Со следующей фазой произошли, я помню, какие-то изменения, посколькуИгнасио говорил, что должна быть фаза часов, а мы почему-то услышали, как вгостиной снова заплакала жена Северо, и тут же вошел старший сын, которыйсообщил нам, что начинается фаза мотыльков. Мы с Малышом и Игнасиопереглянулись несколько удивленно, но не исключено, что изменения — впорядке вещей, и Малыш сказал, что это нормально, когда порядок следованияменяется, ну и вообще; мне кажется, эти изменения никому не понравились, номы не подали виду и снова вошли в спальню, где встали кружком около кроватиСеверо, которую семья, как и полагалось, поставила в центр комнаты.
Брат Северо вошел последним, с газовой лампой в руках, погасил люстру,которая светила, как небесное светило в безоблачный день, и придвинул ночнойстолик к изножию кровати; когда он поставил лампу на ночной столик, мыумолкли и замерли, глядя на Северо, который полулежал, откинувшись наподушки, и, казалось, был не слишком утомлен предыдущими фазами. Мотылькистали залетать через дверь, и к тем, которые уже были на стенах комнаты илина люстре, прибавились новые, и все вместе они стали кружиться в хороводевокруг газовой лампы. Широко открыв глаза, Северо следил, не мигая, закружением пепельно-серого вихря, который кружился все сильнее и сильнее, иказалось, все его силы уходили на это созерцание. Один из мотыльков (оченькрупных размеров, думаю, на самом деле это была ночная бабочка, нб во времяэтой фазы мы говорим только о мотыльках, и никто не спорит о терминах)отделился от остальных и подлетел к лицу Северо; мы увидели, что онприлепился к его правой щеке и что Северо на секунду закрыл глаза. Мотылькиодин за другим улетали от лампы и начинали кружиться вокруг Северо, облепляяего волосы, губы и лоб, превращая его в огромную трепещущую маску, накоторой только глаза еще принадлежали ему, и эти глаза неотрывно смотрели налампу, вокруг которой упрямо кружился в поисках выхода единственный мотылек.Я почувствовал, как пальцы Игнасио впились мне в руку около плеча, и толькотогда сообразил, что и сам я дрожу и влажной от испарины ладонью сжимаюплечо Малыша. Кто-то застонал, какая-то женщина, наверное, Мануэлита,которая не умела владеть собой, как остальные, и в этот самый моментпоследний мотылек сел на лицо Северо и затерялся в пепельно-серой массе. Тутмы все стали кричать, обниматься и хлопать друг друга по спине, а в этовремя брат Северо подошел к люстре и зажег ее; туча мотыльков метнулась клюстре, и Северо, снова с лицом Северо, все смотрел на лампу, теперь ужененужную, и осторожно шевелил губами, словно боялся отравиться серебристойпыльцой, покрывавшей его губы.
Я решил не оставаться в спальне, поскольку Северо должны были помыть, иуже кто-то говорил о бутылке грапы в кухне, удивительно, как в подобныхслучаях резкое возвращение к нормальной действительности, какое-нибудьвысказывание вроде этого, заставляет нас прийти в себя и даже немногоразочаровывает. Я последовал за Игнасио, который знал все углы в доме, и мыс Малышом и старшим сыном Северо взялись за грапу. Мой брат Карлос лежал наскамейке и курил, свесив голову и глубоко затягиваясь; я принес ему рюмку, ион осушил ее залпом. Малыш Пессоа уговаривал Мануэлиту тоже выпить рюмочку идаже говорил ей что-то про кино и скачки; я опрокидывал в себя одну рюмку задругой, не желая думать ни о чем, пока не почувствовал, что больше невыдержу, и тогда я стал искать Игнасио, который, казалось, только меня иждал, скрестив руки на груди.
— Если бы последний мотылек не нашел бы… — начал я.
Игнасио отрицательно покачал головой. Спрашивать, конечно, ни о чем ненадо было; по крайней мере в этот момент не надо было спрашивать ни о чем;не знаю, все ли я понял, но у меня было такое ощущение, будто внутри менякакая-то пустота, и в этот закоулок памяти, похожий на полый склеп, что-томедленно просачивается и стекает каплями. В отрицании Игнасио (хоть ииздалека, но мне показалось, что Малыш Пессоа тоже отрицательно качалголовой и что Мануэлита смотрела на нас испуганно, будучи слишком робкой,дабы что-нибудь отрицать) было что-то от временной остановки работы разума,от нежелания идти дальше; все достигло своего абсолюта, все стало таким,каково оно есть. Но вот мы уже могли продолжать, и когда жена Северо вошла вкухню и уведомила нас, что Северо готов объявить числа, мы оставилинедопитые рюмки и поспешили в спальню, сначала Мануэлита, Малыш и я, потомИгнасио, а позади мой брат Карлос, который всегда и всюду опаздывает.
Родственники уже заполонили спальню, так что протиснуться туда можнобыло с трудом. Мне удалось войти (зажженная газовая лампа стояла на полу,рядом с кроватью, но и люстра тоже была зажжена) в тот момент, когда Северовстал, засунул руки в карманы пижамы и, глядя на своего старшего сына,сказал «6», потом, глядя на жену, сказал «20», а глядя на Игнасио, сказал«23», спокойным голосом, тихо и неторопливо. Своей сестре он сказал «16»,младшему сыну «28», остальным родственникам он тоже называл большие числа,пока не дошла очередь до меня — мне он сказал «2», и я почувствовал, какМалыш искоса взглянул на меня и сжал губы в ожидании своей очереди. НоСеверо продолжал называть числа прочим своим родственникам и друзьям, почтивсегда выше «5», и ни разу не повторился. Почти в самом конце он назвалМалышу цифру «14», и Малыш открыл рот и весь затрепетал, будто в лицо емудунул сильный ветер, а потом стал потирать руки, но вдруг устыдился испрятал их в карманы брюк как раз в тот момент, когда Северо называл цифру«1» какой-то женщине с покрасневшим лицом, кажется, дальней родственнице,которая пришла одна и почти ни с кем за все это время не разговаривала, итогда Игнасио с Малышом переглянулись, а Мануэлита схватилась за двернойкосяк, и мне показалось, она дрожит и едва сдерживается, чтобы не закричать.Остальные уже не слушали свои числа, Северо продолжал их называть, но всеуже снова разговаривали, даже Мануэлита, которая овладела собой и сделалапару шагов вперед, но когда она получила число «9», уже никто этим неозаботился, и числа закончились вакантными цифрами «24» и «12», которыхудостоился кто-то из родственников и мой брат Карлос; сам Северо выгляделуже не таким сосредоточенным и с последним числом откинулся на спину,позволив жене накинуть на себя одеяло, и закрыл глаза, словно ничто егобольше не интересовало и он забыл обо всем.
— Это всегда вопрос времени, — сказал мне Игнасио, когда мы вышли изспальни. — Числа сами по себе ничего не значат, че.
— Ты так думаешь? — спросил я, выпив залпом рюмку, которую мне принесМалыш.
— Это же ясно, че, — сказал Игнасио. — Ты учти, между «1» и «2»могут пройти годы, десять или двадцать, а может, и больше.
— Конечно, — поддержал его Малыш. — На твоем месте я бы ирасстраиваться не стал.
Я подумал, ведь он принес мне выпить, хотя никто его об этом не просил,сам пошел в кухню, себя не пожалел, проталкиваясь сквозь толпу. Ему былоназначено «14», Игнасио — «23».
— При счете все дело в часах, — сказал мой брат Карлос, которыйподошел ко мне и положил руку мне на плечо. — Не стоит слишком в этоуглубляться, хотя, наверное, это что-нибудь да значит. Если твои часыотстают…
— Дополнительное преимущество, — сказал Малыш и взял у меня из рукпустую рюмку, словно боялся, что я уроню ее на пол.
Мы стояли в коридоре рядом со спальней и потому вошли одними из первых,когда старший сын Северо вышел и сказал, что начинается фаза часов. ЛицоСеверо показалось мне вдруг изнуренным, однако жена только что закончила егопричесывать и он снова благоухал одеколоном, а это всегда вызывает доверие.Мой брат, Игнасио и Малыш окружили меня, словно хотели поддержать, но никтоне интересовался родственницей, которая получила число «1» и которая стоялав ногах кровати, и лицо ее было красным более чем всегда, а губы и векидрожали. Даже не взглянув в ее сторону, Северо велел своему младшему сынуперевести часы вперед, но мальчишка не понял и засмеялся, тогда мать взялаего за руку и сняла у него с руки часы. Мы знали, что это чистосимволический жест, достаточно было просто передвинуть стрелки вперед илиназад, не беря во внимание, который был час на самом деле, ведь когда мывыйдем из комнаты, мы снова поставим на часах соответствующее время.Некоторым уже было назначено перевести стрелки, кому вперед, кому назад,Северо давал указания почти механически, почти безразлично; мой брат впилсямне пальцами в плечо; на этот раз я был благодарен ему за поддержку, думая отом, что Малыш прав и что у меня может быть дополнительное преимущество, ноуверенности ни у кого не было; родственнице с красным лицом было даноуказание перевести стрелки назад, и бедняжка вытирала слезы благодарности, вконечном итоге, возможно, совершенно бесполезные, а потом вышла в патио,чтобы успокоить нервы среди горшков с цветами; чуть позднее мы слышим что-топохожее на плач из кухни, где снова принимаемся за рюмки с грапой ипоздравляем Игнасио и моего брата.
— Скоро наступит сон, — сказала нам Мануэлита. — Мама послаласказать, чтобы вы приготовились.
Что там особенно готовиться, мы тихо вернулись в спальню — сказываласьночная усталость; скоро рассветет и начнется обычный день, почти всех ждаларабота, которая начиналась в девять или в половине десятого; вдруг резкопохолодало, ледяной ветер из патио проник в гостиную, но воздух спальниказался нагретым от света и множества людей, почти никто не разговаривал,все только оглядывались в поисках места, где встать, и наконец, затушивпоследние окурки, присутствующие разместились вокруг кровати. Жена Северосидела на постели, поправляя подушки, но вскоре встала и осталась стоять вголовах кровати; Северо смотрел вверх, не замечая нас, он смотрел назажженную люстру, не мигая, сложив руки на животе, неподвижный ибезразличный ко всему, он смотрел, не мигая, на зажженную люстру, и тогдаМану-элита приблизилась к самому краю кровати, и мы все увидели у нее вруках носовой платок с завязанными в уголках монетками. Оставалось толькождать, потея от спертого нагретого воздуха, вдыхая, благодарение Богу, запаходеколона и думая о той минуте, когда мы сможем наконец выйти из дома,закурить и поговорить, может быть, обсудить, а может, и нет, все то, чтопроизошло ночью, скорее всего нет но закурить непременно, а потом затерятьсяна улицах. Когда Северо начал медленно смежать веки и отражение зажженнойлюстры стало постепенно гаснуть у него в глазах, я почувствовал, как МалышПессоа прерывисто дышит мне в ухо. И тут произошла какая-то перемена, будточто-то отпустило, я почувствовал, что мы все вдруг перестали быть единымтелом со множеством рук, ног и голов, словно распались, и я понял, чтонаступает конечная фаза, начинается сон Северо, и когда Мануэлита склониласьнад отцом и покрыла ему лицо носовым платком, аккуратно расположив уголки смонетками с четырех сторон, так чтобы не было ни складочки и было бызакрытым все лицо, мы все подавили единый вздох, который рвался из груди, ипочувствовали себя так, словно этот носовой платок закрыл лицо каждому изнас.
— Теперь он будет спать, — сказала жена Северо. — Он уже спит,смотрите.
Кто-то из братьев Северо приложил палец к его губам, но необходимости вэтом не было, никто и так не произнес ни слова, и мы на цыпочках сталипродвигаться к дверям, прижавшись друг к другу, чтобы меньше шуметь. Кое-ктото и дело оглядывался и смотрел на платок, покрывавший лицо Северо, словножелая убедиться, что тот спит. Я почувствовал прикосновение чьих-то жесткихкурчавых волос к моей правой руке, это был младший сын Северо, которогокто-то из родственников держал около себя, чтобы мальчишка не болтал и неерзал, и который теперь оказался рядом со мной, он думал, что это какая-тоигра, и тоже шел на цыпочках, вопросительно глядя на меня снизу слипающимисяот сна глазами. Я погладил его по подбородку и щекам и, прижав к себе, вывелв гостиную, а потом в патио, где Игнасио и Малыш уже доставали пачкусигарет; серенький рассвет и петух в глубине двора вернули каждого из нас кобычной жизни, к будущему, которое уже было определено в холоде этогопредрассветного утра, такого потрясающе прекрасного. Я подумал, что женаСеверо и Мануэлита (а возможно, братья и старший сын) остались в доме исторожат сон Северо, однако мы уже шли по улице, оставив позади и кухню, ипатио.
— Мы больше не будем играть? — спросил сынишка Северо, падая с ног отусталости, но продолжая бороться со сном с упорством, присущим всеммалолеткам.
— Нет, сейчас все пойдут спать, — сказал я ему. — Мама уложит тебя впостель, иди домой, здесь холодно.
— Это ведь была такая игра, правда, Хулио?
— Да, старик, это была игра. А сейчас иди спать. Вместе с Игнасио,Малышом и моим братом мы дошли до ближайшего угла и выкурили еще по сигарете, обмениваясь ничегоне значащими фразами. Иные ушли далеко от нас, а были и такие, кто все ещестоял у дверей дома, выясняя насчет трамваев и такси; мы хорошо знали этотрайон, несколько кварталов нам было по пути, потом Малыш и мой брат свернутналево, Игнасио пройдет еще несколько кварталов, а я поднимусь к себе ипоставлю на огонь чайник с мате, нет никакого смысла ложиться спать на такоекороткое время, уж лучше надеть шлепанцы и закурить, потягивая мате, это такпомогает.
Шея черного котенка
Впрочем, такое с ним случалось не впервые, но всегда именно Лучо брална себя инициативу: держась за поручень, он как бы по неосторожности, из-заболтанки вагонов, касался руки какой-нибудь блондинки или рыжеволосой, накоторую положил глаз, и тогда возникал контакт, зацепочка, проскальзывалаискра на миг раньше, чем на лице девушки появлялось выражение досады илинедовольства. Все зависело от множества вещей, иногда шло как по маслу иостальные уловки вводились в игру так же естественно, как в окна вагоноввплывали очередные станции. Однако в тот вечер происходило по-другому —начиная с того, что Лучо продрог до костей и, войдя в метро на станции«Улица Бак», почувствовал, как снег, густо запорошивший его волосы, сталтаять и затекать крупными холодными каплями за шарф; это отбивало охоту дажедумать, и Лучо просто стоял, зажатый между такими же, как и он, пассажирами,мечтая о тепле, рюмке коньяка и надеясь прочитать свою газету до началаурока немецкого языка, а он его изучал с половины восьмого до девяти. Всебыло как всегда, за исключением этой черной перча-точки: уцепившись заметаллический поручень, она, эта черная перчаточка, среди сплетений рук,локтей и пальто была совсем рядом с его мокрой коричневой перчаткой, а онстарался держаться как можно крепче и не свалиться на даму со свертками и ееплаксивую девчушку. Внезапно Лучо осознал: малюсенький пальчик скользит поего перчатке, стремясь оседлать ее, как всадник лошадь; все это исходило отрукава довольно-таки поношенной шубки, но ее хозяйка — очень юная на видмулатка — отстраненно смотрела вниз: просто это был еще один толчок средивсеобщего покачивания множества сгрудившихся тел. Лучо расценил все это какотклонение от правил, но весьма занимательное, и, не ответив на заигрывание,оставил руку там же, подумав, что девушка по своей рассеянности и незаметила этого легкого праздника гаучо на мокром и смирном коне. Он хотелбыло вынуть из кармана газету, к тому же места уже было достаточно, и хотябы пробежать по заголовкам, сообщающим о Биафре[205], Израиле или о студентахЛа-Платы, но газета — в правом кармане, и, чтобы ее достать, нужновыпустить поручень, а это лишило бы его опоры, столь необходимой наповоротах, так что лучше держаться покрепче, а для девчушки, чтобы поменьшегрустила и мать не отчитывала ее тоном сборщика налогов, оставить средиплащей и свертков небольшой и не очень надежный просвет.
Он почти не глядел на девушку-мулатку, подозревая, что под капюшономпальто скрывается роскошная копна вьющихся волос, и думал: при такой жареможно было бы откинуть капюшон назад; и именно в это время пальчик коснулсяего перчатки вновь: сначала один, затем два пальчика вскарабкались навлажного коня. На повороте перед «Монпарнас-Бьенвеню» девушку бросило наЛучо: ее рука соскользнула с коня и уцепилась за поручень — такая маленькаяи несмышленая рука рядом с внушительным конем, а он не преминул,естественно, тут же ненавязчиво пощекотать ее своей мордочкой, сложенной издвух пальцев, — мордочкой любопытной, но еще незнакомой и все еще влажной.Кажется, девушка вдруг догадалась (но и раньше ее рассеянность была какой-торезкой и непредвиденной) и отодвинула немного руку, глянув на Лучо иззатемненного проема капюшона, переведя затем взгляд на свою руку, будтовыражая несогласие или выверяя дистанцию, соответствующую хорошемувоспитанию. На «Монпарнас-Бьенвеню» вышло много народа, и Лучо уже могвынуть газету, но не сделал этого, а стал лишь, не глядя на девушку, сослегка насмешливым вниманием наблюдать за поведением затянутой в перчаткуручки, а она на этот раз рассматривала свои туфли, резко выделяющиеся нафоне грязного пола: его теперь уже не заслоняли плаксивая девчушка и многиедругие, выходящие на станции «Фальгьер» люди. Резкий толчок отправляющегосяпоезда заставил обе перчатки, каждую в отдельности и по собственнойинициативе, вцепиться в поручень, однако, когда поезд остановился на станции«Пастер», пальцы Лучо принялись искать черную перчатку, и она неретировалась, как в прошлый раз, а даже, как ему показалось, расслабилась напоручне и стала еще более маленькой и мягкой под нажимом двух или трехпальцев, а затем — и всей руки, которая медленно передвигалась, овладеваянежным бастионом, то слегка сжимая, то тут же высвобождая черную перчатку ине злоупотребляя силой; и уже в почти пустом вагоне, когда двери открылисьна станции «Волонтэр», девушка медленно повернулась к Лучо, но не осмелиласьподнять лицо, а как бы поглядывала на него из укромья своей перчаточки,накрытой всей рукой Лучо; когда же вагон сильно занесло между «Волонтэр» и«Вожирар», она взглянула наконец на него из тени капюшона своими большимипристальными и серьезными глазами — и в них не сквозило даже намека наулыбку или упрек, а лишь бесконечное ожидание, причинившее Лучо неяснуюболь.
— Вот всегда так, — сказала девушка. — Нет на них никакой управы.
— О да, конечно, — произнес Лучо, принимая игру, но мысленнозадаваясь вопросом: почему это его не забавляет, почему не похоже на игру,хотя ничем другим быть не может? Не было ведь никакого повода думать, чтомогло быть что-нибудь другое.
— Ничего не поделать, — повторила девушка. — Они не понимают или нехотят ничего понять. Поди пойми их, а главное — предпринять против нихничего нельзя.
Глядя на Лучо и не видя его, она разговаривала со своей перчаткой —черной перчаточкой, почти затерявшейся под внушительной коричневой.
— И со мной происходит то же самое, — сказал Лучо. — Онинеисправимы, это правда.
— Нет, не то же самое, — возразила девушка.
— Но вы-то видели.
— Не стоит больше об этом, — произнесла она, опуская голову. —Простите меня, это я виновата.
Это, разумеется, была игра, но почему она не забавляла, почему непохоже на игру, хотя ничем другим быть не может? Не было ведь никакогоповода думать, что могло быть что-нибудь другое.
— Давайте скажем: во всем виноваты они, — предложил Лучо, отодвигаясвою руку, дабы подчеркнуть множественное число и разоблачить виновных напоручне, затянутых в перчатки, — молчаливых, отстраненных и спокойных.
— Это совсем другое, — сказала девушка. — Вам кажется, что это — тоже самое, но на самом деле это — совсем другое.
— Ладно, но всегда ведь кто-то начинает.
— Да, всегда кто-то начинает.
Это была игра, оставалось только следовать правилам, не задумываясь,может ли это быть чем-нибудь другим — чем-то похожим на правду илиотчаяние. Зачем прикидываться дурачком, не лучше ли просто подыгрывать ей,если уж у нее пунктик.
— Вы правы, — сказал Лучо. — Нужно что-то против них предпринять, неоставлять же их так, без внимания.
— Это ничего не даст, — ответила девушка.
— Верно, стоит только немного отвлечься — и на тебе!
— Да, — согласилась она, — хотя вы говорите все это в шутку.
— О нет, я говорю вполне серьезно, как и вы. Полюбуйтесь-ка на них.
Коричневая перчатка устроила игры с неподвижной черной перчаточкой, тообнимая ее за воображаемую талию, то выпуская, отпрянув на самый крайпоручня, а оттуда посматривала на нее в ожидании. Девушка еще ниже опустилаголову, а Лучо снова спросил самого себя: почему все это не столь забавноименно сейчас, когда ему не остается ничего другого, как только следоватьигре?
— Если бы это было вполне серьезно… — произнесла девушка, ни к комуне обращаясь в почти пустом вагоне, — если бы это было вполне серьезно,тогда, пожалуй, неплохо.
— Это серьезно, — заверил Лучо, — и в самом деле с ними ничегоподелать нельзя.
Тут она посмотрела на него в упор, как бы пробудившись от сна; поездвъезжал на станцию «Конвенсьон».
— Никому этого не понять, — заметила девушка. — Мужчина, понятноедело, сразу же воображает себе, что…
Она, конечно, вульгарна, но нужно спешить: остается всего лишь триостановки.
— А еще хуже, если рядом оказывается женщина, — продолжала говоритьдевушка. — Со мной и такое случалось, и это при том, что я начинаю следитьза ними сразу, как только войду в вагон, все время. Ну вот, видите!
— Разумеется, — согласился Лучо. — Стоит только отвлечься, что. такестественно, они сразу же этим пользуются.
— Не говорите о себе, — сказала девушка. — Это не одно и то же.Простите, это все — по моей вине. Я выхожу на «Корантэн-Сельтон».
— Конечно, по вашей вине, — пошутил Лучо. — Мне нужно было выйти на«Вожирар», а видите: я проехал две лишние остановки.
На повороте их качнуло к дверям: руки соскользнули и встретились накраю поручня. Девушка, глупо извиняясь, продолжала что-то говорить; Лучоснова почувствовал прикосновение пальцев черной перчатки: они вскарабкалисьна его руку, а затем сжали ее. Когда девушка резко отпустила его руку,сконфуженно бормоча извинения, ему не оставалось ничего другого, как выйтивслед за ней на платформу станции, догнать ее и взять за бесцельно ипотерянно болтавшуюся руку.
— Не надо, — сказала девушка. — Пожалуйста, не надо. Я пойду одна.
— Разумеется, — сказал Лучо, не выпуская руки, — но мне не хотелось,чтобы вы ушли вот так, сейчас. Если бы в метро у нас было больше времени…
— Зачем? Зачем — больше времени?
— Возможно, в конце концов мы бы вместе придумали что-нибудь. Я хочусказать — что-нибудь против них.
— Но ведь вы не понимаете, — сказала она. — Вы думаете, что…
— Кто знает, о чем я думаю? — честно признался Лучо. — Кто знает,хороший ли кофе в кафе на углу и есть ли на углу кафе, ведь я этот районпочти не знаю.
— Кафе есть, — ответила она, — но плохое.
— А вы сейчас улыбнулись, не отпирайтесь.
— Я и не отпираюсь, но кофе — плохой.
— Как бы то ни было: на углу кафе есть?
— Да, — согласилась она и на этот раз, взглянув на него, улыбнулась.— Кафе есть, но кофе — плохой, а вы думаете, что я…
— А я ничего не думаю, — ответил он, и, как ни ужасно, это былаправда.
— Спасибо, — произнесла недоверчиво девушка.
Она дышала так, словно устала подниматься на эскалаторе, Лучо дажепоказалось, что она дрожит. Но вот опять спокойно и беспомощно болтающаясячерная миниатюрная перчатка, опять она меж его пальцев подавала признакижизни: она извивалась, льнула, сжималась в кулачок, суетилась,успокаивалась; как приятно, как тепло, какое удовольствие, какая ласка, этачерная перчаточка, пальчики — второй, третий, четвертый, пятый, первый;пальцы ищут пальцы: перчатка в перчатке — черное в коричневом, а вот —пальцы продеты сквозь пальцы, первый проникает между первым и третьим,второй — между вторым и четвертым. И все это происходило там, совсем рядомс ее коленками, и ничего нельзя было поделать, хотя было приятно, и ничегонельзя было поделать, если бы и было неприятно, но все равно; ничего нельзябыло поделать; это происходило там, и не Лучо же играл рукой, не он продевалпальцы сквозь пальцы, сжимал в кулачок и шевелил ими, но никоим образом и недевушка, она, выйдя на улицу, тяжело дышала и подставляла свое лицо мороси,словно стремясь смыть с него застоялый и горячий воздух переходов метро.
— Я живу там, — произнесла девушка, показывая на какое-то высокоеокно из множества окон в одном из множества высоких одинаковых домов напротивоположной стороне. — Мы, наверное, сможем приготовить растворимыйкофе; думаю, это лучше, чем идти в бар.
— О да, — сказал Лучо, и теперь уже его пальцы постепенно все сильнеесжимали перчаточку, словно шею черного котенка.
Комната была достаточно большая и очень теплая, с азалией[206] и торшером,дисками Нины Саймон[207] и неубранной постелью, которую девушка, стыдливоизвиняясь, тут же привела в порядок. Лучо помог поставить на стоящий у окнастол чашки и положить ложки; был приготовлен крепкий и сладкий кофе. Еезвали Дина, его — Лучо. Довольная, словно обретя спокойствие, Дина говорилао Мартинике[208], о Нине Саймон. В своей красно-коричневого цвета одежде онапроизводила порой впечатление девочки-подростка. Мини-юбка ей шла…Работала она в нотариальной конторе; были серьезные и болезненные переломыщиколоток: бегать на лыжах в Верхней Савойе[209] в феврале, увы… Два раза еевзгляд задерживался на нем, и она принималась что-то ему говорить тем жетоном, что у поручня метро, но Лучо отшучивался, решив про себя, что игры снего довольно и нужно приниматься за другое, хотя сейчас бесполезнонастаивать, зная, что Дина, возможно, страдает: быть может, столь быстрыйотказ от комедии ей причиняет боль, хотя какое это имеет значение. А втретий раз, когда Дина наклонилась, наливая в его чашку кипяток и сновабормоча, что не виновата, что такое с ней случается изредка, в этом он и самможет убедиться, вот, к примеру, сейчас все совсем по-другому: вода иложечки, руки повинуются каждому жесту; тут-то Лучо все понял, хотя и сам непонимал — что именно, но вдруг понял: это действительно что-то другое, неот мира сего, поручень действительно имел какое-то значение, игра не былаигрой; перелом щиколотки и лыжи сейчас можно послать ко всем чертям… Диназаговорила вновь — и он не прерывал ее, а позволил говорить дальше, весьобратясь в слух, веря ей и не веря, ибо рассказанное было столь абсурдным, итолько Дина со своим грустным личиком, неразвитой грудью, опровергавшейпредставление о тропических женщинах, была сама реальность, просто потому,что это — Дина. Меня, наверное, нужно держать взаперти, сказала она ровнымголосом, а то всякое бывает, не о вас речь: вы есть вы, но иной раз. Инойраз — что? Иной раз — оскорбления, хлопки по ягодицам, мол, давай, крошка,немедля в постель, к чему терять время. Но тогда… Тогда — что? Но тогда,Дина…
— Я думала, что вы поняли, — сердито сказала Дина. — Я ведь сказала:меня, наверное, нужно держать взаперти.
— Глупости. Но сначала я…
— Я знаю. Как же вы не догадались сначала? Вот именно, так и есть,хотя поначалу всякий может ошибиться. Это ведь так логично. Так логично, таклогично. И запереть меня тоже было бы логично.
— Нет, Дина.
— Но ведь — да, черт тебя побери. Извините. Но ведь — да. Все жлучше, чем это, и уже столько раз. Как меня только не поносили: и шлюха, ипотаскуха, и лесбиянка. Было бы, в конце концов, гораздо лучше. Или же мнеих самой отрубить резаком. Но резака у меня нет, — сказала Дина сизвиняющейся улыбкой; она как-то неудобно устроилась в кресле и, может быть,поэтому или из-за усталости съезжала с него, каждый раз все больше обнажаяноги из-под мини-юбки, которую она забывала одернуть. Так и сидела она,будто потеряв себя самое, самое себя забыв, и лишь изредка поглядывала насвои руки, как они берут чашку, кладут кофе, — эти послушные ханжи,хлопотливые лесбиянки, потаскушки и бог знает еще кто.
— Не говорите глупостей, — повторил Лучо, и его охватило какое-точувство, в котором угадывалось и желание, и недоверие, и покровительство. —Я понимаю, это ненормально, видимо, нужно найти причины, нужно бы. Как бы тони было, зачем такие крайности. Я имею в виду заточение или резак.
— Кто знает, — сказала она. — Возможно, такие крайности и оправдалибы себя до конца. Может быть, это был бы единственный выход из тупика.
— И к какому же концу могут привести, по-вашему, такие крайности? —устало спросил Лучо.
— Не знаю, ничего не знаю, я только боюсь. Я тоже, наверное, потерялабы терпение, если бы кто-нибудь со мной разговаривал так, но бывают такиедни, когда… Да, дни. И ночи.
— Ага, — сказал Лучо, поднося спичку к сигарете. — Еще и ночью,конечно.
— Да.
— Но не тогда, когда вы одни.
— Так же, когда и одна.
— Так же, когда и одна, ага.
— Поймите меня, я хочу сказать, что…
— Хорошо, — сказал Лучо, допивая кофе. — Очень вкусный, оченьгорячий. Что нам и требуется в такой вот день!
— Спасибо, — просто сказала она, и Лучо взглянул на нее, потому чтосовсем не собирался ее благодарить, просто испытывал чувство признательностиза этот миг отдыха, за то, что поручень наконец себя исчерпал.
— При том, что у меня не возникло плохих или неприятных ощущений вовремя этого, — сказала, словно угадав, Дина. — Не важно, что вы мне неповерите, но в первый раз во время этого я не испытала плохих или неприятныхощущений.
— В первый раз — что?
— Сами знаете, но я бы не сказала, что это было плохо или неприятно.
— Когда они принимались?..
— Да, когда они снова принимались, и не было в этом ничего плохого илинеприятного.
— Вас когда-нибудь задерживали за это? — спросил Лучо, медленноопуская чашку, стремясь попасть прямо в центр блюдечка. Ну что ты к нейпристал, че?..
— Нет, никогда, наоборот… Бывало другое. Я вам уже говорила:некоторые думают, что я это делаю намеренно, и сами начинают то же, как вы.Или же приходят в негодование, как женщины, и приходится выбегать измагазина или из кафе, выходить на первой же остановке.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |