— А может, — сказал Адриано, — мы помешаем Валентине, которойхочется погулять одной?
— Почему вы говорите и обо мне тоже? — засмеялась Дора. — Мы сВалентиной понимаем друг друга в силу разных интересов. Она никому неуступит место в своей гондоле, а у меня есть свои любимые каналы, толькомои. Может, у вас получится найти с ней нечто общее.
— Всегда можно найти нечто общее, — сказал Адриано. — Так что влюбом случае я приду за вами в половине одиннадцатого, к тому времени вы ужечто-нибудь решите или решим вместе.
Когда они поднимались по лестнице (их комнаты были на одном этаже),Валентина положила руку Доре на плечо:
Это был последний раз, когда она до меня дотрагивалась. Как всегда,едва прикасаясь.
— Я хочу попросить тебя об одной услуге.
— Я готова.
— Завтра утром я хочу пойти с Адриано одна. Это только на один раз.
Дора искала ключ от двери, который провалился на дно сумочки.Понадобилось время, чтобы его найти.
— Сейчас долго объяснять, — добавила Валентина, — но окажи мне этууслугу.
— Ну разумеется, — сказала Дора, открывая дверь. — Ты и его тоже нехочешь ни с кем делить.
— И его тоже? Ты что же, думаешь…
— О, это всего-навсего шутка. Спокойной ночи.
Теперь это уже не важно, но когда я закрыла за собой дверь, то готовабыла расцарапать себе лицо. Сейчас-то это уже не важно; но если бы Валентинауяснила себе… Это «и его тоже» было кончиком, потянув за который можнобыло размотать весь клубок; она ни в чем не отдавала себе отчета, из-за неевсе запуталось, и она жила в этой путанице сама. С некоторых пор оно дляменя и лучше, только, может быть… В общем, это действительно уже не важно;не всегда же жить на элениуме.
Валентина ждала его в вестибюле, и Адриано даже не пришло в головуспросить, где Дора; так же как во Флоренции или Риме он не слишком обращалвнимание на ее присутствие. Они пошли по улице Орсоло, едва взглянув намаленькое озеро, где дремали ночующие там гондолы, и пошли к Риальто.Валентина, одетая в светлое, шла чуть впереди. Они обменялись двумя-тремяничего не значащими фразами, но, когда пошли по маленькой улочке (ужезаблудившись, поскольку ни один в карту не смотрел), Адриано нагнал ее ивзял за локоть.
— Это слишком жестоко, знаешь ли. Есть что-то подлое в том, что тыделаешь.
— Да, я знаю. Нет таких слов, которых я бы себе не сказала.
— Уехать вот так, таким жалким образом. Только потому, что на балконупала мертвая ласточка. Это же истерика.
— Если признать, — сказала Валентина, — что причина именно в ней, тоэто хотя бы поэтично.
— Валентина…
— Оставь, — сказала она. — Давай найдем какое-нибудь тихое место ипоговорим.
— Пойдем ко мне в гостиницу.
— Нет, в гостиницу не надо.
— Тогда в кафе.
— Ты же знаешь, там полно туристов. Какое-нибудь тихое место, непредставляющее интереса… — Она заколебалась, поскольку вслед за этимнапрашивалось название. — Пойдем к Фондамента-Нуове.
— А что это такое?
— На другом берегу, к северу. У тебя есть план? Вот сюда, это там.Пошли.
За театром Малибран начались улицы, где не было магазинов, только рядывсегда запертых дверей, да у какой-нибудь из них, на пороге, игралоборванный ребенок; оттуда они вышли к улице Фумо и увидели совсем близкосверкающую воду лагуны. Она открылась им сразу же, как только они вышли изневзрачной тени на сияющую от солнца береговую полосу, полную рабочего людаи бродячих торговцев. Несколько кафе лепились, будто плесень, к стенамдомишек, о которые плескалась вода, в воздухе носились не слишком приятныезапахи с острова Бурано и кладбища. Валентина сразу увидела кладбище, онавспомнила объяснения Дино. Маленький островок, параллелограмм, окруженный,насколько хватало глаз, красноватой стеной. Кроны кладбищенских деревьевокаймляли ее, будто темная бахрома. Хорошо была видна пристань, где можнобыло высадиться, однако сейчас было ощущение, что это остров мертвых: ниодной лодки, ни одного человека на мраморных ступеньках причала. И всебуквально сгорало от утреннего солнца.
Валентина нерешительно повернулась направо. Адриано мрачно пошел заней, почти не глядя по сторонам. Они прошли по мостику через один извнутренних каналов, который впадал в лагуну. Жара давала себя знатьневидимой мошкарой, облепившей лицо. Они пошли по другому мостику, из белогокамня, и Валентина остановилась посредине, облокотившись на перила и глядяназад, на город. Если и можно было где-то поговорить, так только в этомместе, таком безликом, неинтересном, с кладбищем за спиной и каналом передглазами, проникавшим в глубины Венеции, разделяя два скучных, почтибезлюдных берега.
— Я уехала, — сказала Валентина, — потому что все это не имелосмысла. Дай мне договорить. Я уехала, потому что в любом случае кто-то изнас двоих должен был уехать, а ты теперь все усложняешь, прекрасно зная, чтоодин из нас должен был уехать. Какая разница, если дело только во времени?Неделей раньше, неделей позже…
— Это для тебя нет никакой разницы, — сказал Адриано. — Тебедействительно все безразлично.
— Если бы я могла тебе объяснить… Но мы утонем в словах. Зачем тыпоехал за мной? Какой в этом смысл?
Если она действительно спрашивала так, это по крайней мере значит, чтоона не считала меня причастной к появлению Адриано в Венеции. А это,понятное дело, вызывает всегдашнюю горечь: стремление не принимать меня вовнимание, даже мысли не допускать, что есть еще чья-то рука, которая можетспутать карты.
— Я уже понял, что смысла никакого нет, — сказал Адриано. — Пожалуй,так, и ничего больше.
— Ты не должен был приезжать.
— А ты не должна была уезжать, бросив меня, как… — Пожалуйста, безгромких слов. Зачем говорить о бросании или еще о чем-то в этом роде, когда речь идет, в сущности, опростых вещах? О возвращении к обычной жизни, если хочешь.
— Это для тебя простые вещи, — зло сказал он. У него дрожали губы, аруки крепко сжимали перила, будто искали поддержки у равнодушного белогокамня.
Валентина смотрела в даль канала и видела, как к ним приближаетсягондола, размером больше обычной, в окружении других гондол и пока еще неочень ясно различимая на таком расстоянии. Она боялась встречаться с Адрианоглазами, и единственное, чего ей хотелось, — чтобы он ушел: наговорил бы ейоскорблений, если это нужно, а потом ушел. Но Адриано продолжал стоять, сголовой уйдя в свое страдание, затягивая то, что обычно называют выяснениемотношений, хотя на самом деле — это всегда только два монолога.
— Это же нелепо, — прошептала наконец Валентина, не отрываясь гляделаона на гондолу, которая медленно приближалась. — Почему я должна бытьтакой, как ты? Разве не ясно, что я не хотела тебя больше видеть?
— В глубине души ты любишь меня, — глупо сказал Адриано. — Не можетбыть, чтобы ты меня не любила.
— Почему не может быть?
— Потому, что ты не похожа на других. Ты же не отдашься кому попало,как многие другие, как какая-нибудь истеричка, которая не знает, что с собойделать, раз уж она отправилась путешествовать.
— Тебе кажется, что отдалась я, а я могу сказать тебе, что это тыотдаешься. Старая теория о женщинах, когда…
И так далее.
Мы ничего не добьемся этим, Адриано, все это так бесполезно. Или оставьменя сегодня, прямо сейчас, или я уеду из Венеции.
— Я поеду за тобой, — упрямо сказал он. — Не ставь нас обоих всмешное положение. Не лучше ли будет, если?..
Каждое слово этого бессмысленного разговора было ей до тошнотынеприятно. Видимость диалога, внешняя раскраска, под которой нечтозастоявшееся, бесполезное и гнилое, как вода в канале. Посредине фразыВалентина вдруг поняла, чем гондола не похожа на другие. Она была широкая,как баркас, с четырьмя гондольерами, которые гребли, стоя на траверсах[252], амежду ними стояло что-то похожее на катафалк, черный с золотом. Да это и былкатафалк, и гребцы были в черном, без легкомысленных соломенных шляп. Лодкаподошла к причалу, рядом с которым тянулось мрачное, казавшееся необитаемымздание. Здесь же, у причала, было что-то вроде часовни. «Больница, —подумала она. — Больничная часовня». Вышли люди, какой-то мужчина вынесвенок и небрежно забросил его на погребальную лодку. Появились другие, уже сгробом, и началась погрузка. Даже Адриано был, казалось, захвачен явнымужасом того, что происходило под этим утренним солнцем, в той Венеции, гдене было ничего интересного, куда не заглядывают туристы. Валентинепоказалось, он что-то прошептал, а может быть, это было сдавленное рыдание.Но она не могла оторвать глаз от лодки, от четырех гребцов, которые ждали,уперев весла в дно канала, чтобы другие могли поставить гроб в углублениепод черным балдахином. На носу лодки вместо привычных зубцов, украшающихгондолы, виднелся какой-то неясный блестящий предмет. Будто огромныйсеребряный филин, и не просто украшение, а как живой, но, когда гондоладвинулась по каналу (семья усопшего осталась на причале, и двое молодыхлюдей поддерживали пожилую женщину), оказалось, что это не филин, апосеребренная сфера и крест, единственный яркий, сверкающий предмет на всейлодке. Гондола приближалась к ним, сейчас она пройдет под мостом, прямо уних под ногами. Достаточно будет спрыгнуть и попасть на носовую часть, нагроб. Показалось, что мост легко поплыл навстречу лодке («Так ты не пойдешьсо мной?»), Валентина так пристально смотрела на гондолу, что гребцы сталигрести медленнее.
— Нет, не пойду. Я хочу остаться одна, оставь меня в покое.
Только это она и могла произнести из того, что можно было бы сказатьили о чем можно было промолчать, чувствуя, как дрожит рука Адриано рядом сее рукой, слыша, как он повторил вопрос — с усилием переведя дух, будтозадыхался. Только на лодку, что приближалась к мосту, она и могла смотреть.Сейчас лодка пройдет под мостом, почти под ними, выйдет с другой стороны воткрытые воды лагуны и возьмет курс, будто неповоротливая черная рыбина, наостров мертвых, куда привезет еще один гроб, оставит еще одного покойника вэтом безмолвном городе за красной стеной. Она почти не удивилась, когдаувидела, что один из гребцов был Дино,
А так ли это было, не придумывает ли она еще одну, совершеннонеобоснованную случайность? Сейчас этого уже не узнаешь, как не узнаешь итого, почему Адриано не упрекнул ее за дешевенькое приключение. Думаю, чтоон это сделал, что этот диалог из ничего, на котором держится сцена, —чистый вымысел, он отталкивался от других фактов и вел к тому, что без негобыло бы до крайности, до ужаса необъяснимым. Вот бы узнать: может, он молчало том, что знал, дабы не выдавать меня; да, но какое это могло иметьзначение, если почти тут же?.. Валентина, Валентина, Валентина, испытатьнаслаждение оттого, что ты упрекаешь меня, оскорбляешь, оттого, что ты здесьи проклинаешь меня, утешиться тем, что вижу тебя снова, чувствую твоипощечины, твой плевок мне в лицо… (Все подавлено в себе и на этот раз. Идо сих пор, моя девочка.)
самый высокий, тот, что стоял на корме, и что Дино увидел ее и увиделАдриано рядом с ней, и что он перестал грести и смотрел на нее своимихитренькими глазками, в которых застыл вопрос и, может быть («Не надонастаивать, пожалуйста»), злобная ревность. Гондола была всего в несколькихметрах, было видно, как покачивается серебряное украшение, был виден каждыйцветок и каждая незатейливая оковка гроба («Ты делаешь мне больно»). Онапочувствовала, как пальцы Адриано сжали ее локоть, и на секунду закрылаглаза, решив, что он сейчас ударит ее. Лодка, казалось, скользнула им подноги, и лицо Дино, удивленное (несмотря ни на что, сделалось смешно примысли, что и у этого бедного дурачка были какие-то иллюзии), мелькнуло,будто кружась, и исчезло из виду, потерявшись под мостом. «Это меня везут»,— вдруг дошло до Валентины, это она была там, в гробу, далеко от Дино,далеко от руки, крепко сжимавшей ее локоть. Она почувствовала, что Адрианосделал движение, будто хотел что-то достать, может быть сигареты, — такделают, когда хотят оттянуть время, как угодно, любой ценой. Сигареты иличто-то другое — это было теперь не важно, если она уже плыла в чернойгондоле, плыла без страха к своему острову, смирившись наконец, как та самаяласточка.
[Пер. А.Борисовой]
Собрание в кроваво-красных тонах
Борхесу[*]
Думаю, Хакобо, в тот вечер вы порядком продрогли, и дождь, которыйупорно шел в Висбадене[253], заставил вас укрыться в «Загребе». Возможно, главнойпричиной был разгулявшийся аппетит, ведь вы целый день работали, и как разнаступило время поужинать в каком-нибудь тихом и спокойном месте; может,«Загребу» и не хватало каких-то других качеств, зато этого у него было визбытке, и вы, я полагаю, пожав плечами и в глубине души посмеиваясь надсобой, решили поужинать именно там. Так или иначе, в полумраке заведения,стиль которого отдаленно напоминал балканский, вы увидели столики, и былотак приятно повесить намокший плащ на старую вешалку и найти уголок, где впламени зеленоватой свечи, стоявшей на столике, слабо колебались тени иможно было различить старинные столовые приборы и высокий бокал, в котором,словно птица, укрылся блик света.
Сначала у вас появилось ощущение, которое всегда появляется, когдапопадаешь в пустой ресторан, что-то среднее между напряжением ирасслабленностью; зал выглядел совсем неплохо, однако отсутствие клиентов вэтот час наводило на размышления. Когда бываешь за границей, подолгу недумаешь о таких вещах, мало ли где какие обычаи и кто когда ходит врестораны, главное, здесь тепло и есть меню, где предлагаются иудивительные, и уже знакомые кушанья, и маленькая женщина с большими глазамии черными волосами, возникшая словно ниоткуда, вдруг оказалась рядом состоликом, чуть улыбаясь в ожидании заказа. Вы только успели подумать, что,возможно, для обычной жизни города пришли несколько поздновато, но временина то, чтобы поднять глаза и оглядеться вокруг, удовлетворяя свое туристскоелюбопытство, у вас не осталось; маленькая бледная рука положила салфетку инепроизвольно передвинула солонку. Логично предположить, что вы выбралишашлык на шампурах с луком и красным перцем и густое ароматное вино,совершенно непривычное для европейца; как и я в свое время, вы судовольствием избегали гостиничной кухни, где из опасений готовить слишкомтипичную еду или, наоборот, слишком экзотическую в результате всегда готовятбезвкусную, и вы даже попросили черный хлеб, который не слишком подходил кшашлыку, но который женщина немедленно принесла. И только тогда, закуривпервую сигарету, вы подробно рассмотрели этот трансильванский анклав[254],защитивший вас от непогоды и от не вполне заурядного немецкого города.Тишина, отсутствие людей и неверный свет свечей действовали на васуспокаивающе, во всяком случае все остальное куда-то ушло и вы осталисьнаедине с собой, со своей сигаретой и со своей усталостью.
Рука, наливавшая вино в высокий бокал, была покрыта волосами, и вы насекунду испытали потрясение, прежде чем разорвали логическую цепочку абсурдаи поняли, что вместо женщины с бледным лицом рядом с вашим столиком стоитсмуглый и безмолвный официант и предлагает вам попробовать винопрофессиональным движением, доведенным до автоматизма. Редко бывало, чтобыкому-то не понравилось вино, и официант в конце концов наполнил бокал, авопросительная пауза была просто непременной частью ритуала. Почтиодновременно другой официант, до странности похожий на первого (одинаковыефольклорные костюмы и черные бакенбарды делали их неотличимыми друг отдруга), поставил на стол поднос с дымящимся блюдом и одним движением снял сшампура кусочки мяса. Посетитель и те, кто его обслуживали, обменялисьнесколькими подобающими случаю фразами на неизбежном ломаном немецком; иснова покой и усталость окутали вас в полумраке зала, и только шум дождя наулице стал слышнее. Но вдруг все изменилось, и вы, чуть повернувшись,поняли, что входная дверь открылась, чтобы впустить еще одного посетителя,женщину, которая, как вам показалось, была близорука, не только потому, чтона ней были очки с толстыми стеклами, но и потому, что она двигалась междустоликами с нарочитой уверенностью и потом села за столик в противоположномуглу зала, едва освещенном одной-двумя свечами, пламя которых трепетало,когда она проходила мимо, и размытые очертания ее фигуры слились с мебелью,и стенами, и тяжелой красной занавесью в глубине зала, за которойугадывалась невидимая остальная часть дома.
За едой вы развлекали себя наблюдением за тем, как английская туристка(никто другой не мог надеть на себя такой плащ и это подобие блузки цвета нето красной фасоли, не то помидора) сосредоточенно и близоруко изучала меню,содержание которого от нее, судя по всему, ускользало, и еще вы наблюдали затем, как женщина с большими черными глазами продолжала стоять в третьем углузала, где была стойка бара, украшенная зеркалами и гирляндами изискусственных цветов, в ожидании, когда туристка закончит свое безнадежноезанятие и к ней можно будет подойти. Официанты стояли позади стойки, по обестороны от женщины и тоже ждали, сложив руки на груди, такие похожие друг надруга, что в отражении их спин в стершейся амальгаме чудилось что-тоненастоящее, а все вместе представляло собой какое-то непонятное илиобманчивое учетверение. Все смотрели на английскую туристку, которая,казалось, не отдавала себе отчета в том, сколько времени она сидит, впериввзор в меню. Ожидание продолжалось, и тогда вы закурили вторую сигарету, иженщина в конце концов подошла к вашему столику и спросила, не желаете ли выкакой-нибудь суп, а может быть, овечьего сыру, она продолжала спрашивать,несмотря на то что каждый раз получала вежливый отказ, брынза очень хороша,а может быть, что-нибудь из местных десертов. Но вам хотелось только кофепо-турецки, поскольку вы плотно поужинали и вас клонило в сон. Женщина,казалось, пребывала в нерешительности, словно давая вам возможностьпередумать и все-таки заказать сыры, но, поскольку вы этого так и несделали, она машинально повторила «кофе по-турецки», и вы сказали, да, кофепо-турецки, и женщина, будто подавив быстрый короткий вздох, сделала знакофициантам и отошла к столику английской туристки.
Кофе явно запаздывал, особенно если сравнить, как быстро вас обслужиливначале, так что у вас было время выкурить еще одну сигарету и допитьбутылку вина, развлекая себя наблюдением за английской туристкой, котораяосматривала зал сквозь толстые стекла очков, ни на чем не особенно неостанавливаясь. Она была не то несколько заторможена, не то слишкомзастенчива; довольно долго собиралась с духом, прежде чем решилась снятьблестящий от дождя плащ и повесить его на ближайшую вешалку; потом вернуласьк своему столику и села на неминуемо мокрый стул, но ее это, казалось,нимало не обеспокоило, она продолжала оглядывать зал или рассматриваласкатерть. Официанты заняли свои места за стойкой бара, а женщина ждала уокошечка кухни; все трое смотрели на английскую туристку, смотрели так,будто чего-то от нее ждали, может быть, что она обратится к ним и закажетчто-то еще, а может, что-то отменит или вообще уйдет, смотрели на нее стаким напряжением, которое показалось вам в данной ситуации излишним, вовсяком случае неоправданным. На вас больше никто не обращал внимания, обаофицианта стояли, сложив руки на груди, а женщина неотрывно следила затуристкой из-под длинной прямой челки, которая упала ей на глаза, когда онаопустила голову, и это показалось вам недопустимым и невежливым, хотя беднаяслепая курица ничего не замечала, потому что в тот момент рылась у себя всумочке в поисках какого-то предмета, какого именно, вы в полумраке неразглядели, но узнали его по характерному звуку, потому что курицавысморкалась. Официант принес ей тарелку (кажется, это был гуляш) и тут жевернулся на свой пост; одинаковая у обоих официантов привычка складыватьруки на груди по окончании каждого действия могла бы показаться забавной, нопочему-то таковой не казалась, так же как и действия женщины, котораяустроилась за дальним концом прилавка и оттуда сосредоточенно следила затем, как вы пьете кофе, который вы потягивали так медленно, как тоготребовали его замечательная крепость и аромат. Неожиданно центр вниманияпереместился, потому что оба официанта тоже теперь смотрели, как вы пьетекофе, и, прежде чем вы успели его допить, женщина подошла к вашему столику,чтобы спросить, не хотите ли вы еще кофе, и вы согласились, несколькорастерянно, потому что во всем этом вроде бы не было ничего странного, а сдругой стороны, что-то от вас ускользало и вам хотелось понять, что жеименно. Вот, например, английская туристка, официанты вдруг как-тозаторопились возле нее, будто им хотелось, чтобы она побыстрей доела и ушла,они буквально из-под носа унесли у нее тарелку, так что она не успела доестьпоследний кусок, и сунули ей в руки раскрытое меню, причем один из них отнеспустую тарелку в кухню, а другой нетерпеливо навис над ней в ожидании, когдаона расплатится.
Вы, как это часто с вами бывало, не могли бы точно определить момент,когда вам показалось, что вы начали понимать; так бывает в шахматах и влюбви, когда туман вдруг рассеивается и вы делаете ход или совершаетепоступок, который за секунду до этого казался вам немыслимым. Прежде чеммысль оформилась в слова, вы почуяли, что запахло опасностью, и сказалисебе, что, сколько бы ни пробыла здесь английская туристка со своим ужином,вы будете сидеть, курить и пить вино до тех пор, пока эта беззащитная слепаякурица не решится влезть в свой пластиковый пузырь и не удалится наконец наулицу. Вам всегда был присущ спортивный азарт и пристрастие к абсурду, такчто ситуация вас увлекла и вы решили заказать еще что-нибудь, хотя вашжелудок этого и не требовал; вы жестом подозвали официанта и заказали ещекофе и рюмку водки, весьма популярной в тех местах. У вас оставалось еще трисигареты, и вы подумали, что этого хватит, если английская туристка решитсяна какой-нибудь балканский десерт; она наверняка не будет пить кофе,достаточно было взглянуть на ее очки и блузку; и чай пить она тоже нестанет, потому что есть вещи, которые следует делать только у себя народине. Если немного повезет, вы расплатитесь по счету и уйдете черезкакие-нибудь пятнадцать минут.
Вам принесли кофе, но не принесли водку, женщина, выглянув из зарослейволос, попыталась придать своему лицу выражение, соответствующее объяснениюпо поводу происшедшей задержки; в подвале ищут новую бутылку, несоблаговолит ли сеньор подождать несколько минут. Она ясно выговариваласлова, хотя и с плохим произношением, но вы заметили, что она внимательноследит за другим столиком, где один из официантов заученным жестомпротягивал счет, вытянув руку и оставаясь неподвижным и сохраняя, такимобразом, позицию почтительного презрения. Как будто она наконец поняла,туристка стала рыться в сумочке, но она все делала неловко, и сначала ей,наверное, попались под руку расческа или зеркальце вместо денег, которые ейвсе-таки удалось в конце концов выудить на поверхность, потому что официантвдруг отделился от столика, как раз в тот момент, когда женщина подошла квашему с бутылкой водки. Вы и сами не могли объяснить, почему вы тут жепопросили принести счет, ведь теперь вы были уверены, что туристка сейчасуйдет и не лучше ли было выкурить последнюю сигарету за рюмочкой водки.Возможно, вас не слишком увлекла перспектива остаться одному в зале; когдавы сюда вошли, в этом было что-то привлекательное, но сейчас вам было не посебе, когда вы смотрели на официантов-двойников, которые отражались взеркале за стойкой бара, или когда женщина словно заколебалась, прежде чемпринести вам счет, как будто вы оскорбили ее своей торопливостью, а потомповернулась к вам спиной и отошла к стойке, где трио вновь замерло вожидании. В конце концов, нелегко, наверное, работать в этом пустомресторане, вдали от света и чистого воздуха; тут нетрудно и зачахнуть, абледность и автоматизм движений есть следствие нескончаемой череды таких жевечеров. Туристка долго возилась со своим плащом, потом вернулась к столику,ей, видно, показалось, она что-то забыла, заглянула под стул, и тогда вымедленно поднялись со своего места, будучи не в состоянии оставаться ещехоть секунду, и на полдороге столкнулись с одним из официантов, которыйпротягивал вам серебряную тарелочку, куда вы, даже не взглянув на счет,положили банкноту. Порыв ветра вы почувствовали в тот момент, когда официантискал сдачу в карманах своего красного жилета, и вы поняли, туристка толькочто открыла входную дверь, и вы не стали больше ждать, махнули на прощаниерукой и официанту, и тем, что наблюдали за вами из-за стойки; прикинув наглаз расстояние, на ходу сорвали плащ с вешалки и вышли на улицу, где уже небыло дождя. Только там вы вздохнули полной грудью, как будто до этого, самине зная почему, подсознательно сдерживали дыхание; и только там выдействительно ощутили страх и облегчение одновременно.
Туристка шла в нескольких шагах от вас, медленно направляясь к отелю, ивы шли за ней, терзаемый смутными опасениями, вдруг она вспомнит, что забылаеще что-нибудь, и ей взбредет в голову вернуться в ресторан. Речь уже не шлао том, чтобы что-то понять, все было просто и стало очевидностью без причини следствий: вы спасли ее, и теперь надо было убедиться, что она больше тудане вернется, что бедная слепая курица, завернутая в мокрый пластиковыйпузырь, в счастливом неведении доберется до безопасного убежища в своемотеле, до комнаты, где никто не будет смотреть на нее так, как смотрели там,в ресторане.
Когда она завернула за угол, у вас хоть и не было никаких причинспешить, вы все равно спросили себя, не лучше ли все-таки сопроводить ее,держась на близком расстоянии, и убедиться, что она не вернется на то жеместо, откуда пришла, по причине своей близорукости и неуклюжести; выприбавили шагу и, завернув за угол, увидели пустынный и плохо освещенныйпереулок. Две длинные глинобитные стены, и вдалеке дверь, до которойтуристка никак не могла дойти; только жаба, обрадованная дождем, прыжкамиперебиралась с одного тротуара на другой.
На какой-то момент вас охватил гнев, как могла эта дура… Потом вынемного подождали, прислонившись к стене, но это было все равно что ждатьсебя самого и еще чего-то, что должно было возникнуть и заработать в самойглубине вашего сознания, дабы все это обрело смысл. Жаба обнаружила дыру встене, у самой земли, и тоже ждала, может быть, какое-нибудь насекомое,обитающее в проломе стены, высунется наружу, а может, она обдумывала, как ейперебраться в сад. Вы так и не узнали, сколько времени простояли так ипочему вернулись на ту улицу, где был ресторан. В окнах было темно, но узкаядверь была приоткрыта; вы почти не удивились тому, что женщина была там иждала, будто знала, что вы придете.
— Мы так и думали, что вы вернетесь, — сказала она. — Видите, ненадо было уходить так скоро.
Она приоткрыла дверь пошире и посторонилась; еще можно было повернутьсяи уйти, не удостоив ее ответом, однако улица из двух глинобитных стен и жабаслужили опровержением тому, что вам нарисовало воображение, тому, что высчитали необъяснимым, тем не менее реально существующим. В каком-то смыслевам было все равно, войти или удалиться, хотя в груди у вас что-то сжималосьи хотелось броситься прочь; вы вошли, прежде чем успели осознанно принятьэто решение, потому что этой ночью осознанно решить что-либо непредставлялось возможным, и услышали, как за спиной медленно закрылась дверьи скрипнул засов. Оба официанта стояли совсем близко, а зал освещали тольконесколько одиноких свечей.
— Проходите, — сказал женский голос откуда-то из угла, — все готово.
Ваш собственный голос показался вам чужим, словно звучал по ту сторонузеркала, висевшего над прилавком.
— Не понимаю, — с трудом проговорили вы, — она была здесь, ивдруг…
Один из официантов засмеялся, не более чем намек на суховатую усмешку.
— О, она всегда так, — сказала женщина, подойдя к вам вплотную. —Делает все возможное, чтобы этого не допустить, каждый раз старается изовсех сил, бедняжка. Но у них нет силы, они могут только пытаться, а выходитвсегда плохо, они совсем не похожи на то, что о них думают люди.
Вы почувствовали, что оба официанта подошли к вам совсем близко, ихкрасные жилеты почти касались вашего плаща.
— Ее даже жалко, — сказала женщина, — она уже дважды приходила, и ейпришлось уйти, потому что у нее ничего не выходило. У нее никогда ничего невыходит, просто жаль смотреть.
— Но она…
— Дженни, — сказала женщина. — Это единственное, что мы смогли у нееузнать, когда познакомились, она сказала только, что ее зовут Дженни, еслитолько она назвала свое настоящее имя, а потом она только кричала, этопросто нелепо — так кричать.
Вы молча смотрели на них, понимая, что, смотри не смотри, всебесполезно, а мне было вас так жаль, Хакобо, когда я поняла, что вы моглиподумать обо мне так, как вы и подумали, что вы попытались защитить меня,меня, которая была здесь как раз для того, чтобы дать вам возможность уйти.Слишком многое нас разделяло, слишком много непреодолимого было между нами;мы играли в одну и ту же игру, но вы еще были живы, и у меня не было способазаставить вас понять. Но сейчас все могло бы стать по-другому, если бы вызахотели, сейчас нас было бы двое, кто пришел в дождливую ночь, и, можетбыть, у нас получилось бы лучше, а нет, так, по крайней мере, было бы вотэто — нас двое в дождливую ночь.
[Пер. А.Борисовой]
Закатный час Мантекильи[255]
Такое мог придумать только наш Перальта — вот голова! — в подробностион, как всегда, не вдавался, но на этот раз был откровеннее обычного исказал, что это вроде анекдота с украденным письмом[256]. Эстевес поначалу ничегоне понял и выжидающе уставился на Перальту: а что дальше? Но Перальта пожалплечами, словно отмахнулся, и сунул ему билет на бокс. Эстевес увидел красную цифру 3, крупно выведенную на желтом,но первое, что схватили глаза, - еще бы! - это МОНСОН - НАПОЛЕС, четкимибуквами. Второй билет, сказал Перальта, передадут Вальтеру. Ты придешь доначала (Перальта никогда не повторял дважды, и Эстевес ловил каждое слово),а Вальтер — посредине первого из предварительных боев, его место рядом,справа от тебя. Будь начеку: в последние минуты начинается суетня, каждыйноровит сесть поближе, спроси его что-нибудь по-испански — для верности. Унего будет сумка, хипповая, из материи, он поставит ее между собой и тобойна скамейку, а если стулья — на пол. Говори только о боксе, и чтоб уховостро — вокруг наверняка будут мексиканцы или аргентинцы, проверься передтем, как опустить пакет в сумку. Вальтер знает, что сумку нужно раскрытьзаранее? — спросил Эстевес. Да, глядя вбок, словно сдувая с лацкана муху,сказал Перальта, но не спеши, сделай это ближе к концу, когда по сторонам неглазеют. Если на арене Монсон[257], глазеют только на Монсона, сказал Эстевес.Когда Мантекилья — то же самое, сказал Перальта. И без лишнего трепа,запомни. Вальтер уйдет первым, а ты — как схлынет толпа, через другойвыход.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |