Техника психоанализа, используемая нами во вред себе, снижает качество наших опасностей, нависших над ними угроз, готовых разверзнуться под нами бездн; отнимая у нас наши непристойности, она лишает нас всего, что пробуждало в нас интерес к самим себе.
...То, что проблемы не находят разрешения, тревожит ниш, незначительное меньшинство; а вот то, что чувства не находят выхода, что они ни к чему не ведут, теряются в самих себе, является подсознательной драмой всех; от этой эмоциональной безысходности, не отдавая себе отчета, страдают все.
Углублять какую-либо идею — значит вредить ей, отнимая у нее ее очарование, а следовательно, и жизнь...
С несколько большим запалом в нигилизме мне удалось бы, отрицая все, стряхнуть с себя мои сомнения и
победить их. Однако я обладаю лишь предрасположенностью к отрицанию, не обладая его благодатью.
Испытав притяжение крайностей, остановиться где-то на полпути между дилетантизмом и динамитом!
Вовсе не Эволюция, а Невыносимое должно было бы стать любимым коньком биологии.
Моя космогония добавляет к изначальному хаосу бесконечно растянутое многоточие.
Одновременно со всякой идеей, зарождающейся в нас, что-то в нас загнивает.
Любая проблема оскверняет какую-нибудь тайну; в свою очередь, проблема оказывается оскверненной ее решением.
Патетика оказывается признаком дурного вкуса; то же самое можно сказать о сладострастии бунтарства, в котором не отказывали себе ни Лютер, ни Руссо, ни Бетховен, ни Ницше. Звонкие ноты — плебейство одиноких гениев...
Потребность в угрызениях совести предшествует Злу — да что я говорю! — порождает его...
Интересно, смог бы я протянуть хотя бы один день без милосердия моего безумия, обещающего мне, что (/грашный суд состоится завтра?
Мы страдаем: внешний мир начинает существовать... мы страдаем чрезмерно: он исчезает. Боль выпивает его к жизни, чтобы продемонстрировать его нереальность.
Мысль, освобождающаяся от всякой предвзятости, распадается и имитирует несвязность и распыление вещей, которые она хочет охватить. Поток ничем не скованных идей разливается по реальности и «облегает» ее, но не объясняет. В результате приходится дорого платить за «систему», которая вовсе не была предметом твоих вожделений.
От Реального у меня начинается приступ астмы.
Нам бывает неприятно додумывать до конца удручающую нас мысль, даже если она безукоризненна; мы сопротивляемся ей, когда она задевает наше нутро, когда она превращается в недомогание, в истину, в крушение плоти. Я никогда не мог прочитать какую-нибудь проповедь Будды или страницу Шопенгауэра без того, чтобы не впасть в минор...
Тонкость мысли бывает свойственна теологам. Будучи не в состоянии доказать того, что они утверждают, они вынуждены вдаваться в такие подробности, которые сбивают с толку: что, собственно, им и нужно. Какая требуется изобретательность, чтобы классифицировать ангелов по десяткам категорий! О Боге уж и говорить нечего: его «бесконечность», изнуряя мозги, привела многие из них в полную негодность...
В юности человек пытается приобщиться к философии не столько в поисках видения мира, сколько в поисках стимулирующего средства; набрасываясь на идеи, угадываешь безумие их автора и мечтаешь подражать ему, а то и превзойти его. Отрочеству импонирует высотное жонглирование; в мыслителе оно любит бродячего акробата; в Ницше мы любили Заратустру с его позами, его мистической клоунадой, с его ярмаркой вершин...
Его преклонение перед силой объяснялось не столько эволюционистским снобизмом, сколько, проецируемым им во внешнюю среду внутренним напряжением, хмельным возбуждением, интерпретирующим будущее и принимающим его. Ни к чему иному, кроме как к искаженному образу жизни и истории, привести это не могло. Но пройти через это, через философскую оргию, через культ жизненной силы было необходимо. Те, кто отказался сделать это, не познают никогда падения с облаков, являющегося противоположностью этого культа, не увидят его гримас; они не припадут к источнику разочарования.
Мы вместе с Ницше верили в непреходящий характер трансов; благодаря зрелости нашего цинизма мы пошли дальше, чем он. Сейчас идея сверхчеловека нам кажется не более чем досужим вымыслом, а ведь когда-то она представлялась нам столь же достоверной, как результат опыта. Итак, обольститель наших юных дней уходит постепенно в тень. Но который из него — если он был несколькими — все еще остается? А остается эксперт по деградации, психолог, психолог агрессивный, а не просто наблюдатель, как моралисты. Он всматривается в людей как враг, и он создает себе врагов. Но врагов этих он извлекает из себя, так же как и пороки, которые он обличает. Например, когда он обрушивается с критикой на слабых, он всего лишь занимается интроспекцией, а когда он атакует упадочничество, то это он описывает свое собственное состояние. Все его инвективы оказываются обвиненными против него самого. А о своих слабостях он говорит открыто и возводит их в идеал; когда же он занимается самобичеванием, христиане или социалисты могут отдыхать. Диагноз, поставленный им нигилизму, неопровержим: дело в том, что он сам является нигилистом и не скрывает этого. Памфлетист, влюбленный в своих противников, он не смог бы вынести самого себя, если бы он не боролся с самим собой, если бы он не размещал свои беды за пределами собственной личности, в других людях: он мстил им за то, кем он был. Занимаясь психологией как герой, он предлагает страстным поклонникам Безвыходного самые разные варианты тупиков.
Мы оцениваем плодотворность его творчества по тем возможностям, которые он нам дает постоянно его отвергать, не исчерпывая его. Обладая чрезвычайно подвижным умом, он умеет варьировать свои приступы дурного настроения. Буквально обо всем у него есть высказывание и за и против: таков прием тех, кто, будучи не в состоянии писать трагедии, распыляясь на многочисленные судьбы, предаются интеллектуальным спекуляциям. Однако так или иначе, но, продемонстрировав свои кликушества, Ницше помог нам сбросить покров стыдливости с наших собственных кликушеств; его беды оказались для нас спасительными. Он открыл эру «комплексов».
«Великодушный» философ на собственном горьком опыте узнает, что от любой системы остаются только вредоносные истины.
В том возрасте, когда люди по неопытности тянутся к философии, мне захотелось, уподобляясь другим людям, написать диссертацию. Какую придумать тему? Мне хотелось, чтобы это было что-нибудь банальное и одновременно оригинальное. Когда мне показалось, что я, након ец, нашел то, что нужно, я поспешил сообщить моему учителю:
— Что вы скажете о «Всеобщей теории слез»? Я чувствую, что справился бы с такой работой.
— Возможно, — ответил он, — но вам будет очень трудно составить библиографию.
— Ну, это дело поправимое, — заявил я нахально-торжествующим тоном. — Вся История поддержит меня своим авторитетом.
Однако, поскольку тут он бросил на меня нетерпеливый и пренебрежительный взгляд, я мгновенно решил убить в себе ученика.
В былые времена философ, который не писал, а лишь размышлял, не вызывал презрения; с тех же пор как все простираются ниц перед эффективностью, абсолютом в глазахвульгарности стало творчество;те, кто такового не производят, считаются «неудачниками». А вот в прежние времена эти «неудачники» выглядели бы мудрецами; не оставив после себя никаких творений, они сумеют искупить вину нашей эпохи.
Наступил час, когда скептик, все поставив под вопр ос, уже не знает больше, в чем ему сомневаться; и именно в этот момент он по-настоящему делаетсвое суждение проблематичным. Что ему остается делать дальше? Развлекаться или погружаться в оцепенение — фривольность или возврат к животному состоянию.
Мне не раз случалось оказываться на пороге угасания сознания, краха разума, в преддверии последней его сцены, но затем кровь моя застывала от новой волны света.
В направлении растительной мудрости: я отринул бы от себя все мои страхи ради улыбки какого-нибудь дерева...
ВРЕМЯ И АНГЕЛ
Как же она мне близка, та безумная старуха, которая бежала за временем, которая пыталась поймать клочок времени.
Между плохим качеством нашей крови и нашим дискомфортом в длительности существует связь: сколько белых кровяных телец, столько же и пустых мгновений... И не проистекают ли наши сознательные состояния из обесцвечивания наших желаний?
Когда посреди бела дня оказываешься охваченным приятным испугом от внезапного головокружения, то даже не знаешь, чему его приписать: крови ли, лазури ли или же анемии, располагающейся на полпути между тем и другим?
Бледность показывает нам, до какой степени тело может понимать душу.
С венами, отягченными ночными бдениями, ты не более уместен среди людей, чем эпитафия в центре цирка.
В наиболее тягостные моменты Нелюбознательности даже о приступе эпилепсии начинаешь думать как о зем-че обетованной.
Страсть действует тем разрушительнее, чем неопределеннее выглядит ее предмет; моей страстью была Скука: меня погубила ее неотчетливость.
Время мне заказано. Неспособный вписаться в его ритм, я цепляюсь за него или же созерцаю его, но никогда не нахожусь в нем: оно— не моя стихия. И я тщетно возлагаю кое-какие надежды на время других людей.
Если вера, политика или скотство в состоянии хоть как-то притупить отчаяние, то меланхолию не берет ничто: наверное, она исчезнет лишь с последней каплей нашей крови.
Скука — это тоска в зачаточном состоянии, хандра же — это мечтательная ненависть.
Наши печали являются продолжением тайны, намеченной в улыбках мумий.
Только тревога, эта черная утопия, поставляет нам уточнения, касающиеся будущего.
Давать выход приступам тошноты? Молиться? — Скука возносит нас к небу Распятия, от которого во рту отдает сахарином.
Я долго верил в метафизические свойства Усталости: она и в самом деле позволяет нам добираться до самых корней Времени; но с чем мы оттуда возвращаемся? С пошлыми выдумками про вечность.
«Я как сломанная марионетка, у которой глаза упа-/1И вовнутрь».
Эти слова одного душевнобольного перевешивают |н с написанные до сих пор труды по самоанализу.
' Когда все вокруг нас теряет вкус, каким тонизирующим средством может стать интерес к тому, как мы потеряем разум!
Вот если бы можно было по своей воле менять небытие апатии на динамичность угрызений совести!
По сравнению со скукой, которая меня ожидает, та, которая живет во мне, кажется мне столь приятно невыносимой, что я не без трепета думаю о том моменте, когда истощится наполняющий ее ужас.
В мире, лишенном меланхолии, соловьи начали бы рычать.
Когда кто-то при вас по всякому поводу употребляет слово «жизнь», знайте, что этот человек больной.
Интерес, проявляемый нами ко всему, что связано со Временем, проистекает из снобизма Непоправимого.
Чтобы приобщиться к грусти, к искусству промышлять Неопределенным, некоторым нужна всего одна секунда, другим же — целая жизнь.
Как же много раз я удалялся в тот чуланчик, который называется Небеса, как же много раз я поддавался своей потребности задохнуться в Боге!
Я являюсь самим собой, только находясь выше или ниже себя, только в приступах бешенства или уныния; на обычном моем уровне я просто не знаю, что я существую.
Не такое это легкое дело — заработать невроз; тот, кому это удается, получает в свое распоряжение целое состояние, процветание которому обеспечивают как успехи, так и поражения.
Мы можем действовать лишь применительно к тому или иному ограниченному сроку: дню, неделе, месяцу, году или жизни. Если же, на свое несчастье, мы начинаем соотносить наши действия со Временем, то и время, и действия просто исчезают; а это уже авантюра в ничем, генезис абсолютного отрицания.
Рано или поздно каждое желание должно встретить кое утомление: свою истину...
Отчетливое представление о времени: покушение на время...
Благодаря меланхолии, этому альпинизму ленивцев, мы с нашей постели взбираемся на все вершины и парим в мечтах над всеми пропастями.
Скучать — это значит заниматься пережевыванием времени.
У кресла очень ответственная задача: оно творит нам «душу».
Я принимаю решение стоя; а потом ложусь — и отменяю его.
С горестями можно было бы легко примириться, если бы от них не сдавали разум или печень.
Я искал пример для подражания в самом себе. А затем, дабы осуществлять подражание, доверился диалектике беспечности. Ведь насколько же это приятнее — не преуспеть в самосозидании!
Посвящать идее смерти все те часы, которые профессия перетянула бы на себя... Метафизические излишества могут себе позволить только монахи, развратники да клошары. Любая работа даже из самого Будды сделала бы простого брюзгу.
Заставьте людей днями лежать без дела — и диванам удалось бы то, в чем не преуспели ни войны, ни лозунги. Ибо операции Скуки по своей эффективности превосходят и военные операции, и всякие идеологии.
Наши отвращения? обходные маневры отвращения к самим себе.
Когда я подмечаю в себе какое-нибудь поползновение к бунту, я выпиваю снотворное или советуюсь с психиатром. Все средства хороши для того, кто упорствует в Безразличии, не будучи к нему предрасположенным.
Предпосылка лентяев, этих прирожденных метафизиков, Пустота является убеждением, обретаемым всеми славными людьми и профессиональными философами в конце жизни как бы в виде награды за выпавшие на их долю разочарования.
По мере того как мы освобождаемся от стыда за те или иные свои поступки, мы сбрасываем с себя маски. В один прекрасный день наша игра прекращается: не остается ни причин стыдиться, ни масок. Равно как и публика.— Оказалось, что мы переоценили свои тайны, переоценили жизнеспособность наших неприятностей.
Я постоянно веду уединенные беседы со своим скелетом, и вот уж этого-то моя плоть никогда мне не простит.
Что губит радость, так это отсутствие у нее неукоснительности; взгляните, как со своей стороны последовательно действует злоба...
Если ты хотя бы один раз был грустен без повода, ты грустил всю свою жизнь, не отдавая себе в этом отчета.
Я шляюсь в пространстве своих дней, как какая-нибудь проститутка в мире без тротуаров.
Заодно с жизнью люди бывают только тогда, когда изрекают — от чистоты сердца — банальности.
Между Скукой и Экстазом развертывается весь наш опыт восприятия времени.
Ваша жизнь состоялась? Вы никогда не испытаете чувства гордости.
Мы за своим лицом прячемся, а сумасшедший своим лицом себя выдает. Он выставляет себя напоказ, доносит на себя. Потеряв свою маску, он выдает свою тос-' \ навязывает ее первому встречному, щеголяет своими |.н адками. Подобная нескромность раздражает. Поэтому. онсршенно нормально, что на него надевают смирительную рубашку и изолируют его.
Все воды окрашены в цвет потопления.
То ли от любви к угрызениям совести, то ли из-за I моей черствости, но я не сделал ничего, чтобы спасти ту малую толику абсолюта, которая есть в этом мире.
Становление: агония без развязки.
В отличие от удовольствий, страдания не ведут к пресыщению. Пресыщенных прокаженных не бывает.
Печаль: аппетит, который не в силах утолить никакое страдание.
Ничто не льстит нам так, как наваждение смерти: наваждение, но не сама смерть.
Часы, когда мне кажется бесполезным вставать по утрам, обостряют мой интерес к неизлечимым больным. Прикованные к своей постели и к Абсолюту, как же много они должны знать обо всем! Но меня сближает с ними лишь виртуозность оцепенения, лишь жвачка ленивого дремотного утра.
Пока скука ограничивается сердечными делами, не все еще потеряно; но стоит ей распространиться на сферу суждения — и с нами будет покончено.
Мы почти не размышляем, когда стоим, и еще меньше _ когда идем. Именно из нашего упорного желания сохранять вертикальное положение родилось Действие; вот почему, дабы выразить свой протест против его преступлений, нам следовало бы подражать позе трупов.
Отчаяние — это нахальство несчастья, это своего рода провокация, философия для бестактных эпох.
Человек уже не боится завтрашнего дня, научившись черпать полными пригоршнями в Пустоте. Скука творит чудеса, превращая отсутствие в субстанцию; да и сама она ведь тоже является питательной пустотой.
Чем больше я старею, тем меньше мне нравится изображать из себя некоего маленького Гамлета. Теперь я уже даже не знаю, какими должны быть мои переживании перед лицом смерти...
ЗАПАД
Запад напрасно подыскивает себе форму агонии, достойную его прошлого.
Дон Кихот — молодость своей цивилизации: он придумывал себе события; мы же не знаем, как ускользнуть от тех событий, которые на нас наступают.
Восток склонился над цветами и выбрал отрешенность. Мы же противопоставляем ему машины и усилие, да еще эту всевозрастающую меланхолию — последнюю судорогу Запада.
Как же это грустно — видеть великие нации выпрашивающими себе еще немного будущего в качестве добавки!
Наша эпоха будет отмечена романтизмом людей без родины. Уже сейчас формируется образ мира, где ни у кого не будет права гражданства.
В любом сегодняшнем гражданине живет будущий чужак.
Тысяча лет войн сплотили Запад; один век «психологии» довел его до полного изнеможения.
С помощью сект толпа приобщается к Абсолюту, а народ обнаруживает свою жизненную силу. Именно они подготовили в России Революцию и славянское половодье.
А католицизмом, с тех пор как он неукоснительно придерживается своих догм, все больше и больше овладевает склероз; тем не менее, миссию его пока что нельзя считать завершенной, ведь ему еще предстоит носить траур по латыни.
Поскольку мы больны историей, больны закатом истории, то волей-неволей вспоминаются слова Валери, которые хочется усугубить, усилить их звучание: мы теперь знаем, что цивилизация смертна, что мы стремительно несемся к горизонтам апоплексии, к зловещим чудесам, к золотому веку ужаса.
По интенсивности конфликтов XVI век нам ближе, чем какой-либо другой; но я не вижу ни Лютера, ни Кальвина в наши дни. В сравнении с этими гигантами и их современниками мы выглядим пигмеями, заполучившими с помощью науки монументальную судьбу. Однако если нам не хватает статности, то в одном у нас все же есть преимущество перед ними: в своих злоключениях они имели надежду, имели малодушие числить себя среди избранных. Предопределение свыше, единственная сохранявшая свою привлекательность христианская идея, еще могло вводить их в заблуждение. Для нас же избранных больше не существует.
Послушайте немцев и испанцев, когда они говорят о себе. Ваши уши завянут от повторения одной
и той же песни: трагический, трагический... Такова их манера объяснять вам истоки своих несчастий или своей косности, их способ приходить к каким-то результатам...
Затем оборотитесь к Балканам: то и дело вы будете слышать: судьба, судьба... Так слишком близкие к своим истокам народы маскируют свои недейственные печали. Это сдержанность троглодитов.
Общаясь с французами, учишься быть несчастным деликатно.
Народы, не предрасположенные к праздной болтовне, к легкомысленности, к поверхностности, народы, переокивающие свои словесные крайности, — это катастрофа и для других, и для них самих. Они делают упор на пустяках, привносят серьезность во второстепенное и трагизм в мелочи. А если они и обременяют себя пристрастием к верности и гнусным отвращением к измене, то на них можно махнуть рукой и ждать их погибели. Чтобы подправить их достоинства, чтобы исцелить их от их глубины, их нужно переориентировать на культ, исповедуемый южанами, и привить им вирус фарсовости.
Если бы Наполеон завоевал Германию во главе войска марсельцев, облик мира был бы совсем иным.
Можно ли оюжанить серьезные народы? От решения этого вопроса зависит будущее Европы. Если немцы опить примутся работать, как они работали еще совсем недавно, Европа погибла; то же самое произойдет, если русские не обретут вновь свою прежнюю склонность к лени. Следовало бы развить у тех и у других вкус к ничегонеделанию, к апатии, к сиесте, подразнить их прелестями безволия и неосновательности.
...Или уж надо смириться с теми решениями, которые Пруссия или Сибирь навяжут нашему дилетантизму.
Просто нет таких эволюции и таких порывов, которые не были бы разрушительными, по крайней мере, в периоды своей интенсивности.
Гераклитовское становление противостоит временам, а вот бергсоновское становление смыкается одновременно и с наивным любительством, и с избитыми ходами философской мысли.
Как же были счастливы те монахи, которые где-то в конце Средних веков сновали из города в город, возвещай конец света! Их пророчества не торопились сбываться? Ну и что! Зато они могли неистовствовать, давать выход своим страхам, передавая свое смятение толпам и таким образом освобождаясь от него; в наше время, когда паника, проникнув в наши нравы, утратила свою эффективность, такие методы самолечения уже невозможны.
Чтобы управлять людьми, надо разделять их пороки и усугублять их. Посмотрите на римских пап: пока они блудили, предавались кровосмесительству и убивали, им было легко властвовать; и церковь была всемогуща. А с тех пор как они встали на путь истинный, дела у них пошли все хуже и хуже: воздержание, равно как и умеренность, пошло им явно во вред; обретя респектабельность, они перестали внушать страх. Поучительные сумерки учреждения.
Такой предрассудок, как честь, свойствен примитивным цивилизациям. Он исчезает по мере накопления трезвомыслия, по мере того как бразды правления берут в свои руки трусы, те, кто, все «поняв», не видит больше смысла что-либо защищать.
Испания в течение трех веков ревниво хранила секрет Неэффективности; в наши дни этим секретом владеет весь Запад, который, однако, ни у кого его не похищал, а раскрыл совершенно самостоятельно с помощью самоанализа.
Гитлер попытался спасти целую цивилизацию с помощью варварства. Его мероприятие обернулось крахом; однако оно явилось последней инициативой Запада
Вполне возможно, что этот континент заслуживал лучшей доли. Но кто же виноват, что он не сумел породить какое-нибудь более добротное чудовище?
Руссо оказался настоящим бедствием для Франции, гак же как и Гегель для Германии. А вот Англия, невосприимчивая к истерии и равнодушная к системам, заключила союз с посредственностью; ее философия выявила ценность ощущения, ее политика сделала выбор в пользу Основой активности. Эмпиризм явился ее ответом на досужие вымыслы континента, парламент — вызовом утопиям и патологическому героизму.
Политическое равновесие невозможно без первоклассных ничтожеств. Ведь скажите, кто обычно устраивает катастрофы? Неугомонные деятели, импотенты, страдающие бессонницей люди, неудавшиеся художники которые носили корону, саблю или униформу, а пуще всех их — оптимисты, те, кто надеется за счет других.
Злоупотреблять своим невезением некрасиво; а то некоторые люди, да и народы тоже, находят в этом такое удовольствие, что просто бесчестят трагедию.
Трезвым умам, дабы придать официальный характер своей скуке и навязать ее другим, следовало бы объединиться в «Лигу разочарования». Может, таким образом им удалось бы смягчить давление истории и сделать будущее факультативным...
Я в своей жизни обожал, а затем ненавидел многие народы, но никогда мне не приходило в голову отречься от испанца, каковым я рад был бы оказаться и сам...
I. Неуверенные инстинкты, подпорченные верования, страстишки и болтовня. Куда ни кинь взгляд — завоеватели на пенсии, рантье героизма перед лицом юных Аларихов, подкарауливающих Рим и Афины, куда ни кинь взгляд — сплошные парадоксы флегматиков. В былые времена остроты, родившиеся в салонах, пересекали страны, приводя в замешательство глупость или же облагораживая ее. Тогда Европа, кокетливая и неуступчивая, находилась в расцвете своего зрелого возраста; сегодня же, одряхлевшая, она уже никого не возбуждает. А между тем варварам хочется унаследовать ее кружева, и они с раздражением наблюдают за ее долгой агонией.
П. Франция, Англия, Германия; может быть, еще Италия. Остальное же... От какой такой случайности прекращает свое существование цивилизация? Почему, скажем, голландская живопись или испанская мистика цвели всего лишь одно мгновение? Столько народов, переживших свой собственный гений! Поэтому их понижение в ранге представляется трагичным; однако что касается Франции, Германии и Англии, то тут это явление объясняется внутренней неизбежностью и связано с завершением определенного процесса, с выполнением определенной задачи; оно выглядит естественным, объяснимым, заслуженным. Могло ли дело обстоять иначе? Эти страны вместе добились успеха и вместе же пришли в упадок — ведомые духом соперничества, братства, ненависти; между тем на остальной части земной суши разный новоявленный сброд накапливал энергию, размножался и выжидал.
Племена с напористыми инстинктами сбивались в поликую державу; однако затем наступает момент, когда, присмиревшие и ослабевшие, они начинают вздыхать по второстепенным ролям. Когда ты не завоевываешь, ты соглашаешься быть завоеванным. Драма Ганнибала состояла и том, что он родился слишком рано; несколькими веками позже он нашел бы врата Рима распахнутыми. Империя была бесхозяйная, совсем как Европа в наши дни.
III.Мы все вкусили от неблагополучия Запада. Искусство, любовь, религия, война — мы слишком много маем обо всем этом, чтобы в это верить; да и потом, столько веков изнашивали тут свои силы! Эпоха законченности, эпоха тщательной отделки безвозвратно ушла в прошлое; темы поэзии? Исчерпаны.— Любить? Сейчас даже последнее отребье отвергает «чувство».— Набожность? Пошарьте по церквям: сейчас там коленопреклоняется одна лишь глупость. А кто, как встарь, готов еще сражаться? Герой устарел; осталась одна безымянная бойня. Проницательные марионетки, мы все годимся лишь на то, чтобы кривляться перед лицом непоправимого.
Запад? Нечто возможное без будущего.
IVОказываясь не в состоянии защищать наши хитроумные приспособления от сильных мускулов, мы станем все менее пригодными на что бы то ни было; нас сломит любой, кому вздумается. Вглядитесь в Запад: он переполнен, бесчестьем и леностью. Как ни удивительно, но таковым оказалось логическое завершение миссии крестоносцев, рыцарей, пиратов.
Когда Рим отводил назад свои войска, он не был знаком с Историей и с уроками сумерек. У нас не тот случай. Что же за мрачный Мессия накинется на нас!
Тот, кто по рассеянности либо некомпетентности хоть ненамного задерживает человечество в его движении вперед, является его благодетелем.
Католицизм создал Испанию лишь затем, чтобы лучше ее задушить. Это страна, где путешествуешь, дабы восхищаться Церковью и дабы приближаться к ощущению удовольствия, которое там можно испытать от убийства какого-нибудь священника.
Запад явно прогрессирует, начиная робко выставлять напоказ свой маразм, — и я уже меньше завидую тем, кто, видя, как Рим гибнет, полагали, что они наслаждаются совершенно уникальной, непередаваемой скорбью.
Истины гуманизма, вера в человека и прочее пока что не более убедительны, чем фантазии, не более жизнеспособны, чем тени. Запад был этими истинами; сейчас же он является всего лишь этими фантазиями, этими тенями. Столь же немощный, как и они, он не в состоянии их удостоверять. Он их тащит за собой, экспонирует, но больше уже не вменяет в обязанность, они перестали быть угрожающими. Вот почему те, кто цепляется за гуманизм, пользуются такими блеклыми, лишенными эмоциональной опоры словами, пользуются словами-привидениями.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |