«Извини, что я в такое время, — говорит Соня. — Увидела твою машину удверей, и — искушение было слишком велико. Это ведь она тебе звонила?»Ролан ищет сигарету. «Зря ты так, — говорит он. — Считается, что этот шагдолжен делать мужчина; в конце концов, я больше двух лет был с Жанной, и онахорошая девушка». — «Зато какое удовольствие, — говорит Соня, наливая себеконьяк. — Я ей никогда не могла простить этой ее невинности, пожалуй, ничтодругое так не злит меня. Ты только представь: она начала с того, чторассмеялась — решила, понимаешь ли, совсем всерьез, что я ее разыгрываю».Ролан смотрит на телефон, думает о муравье. Сейчас Жанна перезвонит, и будетнеудобно, потому что Соня уже села рядом с ним и гладит его по голове,одновременно быстро листая журнал, словно в поисках иллюстраций. «Зря тытак», — повторяет Ролан, притягивая к себе Соню. «Зря явилась в такоевремя?» — смеется Соня, уступая рукам, которые настойчиво ищут первыйкрючок на ее платье. Темное покрывало опускается на плечи Ирины,повернувшейся спиной к зрителям в ожидании, пока проконсул в последний разпоприветствует сограждан. К овациям примешивается гул пришедшей в движениетолпы, поспешные шаги тех, кто хочет побыстрее оказаться на выходе, опередивзрителей с нижних галерей. Ирина знает, что сейчас рабы уносят с аренытрупы, и не оборачивается; ее радует мысль о том, что проконсул принялпредложение Ликаса поужинать у того на вилле, находящейся на берегу озера,где вечерний воздух поможет ей забыть запах плебса, последние крики,медленно двигающуюся руку, словно гладящую, ласкающую землю. Забытьнетрудно, хотя проконсул и мучает ее бесконечными напоминаниями о терзающемего прошлом; когда-нибудь Ирина найдет способ заставить его забыть обо всемнавсегда, и пусть народ посчитает его просто умершим. «Вот увидишь, чтопридумал наш повар, — говорит жена Ликаса. — Он вернул моему мужу нетолько аппетит, он теперь и по ночам…» Ликас смеется и приветственно машетдрузьям, ожидая, пока проконсул первым повернется и пойдет к галерее, но тотзамер на месте, словно ему огромное удовольствие доставляет зрелище залитойкровью арены, на которой лежат соединенные смертью трупы. «Я так счастлива»,— говорит Соня, прикасаясь щекой к груди засыпающего Ролана. «Не говоритак, — бормочет он, — можно подумать, что это говорится из любезности».«Ты мне не веришь?» — смеется Соня. «Верю, верю, но не говори сейчас этого.Давай покурим». Он шарит рукой по столу в поисках сигарет, находит,вкладывает одну в губы Соне, подносит другую поближе и зажигает обе от однойспички. В полудреме они едва смотрят друг на друга, и Ролан, помахавспичкой, кладет ее на стол — туда, где вроде должна быть пепельница. Сонязасыпает первой, и он осторожно вынимает у нее изо рта недокуреннуюсигарету, добавляет свою и кладет обе на стол, проваливаясь в тяжелый, безсновидений сон бок о бок с Соней. Тазовый платок, лежащий рядом спепельницей, сгорает без пламени, медленно сжимаясь, он кусками падает наковер — рядом с кучей одежды и рюмкой с коньяком. Часть зрителей начинаеткричать, люди скапливаются на нижних ступенях; проконсул, взмахнув последнийраз рукой, дает страже сигнал — организовать для него свободный проход.Ликас, который первым понимает, что происходит, показывает на самую дальнюючасть ограды, которая на глазах начинает разваливаться, рассыпаясь ливнемискр, льющихся на толпу зрителей, беспорядочно мечущихся по трибунам впоисках выхода. Выкрикивая какой-то приказ, проконсул толкает Ирину, все также неподвижно стоящую спиной к нему и к арене. «Быстро, пока не забитанижняя галерея!» — кричит Ликас, бросаясь бежать впереди жены. Ирина перваяощущает запах шипящего масла — пожар, возгорание погребов в подвалах цирка;позади часть забора падает на спины тех, кто давится, пытаясь пробить себепуть к выходу по плотной массе сбившихся тел, заперевших собой оказавшиесяслишком узкими галереи. Сотни и сотни прыгают на арену, пытаясь найти выходздесь, но дым от горящего масла скрывает за черной пеленой все вокруг.Несомый языками пламени пылающий лоскут ткани с размаху налетает напроконсула, еще не успевшего укрыться в коридоре, ведущем к императорскойгалерее. Ирина оборачивается на его крик, голыми руками сбрасывает с негогорящую тряпку и говорит: «Выйти не удастся. Они сдавили там, внизу, другдруга — как дикие животные». Тогда Соня вскрикивает, пытаясь освободитьсяот пылающих объятий, вырвавших ее из сна, и ее первый крик смешивается состоном Ролана, который тщетно пытается встать, задыхаясь в густом черномдыму. Они еще кричат — все слабее и слабее, — когда пожарная машина наполной скорости, рассекая толпу любопытных, въезжает на их улицу. «Надесятом этаже, — говорит лейтенант. — Тяжело придется — ветер северный.Ну, пошли».
[Пер. В.Правосудова]
Сиеста вдвоем
Когда-нибудь, во времени без горизонта, она, наверно, вспомнит, кактетя Адела ставила эту пластинку по вечерам — хор, солирующие голоса,вспомнит, как накатывала неясная грусть, когда голос звучал одиноко, тоженский, то мужской, а затем снова согласный хор и поют что-то непонятное,зеленая наклейка с иностранными словами: Те lucis ante terminum[*] …NuncDimittis…[*], это латынь, объясняет тетя Лоренса, они поют о Боге, обожественном, а она, Ванда, мучительно не понимает, почему ей делаетсягрустно, так же, как у Тереситы, когда они слушают пластинку Билли Холидей[138] икурят, если мать Тереситы в офисе, а папа занят делами или спит наверху, какположено в сиесту, и, значит, кури себе безо всяких. Голос Билли Холидейвсегда приносил какую-то сладкую печаль, хотелось лечь и плакать от счастья,и так хорошо вдвоем с Тереситой в ее комнате, закрытое окно, дым от сигарет,и поет сама Билли Холидей. Дома Ванде запрещали напевать ее песни: незачем,Билли Холидей — негритянка и умерла от наркотиков, тетя Мария чуть чтозаставляла Ванду лишний час сидеть за пианино и разучивать арпеджио, а тетяЭрнестина — ей бы только возмущаться современной молодежью. Те lucis anteterminum летело по гостиной, где тетя Адела шила, устроившись возлестеклянного шара, в котором отражался — так красиво! — свет настольнойлампы. Хорошо еще, что Ванда спала в комнате тети Лоренсы, в одной постели:никакой латыни, никаких поучений этих — не кури, не водись с кем попало;тетя Лоренса, помолившись, гасила свет, и какое-то время они говорили о чемпридется, но чаще о Гроке[139], их любимой собаке. И Ванда, умиротворенная,засыпала, прячась от печали большого дома в тепле, возле дорогой тетиЛоренсы, которая тихонько, почти как Грок, посапывала, свернувшиськалачиком, ну в точности как теплый лохматый Грок на коврике в столовой.
— Тетя Лоренса, сделай так, чтобы мне не снился этот человек сискусственной рукой! — плакала Ванда той ночью, очнувшись от страшного сна.— Ну сделай, сделай!
Однажды Банда взяла и рассказала все Тересите, но та рассмеялась, акакой тут смех? Тетя Лоренса вовсе не смеялась, она утирала Ванде слезы,поила водой, все, все, успокойся, и постепенно отступали, куда-топроваливались видения ночного кошмара, в котором происходило все то жесамое, что случилось прошлым летом, — да-да, человек, похожий на мужчин изтого альбома, яркая луна, глухой переулок и прямо на нее движется этотчеловек в черном, освещенный ярким светом луны, подходит почти вплотную исмотрит в упор — очки в металлической оправе, на лице тень от котелка,жесткая полоска губ, и вдруг перед ней его правая рука, она бежит с дикимвоплем, спасаясь от чего-то ужасного, и… стакан воды, ласковый голос тетиЛоренсы — ну все, все, успокойся, детка, и медленное боязливое возвращениев сон, который длится чуть ли не до обеда, а потом перед глазами тетяЭрнестина со слабительным, легкий супчик, уговоры, ахи-охи, снова дом, сноваNunc Dimittis, а потом — ладно, так и быть, сходи к своей Тересите, она,конечно, не внушает никакого доверия, чего ждать при такой матери? Ещенаучит каким-нибудь гадостям нашу девочку, ну хорошо, пусть развлечется, ато сидит скучает, н-да, прежде девочки в сиесту вышивали, гаммы разучивали,а теперь…
— Знаешь, твои тетки не просто дуры, а с большим приветом! —возмутилась Тереса, протягивая ей сигарету, украденную из пачки отца. — Неповезло тебе с ними, киса. Надо же — слабительное, нашли что выдумать! Такподействовало или нет? О, слушай, посмотри, что мне принесла Лола, здесьосенние моды! Нет, сперва посмотри на фотку Ринго[140], прелесть, правда? А эта,в расстегнутой рубашке? Видишь, какой волосатенький?
Тересита требовала, чтобы со всеми подробностями, а Ванда сбивалась, нукак говорить про это, если все сразу перед глазами — она бежит, несетсясломя голову, пустынный переулок… но постой, это вовсе не сон, хотя всепочти так же, как в этом сне, перед самым концом, но едва она очнется отсобственного крика, все сразу уплывает, исчезает. Вот тогда, прошлым летом,она, наверное, сумела б рассказать такое Тересите, если б не боялась, что тапроболтается тете Эрнестине. В то лето Тереса еще бывала у них, и тетушки застолом — возьми сливочную помадку, съешь пирожок — выуживали у неепотихоньку все, что хотели, а потом ни с того ни с сего разругались с еематерью. Тереситу больше не привечали, но Ванду к ней — пожалуйста,разумеется, не всякий раз, а когда в доме гости, чтоб не мешалась подногами. Теперь Ванда могла бы рассказать, только зачем? Все так спуталось,перемешалось — ее страшный сон был в точности как то, прошлогоднее, вернее,наоборот, то, что было на самом деле, переселилось в этот страшный сон, ивдобавок все очень похоже, почему-то похоже на картинки в альбоме, на тенарисованные улицы, где, как в ее ночном кошмаре, — ни конца, ни начала.
— Тересита, открой окно хоть немного, а то жарко по-страшному!
— Ты в себе, дурочка? Мать же сразу догадается, что мы курили. У нашейРыжухи нюх как у кошки. Не знаешь, что ли? Соображать надо!
— Подумаешь! Не убьет же!
— А то! Ты вон пришла домой, и ладно, пай-девочка. Нет, правда, прямокак маленькая!
А разве Ванда маленькая? Зря Тересита нападает, да еще смеется.Конечно, она к ней изменилась после того жаркого душного дня, когда онивпервые говорили про это и когда Тересита научила ее. С тех пор все сталопо-другому, но если Тересита не в духе, она обращается с ней как смаленькой.
— Никакая я не маленькая! — обиделась Ванда, пуская дым вверх.
— Брось, не обижайся. Правда жарко, до ужаса. Давай разденемся ивыпьем вина со льдом. Знаешь, ты насмотрелась тех картинок, вот и снится. Ипойми, это вовсе не искусственная рука, ну а во сне — там чего хочешь.Видала уже какие!
Под блузкой не очень заметно, зато так — да, сразу взрослая женщина,даже лицо другое. А Ванде совестно раздеваться, ну где там грудь, так,чуть-чуть. Одна туфля Тересы летит к постели, другая под софу. Ну конечно,он точно такой же, как те мужчины в черном на картинках. Тересита показалаей этот альбом, когда ее папаша ушел по делам и в доме сразу стало тихо-тихои пусто, как в домах и гостиных, нарисованных тем странным художником.Подталкивая друг друга, с нервным смешком, девочки поднялись наверх, куда ихпорой звали родители Тереситы, и там, в библиотеке, они как взрослые пили сними чай. В такие дни и думать нельзя про сигареты, вино и все такое. Рыжухуне проведешь! Вот они и ждали случая, чтоб в доме — никого, кроме них,чтобы сразу наверх с криками и смехом, толкая друг друга, как теперь, —Ванда пятилась и вдруг упала, вернее, села на синий диванчик, а Тересита —раз! — сдернула трусики, разогнулась и стоит совсем голая, обе смотрят другна друга, смешок странный, задышливый, и Тересита — ха-ха-ха! ты что, развене знаешь, здесь тоже растут волосики, как у Ринго на груди. И у меня,сказала Ванда, еще с прошлого лета.
У женщин в альбоме тоже растут, и очень густые, а женщины эти куда-тоидут или сидят, а другие лежат на траве или прямо на перроне (сдвинулись! —сказала Тересита) или вроде них с Вандой смотрят друг на друга большущимиглазами при ярком лунном свете, но луны не видно. На всех картинах этотлунный свет и голые женщины идут навстречу друг другу как слепые, будтоничего и никого не видят, будто совсем одинокие, за ними иногда тайнонаблюдают мужчины в черных костюмах или серых плащах, некоторые мужчины вкотелках зачем-то рассматривают в микроскоп то ли камни, то ли что.
— Ты права, — сказала Ванда, — он очень похож на этих типов изальбома, такая же шляпа, очки, ну в точности, только у него рука, и воткогда…
— Да кончай про искусственную руку! Ты что, так и будешь сидеть? Саманыла, что жарко, а раздеваться — я одна!
— Мне надо в уборную.
— А, поздравляю — слабительное! У твоих теток крыша поехала… Беги,заодно принесешь льда из кухни. Ой, нет, посмотри сперва, как на меня глядитРинго, ах ты мой ангелок, нравится тебе мой животик? Ну прижмись, прелестьмоя, вот так, вот так, ой, фотку измяла, ну все, Лола меня убьет!
В туалете Ванда совершенно извелась, сидела-сидела, не бегать же безконца, чертово слабительное!
— Ну наконец, вернулась!
Тереса говорит с ехидцей, разлеглась на диванчике, смотрит насмешливо,будто перед ней — так, какая-то соплюшка. Смотрит прищурясь, как в тот раз,когда научила ее этому. Ванда, бледная, сама не своя, лицо пылает, и хоть тычто. Почему-то с тех пор все вокруг по-другому, нет, если по порядку, тосперва тетя Адела разрешила ей побыть у Тереситы до вечера — вечнокрутишься возле меня, а мне сегодня надо принять директрису и секретаршу изшколы, где работает наша Мария, сама знаешь, какая у нас теснота, вот исходи к своей Тересите, поиграете вдвоем, но смотри, оттуда — прямо домой,не вздумай шляться по улицам с Тересой, ей только дай волю… А после оникурили дорогие сигареты, которые Тересин отец оставил в ящике письменногостола, — с золотым фильтром и запах особенный, пряный. Вот тогда Тереситаи показала как, тогда ли — не вспомнить, у них вроде зашел разговор проальбом, наверно, все это случилось в начале лета, нет, обе были в свитерах,Ванда — в желтом, значит, ранней весной, а после, поглядывая друг на друга,они смеялись громче обычного, не зная, о чем говорить, и, выйдя на улицу,отправились прямо к вокзалу, но в обход, чтоб не мимо Вандиного дома, ведьтетя Эрнестина тут же засечет, хоть у нее директриса, хоть кто.
Они ходили по перрону с таким видом, точно пришли встречать кого-то, иперрон легонько подрагивал, когда проезжал поезд, расстилая по небу черныйдым. И вот тогда, а может, на обратном пути Тереса как бы невзначай сказала:смотри поосторожнее, и никому ни слова, слышь, никому! Ванда — ей быпоскорее забыть это стыдное — вся залилась краской, а Тересита — хи-хи,смеется, об этом никто не должен знать, твои тетки почище моей мамочки,смотри не попадись, застукают — полный караул. Они смеялись слишком весело,но тетя Эрнестина поймала ее за этим после обеда, Ванда была уверена, чтоникто не войдет, сиеста, все спят, лишь Грок позвякивает цепочкой во двореда жужжат пчелы, наверно со зла на палящее солнце. Ванда едва успеланатянуть простыню до подбородка, притворилась, что спит, но поздно! — тетяЭрнестина рывком сдернула простыню и молча уставилась на пижамные штаны,спущенные комком до колен. У Тереситы они всегда закрывались на ключ, хотьРыжая запрещала строго-настрого.
Тетя Эрнестина с тетей Марией тоже не велят закрываться: не дай Богпожар — и несчастные дети погибнут в пламени. Да, попалась, куда деваться,тетя Эрнестина с тетей Аделой застыли у кровати, и Ванда делает вид, чтоничего не понимает, но какое там! Тетя Алела больно вывернула ей руку, атетя Эрнестина — раз, раз, раз! — по щекам. Ванда увертывалась, пряталаголову в подушки, кричала сквозь слезы: я ничего плохого не делала, простозащипало, и вот, а тетя Адела сняла тапочку и давай бить по попке, держат ееза ноги, орут наперебой — распутство, дурные болезни, само собой, мерзавкаТересита, да и вообще нынешняя молодежь, неблагодарная девчонка, кругомвсякая зараза, и что-то про пианино, но опять и опять про распутство истрашные болезни, ужас, ужас, пока на крики не прибежала испуганная тетяЛоренса. И сразу все стихло, в комнате одна тетя Лоренса, смотрит грустно наВанду, не успокаивает, не обнимает, но все равно это — ее любимая тетяЛоренса, которая ночью дает попить водички, прогоняет человека в черном,нашептывает на ухо, что больше не будет страшных снов, никогда, никогда…
— Ты слишком много съела тушеной фасоли, я видела, на ночь нехорошо нифасоль, ни апельсины. Ну ладно, все позади, спи, раз я с тобой, такое большене приснится.
— Чего ты ждешь? Раздевайся! А-а, снова надо в уборную? Смотри, оттебя останутся кожа да кости. Нет, твои тетки совсем чокнутые!
— Зачем раздеваться догола? Вовсе не так жарко, чтобы…
— Ты же первая начала про жару. Давай лед и принеси стаканы, вон ещеесть немного сладкого вина, между прочим, вчера Рыжуха посмотрела на бутылкуи сделала лицо. Я-то понимаю почему. Она не говорит ни слова, только делаетлицо и знает прекрасно, что я знаю почему. Слава богу, отец думает лишь освоих делах. Да-а, правда, у тебя тоже волосики, но чуть-чуть, ты еще похожана маленькую девочку. Ладно, если дашь слово молчать, покажу тебе кое-что вбиблиотеке.
Тереса обнаружила этот альбом совершенно случайно, книжный шкафзапирался на ключ — здесь, детка, у папы научные книги, тебе еще рано; ха,придурки, оставили однажды дверку открытой, а там среди словарей и стоялаодна книга, как бы задвинутая, чтобы никто не видел, и еще одна — поанатомии с картинками, совсем не такими, как в учебнике, там все, ну всенарисовано, а когда ей попался на глаза этот альбом, она сразу отложилакнигу по анатомии, потому что альбом точно роман в картинках,странных-престранных, и текст — вот жалость! — по-французски, отдельныеслова понятны, а так не разберешь. La sérénité est sur le pointe debasculer. La sérénité — это покой, но вот basculer — поди знай, чудноеслово, bas — наверно, чулки, Les bas Dior. У мамы это написано накоробочке, а вот culer — не догадаться, ну и женщины все голые, или в однихюбках, или в прозрачных туниках, безо всяких чулок, может, в тексте вообщечто-то неприличное. Ванда тоже так подумала, и обе хохотали до упаду. Нет,все-таки хорошо с Тереситой в сиесту, вдвоем, когда в доме — никого.
— Ну зачем догола? Не так уж жарко, — возразила Ванда. — Да, япервая сказала, но ведь не для этого!
— Значит, не хочешь, чтобы мы были как женщины в альбоме? —усмехнулась Тересита, вытягиваясь на диванчике. — Ну посмотри, по-моему, яв точности как та женщина, знаешь, где все из стекла, а по улице идетмаленький человечек. Да сними трусики, дуреха. Иначе неинтересно, неужели непонимаешь?
— Я не помню, на какой это картине, — сказала Ванда, смущеннооттягивая резинку трусов. — Нет, вроде помню, там прямо с неба свисаетпростая лампочка, а в самой глубине — синий квадрат с круглой луной. Всесинее, да?
Поди пойми, почему в тот день, когда они рассматривали репродукции вальбоме, их особенно заинтересовала эта, ведь на других ну черт-те что,полный бред, к примеру, та, под названием Orpheo, в словаре сказано, чтоОрфей — прародитель музыки и что он сошел в ад, но тут никакого ада,обыкновенная улица и красные кирпичные дома, чем-то похожие на те, в еестрашном сне, только во сне потом уже все иначе, во сне — переулок-тупик имужчина с розовой искусственной рукой, а здесь по улице мимо кирпичных домовидет голый Орфей, правда, Ванда сперва не поняла, думала — голая женщина,но Тересита — хи-хи-хи и ткнула пальцем в то место — смотри! Вандаувидела: конечно, мужчина, совсем молоденький, они долго разглядывалирепродукцию и недоумевали — а что за женщина в саду, почему стоит спиной и«молния» на юбке до половины расстегнута, разве в таком виде гуляют по саду?
— Да это вовсе не «молния»! — сообразила Ванда. — Вроде «молния», ноесли присмотреться — то ли шов, то ли шнур. И с чего это Орфей нагишом идетпо улице, да и при чем тут женщина, зачем ей стоять в саду за оградой лицомк Орфею? Бредятина полная! Орфей похож на женщину — такие бедра, белаякожа, — если б не эта штука, конечно.
— Давай поищем другую картинку, где это нарисовано получше, — сказалаТересита. — А ты вообще-то видела их голыми?
— Я? Откуда! — воскликнула Ванда. — Вообще-то знаю, но видеть —откуда! У них как у мальчиков, только все побольше, как у Грока, но он жесобака.
— Лола говорит, что, когда они влюблены, у них это делается длиннеераза в три и тогда бывает, ну… опло-дотворение.
— Оплодо-творение? Это чтобы иметь детей?
— Ой, ты еще совсем дурочка. Посмотри-ка, здесь вроде та же самаяулица, но уже две голые тетки. Интересно, с чего этот псих рисует голыхтеток? Обрати внимание, по-моему, эти женщины незнакомы друг с другом,каждая идет неизвестно куда, ну обалдеть! Совсем голые на улице, и ни одинполицейский их не остановит. Такого не бывает нигде и никогда! А вот,посмотри — мужчина, похоже, одетый, но зачем-то прячется у окна, видишь —рука и лицо. А на женщине вместо платья — листья и ветки, нет, они того!Это точно!
— Больше тебе такое не приснится, — ласково говорит тетя Лоренса,поглаживая ее руку. — Ни за что не приснится, спи, спи.
— Да, правда, у тебя тоже волосики, но чуть-чуть, — сказала Тересита.— Странно, ты еще как маленькая. Дай мне прикурить. Да иди сюда, иди!
— Нет, ну нет! — кричит Ванда, пытаясь вырваться. — Ну что тыделаешь, я не хочу, пусти!
— Вот дурочка! Подожди, я тебя научу. Да я ничего не сделаю! Недергайся, сама увидишь, как это замечательно.
Ванду отправили спать сразу после ужина, и ни одна из теток неподставила ей щеку для поцелуя. За ужином стояла мертвая тишина, словно всеоцепенело, как на тех картинах, лишь тетя Лоренса посматривала на нее,придвигая к ней тарелку с супом. После ужина Ванда издали слушала пластинкутети Аделы, и летящие звуки будто обвиняли ее. Те lucis ante terminum. Онатвердо решила умереть и сладко плакала, воображая, что станет с тетейЛоренсой, когда та увидит ее мертвой, да все они будут раскаиваться, ведьона непременно покончит с собой, возьмет и бросится с верхней террасы в садили вскроет себе вены бритвой тети Эрнестины, но не сейчас, сперва надонаписать прощальное письмо Тересе и сказать, что она ее простила, а другое— учительнице по географии, которая подарила ей атлас в красивом переплете.Хорошо еще, что тетя Эрнестина и тетя Адела не знают, что она с Тереситойбыла на вокзале, что она курит и пила вино, а главное, что в тот вечер,возвращаясь от Тереситы, она без спросу пошла другой дорогой и на углучужого переулка к ней вдруг шагнул мужчина в черном и спросил про время,очень похоже на ее страшный сон (а может, и это только приснилось? Боженькамилый, пусть лучше — приснилось!), да, в самом начале переулка, которыйупирается в стену, затянутую плющом, стоял мужчина и шевелил правой рукой,которая вылезала из кармана пиджака (а может, все-таки приснилось?). Вандазаметила это, когда он стал вынимать ее, как-то очень медленно, будто онатам застряла, тянет, тянет, а сам спрашивает: который час? который час? ирука — не рука, что-то из розового воска с согнутыми пальцами. Вандакинулась прочь, она почти не помнит, как бежала от того человека, которыйхотел затолкать ее в глубь пустынного тупика. В памяти лишь ужас от этойискусственной руки и стиснутых губ, только этот миг, остальное куда-топровалилось, то есть пропало все, что до и после. Хуже всего, что нельзясказать тете Лоренсе — это было по правде, тетя. Нельзя, мало ли, а вдруг— нет. И очень страшно, если все раскроется, такая каша в голове, да ещеэто с Тереситой! Наверняка лишь одно: ее любимая тетя Лоренса спит рядом сней, обнимает ее, успокаивает, прогоняя страшный сон, чтобы никогда, никогдабольше…
— Ну, тебе приятно? — спрашивает Тересита. — А можно и вот так.
— Не надо, ну не надо! — молит Ванда.
— Да это еще лучше… В сто раз! Так делает Лола, и я теперь. Нувидишь, тебе же очень приятно. Ой, не ври, не ври! А хочешь, ложись здесь исама, теперь ты знаешь.
— Спи, детка, спи, — говорит тетя Лоренса, — нет, нет, больше неприснится.
Но выходит, над ней склонилась Тересита, глаза полузакрытые, будтовдруг обессилела, будто, показывая, измучилась, будто вместо нее на синемдиванчике незнакомая белокурая женщина из альбома, только намного моложе исмуглее, и Ванда, глядя на странно уставшую Тереситу, не переставая думала одругой женщине из альбома, которая смотрела на пламя свечи в стекляннойкомнате, и с неба свисала обыкновенная лампочка, а та улица с зажженнымифонарями и мужчина вдали на тротуаре как бы проникали в эту комнату, были сней одно целое, и так везде, на всех картинах, но самая непонятная картинаназывается «Девицы из Тонгре»[141]. Ванда все смотрела на Тересу — та дышитчасто-часто, будто запыхалась, и это было как смотреть на картину, гдеобнимаются девицы из Тонгре, наверно, город какой-то, раз с большой буквы,— все в прозрачных туниках на голое тело, и у одной грудь обнажена, этадевица ласкает другую, обе с распущенными волосами, в черных беретах, а эта,с обнаженной грудью, которая ласкает другую, водит пальчиком чуть пониже ееспины, точь-в-точь как делает Тересита, и лысый мужчина в сером плаще —копия доктор Фонтана, к которому ее водила тетя Эрнестина. Этот доктор,пошептавшись о чем-то с тетей, велел раздеться совсем, легко сказать, ей жетринадцать, у нее уже… Наверно, поэтому тетя Эрнестина привела ее кдоктору, но может, и не только поэтому, иначе он бы не смеялся, когдаговорил тете Эрнестине — Ванда слышала, — что ничего страшного, не надопреувеличивать, потом он стал слушать ее трубкой, смотрел, какие веки,глаза, его халат, хоть и белый, чем-то напоминал тот серый плащ у мужчины накартинке, доктор велел лечь на кушетку и стал щупать живот внизу, а тетяЭрнестина сразу отошла к окну, чего ей там смотреть, если окно задернутобелой шторкой, но тетя все равно стояла у окна, пока не окликнул доктор.Ничего страшного, сказал, пустяки, и стал выписывать микстуру с сиропом откашля, а Ванда — скорее одеваться. Все это непонятным образом связано с ееночным кошмаром, потому что мужчина в черном тоже сперва был ласковым,улыбался, как доктор Фонтана, который час, спросил, а дальше все ужепроисходило в том переулке-тупике, как тогда, когда ей стукнуло в головупойти домой в обход; значит, остается только одно — покончить с собой,броситься из окна или порезать вены, но сначала она напишет письма Тереситеи учительнице по географии.
— Ну ты дура дурой! — ахнула Тереса. — Не закрыть дверь! Балда, разпопалась, ври до упора. Теперь твои старухи припрутся к Рыжей, это безвопроса, и все свалят на меня. Значит, от интерната не отвертеться, отецпредупреждал.
— Выпей еще, — говорит тетя Лоренса, — ну вот, будешь спать до утрабезо всяких снов.
Самое ужасное, что нельзя рассказать тете Лоренсе, нельзя объяснить,почему она удрала после обеда от тети Эрнестины и бродит по улице безовсякой цели. И в голове одно — немедленно покончить с собой, броситься подпоезд. Бродит по улицам, озираясь, — вдруг где-то здесь этот человек,вдруг, когда не будет людей, он подойдет и спросит — который час, а может,те голые женщины из альбома тоже ходили по этим улицам, может, тожепоудирали из своих домов? Может, тоже боялись тех мужчин в серых шляпах ичерных костюмах, как тот тип в переулке, слава богу, она хоть не голая, иникто из тех женщин, вроде той в красной тунике, не обнимает ее и не велитлечь, как тогда Тересита или доктор Фонтана.
— Билли Холидeй — негритянка, и она загубила себя наркотиками, —сказала Тересита, — у нее начались глюки и всякое такое.
— Глюки? А что это?
— Не знаю, что-то страшное, когда кричат, бьются в судорогах. Ой,правда жарко до невозможности, давай разденемся совсем.
— Не надо совсем. Жарко, но не так чтобы.
— Ты съела слишком много фасоли, — сказала тетя Лоренса, — на ночьнехорошо ни фасоль, ни апельсины.
— А можно вот так, посмотри, — говорит Тересита. Но почему, почемуперед глазами та картина, где по одну сторону узкой улицы деревья, а на другой — приоткрытая дверь ипосреди улицы столик с зажженной лампой, днем, когда светло, ну бредсобачий!
— Да кончай про искусственную руку! — говорит Тереса. — Так и будешьсидеть все время? Ныла, что жарко, а как раздеваться — одна я.
Это сама Банда уходит на картине куда-то вглубь, волоча по земле темнуютунику, а в дверях стоит Тересита и смотрит на столик с зажженной лампой, незамечая, что в глубине улицы у стены стоит мужчина в черном, стоит нешелохнется, подстерегая Ванду. Но это же вовсе не мы, мелькает в голове уВанды, это те женщины, что нагишом ходят по улицам. Нет, это не мы, этоопять как в дурном сне, вроде я там, а на самом деле — нет, и вообще, тетяЛоренса обещала, что такое больше не приснится — никогда. Позвать бы сейчастетю Лоренсу, чтобы увела ее, чтобы спасла от этих темных улиц, чтобы недала броситься под поезд и навсегда-навсегда прогнала человека в черном,который на картине, вон же опять стоит на углу и ждет ее, ну зачем было идтитой дорогой! — прямо домой и не вздумай шляться по улицам! — да, тот самыйв черном, который тогда шагнул от стены и спросил — который час, а потомвдруг стал теснить ее в глубь переулка, где дома без окон, она пятится,пятится к стене, затянутой плющом, и нет сил кричать, молить о помощи, всекак в том страшном сне, но сон каждый раз обрывался, и рядом всегда тетяЛоренса, гладит по голове, успокаивает, ну хватит, хватит, выпей воды, — исразу все исчезало, расплывалось. А то, что случилось вечером в переулке,тоже, как в дурном сне, обрывками, провалом, потому что Ванда опрометьюмчалась до самого дома, закрыла дверь на засов и велела Гроку сидеть —стеречь! Никак не могла признаться тете Лоренсе. И вот все повторяется —снова тот самый переулок, но нельзя убежать, нельзя проснуться, человек вчерном теснит ее к стене, и нет тети Лоренсы, нет ее ласкового голоса, Вандаодна с этим человеком, который спрашивал тогда про время, вот он все ближе,ближе, она вжалась в стену, увитую плющом, а он больше не спрашивает —который час, его восковая рука что-то ищет у нее под юбкой, и мужской голосшепчет в самое ухо: «Ну тихо, тихо, не плачь, мы только сделаем это, тебя женаучила Тересита».
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |