взаимодействия элементов неэффе тивны для решения такой задачи или даже вносят в структуру какие-т влияния, способствующие кризису системы. Но и в том и в другом cav чае мы работаем ведь с тем же самым набором категорий. Вот они-то и есть то, что можно по праву называть «теорией Парсонса».
Хотя это не изобретение исключительно только Парсонса. Над этим набором трудилась вся мировая социология, начиная от Конта и Спенсера, а может, и раньше, когда социология была еще «погружена» в философию (уже тогда Гельвеции создавал, например, свою теорию интереса, — концепцию чисто социологическую). Парсонс берет основной ряд этих категорий от Вебера, Дюркгейма и Парето и сам показывает этот процесс отбора в своей работе «Структура социального действия». А в свою очередь эти социологи также опирались на работы предшественников.
Работая идеальными типами, социологи — предшественники Парсонса — «очищали» одну категорию за другой. И Парсонс унаследовал от них этот основной набор, добавив в него свои переменные для анализа ценностных ориентации. Отличие его теоретической работы от работы его предшественников заключается в том, что сам он прекрасно понимал, что работает не с «представлениями об обществе», а с аналитическим инструментом, пригодным для измерения тех или иных параметров в принципе любого конкретного общества.
Если мы теперь скажем, что нам этот аналитический инструмент не подходит, поскольку наше общество совсем особое, то мы тем самым не только утверждаем различие нашего и американского общества, мы по существу ставим свое общество за пределы всех европейских обществ. Я не хочу сказать, что меня сильно огорчил бы факт, что мы оказываемся неевропейским обществом, как-то я не рассматриваю принадлежность к этой экумене как огромную честь. Просто мне кажется, даже на уровне чистой интуиции, что мы все-таки европейское общество ■— и никуда нам от этого не деться.
Изучать свое общество, безусловно, необходимо —■ это жизненно важно и часто имеет первоочередное значение. И нужно создавать о нем представление, строить эмпирические обобщения все более высокого уровня. Мы должны трудиться над этой картиной. Но, мне кажется, ее нельзя называть социологической теорией, ни национальной, ни какой-то еще. В современном понимании это не теория. Теория это набор аналитических категорий, с помощью которых эти обобщения и представления строятся, с помощью которых общества сравниваются друг с другом и общество — само с собой в ретроспективе, с помощью которых, наконец, и находятся эти различия, о которых мы говорим, что это своеобразие нашего общества.
Но даже когда мы построим это представление о собственном обществе, его особенностях, дисфункциях и прочем, мне кажется, мь
те не станем национальной школой в мировой социологии. А когда
станем? Я думаю, когда сумеем выделить, «очистить» (то есть отреф-
лексировать, определить) и внести в этот созданный мировой социо
логией набор новую категорию или даже категории. Для этого нужно
хорошо владеть всем набором в целом, быть в этой общей теории, как
дома, то есть принадлежать к мировой социологии. Национальная
школа — это часть, структурный элемент мировой социологии. Я не
против определенной доли национализма даже и в науке. Я сама наци
оналистка. Но нельзя терять из вида перспективу. Как национальная
школа мы должны войти в мировую социологию с собственным стату
сом. Национализм, замкнувшийся в своих границах, в данной облас
ти в науке — мне кажется жалким и бесперспективным.
Но это такое несколько эмоциональное отступление. Давайте продолжим наш разбор причин взлета и падения интереса к Парсонсу в России.
О. Генисаретский. Я бы сказал, что активный интерес к Парсонсу в 60-х годах объясняется тем, что, во-первых, это было время, когда вставал на ноги у нас системный подход. И это все, в общем, ощущалось как альтернатива диалектическому, историческому материализму... Вообще такая сциентистская идеология того времени, в отличие от той критичности, которая сейчас существует по отношению к науке, — она имела нетоталитарный, по тем временам даже какой-то освободительный смысл. Я писал где-то, что тогда была такая стратегия — «бежать впереди паровоза», то есть выдвигать все новые темы, новые сложные вещи, такие, как кибернетика, семиотика, логика. И вот — системный подход тоже. Все это вводилось — и тут, так сказать, мы получали какую-то фору. Это было время, когда довольно-таки много свободы существовало. На корню все не убили, не убивали. Уже и еще. И поэтому, вводя все эти новшества, мы на какое-то время получали фору. Потом это начинало перемалываться. Правда, еще нужно было обязательно писать, как это все связано с научным коммунизмом. А семиотики наши ну уж такой класс приобрели, что оставались вовсе недосягаемы, то есть понять их было фактически невозможно. Что касается того же системного подхода или социологии, тут нововведения довольно быстро переосваивались: пять лет — и появлялась социология труда и социология там еще чего-то. Такие вот вещи были. Вот это и был, я думаю, один из мотивов интереса к Парсонсу — то, что это очень развитая в категориальном, терминологическом своем аппарате методология системного исследования...
Ну и второй мотив — тоже типологический, как и первый. Активно тогда обсуждалась проблематика теории деятельности в разных ее вариантах, а у Парсонса были понятие и очень развитая концепция социального действия, мотивов и действия вообще. Поэтому он подходил и по этому второму основанию.
И, в-третьих, как я уже сказал, существовала потребность в теоретической работе другого класса, чем та, которая была принята у
нас — в психологии, в истмате, да и вообще в общественных науках По уровню размышлений, сложности и интересности конструкции
Парсонс уже был недосягаем по тем временам. Ну и так получилось
а это очень много значит всегда в судьбе какого-то движения, и в социологии в том числе — что это было первое знакомство с чем-то. Западная теоретическая мысль в развитой форме вошла в наш научный общественный оборот через Парсонса, под его именем. Почему так получилось, то есть как это инициировалось, это менее известно, но я думаю, что это не имеет особого значения, просто есть такой факт что вот это состоялось. И действительно: и читали, и переводили, и пытались работать с этим материалом.
Б. Юдин. Я бы присоединился к этой точке зрения. Мне кажется, социология у нас только начинала развиваться после стольких лет запрета, и было вполне естественно прежде всего обратиться к Западу и узнать, что там произошло и происходит в социологии. А там в это время Парсонса, может быть, уже более критиковали, чем поддерживали, но тем не менее он казался единственным или одним из немногих крупных ученых, которые работали на уровне общей теории. У нас уже была задана общая теория, но было интересно посмотреть, есть ли другая.
Сейчас все больше работают в различных областях с такими моделями, как case-studies, и как-то локально работают, но все же без общей схемы, которая дает какие-то ориентиры, не обойтись. В качестве такого ориентира у нас долго была марксовская схема. Парсон-совская же схема является более проработанной. Одно время казалось, что после гонений на социологию ее основательно погребли, а с другой стороны, она как бы вышла из моды — так считалось в начале 70-х годов. Социология вроде бы была неким элементом моды, а потом все это быстро устарело и перестало работать. Тем не менее я могу сослаться на свой опыт: выяснилось, что все-таки теория Парсонса оказалась жизнеспособным аппаратом.
А. Хараш. Да. Этот интерес мог быть вызван просто голодом на социологические трактаты, знания и так далее. Но, безусловно, большое значение имел эффект запретного плода: социология была у нас запрещена, потому что был истмат — единая, для всех обязательная концепция. Я все-таки еще раз скажу об обязательности концепции у нас. Вообще в советской науке была такая основополагающая идея обязательных наук, обязательных теоретических построений. Ну, наверное, все началось с марксизма. Марксизм был обязательной наукой для всех. А дальше эта идея пошла по всем остальным наукам, включая естественные.
Вот самый близкий мне пример из области психологии, характернейший пример, когда маститый академик возмущенно высказывался с высокой трибуны на одной из конференций, да не на одной, а на всех это говорил, мол, как это так, в советской психологии до сих пор нет единой теории личности. Какой ужас! Нет единой теории, с которой, иначе говоря, мы все были бы согласны, которая была бы обяза-
льна для всех. То есть аксиома, которая лежала в основе этого заяв-ения, такова: должна быть обязательная теория. Если не будет обя-тельной теории, будет анархия в науке. Недопустим никакой плюра-мзм. Понимаете? Но кто должен построить эту единую теорию? Р ественно — этот ученый. Что он и сделал. Причем обставлено все эхо было очень помпезно. Он пригласил на заседание в Институт психологии много народу. Он и его коллеги по очереди выступали, рассказывали об этой теории. И ему, видимо, казалось, что он эту единую и обязательную для всех концепцию тем самым учредил. Как будто можно учредить идею, какой-то взгляд на вещи. Но была такая предпосылка.
И, конечно, активный интерес к Парсонсу диктовался во многом тем, что это была не обязательная концепция для советского ученого. Более того — совсем не обязательная. С другой стороны, конечно же, фактор голода тоже сыграл свою роль. Но эти факторы настолько слиты здесь воедино, что трудно сказать, что первично, а что вторично. Хотя мне кажется — по интонации, по стилистической, эмоциональной окраске, — что все-таки на первом месте был фактор запретности. Развивалось это просто как сопротивление среде. Суд над Левадой особенно этому способствовал... Ну представляете, когда академик этот, Глезерман, кажется, очень близкий к кругам КГБ и ко всему остальному истеблишменту, выступает на ученом разбирательстве и заявляет: об этом мы поговорим в другом месте. Я не помню, по какому поводу, но такие высказывания фигурировали. Был такой Юра Любашевский, который работал тогда в лаборатории социологических исследований (он сейчас стал известен как основатель Дягилев-центра), вот этот Юра Любашевский выразился так: ну, теперь уже пора говорить «гражданин Левада». Это все очень просто было и вполне могло быть. Да, за это сажали.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |