Эта биография вполне подошла бы не только тому мальчишке, но и любомудругому, но тот — он словно оторвался от всего, что составляло его жизнь, ипогрузился в обволакивающее присутствие женщины, которая все говорила иговорила ему о чем-то (я и сам устал от собственной настырности, но не могуне сообщить, что только что проплыли два облака с изрезанными — почти вбахрому — краями. По-моему, за то утро я ни разу не взглянул на небо,потому что быстро прочувствовал, что происходило между мальчиком и женщиной,и мне уже не оставалось ничего иного, кроме как смотреть на них и ждать,смотреть и…). Напомню, что парень очень нервничал, и не требовалосьбольшого труда, чтобы восстановить произошедшее на несколько минут, ну наполчаса ранее. Он пришел сюда, на набережную, увидел женщину и решил длясебя, что она прекрасна и восхитительна. Женщина ждала этого, потому что онаи оказалась здесь, чтобы ждать этого, хотя, возможно, мальчик появился здесьраньше, а она увидела его откуда-нибудь с балкона или из машины и вышла емунавстречу, спровоцировав разговор под любым предлогом, с первой минутыуверенная в том, что он будет бояться ее, будет порываться убежать, нонепременно останется — напряженно выпрямивший плечи и демонстративнонемногословный, всеми силами изображающий опытность и удовольствие оточередного приключения. Все остальное было уже просто: дело происходило впяти метрах от меня, и в такой ситуации не нужно быть семи пядей во лбу,чтобы проследить дальнейшие этапы начинающейся игры, этого потешногофехтования; а занятнее всего было не то, что разворачивалось у меня наглазах, но возможность практически безошибочно предугадать развязку.Мальчишка сошлется на какую-нибудь назначенную встречу, вполне возможно —даже свидание, на какие-то обязательства, и — поспешит прочь, спотыкаясь отсмущения и мечтая о свободной, уверенной походке, словно обнаженный поднасмешливым женским взглядом, провожающим его, пока он не скроется из виду.Впрочем, вполне возможно, что он останется на месте, зачарованный и простоне способный принять какое-либо решение, и женщина ласково погладит его полицу, проведет рукой по волосам, говоря с ним уже без слов, и вскоре онавозьмет его за руку, чтобы увести за собой, если только он раньше — вбеспокойной тревоге, что начнет затмевать горящее желание, — не решитсявдруг обнять ее за талию и поцеловать… Все это могло произойти, но пока непроисходило, и Мишель, сидя на парапете, хищно ждал; совершенно безотчетноон поднял камеру, чтобы — а вдруг получится — сделать любопытный,живописный снимок этой весьма необычной парочки, болтающей и обменивающейсявзглядами на пустынной набережной.
Занятно, что эту сцену (да в общем-то, ничего в ней не было особенного:ну да, стоят двое, ну, оба молодые — но насколько же по-разному они молоды)окружала какая-то таинственная аура беспокойства и тревоги. Я подумал, что,по всей видимости, сам напустил на ситуацию этот флер и что снимок — нажмия сейчас на затвор камеры — вернет все происходящее к примитивной,безыскусной реальности. Мне захотелось узнать, что думает по этому поводумужчина в серой шляпе, сидевший за рулем машины, остановившейся нанабережной, у самой пешеходной дорожки; мужчина то ли читал газету, то лидремал. Я только сейчас заметил его, потому что люди в стоящей неподвижномашине обычно становятся незаметными, практически исчезают в этой жалкойчастной клетке, лишенной той красоты, что придают ей движение и опасность. Итем не менее эта машина была составной частью всей сцены, впрочем — можносказать и так, — была инородным телом. Машина — просто предлог, ничем неотличающийся от, скажем, уличного фонаря или скамейки. Никакой это вам неветер, не солнечный свет — материи, всегда по-новому соприкасающиеся снашей кожей и глазами. Из всего, что находилось на острове, пожалуй,по-настоящему выделялись, заставляя совершенно иначе играть весь пейзаж,лишь женщина с мальчиком. А мужчина в машине — он вполне мог так же, как ия, наблюдать за их встречей, с точно таким же, свойственным любому ожиданию,недобрым удовольствием. Вот женщина незаметно повернулась так, чтобыпарнишка оказался между нею и перилами; теперь я видел их почти в профиль:он был выше ее, хотя и ненамного. Но она возвышалась над ним, обволакивала,словно моросящий дождь (ее улыбка, вдруг — словно бьющий хлыстом яркийплюмаж), раздавив его одним своим присутствием, одной — той самой —улыбкой, одним взмахом руки в воздухе. Чего еще ждать? Диафрагма — нашестнадцать, и скомпоновать кадр так, чтобы в него не вошла эта уродливаятуша машины, но обязательно попало вон то дерево — просто чтобы разорватьэтот слишком серый фон.
Я поднес фотоаппарат к глазам, сделав вид, что прикидываю композициюкадра в стороне от них, и замер в ожидании, уверенный, что сумею пойматьвыразительный жест, все объясняющее выражение лица, то острие жизни,которое, даже лишенное спасительного движения, вырванное из него обычноубийственным делением потока времени на мгновения, все равно продолжаетнести в себе непознаваемую, но безошибочно узнаваемую частичку сутипроисходящего. Ждать пришлось очень недолго. Женщина успешно продолжалаколдовать над мальчиком, по крохе отбирая у него остатки свободы,наслаждаясь этой медлительной сладостной пыткой. Я представил себе возможныефиналы этого спектакля (а сейчас появляется еще одно пышное облако —похоже, в данный момент единственное на всем небе), представил, как ониприходят домой (скорее всего — в квартиру на первом этаже, набитую большимиподушками и кишащую кошками), и живо прочувствовал тревогу мальчика, егоотчаянную решимость скрыть страх и попытаться изобразить, что всепроисходящее ему давно не в диковинку. Прикрыв глаза — если, конечно, я ихзакрывал, — я привел сцену в некий порядок: насмешливые поцелуи, женщина,нежно избегающая рук, пытающихся раздеть ее так, как об этом написано вроманах — на кровати с лиловым покрывалом, — и, наоборот, заставляющая егораздеть себя, ни дать ни взять — мать с ребенком в опаловом свете, и всекончится так, как всегда, — возможно, а возможно, что все пойдет не так, иобряду инициации подростка не суждено будет исполниться сегодня, ему недадут совершиться долгие прелюдии, в которых упрямство, неловкость, горячиеласки и быстрые движения рук перейдут бог знает во что, в одинокое,разделенное удовольствие, в наглый, бесстыжий негатив, смешанный сискусством утомлять и рассеивать столь оплакиваемую невинность. Могло быть итак, запросто бы могло быть; та женщина не искала в мальчике любовника и вто же время овладевала им с какой-то непостижимой целью, если, конечно, не сцелью поиграть в жестокую игру: желание желать без права на удовлетворение,возбуждаться ради кого-то другого, другого, кто мог быть кем угодно, тольконе этим мальчиком.
Мишель порой грешит литературщиной, да и просто не прочь повыдумывать.Его хлебом не корми — дай повоображать, придумать какое-нибудь исключениеиз правил, человека, выбивающегося из общего ряда, чудовищ каких-нибудь —не слишком чтобы омерзительных. Но эта женщина сама приглашала кисследованию, предоставив, пожалуй, вполне достаточный набор ключей дляточной дешифровки ситуации. Нет смысла ждать, пока она уйдет, воспоминания оней и так заполнят мою память на много дней вперед — и я, зная своюсклонность к топтанию на месте, решительно приказал себе не терять больше ниединой секунды. Четко вогнав все в объектив (все, включая дерево, перила,одиннадцатичасовое солнце), я сделал снимок. И вовремя, ибо стало ясно, чтоони оба все поняли и смотрят прямо на меня: мальчик — удивленно и как-тодаже с любопытством, а она — со злостью и раздражением; ее лицо и теловдруг вскипели враждебностью ко мне, ощутив себя похищенными, плененными изаточенными в крохотную, химически проявляемую картинку.
Я мог бы рассказать обо всем в мельчайших подробностях, но, наверное,не стоит оно того. Женщина заявила, что никто не имеет права фотографироватьбез разрешения, и потребовала отдать ей пленку. Все это было сказано сухим ичетким голосом, с прекрасным парижским произношением, и лишь тон,повышавшийся от фразы к фразе, выдавал ее волнение. Вообще-то говоря, мне нетак уж и важно было, останется пленка у меня или у нее, но всем, кто со мнойзнаком, известно и другое: просить меня о чем-то нужно по-хорошему. Врезультате я ограничился лишь тем, что сформулировал свое мнение по поводутого, что фотографирование в общественных местах не только не запрещено, но,наоборот, разрешено официально и всячески одобряется общественным мнением. Ипока все это говорилось, я с плутовским удовольствием наблюдал за тем, каксовершает отступающий маневр юный спутник моей собеседницы. Парень сначаламедленно-медленно, едва заметно попятился, а затем вдруг прыжком (с почтиневероятной скоростью) развернулся и бросился бежать; при этом, полагаю,бедняга пребывал в полной уверенности, что уходит, а сам мчался во всю прытьи, пробежав мимо машины, растаял, как нить паутины в утреннем воздухе.
Но паутину не зря называют еще и слюной дьявола, и Мишелю пришлосьснести редкие оскорбления, выслушать, как его называют идиотом и подонком,выбирая тем временем между утвердительным и отрицательным кивком в качествереакции на слова женщины. Когда я уже начал уставать, до моих ушей донессязвук хлопнувшей дверцы машины, и к нам, впившись в нас глазами, направилсямужчина в серой шляпе. Вот только тогда до меня и дошло, что ему во всейэтой комедии тоже отведена какая-то роль.
Он пошел в нашу сторону, держа в руке газету, ту самую, которую ончитал или делал вид, что читает, сидя в машине. Лучше всего я помню гримасуна его губах, из-за этой гримасы лицо его все покрылось морщинами, на немвсе время что-то дергалось, меняло место и форму, потому что гримаса,перетекая из одного уголка губ в другой, словно жила своей, не подвластнойволе человека жизнью. Но все остальное в нем будто застыло — белый клоун —человек без крови, с погасшей, сухой кожей, запавшими, обращенными внутрьглазами, черными, выделяющимися на лице ноздрями — куда более черными, чемброви, волосы или даже его черный галстук. Шел он очень осторожно, словномостовая резала ему ноги; я увидел его лакированные туфли на такой тонкойподошве, что ему и вправду причиняла боль любая неровность, даже шершавостьпод ногами. Я и сам не знаю, зачем спустился с парапета, почему решил неотдавать им пленку, отказать в их требованиях, в которых ясно угадывалсястрах, а еще — трусость. Клоун и женщина молча советовались друг с другом;мы образовывали почти совершенный, невыносимый в своем существованиитреугольник — нечто, что неминуемо должно было разбиться с изряднымтреском. Я рассмеялся им в лицо и пошел прочь — полагаю, несколькомедленнее, чем мальчишка. Поднявшись к ближайшим домам и уже перейдяжелезный мостик, я обернулся и посмотрел на них. Они стояли не шелохнувшись,лишь газета успела выпасть из рук мужчины; мне показалось, что руки женщины,стоявшей спиной к парапету, слепо шарили по камню в классическом ибессмысленном жесте человека, загнанного в угол и пытающегося найти выход.
Все дальнейшее произошло здесь и почти сейчас; здесь — это в одной изкомнат одной из квартир где-то на шестом этаже. Прошло несколько дней, покаМишель проявил наконец воскресные фотографии; снимки Консьержери иСент-Шапель получились такими, как и следовало ожидать. Еще он обнаружилпару забытых пробных кадров, неудачную попытку запечатлеть кошку,необъяснимым образом оказавшуюся на крыше уличного туалета, а также —снимок с блондинкой и подростком. Негатив был так удачен, что Мишельувеличил снимок; увеличенная фотография оказалась так удачна, что онувеличил ее еще раз — почти до размеров постера. Ему и в голову не пришло(теперь он все спрашивает и спрашивает себя: почему?), что из всей пленкитолько снимки Консьержери заслуживают того, чтобы так с ними возиться. Егоинтересовала лишь та украдкой сделанная фотография с набережной; он повесилувеличенную копию на стену комнаты и в первый день провел какое-то время,разглядывая изображения и роясь в памяти; это меланхолически-сравнительноедействие помогло ему восстановить утраченную реальность по выхваченному изнее и зафиксированному воспоминанию; воспоминание было зафиксированопредельно четко, как на любой фотографии: ничего лишнего, ничто не пропущено— воистину хранилище мгновений. Были там и женщина, и подросток, и деревонад их головами, а еще — небо, столь же неподвижное, как камни набережной,— облака и камни, перемешавшиеся в одной неразделимой материи (теперьпоявилось еще одно — с острыми как бритва краями, оно несется по небу,словно предваряя бурю). В течение двух первых дней я был согласен со всем,что сделал до того: от самого момента, когда снял тот кадр, до егоувеличенной копии на стене, и я даже не задавался вопросом, с чего это вдругто и дело прерываю перевод трудов Хосе Норберто Альенде ради того, чтобы ещераз увидеть лицо той женщины, темные пятна силуэтов на фоне перилнабережной. Первое пришедшее удивление было весьма глупым: мне никогда неприходило в голову подумать о том, что если рассматривать фотографию,поместив ее прямо перед собой, то глаза точно повторяют положение инастройку объектива в момент съемки; просто это кажется настолько само собойразумеющимся, что никому и в голову не приходит размышлять о таких очевидныхвещах. Сидя на стуле перед пишущей машинкой, я смотрел на фотографию с трехметров, и вдруг мне пришло в голову, что я нахожусь ровнехонько в точкефокуса объектива. Так было хорошо, просто лучше не придумаешь, чтобы оценитьлюбую фотографию, хотя, если рассматривать ее под углом, тоже можнообнаружить что-то неожиданное и привлекательное. Каждые несколько минут,когда у меня не получалось переложить на хороший французский то, что такхорошо было сказано у Хосе Норберто Альенде на испанском, я поднимал взгляди смотрел на фотографию; иногда мое внимание привлекала женщина, иногда —мальчик, а иногда — брусчатка, куда замечательно вписался опавший лист,придающий дополнительную насыщенность одному из угловых секторов. Тогда яотрывался на некоторое время от работы и снова с удовольствием погружался вфотографию, впитавшую в себя тот день, и с улыбкой вспоминал то взбешенноелицо женщины и ее требование отдать ей пленку, то потешное и жалкое бегствомальчишки, то появление на авансцене мужчины с белым, словно обсыпанныммукой лицом. В глубине души я был доволен собою; ведь, если честно, мой уходне был безоговорочно блестящим: зная, что за французами тянется славабыстрых на точный, по существу дела ответ, наверное, стоило бы выбрать болеенаглядную демонстрацию моего понимания моих же привилегий, прерогатив и правкак гражданина. Но важнее, причем намного важнее, было то, что я помог парнювовремя смыться (это, конечно, если признать верной мою гипотезу сутипроисходившего, которая если и не была подкреплена безоговорочнымидоказательствами, тем не менее нашла некоторое подтверждение в его поспешномбегстве). Нагло ворвавшись в течение их игры, я дал мальчишке возможностьиспользовать накопившийся страх на что-то конкретное и полезное; хотя онсейчас наверняка раскаивается в малодушии, стыдится, считая, что повел себяне по-мужски. Но лучше так, чем опыт общения с женщиной, которая способнасмотреть так, как она смотрела на него там, на острове; время от времени вМишеле просыпается пуританин, считающий, что нельзя заставлять кого бы то нибыло предаваться пороку. Так что, по сути, этот снимок был самым настоящим«хорошим поступком», актом доброй воли.
Но не по доброй воле отрывался я от параграфов своего перевода исмотрел на снимок. Я уже переставал понимать, зачем вообще я смотрю на него,зачем повесил снимок на стену; возможно, так бывает со всеми плохимипоступками, и это — всего лишь одно из условий их совершения. Полагаю, чтопочти боязливое дрожание листьев на дереве не обеспокоило меня — я простопродолжил начатую фразу и даже не без изящества завершил ее. Привычки —словно огромные гербарии, в конце концов, большая — восемьдесят нашестьдесят — фотография похожа на экран, где показывают кино, в котором настрелке какого-то острова какая-то женщина говорит о чем-то с каким-топодростком и над их головами шуршит листвой какое-то дерево.
Но руки, руки — это было уже слишком. Я только-только напечатал:«Donc, la seconde clé réside dans la nature intrinsèque des difficultés queles sociétés…»[*] — как вдруг увидел руку той женщины, постепенно, палецза пальцем, сжимающуюся в кулак. От меня не осталось ничего — только так ине законченное предложение на французском, пишущая машинка, падающая на пол,скрипящий и качающийся стул, какая-то дымка, туман. Парень наклонил голову— совсем низко, прижав подбородок к груди, — как боксер, который уженичего не может сделать и только ждет от противника последнего удара; поднявворотник куртки, он больше всего походил на заключенного, воплощение жертвы— непременного участника и пособника любой катастрофы. Вот женщина что-тоговорит ему на ухо, а ее рука вновь раскрывается, чтобы ладонь легла на егощеку, гладя и гладя ее, неспешно сжигая этой лаской. Подросток не столькобеспокоится, сколько не совсем верит в происходящее, время от времени онвыглядывает из-за ее плеча и смотрит куда-то, а она все говорит и говорит,объясняя ему что-то, что и заставляет его смотреть — смотреть туда, где,Мишель отлично это помнит, стоит машина с мужчиной в серой шляпе, —тщательно оставленный за рамкой кадра, он все равно отражается в глазахмальчика и (что теперь-то в этом сомневаться) в словах женщины, в рукахженщины, замещающих присутствие этой женщины. Когда я увидел, как мужчинаподошел к ним, остановился и посмотрел на них — руки в карманах и вид не топресыщенно-утомленный, не то требовательный — словно у хозяина собаки,собирающегося свистком подозвать своего заигравшегося питомца, — в этотмомент я понял, если можно назвать то, что со мной произошло, таким словом,— что происходило, что могло произойти, что способно было произойти междуэтими людьми в этот момент там, куда меня занесло, чтобы сокрушить этотпредписанный порядок, вмешаться без какого-либо злого умысла в то, что ещене успело случиться, но должно было случиться, вот-вот должно былосвершиться. То, что я представлял себе тогда, было куда менее чудовищно, чемто, что происходило на самом деле: эта женщина — она была там не сама посебе, она ласкала, предлагала, возбуждала мальчика не для своегоудовольствия, не для того чтобы увести к себе этого взъерошенного ангела ипоиграть с его страхом, с тонкостью его желания. Истинный хозяин ситуацииждал — нагло улыбаясь, уверенный в успехе своей затеи; не он, впрочем,первый отправляет женщину вперед, заставляет ее действовать в авангарде,приводя к нему пленников, купившихся на ее цветущие чары. А остальное быловсе так просто: машина, какой-нибудь дом, хорошие напитки, возбуждающие,будоражащие воображение картинки, слишком поздние слезы и пробуждение в аду.И я ничего, абсолютно ничего в этот раз не мог сделать. Моей силой былатолько вот эта фотография, с которой они теперь мстительно смотрели на меня,не пытаясь уже скрывать то, что должно было случиться. Снимок сделан, времяпрошло; мы были так далеки друг от друга, порок несомненно был удовлетворен,слезы — пролиты, а остальное — грусть и догадки. Вдруг порядок нарушился,они ожили, стали двигаться, принимать решения, идти к своему будущему; а я,с этой стороны, пленник другого времени, пространства какой-то комнатыгде-то на шестом этаже, не зная, ни кто эта женщина, ни кто мужчина имальчик, будучи не более чем линзой объектива своего фотоаппарата, чем-тозастывшим, не способен ни во что вмешаться. Мне швыряли в лицо самуючудовищную, издевательскую шутку — решение принималось при мне, и я былбессилен этому помешать, и мальчик опять глядел на вывалянного в мукеклоуна, и я понимал, что он примет предложение, потому что ему пообещаютденег или просто обманут, а я так и не смогу крикнуть ему: «Беги!» — илипросто дать ему возможность скрыться, сделав еще один снимок, еще однуслабую, почти жалкую попытку разнести это нагромождение строительных лесовиз слюны и духов. Все должно было решиться прямо там, в тот самый миг; иповисла всеобъемлющая тишина, не имеющая ничего общего с физическимотсутствием звука. Все напряглось, ощетинилось. Наверное, я закричал, громкозакричал и стал приближаться к ним — шаг за шагом, по десять сантиметровкаждый; на первом плане ритмично шевелились ветви дерева, из кадра ушло одноиз пятен на камне набережной, а лицо женщины, повернутое ко мне словно вудивлении, становилось все больше, и тогда я чуть повернулся, то есть, яхочу сказать, чуть повернулась камера, и, не теряя из виду женщину, янаправился к мужчине, который смотрел на меня не глазами, а черными пустымидырами, смотрел с любопытством и злобой, желая проткнуть меня насквозь,пригвоздив к воздуху, и тут я увидел — краем глаза, не в фокусе, — какогромная птица одним движением крыла вылетела из кадра, и я прислонился кстене своей комнаты, потому что это тот мальчик, он только что убежал,скрылся, я видел, как он бежал — опять четко в фокусе, растрепанные наветру волосы, — сообразив наконец взлететь над островом, добежать домостика, вернуться в город. Второй раз я одолел тех двоих, второй раз мнеудалось помочь ему, я возвращал его назад — в его хрупкий рай. Пошатываясь,я шагнул им навстречу; не было необходимости идти дальше, приближатьсявплотную — игра сыграна. Было видно только плечо женщины и чуть-чуть ееволосы, безжалостно отсеченные рамкой кадра; но лицом ко мне стоял мужчина— с полуоткрытым ртом, в котором виднелся подрагивающий черный язык; онподнял руки, оказавшиеся теперь на переднем плане, еще мгновение всеоставалось в полном фокусе, а затем он разбух, расплылся на весь кадр, скрывостров, дерево, и я закрыл глаза и не хотел больше смотреть и, прикрыв лицоруками, заплакал как дурак.
Опять плывет белое облако — как все эти дни, все это неисчислимое,бесконечное время. Все, о чем остается сказать, — это облако, два облакаили долгие часы абсолютно чистого неба, строгого прямоугольника, приколотогобулавками к стене моей комнаты. Это то, что я увидел, открыв глаза ипротерев их: чистое небо, а потом — облако, появившееся слева, постепеннотеряющее изящество и уплывающее куда-то вправо. А за ним другое, и иногдавсе вдруг становится серым, превращается в одну большую тучу, и начинаютщелкать капли дождя, потом дождь идет долго-долго, словно капают слезы,только, наоборот, снизу вверх, потом все понемногу проясняется, может дажевыйти солнце, и снова плывут облака — по два-три. И порой голуби, да времяот времени какой-нибудь воробей.
[Пер. В.Правосудова]
Преследовательmemoriam Ch. P.[*][93]
Будь верен до смерти…[94]
О, make me a mask.[*][95]
Дэдэ позвонила мне днем по телефону и сказала, что Джонни чувствуетсебя прескверно; я тотчас отправился в отель. Джонни и Дэдэ недавнопоселились в отеле на улице Лагранж, в номере на четвертом этаже. Взглянул яс порога на комнатушку и сразу понял: дела Джонни опять из рук вон плохи.Окошко выходит в темный каменный колодец, и средь бела дня тут не обойтисьбез лампы, если вздумается почитать газету или разглядеть лицо собеседника.На улице не холодно, но Джонни, закутанный в плед, ежится в глубоком драномкресле, из которого отовсюду торчат лохмы рыжеватой пакли. Дэдэ постарела, икрасное платье ей вовсе не к лицу. Такие платья годятся для ее работы, дляогней рампы. В этой гостиничной комнатушке оно кажется чем-то вродеотвратительного сгустка крови.
— Друг Бруно мне верен, как горечь во рту, — сказал Джонни вместоприветствия.
Подняв колени, он уткнулся в них подбородком. Дэдэ придвинула стул, и явынул пачку сигарет «Голуаз».
У меня была припасена и бутылка рома в кармане, но я не хотелпоказывать ее — прежде следовало узнать, что происходит. А этому, кажется,больше всего мешала лампочка, яркий глаз, висевший на нити, засиженноймухами. Взглянув вверх раз-другой и приставив ладонь козырьком ко лбу, яспросил Дэдэ, не лучше ли погасить лампочку и обойтись оконным светом.Джонни слушал, устремив на меня пристальный и в то же время отсутствующийвзор, как кот, который не мигая смотрит в одну точку, но, кажется, видитиное, что-то совсем-совсем иное. Дэдэ наконец встает и гасит свет. Теперь вэтой черно-серой мути нам легче узнать друг друга. Джонни вытащил своюдлинную худую руку из-под пледа, и я ощутил ее едва уловимое тепло. Дэдэговорит, что пойдет приготовит кофе. Я обрадовался, что у них по крайнеймере есть банка растворимого кофе. Если у человека есть банка кофе, значит,он еще не совсем погиб, еще протянет немного.
— Давненько не виделись, — сказал я Джонни. — Месяц, не меньше.
— Тебе бы только время считать, — проворчал он в ответ. — Один,второй, третий, двадцать первый. На все цепляешь номера. И она не лучше.Знаешь, почему она злая? Потому что я потерял саксофон. В общем-то, онаправа.
— Как же тебя угораздило? — спросил я его, прекрасно сознавая, чтоименно об этом-то и не следовало спрашивать Джонни.
— В метро, — сказал Джонни. — Для большей верности я его под сиденьеположил. Так приятно было ехать и знать, что он у тебя под ногами и никудане денется.
— Он опомнился уже тут, в отеле, на лестнице, — сказала Дэдэ немногохриплым голосом. — И я полетела как сумасшедшая в метро, в полицию.
По наступившему молчанию я понял, что ее старания были напрасны. ОднакоДжонни вдруг начинает смеяться — своим особым смехом, клокочущим где-то зазубами, за языком.
— Какой-нибудь бедняга вот будет тужиться, звук выжимать, —забормотал он. — А сакс паршивый был, самый плохой из всех; недаром ДокРодригес играл на нем — весь звук сорвал, все нутро ему покорежил. Сам-тоинструмент ничего, но Родригес может и Страдивариуса искалечить при однойтолько настройке.
— А другого достать нельзя?
— Пытаемся, — сказала Дэдэ. — Кажется, у Рори Фрэнда есть. Самоеплохое, что контракт Джонни…
— «Контракт, контракт», — передразнивает Джонни. — Подумаешь,контракт. Надо играть, а игре конец — ни сакса нет, ни денег на покупку, иребята не богаче меня.
С ребятами-то дело обстоит не так, и мы трое это знаем. Просто никтобольше не отважится одолжить Джонни инструмент, потому что он либо теряетего, либо тут же расправляется с ним иным образом. Он забыл саксофон ЛуиРоллинга в Бордо, разнес на куски и растоптал саксофон, купленный Дэдэ,когда был заключен контракт на гастроли в Англии. Не сосчитать, сколькоинструментов он потерял, заложил или разбил вдребезги. И на всех он играл, ядумаю, так, как один только Бог может играть на альт-саксофоне, еслипредположить, что на небе лиры и флейты уже не в ходу.
— Когда надо начинать, Джонни?
— Не знаю. Может, сегодня. А, Дэ?
— Нет, послезавтра.
— Все знают и дни, и часы, все, кроме меня, — бурчит Джонни,закутываясь в плед по самые уши. — Головой бы поклялся, что играть мнесегодня вечером и скоро идти на репетицию.
— О чем толковать, — сказала Дэдэ. — Все равно у тебя нет саксофона.
— Как о чем толковать? Есть о чем. Послезавтра — это после завтра, азавтра — это после сегодня. И даже
«сегодня» еще не скоро кончится, после «сейчас», когда я вот болтаю смоим другом Бруно и думаю: эх, забыть бы о времени да выпить чего-нибудьгоряченького.
— Вода уже закипает, подожди немного.
— Я не про кипяток, — говорит Джонни. Тут-то я и вытаскиваю бутылкурома, и в комнате будто вспыхивает свет, потому что Джонни в изумленииразинул рот, и его зубы белой молнией сверкнули в полутьме; даже Дэдэневольно улыбнулась, увидев его удивление и восторг. Во всяком случае, кофес ромом — вещь хорошая, и мы почувствовали себя гораздо лучше после второгоглотка и выкуренной сигареты. Я уже давно заметил, что Джонни — не вдруг, апостепенно — уходит иногда в себя и произносит странные слова о времени.Сколько я его знаю, он вечно терзается этой проблемой. Я видел очень немноголюдей, донимающих себя вопросом, что такое время. У него же это простомания, причем самая страшная среди множества его других маний. Но он такпреподносит свою идею, излагает ее так занятно, что немногие способны с нимспорить. Я вспомнил о репетиции перед грамзаписью еще там, в Цинциннати[96],задолго до приезда в Париж, году в сорок девятом или пятидесятом. В те дниДжонни был в великолепной форме, и я специально пошел на репетицию послушатьего и заодно Майлза Дэвиса[97]. Всем хотелось играть, все были в настроении,хорошо одеты (об этом я, возможно, вспоминаю по контрастной ассоциации,видя, каким грязным и обшарпанным ходит теперь Джонни), все играли снаслаждением, без всяких срывов и спешки, и звукооператор за стеклом махалруками от удовольствия, как ликующий бабуин. И в тот самый момент, когдаДжонни был словно одержим неистовой радостью, он вдруг перестал играть и, созлостью ткнув кулаком в воздух, сказал: «Это я уже играю завтра», и ребятампришлось оборвать музыку на полуфразе, только двое или трое продолжали тихопобрякивать, как поезд, что вот-вот остановится, а Джонни бил себя кулакомпо лбу и повторял: «Ведь это я сыграл уже завтра, Майлз, жутко, Майлз, но это я сыграл ужезавтра». И никто не мог разубедить его, и с этой минуты все испортилось:Джонни играл вяло, желая поскорей уйти (чтобы еще больше накуритьсямарихуаны, сказал звукооператор вне себя от ярости), и, когда я увидел, какон уходит, пошатываясь, с пепельно-серым лицом, я спросил себя, сколько этоеще может продлиться.
— Думаю, надо позвать доктора Бернара, — говорит Дэдэ, искосапоглядывая на Джонни, пьющего маленькими глотками ром. — Тебя знобит, и тыничего не ешь.
— Доктор Бернар — зануда и болван, — отвечает Джонни, облизываястакан. — Он пропишет мне аспирин, а потом скажет, что ему очень нравитсяджаз, например Рэй Нобле. Знаешь, Бруно, будь у меня сакс, я встретил бы еготакой музыкой, что он мигом слетел бы с четвертого этажа, отщелкав задницейступеньки.
— Во всяком случае, аспирин тебе не помешает, — заметил я,покосившись на Дэдэ. — Если хочешь, я позвоню доктору по дороге, и Дэдэ непридется спускаться к автомату. Да, а вот контракт… Если ты начинаешьпослезавтра, я думаю, что-нибудь можно еще сделать. Я попробую выпроситьсаксофон у Рори Фрэнда. На худой конец… Видишь ли, ты должен вести себяразумнее, Джонни.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |