С 34 Горькие силлогизмы / Эмиль Мишель Сиоран ; пер. с фр. А. Г. Головиной, В. В. Никитина . — М.: Алгоритм, Экс-мо, 2008. — 368 с. — (Философский бестселлер). 14 страница

Иметь собственное мнение по тому или иному во­просу — это неизбежно и нормально; иметь собствен­ные убеждения — совсем другое дело. Каждый раз, когда я сталкиваюсь с человеком, имеющим собственные убеж­дения, я пытаюсь понять, что за душевный порок, что за надлом подтолкнул его к этому. Вполне законный вопрос, но он стал для меня настолько привычным, что портит мне все удовольствие от беседы, внушает мне ощущение нечистой совести и отвращение к самому себе.

Было время, когда сочинительство представлялось мне важным делом. Сегодня это кажется мне самым по­рочным и непостижимым из всех моих суеверий.

Я явно злоупотребляю словом отвращение. Но как иначе выразить состояние, в котором отчаяние приходит на помощь усталости, а усталость — отчаянию?

Потратив целый вечер на поиск определения для это­го человека, мы перебрали целую кучу эвфемизмов, лишь бы не произносить эпитета «вероломный». Нет, он не ве­роломный, он всего лишь изворотливый, дьявольски изво­ротливый, и в то же время — наивный, невинный, даже ан­гельски невинный. Если хотите получить о нем представ­ление, вообразите себе помесь Алеши со Смердяковым.

Когда человек теряет веру в себя, он перестает бо­роться и что-либо делать, он перестает даже задавать себе вопросы и искать на них ответы. Между тем должно происходить нечто прямо противоположное, ведь именно после того, как мы освободимся от всех привязанностей, мы обретаем способность ухватить истину, отличить под­линное от нереального. Увы, стоит иссякнуть источнику веры в собственную роль или судьбу, мы утрачиваем лю­бопытство к другим вещам, в том числе к «истине», хотя бываем близки к ней как никогда.

Лично я не выдержал бы в раю не то что «сезона», но даже и одного дня. Почему же тогда меня не оставляет ностальгия по раю? Я не пытаюсь найти ей объяснение. Она была во мне всегда, она старше меня самого.

У каждого из нас может иногда возникнуть ощущение того, что в пространстве и времени мы занимаем всего одну точку. Гораздо реже бывает, что это ощущение живет в нас дни и ночи напролет, ежечасно давая знать о себе. На основе этого чувства и начинается поворот к нирване или сарказму — или к тому и другому одновременно.

Я поклялся никогда не грешить против священной краткости, но что толку? Я все равно остаюсь вечным со­участником преступного словоблудия, и, как бы ни мани­ло меня молчание, я не смею погрузиться в него и вечно брожу на его периферии.

Степень истинности той или иной религии следовало бы определять по ее отношению к бесу. Чем более значи­тельная ему уделяется роль, тем вернее это свидетельст­вует об интересе религии к реальной жизни и ее серьез­ности, о том, что она не занимается обманом и надува­тельством, и стремится не столько разглагольствовать и утешать, сколько констатировать действительность.

На свете нет ничего, что стоило бы переделывать, — по той простой причине, что нет ничего, что стоило бы делать. Поняв это, легко отрешиться от всего — от всех начал и концов, от всех приходов и уходов.

Говорить нечего, потому что все уже сказано. Мы не только знаем, но и чувствуем это. Гораздо слабее мы ощуща­ем, что сама очевидность этого факта придает языку стран­ный, даже пугающий статус и тем самым служит ему иску­плением. Слова спасены, ибо перестали быть живыми.

Бесконечные размышления над состоянием мертвых принесли мне огромное благо и огромное зло.

Бесспорное преимущество старости состоит в воз­можности медленного и методичного наблюдения над по­степенным разрушением органов тела. Все они начинают, отказывать — одни явно, другие скрыто. Они отделяют­ся от тела, как тело отделяется от нас, — оно ускользает, покидает нас, оно нам больше не принадлежит. И нельзя даже вывести этого перебежчика на чистую воду, потому что он убегает не к новому хозяину, а в никуда.

Мне никогда не надоедает читать об отшельниках, особенно о таких, про кого говорили, что они «устали искать Бога». Неудачники Пустыни меня восхищают.

Если бы Рембо каким-нибудь чудесным образом про­должал творить (что так же невероятно, как представить себе Ницше, выпускающего книгу за книгой после «Ессе Ното»), он, в конце концов, образумился бы и остепе­нился, начал комментировать собственные прежние вы­ходки, объяснять свои поступки и самого себя. Избыток сознательности есть кощунство и форма профанации.

Я всегда поддерживал и поддерживаю одну простую мысль: все, что ни делает человек, рано или поздно обер­нется против него же. Мысль не нова, но я защищаю ее с ожесточенной силой убеждения, в котором нет ни следа фанатизма или сумасшествия. Нет такой пытки или бес­честья, которых я не согласился бы вытерпеть ради нее, и не сменяю ее ни на одну другую истину, ни на одно дру­гое откровение.

Пойти дальше Будды, подняться над нирваной и нау­читься обходиться без нее... Ничто тогда тебя не остано­вит, даже идея освобождения, которую будешь считать лишь досадной помехой, докукой и задержкой.

Я питаю слабость к обреченным династиям, к разва­ливающимся империям, ко всем этим вечным Монтесу-мам, верящим в знаки, к гонимым и хулимым, к отрав­ленным неизбежностью, к запуганным и снедаемым ужа­сом, ко всем, ждущим своего палача...

Мимо могилы критика, чьи желчные статьи я читал и перечитывал, я прохожу не останавливаясь. Не задер­живаюсь я и перед могилой поэта, который при жизни только и думал, что о своем конце. Меня занимают другие, нездешние имена, связанные с безжалостным и уми­ротворяющим учением, с таким видением мира, благо­даря которому дух освобождается от всех навязчивых идей, включая самые мрачные. Нагарджуна, Кандракирти, Сантидева...^[19] Хвастуны, которым нет равных, диалек­тики, преследуемые идеей спасения, акробаты и апосто­лы Пустоты. Мудрейшие из мудрых, для них вселенная была всего лишь словом...

Осень за осенью я наблюдаю, с какой поспешно­стью падают с деревьев листья, и не перестаю испыты­вать удивление, сменяемое чувством, которое больше все­го походило бы на бегущие по спине мурашки, если бы в последний момент его не вытесняла неведомо откуда бе­рущаяся легкость.

Бывают минуты, в которые нашим единственным со­беседником становится Бог, как бы далеки мы ни были от всякой веры. Обратиться к кому-нибудь другому ка­жется невозможным и просто безумным. Одиночество, достигшее последней стадии, требует крайней формы об­щения.

От человека исходит особенный запах. Он один из всех животных пахнет трупом.

Часы отказывались течь. День казался далеким, не­мыслимым. На самом деле ждал я не дня — я надеялся забыть про упрямое время, которое упорно не желало идти вперед. Осужденный на казнь, говорил я себе, го­раздо счастливее — он, по крайней мере, точно знает, что последняя его ночь пройдет прекрасно!

Неужели я снова смогу встать на ноги? Неужели сно­ва смогу рухнуть?

Если ощущение может быть интересным, то это ощу­щение предвкушения эпилептического припадка.

Тот, кто пережил сам себя, не может не презирать себя, даже если он в этом не признается, даже если он этого не знает.

Человек, миновавший мятежный возраст и все еще продолжающий бунтовать, сам себе должен напоминать избалованного Люцифера.

Если бы мы не носили на себе стигматов жизни, как легко было бы испариться, и пусть себе мир существу­ет без нас!

Я, как никто, легко прощаю только что нанесенную обиду. Желание отомстить настигает меня позже, когда память об оскорблении почти стерлась, стремление дей­ствовать почти выдохлось, и мне остается последнее — оплакивать свои «добрые чувства».

Лишь в той мере, в какой мы ежеминутно соприка­саемся со смертью, мы имеем счастливую возможность догадываться, на каких абсурдных основаниях держит­ся существование.

* * *

По самому большому счету, совершенно неважно, кто ты таков, будь ты сам Бог. С помощью некоторой доли упорства в этом нетрудно было бы убедить всех и каж­дого. Почему же тогда каждый из нас изо всех сил ста­рается урвать еще хоть чуточку бытия и никто не желает ограничиться, снизойти до идеального бездействия?

Среди ряда племен бытует верование, что мертвые го­ворят на том же языке, что и живые, только каждое слово

означает у них нечто прямо противоположное: большое — это маленькое, близкое — далекое, белое — черное...

Неужели к этому и сводится смерть? Как бы там ни было, этот вывернутый наизнанку язык красноречивее любой, самой мрачной выдумки, свидетельствует, как много в смерти необычного и поразительного...

Мне очень хотелось бы верить в будущность челове­чества, но разве можно его допустить, зная наши способ­ности? Потребовалось бы почти полное их разрушение, да и то еще неизвестно, к чему это приведет.

Мысль, не отмеченная тайным присутствием рока, может быть легко заменена другой. Она ничего не стоит. Она — просто мысль...

Когда Ницше жил в Турине, перед началом каждого припадка он принимался без конца смотреться в зеркало, то отворачиваясь от собственного отражения, то вновь по­ворачиваясь к нему. Когда он ехал в поезде в Базель, един­ственным, что он упорно требовал принести, было снова зеркало. Он забыл, кто он такой, и пытался найти себя, но у него, столь озабоченного сохранением собственной иден­тичности, столь внимательного к своему «я», оставалось для этого только самое грубое и жалкое средство.

Не знаю никого бесполезнее и никчемней себя. Это данность, с которой следует смириться, не пытаясь извлечь из нее каких-либо оснований гордиться собой. Пока я этому не научусь, сознание собственной беспо­лезности не принесет мне никакой пользы.

Каким бы страшным ни был приснившийся сон, мы играем в нем главную роль, являемся главным действую­щим лицом, то есть остаемся кем-то. Ночью наступает триумф обездоленных. Если бы люди перестали видеть дурные сны, революциям не было бы конца.

Ужас перед будущим коренится в желании испытать этот ужас.

И вдруг я оказался совсем один перед... В этот день сво­его детства я почувствовал, что произошло что-то очень важное. Я впервые пробудился, получил первый знак — предвестник сознания. До того я был всего лишь одним из существ. После этого я стал и больше, и меньше, чем просто существо. Каждое я начинается с надлома и откровения.

Рождение и цепь суть слова-синонимы. Увидеть день — значит увидеть наручники...

Утверждать, что «все иллюзорно», — значит прино­сить жертву иллюзии, признавать за ней высокую степень реальности, тогда как на самом деле нам хотелось бы ее дискредитировать. Что делать? Лучше всего вооб­ще прекратить говорить о ней, перестать ее разоблачать, ибо, даже просто думая о ней, мы становимся ее рабами. Мысль, опровергающая любые Мысли, все равно опуты­вает нас цепями.

Если бы мы могли спать круглые сутки напролет, очень скоро мы смогли бы вернуться в первоначальный маразм, в блаженное, ничем не нарушаемое отупение, ца­рившее до Бытия. Лишь об этом и мечтает сознание, из­мученное собой.

Не родиться — вот, без сомнения, лучшее из возмож­ных решений. К сожалению, оно недоступно никому.

Никто больше меня не любил этот мир, а между тем, даже если бы мне поднесли его на блюдечке, я закричал бы, будь даже я еще ребенком: «Слишком поздно! Слиш­ком поздно!»

Что с вами, да что это с вами? — Со мной ничего. Со­всем ничего. Я просто выпрыгнул из своей судьбы и те­перь не знаю, куда идти, куда бежать...

СОДЕРЖАНИЕ

Валерий Никитин. Предисловие

Часть 1. Горькие силлогизмы

Атрофия слова..........................

Мошенник Бездны...................

Время и ангел...........................

Запад..........................................

Цирк одиночества....................

Религия......................................

Живучесть любви.....................

О музыке...................................

Опьянение историей................

У истоков пустоты...................

Часть 2. О злополучии появления на свет

^[1] Нерваль Жерар де (1808 — 1855) — французский писатель роман­тической школы. — Примеч. ред.

^[2] Нерваль Жерар де (1808 — 1855) — французский писатель роман­тической школы. — Примеч. ред.

^[3] Сузо Генрих (1295 или 1297 — 1366) мистик. — Примеч. ред.

^[4] Рамо Жан-Филипп (1683—1764) — французский композитор и му­зыкальный теоретик. — Примеч. ред.

^[5] Ономатопея (греч. имятворчество) — термин традиционной сти­листики, включающий как понятие звукописи, так и понятие звукопод­ражания. — Примеч. ред.

^[6] Эммерих Анна Екатерина (1774—1824) — немецкая девушка, кре­стьянка, подверженная видениям и обладавшая, по словам ее почитате­лей, провидческим даром. — Примеч. ред

^[7] Мара — буддийский дьявол. Искушал Сиддхартху Гаутаму (Будду), насылал на него демонов, когда тот сорок девять дней сидел под деревом, стараясь постичь смысл жизни и понять, как избежать в ней страданий. В то же время дочери Мары — Желание, Наслаждение и Страсть — ста­рались соблазнить Гаутаму эротическими танцами. — Примеч. ред.

^[8] Авильская Тереза (Тереза де Хесус, св. Тереза де Сепеда и Аума-ца) (1515—1582)— испанская религиозно-мистическая писательница.— Примеч. ред.

^[9] Авильская Тереза (Тереза де Хесус, св. Тереза де Сепеда и Аума-ца) (1515—1582)— испанская религиозно-мистическая писательница.— Примеч. ред.

^[10] Шамфор Себастиан-Рок-Никола (1741—1794) — французский общест-кснный деятель, философ, сочинитель и драматург. Активный участник Ве-/шкой французской революции. Автор знаменитого лозунга: «Мир хижинам, иойна дворцам!» После смерти Шамфора были изданы его рукописи в двух книгах: «Максимы и мысли» и «Характеры и анекдоты».— Примеч. ред.

^[11] Бронте Эмилия (1818—1848)— английская поэтесса, известная, однако, не столько своим поэтическим творчеством, сколько романом «Грозовой перевал» — ее единственной прозаической книгой, в которой описывается трагическая история любви безродного найденыша к доче­ри своего хозяина. Сестра Эмилии Бронте— Шарлотта Бронте (1816— 1855) — является автором знаменитых романов: «Джейн Эйр», «Городок», «Учитель». — Примеч. ред.

^[12] Хауворт — поместье семейства Бронте в Англии, описания кото­рого часто встречаются в произведениях Шарлотты и Эмилии Бронте. — Примеч. ред.

^[13] Клейст Бернд Генрих Вильгельм фон (1777—1811)— немецкий писатель, покончил жизнь самоубийством. Произведения Клейста отли­чаются драматической сжатостью и живостью действия, однако их ге­рои — жертвы жестокой и неумолимой судьбы, слепого случая и обстоя­тельств. — Примеч. ред.

^[14] Клейст Бернд Генрих Вильгельм фон (1777—1811)— немецкий писатель, покончил жизнь самоубийством. Произведения Клейста отли­чаются драматической сжатостью и живостью действия, однако их ге­рои — жертвы жестокой и неумолимой судьбы, слепого случая и обстоя­тельств. — Примеч. ред.

[15]южительства около шотландских озер, в Вестморленде). Певец приро­ды и сельской жизни. — Примеч. ред.

^[16] Дикинсон Эмили (1830—1886) — американская поэтесса. Автор ог­ромного количества стихотворений самой разнообразной тематики, в т.ч. об особенностях художественного творчества. — Примеч. ред.

^[17] Дилан Марлайс Томас (1914 —1953) — валлийский поэт, драматург, |ублицист. — Примеч. ред.

[18]читают эту книгу учебником жизни. — Примеч. ред.

^[19] Нагарджуна (санскр. Серебряный змей; предположительно 150— 250) — великий индийский мыслитель, основатель буддийской школы Мадхъямики и ведущая фигура в Махаяне (санскр. «великая колесни­ца») — позднейшей форме буддизма, в основе теории и практики которой лежит развитие сострадания и внеличностной (запредельной) мудрости. Нагарджуну называют также Вторым Буддой. Метод Мадхъямики, разра­ботанный им, предписывает применять абсурдные, бессмысленные поня­тия и цели, указывая на реальность пустоты. Цель Мадхьямики — в том, чтобы свести все понятия к абсурдности для того, чтобы открыть дверь нерассудочного познания. Кандракирти — ученик Нагарджуны, при ко­тором идеи Мадхьямики приобрели законченный вид. Сантидева — ав­тор философско-религиозного трактата «Шихта Самаччайа», составлен­ного главным образом из ранних Сутр Махаяны. — Примеч. ред.

Дата добавления: 2015-09-29