OCR: Allan Shade, [e-mail] , http://soc.lib.ru 57 страница

А. Хараш. На Западе был не просто интерес к Парсонсу. Пони­маете, можно говорить так, если есть несколько маститых социоло­гов, каждый из них обладает своими достоинствами и почему-то одно­го из них выделяют. А этого же не было. Парсонс был единственным продолжателем дела Макса Вебера, непосредственно. И не только дела, но и семейной традиции, женился на его вдове. То есть он был его уче­ником, он был учеником в средневековом смысле слова. Вот так я его воспринимаю. И даже стиль его работ — это веберовский стиль, толь­ко переведенный на английский. Ведь вы же не спрашиваете, чем объяс­няется интерес к Максу Веберу. Это естественно, и об этом спраши­вать странно, потому что — ну чем может быть вызван интерес к основоположнику науки социологии? Ведь действительно, основопо­ложником современной социологии стал именно Макс Вебер, а не Спен­сер, и не Дюркгейм, и не многие другие, которые в тот же период мог­ли бы претендовать на это. Потому что никто так систематически не изложил основ социологии, именно, так сказать, основ метода социо­логического, как Макс Вебер. И поэтому же был не просто интерес к

Парсонсу, а учеба у Парсонса. У него учились социологии. Таким учи­телем, по-моему, был Парсонс для западного мира, для англоязычно­го по крайней мере. Я не знаю, пользовался ли Парсонс такой попу­лярностью в Германий, но то, что он для Америки открыл социологию, именно в современном смысле, это факт.

Хорошо звучит: для Америки — открыл социологию. Можно от­крывать Америку в социологии, можно открыть социологию в Амери­ке. Вот как раз второе и сделал Парсонс. Кстати, и Америки в социо­логии он тоже открыл в огромном количестве, он сделал и то и другое, пожалуй.

А когда стали исчезать у нас обязательные теории и притуплять­ся стала сама бдительность в отношении необязательных теорий, ког­да наступила либерализация взглядов, мнений, естественным образом ореол запретного плода стал меркнуть, и в частности вокруг концеп­ции Парсонса, вокруг школы Парсонса. Кроме того, появилось очень много теорий. У Гоулднера, например, изложено несколько теорий, появившихся уже после Парсонса. У нас, правда, Гоулднер не был пе­реведен, по-моему.

Потом Парсонс ведь не относится к понятным авторам — еще и такая вещь. И когда нет особых причин продираться сквозь его тек­сты, то как-то перестают это делать. Был разрешенный институт, он не назывался Институтом социологии — это был Институт конкретных социальных исследований. Мне так кажется, что там серьезно зани­мался теоретической социологией Левада. Все остальные занимались именно конкретными социологическими — не социальными, а социо­логическими, но конкретными — исследованиями. А у Парсонса как раз ведь нет ни анкет, ничего такого, у него социология совсем в дру­гом смысле. А отчеты нужно было давать, в общем-то, по проблемам.

У нас Александр Северьянович Прангишвили, директор институ­та, где я работал, любил делать обходы, что-то смотрел, смотрел, а потом в среду на заседании сказал: я сейчас вот прошелся по всем ком­натам, и у всех на столах раскрытые книги на английском языке. Сколь­ко раз объяснять, что наука состоит не в том, чтобы прочитать книгу и написать о ней еще одну. Почему никто не идет в лабораторию и там ничего не делает? Понимаете? Ну прочел Парсонса, ну и хорошо. Теперь давай засучи рукава и делай что-то, пусть примитивное, но свое. И это идет не через изучение текста, а через абстрагирование от текста. Вот мне и кажется, что, когда началось построение конкретной советской социологии, советской социологической науки, тогда уже стало не до Парсонса, не до семинаров по Парсонсу. Многим, скажем так.

А на Западе этот отказ объясняется плюрализмом. Да, Парсонс был столп, основоположник и так далее. Но появились новые концеп­ции, причем не менее интересные, чем его. Вначале он был одинок. Но потом уже появились и многие другие, а может быть, даже и одновре­менно. Но во всяком случае в классической социологии продолжате­лем дела Вебера был Парсонс. А потом уже очень быстро, через не-27*

сколько лет, выстроилась целая плеяда, и вот эта центральность фигу­ры Парсонса исчезла. Очень много интересных появилось теорий. На­пример, этнометодология Горфинкеля. Причем более понятно изло­женных, скажем так. Это тоже очень важная вещь.

— Вы не считаете, что в принципе в западной социологии проис­
ходила какая-то примитивизация понятий, школ?

А. Хараш. А это неизбежный процесс в любой интеллектуальной области. И адаптация к среднему пониманию — это естественная тяга ума. И меня это часто раздражает, но я понимаю, с другой стороны, что иначе не может быть. Есть потребность в остенсивных определе­ниях — это то, что можно показать пальцем. Она у среднего человека выражена очень ярко, и это нормально. Он не может жить — все люди не могут жить — в безвоздушном пространстве. Кто-то задыхается, но не упрощает. А большинство склонно к противоположному.

О. Генисаретский. Вы знаете, я помню одну случайную встречу. Мы с приятелем попали в ресторане за один столик с двумя американ­цами, которые оказались социологами. Случайно. И я, разговорившись и тоже имея в качестве авторитета Парсонса, задал несколько вопро­сов. Они не знали, кто это такой.

— Молодые были?

О. Генисаретский. Да не очень молодые. Ну лет по тридцать им было. Они учились в этот же период. Но там просто совершенно по-другому устроен сам способ общеакадемической жизни, не как у нас. Есть университеты, и они очень автономны друг от друга, и все про­фессора — друг от друга. Такой обязательности в знании общих авто­ритетов нет. А кроме того, к подобного рода конструкциям они не склонны в массе своей. Ну и действительно, следующий этап развития их академической социологии был Бог знает на чем основан.

То, что мы остановились на Парсонсе, — случайность была. Точ­но так же, как, в общем, не существовало нигде науки кибернетики. Нигде. И даже попытки ее построить как науку. Вот в какую-то одну из щелочек железного занавеса к нам просочился Винер. И плюс к это­му все было подогрето тем, что эта концепция связана с компьютера­ми, и с телеуправлением, и Бог знает еще с чем. И вот у нас это превра­тилось в такой идеологический пузырь. Может быть, и с Парсонсом произошло нечто подобное, хотя и другого рода: все-таки Винер — это были чисто популярные книжки, а здесь — серьезная работа на десятилетия.

— Действительно, как-то удачно выбрали хорошего автора...

А. Здравомыслов. На Западе парсонсианство и структурно-фун­кциональный анализ были расценены как консервативная теория, апо­логетическая по отношению к капиталистическому строю, к американ­скому обществу. Наиболее яркая критика была дана Миллсом, с одной стороны. С другой стороны, еще более обстоятельный анализ этого направления был дан Гоулднером. Там и история возникновения на­правления, и этапы его развития, и идея гомеостазиса как стабилизи-

рующего фактора, ее перенос из биологического поля в социальное. Но в то же время сложился довольно большой слой профессиональ­ных социологов-преподавателей, которые ориентировались на эту схе­му Парсонса, которые, таким образом, как бы были социологами аме­риканского истеблишмента. А в 68-м году направление политического процесса на Западе резко меняется под влиянием событий во Фран­ции, Германии, США, студенческих волнений, революций. И значитель­ная часть молодых тогда социологических преподавателей переходит на сторону студентов, и поэтому они отметают всякие теории истеб­лишмента, а с ними — и структурно-функциональный анализ. С тех пор престиж этого направления резко падает на Западе. Такое мое объяснение. Здесь — по одним причинам, а там — по другим причинам. Но в общем они оказались совпадающими по времени.

— Сейчас на Западе происходит постепенное обновление инте­реса к этому направлению. Чем это вызвано?

А. Здравомыслов. Видите ли, на мой взгляд, социология не мо­жет существовать без дискуссии по теоретическим вопросам. А в этой дискуссии невозможно обойти Парсонса, как бы к нему ни относить­ся. Пусть он будет трижды защитник существующей системы. (Кстати говоря, он не такой уж защитник ее по политическим своим воззрени­ям — это Смелсер счел нужным подчеркнуть однажды в беседе со мной.) Он был либералом, не надо его путать с какими-то консервато­рами или защитниками реакционных структур. Он был либералом, ака­демическим профессором, который не особенно вмешивался в поли­тическую жизнь. Но позиция его, конечно, имела политический смысл и значение, потому что он был главой официального направления в Гарвардском университете, который готовил кадры вот этих самых го­сударственных деятелей, чиновников внешней политики, разведки. Когда я был на приеме в американском консульстве в Ленинграде, к нему очень многие подходили с таким почтением как к профессору, учителю. Они считали долгом напомнить, что когда-то учились в этом университете, что-то читали из его трудов, такое было к нему очень уважительное отношение, хотя там присутствовали в основном люди чиновнического сословия.

С. Белановский. У меня создалось впечатление, — может быть, я не прав, я плохой знаток Запада, — что там произошло два процесса. Первый — вот эти студенческие волнения, а второй — получилось так, что стали набирать силу направления конкурирующие: феноменоло­гическая социология, этнометодология. Может быть, совпало во вре­мени, но студенты стали негативно относиться к парсонсонсианству, используя для критики его отчасти марксизм, отчасти еще что-то и вот эту феноменологическую социологию — она подвернулась и тоже была использована для его критики. Поэтому получилась, в частности, та­кая ситуация, что престиж Парсонса и его направления упал, а на этой волне, может быть, несколько неестественным образом возрос инте­рес к другим направлениям — феноменологическая школа, этнологи-

[еская социология. Но я не специалист, может быть, вы как-то лучше iTy ситуацию понимаете?

А. Здравомыслов. Естественно, что феноменологическое направ-1ение стало в оппозицию к структурно-функциональному анализу. Но жо же возникает еще в конце 30-х годов. Тогда появляются первые)аботы Мида, психологическая ориентация в социологии там уже вы-эажена. А дальше, уже в 60—70-е годы, я бы сказал, социология чувств!анимает все большее и большее место, вытесняет системный подход и:амо слово «система» становится индикатором того, что здесь псев­донаука или попытка под видом науки выделить идеологию, в то время «ак краеугольным для структурно-функционального анализа было юнятие системы — и общества как системы, и организации, и возмож­ности изучения каких-то системных взаимозависимостей, структур-яых взаимосвязей, функциональных взаимосвязей. А там проблема лич­ного мира, внутреннего, психологического построения образа;обственного «я», построения теории видения мира приобретает бо­лее фундаментальный смысл, и поэтому все прочее как бы отсекается и объявляется пошлым, не достойным внимания занятием.

Б. Юдин. Да. Был такой интеллектуальный момент со стороны некоторых ученых — неприятие системных построений, которые ка­ким-то образом подавляют личность, ее индивидуальность. Если мож­но так выразиться, экзистенциалистский протест против этого.

— Сейчас, по вашему мнению, это происходит?

Б. Юдин. Нет. Отнюдь не считаю. Просто сейчас отношение к этой проблеме не идеологизировано и можно выбирать, что тебе ближе.

С. Белановский. Конечно, развитие и смена направлений в нау­ке — явление неизбежное. И тем не менее концепции остаются весьма неравноценными и невзаимозаменимыми. Они отвечают на разные про­блемные ситуации и различны просто по своему, если можно так ска­зать, значению.

Школа Парсонса — весьма сильная. Научная школа — это своего рода субкультура. И что бы ни говорили про феноменологическую шко­лу, которая пришла ей на смену, или еще про какие-то школы, это все равно что погубить одно общество и заселить эту территорию эмигран­тами из совершенно другой культуры, которые на этой территории со­здадут свое общество, совершенно другое. Если классическая американ­ская социология, воплощением которой был Парсонс, погибнет, а в общем-то есть основания опасаться, что она или погибла, или близка к этому, мне будет очень жаль, подобно тому как Леви-Стросу было жаль гибнущих цивилизаций, даже не людей, а именно цивилизаций, потому что люди-то могли сохраняться, ассимилироваться. Поэтому мне бы хо­телось приложить усилия к восстановлению этой научной традиции.

Я повторяю, что, с моей точки зрения, существуют две социоло­гические эпохи и соответственно — две социологические школы, если брать укрупненно. Была европейская социологическая школа, она кор­нями уходила в европейскую философскую традицию, оформилась где-то в конце XIX века, имена мы уже называли. Мыслители были круп­нейшие. Но здесь ничего не поделаешь — две мировые войны, я счи­таю, эту школу уничтожили. Но, к счастью, эта школа в несколько ви­доизмененном виде смогла возродиться в Америке. Опять я не беру исторических причин и не берусь анализировать конкретные имена. Но она там возродилась. Она осознавала себя преемницей европейской школы. Это, если угодно, легко доказать эмпирически, по ссылкам, по цитатам, по заимствованиям, по трансформациям, по переводам, про­слеживая мысли. Как я понимаю, хотя и плохо осведомлен, — посколь­ку эти школы друг с другом связаны, то я бы их объединил под общим названием «классическая школа социологии». Я считаю, что американ­ская школа — одно из возможных развитии европейской. В европейс­кой школе были заложены некоторые ходы, которые не пройдены аме­риканцами. Я очень высокого мнения об американцах, у них очень высока культура логического мышления. Все, что я говорю о Парсон-се, относится не только к нему. Умение строить сложные логические конструкции — вот этим они сильны. Но я считаю, что они прошли и проследили не все ходы, намеченные европейской школой. И я думаю, что это в рамках какой-то одной страны непреодолимо, потому что, как я уже говорил, в любой аналитической, социологической работе всегда есть неявный элемент рефлексии собственного общества, хотя американцы сознательно старались от него избавиться. Они проводи­ли межэтнические исследования, межнациональные. Была школа куль-тур-антропологии, смежная с социологией дисциплина, откуда они очень много черпали. То есть я бы сказал даже, что были предприняты огромные усилия, чтобы преодолеть этот американоцентризм, эту ес­тественную рефлексию, присущую каждому человеку как члену дан­ного общества. Мне кажется, что она преодолена до конца не была, но хорошо то, что эти усилия по преодолению были не только предпри­няты, но они и видны в работах, очень хорошо видны.

Это некоторый урок нам. Мы должны идти своим путем. Навер­но, и в этом, хотя не только в этом, смысле нужны национальные соци­ологические школы, дискутирующие друг с другом. Но послевоенная Европа не оказалась достойным партнером для американцев, как мне кажется, хотя одного очень крупного человека, и я бы причислил его к классической традиции, я назову — это француз Мишель Крозье. Дру­гих я, к сожалению, не знаю. Но я думаю, что, если бы их было много, мы бы их знали. Про другие регионы и говорить нечего.

Что-то самобытное зарождалось у нас в 60-е годы, явно зарож­далось. И не случайно, по-моему, американцы возлагали на нас опре­деленные надежды — что мы как-то разовьем социологическую тео­рию, ожидали от нас какого-то импульса. Их как раз очень хорошо характеризует то, что они искали вот это межнациональное общение, видимо, понимая значимость чужого опыта и важность его сопостав­ления со своим. Но, с моей точки зрения, они такого партнера не на­шли. Хотя именно в России они могли его найти, потому что в 60-е годы

ыл к этому интерес, был волевой импульс, который приводил в эту реру людей мотивированных и заинтересованных. И здесь бот этот азгром — хотя я не был его свидетелем и узнал о нем с большим опоз-знием, тогда я был слишком молод, но я считаю, что он имел катаст-офические последствия не только для нашей, но, может быть, в ка-ом-то смысле и для мировой социологии, потому что она утратила артнера, потенциально достойного. Мне так кажется.

А что сейчас? Сейчас на Западе многое изменилось. Парсонс шельмован. Я допускаю и даже думаю, что он обладал сверхвысоким вторитетом, если о нем говорили, еще при живом человеке, что он ершина социологической мысли (попадались мне какие-то такие ци-аты). Конечно, уж если до такого доходит, то надо понимать, что в гом был элемент моды. А всякая мода преходяща. Но все-таки это ыла хорошая мода. Это мода на школу, которая была очень сильна, [усть мода проходит. Она прошла. Но это ниспровержение Парсонса ставляет какой-то горький осадок. Кто ниспровергал-то? Вот эти студенты-бунтари конца 60-х годов? В общем-то, мелкие люди и с мелкими аргументами — будто Парсонс служил буржуазному обществу и так далее. И как с тех пор все переменилось! Как я понимаю, примерно те же годы возникла, вернее, оформилась феноменологическая школа. Я повторяю, я знаю ее плохо, но те обрывки, которые я знаю, по-воляют думать, что это школа сильная и имеющая право на существование. Но в те годы произошел такой парадокс, что вот эти студенты, заботившись ниспровержением классической социологии, стали опираться на что попало, на марксизм, на троцкизм, и сюда же попала феноменологическая социология, с позиций которой они ниспровергали Парсонса.

У нас, когда был этот известный разгром, весьма оперативно издали книгу, она называется «Новые направления в социологической еории», где четверо молодых, только что окончивших университеты англичан занимались вот таким ниспровержением. То есть они себя причисляли к феноменологической школе. С позиций феноменологической школы они ниспровергали структурно-функциональное направление. Их молодость и необоснованный гонор просто лезут из этой книги. Но самое главное, что эта книга имеет мало отношения к самой феноменологической школе, хотя она буквально пестрит ссылками на Щюца, Сикурела, Гарфинкела, то есть на классиков феноменологической школы. Обилие цитат как раз и доказывает несамостоятельность мышления этих молодых людей. То есть эта книга, в общем-то, не вызывает доверия по всем статьям. Из всех четырех ее авторов более или менее известен сейчас только один — он занимается социологией медицины. А остальные просто сгинули. Вот характеристика их научного уровня. Но с сожалением я должен признать, что прошли годы, читать было нечего, и сейчас поколение, которое моложе меня, — мне 41 год, — 30-летние, все-таки читают именно эту книгу и что-то оттуда черпают. Косвенным образом, поскольку там есть реминисценции, отсылки к классикам. Может быть, они вычитывают оттуда что-то по­лезное, но вместе с этим они всасывают и свойственный этой книге негативизм.

Конечно, когда страна просыпается и социологии у нее нет, она, естественно, смотрит на те страны, где социология более развита. В 60-е годы был в моде Парсонс. Его стали заимствовать. Но через Пар-сонса вышли на классическую европейскую социологию, на много на­правлений, то есть Парсонс оказался ключом ко всей классической социологии в целом. В этом смысле, когда люди ничего не знают, они начинают с чего-то одного и, может быть, несколько его гипертрофи­руют, это нормальное явление роста. Эти элементы детской болезни очень быстро проходили, это просто видно по людям — люди расши­ряли свой кругозор и квалификацию.

Если мы переходим к сегодняшней ситуации, то сегодня ситуа­ция такая, что на Западе в моде вот эта феноменология. Хотя, может быть, и не только она. Там еще в моде компьютерные методы, еще в моде почему-то фокус-группы, странное какое-то тоже явление. Мо­жет быть, они как-то связаны с феноменологической социологией, но только отчасти. Все-таки наука центрируется по концепциям, может быть, по проблемам, но во всяком случае не по методам. Метод — это нечто вторичное.

А у нас существует катастрофический дефицит учителей. Их нет. И молодые барахтаются как могут. И еще обстановка сложная в стра­не. Но тем не менее они барахтаются, это значит, что они какими-то путями выходят на Запад, очень плохо ориентируясь в структуре школ Запада, в значительной мере этот процесс стохастичен. В их мышле­нии отсутствует понятие классики, отсутствует понятие научной пре­емственности. Вот они туда попадают, и самое лучшее, на что они на­тыкаются, если говорить о социологии, это на какие-то феноменологические подходы. Это, как мне кажется, наиболее содер­жательное, на что можно сейчас наткнуться на Западе, вот таким об­разом туда выходя. Поэтому следует ожидать, что в самое ближайшее время у нас могут возникнуть индуцированные, но постепенно приоб­ретающие все большую самостоятельность и автономию феноменоло­гические школы.

Но я считаю, что если на Западе классическая школа погибла или по крайней мере загнана в тень, то это не значит, что и мы должны это копировать, потому что дискуссия между школами — вещь полезная. Это тоже азы методологии. В работах по методологии науки этот ас­пект постоянно подчеркивается, например, у Поппера и у других авто­ров. Поэтому мне горько видеть эту формирующуюся однобокость. Однобокость очень серьезную, потому что, как я понимаю феномено­логические подходы, все-таки в каком-то смысле это не совсем социо­логия. Они очень индивидуализировали социологию, низвели ее до Уровня индивида и до уровня трансакции между индивидами. И в этом смысле утрачены понятия макроструктуры, макроценностей и всего,

что с ними связано. Может быть, это отражает дух эпохи, когда мак­рообщество в социологическом понимании распадается. Но даже если и так, в любом случае должна быть база для сравнения.

В свое время социологи описывали и отрефлексировали переход от общины к обществу, —■ может быть, сейчас необходимо осознать что происходит что-то похожее, когда уже и то, что социологи-клас­сики считали обществом (Gesellschaft), элемент какой-то макрообщи­ны, тоже сейчас распадается. Такое ощущение возникает. Общество, в котором нет норм и ценностей, а есть только мотивации и потребнос­ти. Может быть, я не прав. Ощущение атомизации, какой-то клановизации, утраты какого-то, может быть, даже функционального един­ства, ценностного единства, распад того, что называли интеграцией... Оказывается, так можно жить. Как-то не умирают люди от этого. Но это что-то другое. Другая жизнь. К чему это приведет, не ясно.

В данном случае преемственность школ, смена одной школы дру­гой, возможно, отражает вот таким странным образом некоторую объективную общественную динамику, которая продолжается со вре­мен Токвиля, когда он писал о демократическом процессе, а потом Теннис писал об общине и обществе. Ведь община давно распалась, а сейчас распадается институт семьи. И, возможно, эта динамика, опи­сываемая какой-то кривой, куда-то выводит, хотя мы еще плохо пони­маем, куда она нас выводит. Но и в этом случае у меня остается пре­тензия или сожаление, что люди, не ощущая концептуальной преемственности, не зная ее, в каком-то смысле и не желают знать, потому что и западные коллеги их убеждают, что не надо изучать все это, это устаревшее — буквально употребляется слово «хлам». «Парсонс устарел» — это же глупо.

Вот Олег Игоревич рассказывал о своей встрече с американски­ми социологами, которые именно Парсонса не знали. И к нам приез­жал американец. Не молодой, ему лет пятьдесят с лишним. Он увидел, что моя сотрудница сидит и вычитывает Парсонса — корректорскую вычитку делает, — и он спросил: что вы делаете? Она, владея английс­ким языком, ответила: вот, работаю над Парсонсом. И он имел наглость ей сказать, что Парсонс давно устарел, вы, мол, делаете пустую рабо­ту. Приехать в чужую страну и так высокомерно себя вести, нарушая служебную этику, — это же наглость. Может быть, к нам едут не луч­шие люди, это другой вопрос. Но вот есть этот момент.

Мне жалко, что на Западе утрачена преемственная связь с клас­сической школой. И получается, что и у нас она будет утрачена, по крайней мере очень надолго. Не знаю, когда она восстановится, пото­му что я вижу у молодежи побудительные мотивы учиться, это прият­но, они едут на Запад, они воспринимают некие современные течения, но при этом полностью отсутствует импульс к восстановлению теоре­тической традиции. А почему это важно, мне кажется, я объяснил.

В. Чеснокова. Одно как бы противоречие. Вы сказали: нужна мода на Парсонса, нужна мода и на феноменологов. Вот у нас как раз была мода на Парсонса. Теперь пришла мода на феноменологов. Почему мы с вами стараемся восстановить все-таки Парсонса в общественном со­знании?

С. Белановский. А потому, что с самим Западом что-то не в по­рядке. Конечно, это процесс, длящийся во времени, но в какой-то пе­реломный момент были студенческие бунты, о которых мы говорили. Много времени прошло, но все-таки через эту контркультуру прошло очень много людей, я бы сказал, что почти вся современная элита, ко­торой теперь лет сорок или около того. Разговаривая с этими людьми, порой симпатичными, добрыми, я понимаю, что в них какая-то необ­ходимая жесткость отсутствует. Это то, что я смог отследить. Интел­лектуальная жесткость, в частности. Строгость и жесткость. Если у человека есть позиция, он как-то должен на ней стоять, а в них я чув­ствую ее отсутствие. То, что традиция классическая на Западе прерва­лась, я считаю дисфункциональным явлением. Это не прогресс в науке.

Вот в физике была теория флогистона, она долгое время суще­ствовала и потом рухнула, настала кислородная теория. Это был про­гресс в науке, потому что — может быть, методологи выразят эту мысль лучше, но, так или иначе, я скажу по-простому, — теория флогистона оказалась несостоятельной.

Другой пример. Ньютоновская механика и теория относитель­ности. Здесь немножко другая ситуация. Эйнштейн не опроверг нью­тоновскую механику, но она стала некоторым частным случаем в его системе. Тоже налицо преемственность и налицо прогресс, несколько иного рода, но опять же мы спокойно можем употребить слово «про­гресс». А если говорить о феноменологической школе, то ее нельзя назвать прогрессом по отношению к структурно-функциональной. Это просто другая школа, имеющая право на существование. Она бы только выиграла, если бы ее интеллектуальным контрагентом, конкурентом, партнером в дискуссии была бы структурно-функциональная школа.

Структурно-функциональная школа погибла не в силу своей на­учной бесплодности или устарелости, а в силу некоей исторической, трудно сказать, — то ли случайности, то ли неслучайности. Дисфунк­ция, наверное, не бывает случайностью. Но она погибла как-то необос­нованно. И вообще говоря, люди, которые занимаются историей науки, знают много примеров, когда перспективные школы по каким-то исто­рическим причинам гибли. Гибли, и все. А бывало иначе. Бывало, уходи­ли в тень, порой на десятилетия. Потом возрождались. Я не знаю, воз­родится ли структурно-функциональная школа, но я считаю, что должна, что в каком-то смысле это вопрос о том, возродится ли социология. А что социология на Западе в кризисе — пишут сами западные авторы, Гиддингс, например. Его сейчас все цитируют, у нас он очень известен. Он прямо говорит о кризисе и даже называет некоторые операциональ­ные критерии. Резко сократилось число кафедр, резко возрос средний возраст преподавателей социологии, уменьшился приток студентов. По-моему, налицо феминизация. Вот такие операциональные критерии.

B. Чеснокова. Феминизация — это точный признак упадка.

C. Белановский. Да. То есть из курсов социологии как бы такие курсы для домохозяек получаются. Может быть, полезные в чем-то для воспитания детей. Но это уже не социология. Поэтому по причинам, о которых я затрудняюсь сказать, были ли они исторически случайными или исторически неизбежными, я вообще боюсь углубляться в этот вопрос — как-то она рухнула, эта школа структурно-функциональная. Но я убежден, что без нее социологии нет, что подлинно со­
циологическая школа как раз она. А феноменологическая — это какое-то междисциплинарное образование с элементами социологии знания, теории познания, лингвистики, каких-то ответвлений психологии и психиатрии, которые я плохо знаю. У нее есть прикладные
выходы, вплоть до психотерапии, семейной в частности. У нее, может быть, есть прикладные выходы в виде вот этих фокус-групп, а через них — в маркетинг, политический имидж и прочее. Какое-то влияние, возможно, она и здесь оказала. Правда, этот метод, фокус-группы, он сформировался поначалу как прагматический, однако феноменологическая школа сделала много для его популяризации, была попытка распространения его на чисто научные ситуации. Но вот ценностная и нормативная проблематика в феноменологической школе отсутствуют начисто — а это очень крупный пробел. Здесь мы выходим на какой-то более философский вопрос — нужна ли социология вообще. Я затрудняюсь ответить на этот вопрос.

B. Чеснокова. Мне кажется, наша ситуация показывает, что нужна. Потому что, если говорить о прикладных ее аспектах, то нам сейчас нужна как раз макросоциология, а отнюдь не индивидуальная. То есть бывают ситуации, когда необходимо оперировать макроуровнем, макроструктурами.

C. Белановский. Я думаю, что и на Западе эта ситуация налицо, потому что ведь кризис-то социальный на самом деле всегда формируется на макроуровне. Любопытно, кстати, что вот эту нишу, вот эту пустоту, которая образовалась в результате низложения структурно-функциональной социологии, сейчас занимают экономисты. Я могу назвать по меньшей мере двух лауреатов Нобелевской премии, это Хайек и это Бьюкенен, которые просто в чистом виде работают в социологической сфере, на макроуровне. И из дисфункций на макроуровне выводят дисфункции на микроуровне. Очень сильные мыслители, кстати. И опять-таки прежняя школа, ниспровергнутая, могла бы быть им весьма достойным партнером, потому что этим экономистам, я бы сказал, не хватает социологического образования. То есть, когда читаешь, то сразу в сознании всплывают те самые имена, которые я назвал: обязательно Кули, обязательно Дюркгейм. И думаешь: ну как же так, вот он этот вопрос прорабатывает, а до него здесь много уже сделано.

Дата добавления: 2015-09-29