Сто шестьдесят восьмой, не притормаживая, прошел два крутых поворота,прежде чем вырулил на площадь у перистиля кладбища. Девчонки вышли изашагали по бульвару, а потом заняли свое место у ворот на выходе; следомрасположились маргаритки, гладиолусы, каллы. За ними — разнородная масса,пестрая смесь всех прочих цветов, их аромат долетал до Клары, спокойной иуставшей, которая из окошка наблюдала за пассажирами, покидающими автобус,наблюдала с таким видом, будто и не было вовсе никакой поездки и молчаливыхукоров. Над ней проплыли черные гвоздики, это мужчина задержался передвыходом, дабы прежде вызволить из автобуса цветы, согнулся чуть не пополам,скорчившись на свободном месте против Клары.
Миловидный, утонченный и открытый, юноша, наверное, служащий аптеки илипродавец в книжном магазине, а может, инженер-конструктор. Автобусостановился мягко, без рывка, дверь открылась с недовольным ворчанием.Молодой человек обождал, пока пассажиры выйдут из салона, а потом решилприглядеть себе другое место, по своему вкусу. Клара терпеливо ожидала,когда же гладиолусы и розы, вняв ее молчаливому требованию, наконец выйдут.Вот и дверь открылась, и все столпились в проходе, а они все смотрят исмотрят то на нее, то на юношу, смотрят и не выходят, смотрят на них сквозьцветы, поверх своих букетов, и букеты колышутся, будто от ветра, ветра,который поднимается от самой земли, теребит корни, колеблет стебля,отдаваясь колыханием цветов. Вышли каллы, красные гвоздики, чуть позадимужчина с охапкой букетов, обе девчонки, старик с маргаритками. Наконец-тоони остались одни, вдвоем, сто шестьдесят восьмой по мановению волшебнойпалочки вдруг уменьшился, стал неярким и уютным. Клара подумала: было быпросто чудесно, точнее, это было просто необходимо, чтобы юноша сел рядом,хотя он может выбрать любое место в пустом салоне. Он сел рядом, и обаопустили глаза, рассматривая свои руки. Так они и сидели, а руки — всеголишь руки и ничего более.
— Чакарита! — проревел кондуктор.
Клара и юноша на его требование ответили очень просто: «У нас билет запятнадцать». Оба подумали так, и этого им было достаточно.
Дверь все еще оставалась открытой. Кондуктор подошел к ним.
— Чакарита! — повторил он немного возбужденно.
Юноша даже не глянул на него, но Клара его пожалела.
— Я еду до Ретиро[28], — сказала она и показала билет. Оторви билет,кондуктор, белый, красный, голубой… Водитель приподнялся в кресле ипосмотрел на них, кондуктор в нерешительности вернулся на свое место имахнул рукой. Задняя дверь, заворчав, закрылась, в переднюю тоже никто невошел. Сто шестьдесят восьмой сорвался с места, набирая скорость, бешенораскачивался из стороны в сторону, пустого его так подбрасывало на ухабах подороге, что временами Кларе казалось, будто внутренности ее наливаютсясвинцовой тяжестью. Кондуктор сел рядом с водителем, вцепившись вхромированный поручень и не упуская из виду парочку, те тоже следили за ним,так они и смотрели друг на друга до самого поворота при въезде на Доррего[29]. Клара почувствовала, какюноша положил ее ладонь на свою, осторожно, чтобы не было заметно ниводителю, ни кондуктору, никому. Его рука, такая нежная, теплая, Клара дажене попыталась высвободить свою, лишь немного отодвинула ниже по бедру, почтина колено. Ветер, рожденный скоростью, гулял по пустому автобусу.
— Столько было людей, — сказал он тихо, почти шепотом. — И вдруг всеразом вышли.
— Они везли цветы на кладбище, — ответила Клара. — По субботам вЧакариту приходит много народа.
— Да, но…
— Как сегодня — редко. Правда. Вы ведь заметили?..
— Да, — снова повторил он, не дав ей договорить. — А мне показалось,с вами такое — часто.
— Вовсе нет. Но сейчас уже никто не сядет. Автобус резко затормозил.Вот и переезд Сентраль-Архентино. Покатили дальше, налегке, судорожнымирывками. Автобус вздрагивал, как огромное тело.
— Я еду в Ретиро, — сказала она.
— Я тоже.
Кондуктор, все еще сидевший неподвижно, как скала, что-то раздраженноговорил водителю. А затем покинул свое место и направился вдоль салона.Клара и юноша это заметили, каждый из них, помимо собственной воли,внимательно следил за кондуктором и даже считал каждый его шаг. Клара судивлением поняла, что она и кондуктор, оба разглядывают юношу. Юноша весьнапрягся, казалось, он собирается с силами, оттого у него слегка подрагивалиноги и плечо, на которое Клара опиралась.
Внезапно перед автобусом вырос поезд и с жутким ревом на полном ходупрогрохотал перед ними, обдав клубами черного едкого дыма. Вероятно, шум,лязг и скрежет поглотили тираду, которую, должно быть, в эту минутупроизносил водитель. В двух шагах от молодых людей кондуктор застыл,согнувшись в позе атлета, готовящегося к прыжку, мертвой хваткой вцепилсярукой в свое собственное плечо, при этом заметив, что автобус проскочилпереезд, едва не врезавшись в последний вагон проносившегося мимо состава.Водитель, стиснув зубы, суетился вокруг своего кресла, к тому времени стошестьдесят восьмой уже вынесло на встречную полосу, развернуло, и онперегородил движение в противоположном направлении.
Юноша устроился поудобнее, тело его, сбросив напряжение, расслабилось.
— Такого со мной еще никогда не случалось, — сказал, будтооправдываясь.
Кларе хотелось плакать. Слезы наворачивались на глаза, вроде бы ихочется, и как-то глупо. Она ни на миг не усомнилась: все складывалосьпросто замечательно. И то, что она ехала именно в этом пустом сто шестьдесятвосьмом, и что встретилась с ним, а что это кому-то не понравилось, так чтос того? Пусть теперь они звонят во все колокола, пусть судачат на каждомуглу. Пусть. Все просто прекрасно. Единственно, что огорчало: они выйдут изавтобуса, его рука отпустит и больше не сожмет ее руку.
— Мне страшно, — пролепетала она. — Надо было хотя бы пару фиалокприколоть к блузке, что ли.
Он поглядел на нее, окинул взглядом ее блузку, простую, гладкую, безовсяких рисунков и украшений.
— Иногда, под настроение, я прикалываю к лацкану букетик жасмина, —сказал он. — А сегодня выскочил из дому просто так.
— Жаль. Ну мы ведь все равно едем в Ретиро.
— Конечно, едем в Ретиро.
Вот такой диалог, маленький, слабенький. И они его трепетноподдерживали и берегли.
— Не могли бы вы немного приоткрыть окно? Здесь просто нечем дышать, язадыхаюсь.
Он с удивлением посмотрел на нее, потому как казалось, что ее трясет отхолода. Кондуктор болтал о чем-то с водителем, время от времени поглядывална пассажиров, все еще следил за ними вполглаза. Автобус между тем, незадерживаясь после происшествия на переезде, уже свернул к Каннингу[30] иСанта-Фе[31].
— Там окно не открывается, — заметил кондуктор. — Вы же видите: этоединственное место в автобусе у аварийного выхода.
— А-а-а, — протянула Клара.
— Мы можем пересесть на другое.
— Нет-нет, — воскликнула она и крепче сжала пальцы его руки, едва онпопытался встать. — Не стоит привлекать внимание.
— Ну хорошо, тогда давайте откроем другое окно, впереди.
— Нет, пожалуйста, не надо.
Он подождал немного в надежде, что Клара продолжит разговор, но онамолчала, она просто сидела, такая маленькая и беззащитная на своем местечкеу окошка, сидела, глядя куда-то в сторону, мимо него, дабы не привлекатьдаже малейшего внимания кондуктора и водителя, от яростных взглядов которыхих окатывало то ледяной волной, то испепеляющим жаром. Юноша и другую рукуположил на колено Кларе, она положила сверху свою, и оба продолжили тайныйразговор, скрытый от посторонних, разговор сплетенных пальцев и нежноласкающих друг друга рук.
— Иногда так бывает: становишься такой рассеянной, — робкопролепетала Клара. — Думаешь, будто все знаешь, умеешь, вдруг раз — и всезабываешь.
— Мы об этом и не догадываемся.
— Правильно, но между тем так оно и есть. Вот, например, все такпристально смотрели, особенно те две девчонки, и мне стало так плохо.
— Да, они были просто несносны, — выпалил он. — Вы видели: они будтосговорились между собой, когда буравили нас глазами?
— А хризантемы и георгины? — сказала Клара. — Они тоже чванились.
— Все потому, что их хозяева им позволяли это делать, — добавил юношавозбужденно. — Этот старик с птичьим лицом и жеваными гвоздиками, тот, чтосидел рядом со мной. И те, сзади. Вы полагаете, что они?..
— Все, абсолютно все, — сказала Клара. — Только вошла, сразу ихувидела. Я села на углу Ногойи и авениды Сан-Мартин, обернулась и увидела,что все, все…
— Ладно, Бог с ними, они уже вышли.
Пуэйрредон[32], резко затормозили. Смуглый полицейский вышел иззастекленной будки на перекресток и кого-то отчитывал. Водитель проворновыпорхнул из своего кресла, и хотя кондуктор попытался было схватить его зарукав, решительно выскочил из автобуса, пошел по дороге, потом вдругостановился, робко и внимательно поглядывая то на полицейского, то нанарушителя, облизывая пересохшие губы.
— Эй, ну-ка пропусти! — заорал что было сил кондуктор. Позадиавтобуса взревел десяток автомобильных гудков, водитель поспешил вернутьсяна свое место. Кондуктор что-то шепнул ему на ухо, беспрестанно оглядываясьна пассажиров.
— Если бы вас не было рядом… — прошептала Клара. — Если бы вас небыло рядом, они бы меня, наверное, высадили.
— Но вы ведь едете в Ретиро, — удивленно сказал он.
— Да, конечно, у меня там встреча. Не важно, они бы все равно менявысадили.
— У меня билет за пятнадцать, — сказал он. — До Ретиро.
— У меня тоже. Беда в том, что если выйдешь, то следующий автобус…
— Понятно, впрочем, пожалуй, так было бы лучше.
— Конечно лучше. Особенно если ехать так, как сегодня. Видали такихработников?
— Что-то невообразимое. Утомили больше, чем поездка.
Свежий, чистый ветерок гулял по салону автобуса, проехали мимо старогорозария перед Музеем, мимо нового юридического факультета, и сто шестьдесятвосьмой, прибавив газу на Леандро-Алем[33], помчался как бешеный. Два раза ихостанавливала дорожная полиция, водитель порывался выскочить, едва ненабрасываясь на патруль. Во второй раз кондуктор не выдержал, встал передним, заслонив выход, и накинулся на водителя с такими ругательствами, чтоможно было подумать, будто водитель хотел наброситься именно на кондуктора.Кларе хотелось поджать ноги, подтянуть их до самой груди, съежиться, рукиюноши резко освободились от ее рук, он весь напрягся, так что проступиливены. Клара еще никогда не видела, как мужская рука сжимается в кулак,завороженно следила она за этим чудесным превращением со смешанным чувствомуверенности и покоя, переходящего почти в ужас. Все это время они не умолкаяговорили о поездках, о заторах у Майской площади[34], о людской грубости и отерпении. Наконец умолкли. Разглядывали тянувшуюся за окном стенужелезнодорожного вокзала, юноша достал бумажник, с серьезным видом сталисследовать содержимое, пальцы его слегка подрагивали.
— Ну вот, — сказала Клара, выпрямившись. — Уже приехали.
— Да. Послушайте, только свернем на Ретиро, сразу встаем и идем квыходу.
— Хорошо, когда свернем на площадь.
— Точно. Остановка там, у Английской башни. Вы выйдете первой.
— О, это не обязательно.
— Нет, обязательно. Я буду сзади, за вашей спиной, на всякий случай.Как только подойдем к двери, я задержусь. Только выходите быстро. Я —следом за вами.
— Хорошо, спасибо, — сказала Клара и с благодарностью посмотрела нанего.
Она перебирала детали плана, уткнувшись взглядом в ноги, то и делопоглядывала на проход между сиденьями. Сто шестьдесят восьмой накатом въехална площадь; стекла задрожали, когда автобус повернул на полном ходу, несбавляя скорости, въехал на брусчатку мостовой, при этом задев бордюр. Юношаодним прыжком вскочил со своего места и оказался около выхода, Клара отсталана шаг, спустилась на одну ступеньку и встала вплотную к дверям, юношаразвернулся, загородив собой проход, защищая Клару. Та неотрывно следила задверью, разглядывала черный резиновый кант и грязные прямоугольные стекла;она смотрела только на это и не желала оборачиваться, ее трясло от страха.Кожей она ощущала прерывистое, взволнованное дыхание спутника. Автобус резкозатормозил, дернулся, пассажиры едва удержались на ногах. Двери открылись,водитель бросился через проход к пассажирам, протянул к ним руку. Кларапервой выпрыгнула из дверей, обернулась, увидела: следом за ней выпрыгнулюноша; тотчас двери с недовольным ворчанием захлопнулись и прищемили рукушофера. Из дверей, отороченных резиновым кантом, торчали побелевшие,скрюченные пальцы. Сквозь окошко Клара заметила, что кондуктор перегнулсячерез руль, попытался дотянуться до рычага, открывающего двери.
Юноша взял ее за руку, и они быстро пошли по улице, на которой быловеликое множество детей и торговцев мороженым. Шли молча, не глядя друг надруга и по сторонам, нервная, счастливая дрожь пробегала по телу. Кларапросто шагала, без цели, почти не замечая клумб, уличных музыкантов, порывовветерка, который доносил едва уловимый свежий аромат реки, что маячилагде-то впереди. На площади, на другом ее конце, торговал цветочник. Ониостановились у его лотка. Лоток с корзинами, а в них — букеты, те самыецветы, о каких они мечтали в автобусе. Один букетик юноша протянул Кларе,отдал и свой, пока вытаскивал бумажник и расплачивался.
И когда они вновь тронулись в путь (юноша уже не держал Клару за руку),каждый из них нес свой букетик и оба были счастливы.
[Пер. В.Литуса]
Цирцея[35]
И взяв у нее из рук яблоко, я поцеловал ее в губы. Но стоило мненадкусить плод, как голова у меня закружилась… я свалился, сминая паутинуветок, к ее ногам и увидел мертвенно-белые лица, приветственно глядевшие наменя из ямы.[36]
Теперь-то это его не должно волновать, но тогда больно резанули обрывкисплетен, подобострастное лицо матушки Селесты, судачившей с тетей Бебе, атакже досадливо-недоверчивый жест отца. Затеяла все баба из многоэтажки, дочего ж она на корову похожа! Медленно так головой мотает и словапережевывает, будто жвачку. А аптекарша подхватила: «Вообще-то не верится,но если правда, то это просто кошмар!» Даже дон Эмилио, обычно такой жебессловесный, как его карандаш и клеенчатые тетради, — и тот подал голос. Ихотя совсем уж откровенно судачить о Делии Маньяра окружающие покастеснялись — никто ведь ничего не знал наверняка, — однако Марио вдругвзорвался. Домашние ему сразу опостылели, и он предпринял тщетную попыткувзбунтоваться. Любви к близким он никогда не испытывал, с матерью и братьямиего связывали только кровные узы и боязнь одиночества. С соседями Мариоцеремонился еще меньше и обложил дона Эмилио матом, как только возобновилисьпересуды. Ну а с бабой из многоэтажки перестал здороваться, словно надеясьее этим уязвить. По дороге же с работы Марио демонстративно заходил кМаньяра в гости, принося то конфеты, то книги в подарок девушке, котораяубила двух своих женихов.
Делию я помню смутно, только то, что была она изящной и белокурой,довольно медлительной (мне тогда исполнилось двенадцать, а в этом возрастевремя да и вообще все на свете грешит нерасторопностью) и носила светлыеплатья с пышными юбками. Марио поначалу даже казалось, что у соседейвызывают ненависть именно наряды Делии и грациозность ее повадок.
— Ее ненавидят, — сказал он матушке Селесте, — за то, что она неплебейка, как все вы и я в том числе.
И даже глазом не моргнул, когда мать замахнулась на него полотенцем.После этого с ним порвали отношения: не разговаривали, белье стирали толькоиз милости, а по воскресеньям отправлялись в Палермо[37] или на пикник, даже неудосужившись предупредить об этом Марио. А он тогда шел к Делии и кидал в ееокошко камешки. Иногда она выходила с ним повидаться, а иногда из комнатыдоносился ее смех, довольно злорадный и не очень обнадеживающий.
Потом был бой между Фирпо и Демпси[38]; в обоих домах точили слезы,клокотали от ярости, а затем впали в меланхолию, в которой было столькопокорности, что запахло колониальным игом. Маньяра переехали на четыреквартала подальше, что по масштабам Альмагро[39] вовсе не мало; у Делиисменились соседи, семейства на Виктории и Кастро-Баррос[40] о ней позабыли, аМарио по-прежнему виделся с ней два раза в неделю, возвращаясь из банка. Уженаступило лето, и если Делии хотелось прогуляться, то они шли в кондитерскуюна улице Ривадавиа[41] или присаживались отдохнуть на площади Онсе[42]. Марио минулодевятнадцать, а Делии — она не праздновала день рождения, потому что покасоблюдала траур, — двадцать два.
Маньяра считали, что носить траур по умершему жениху незачем, да иМарио предпочел бы, чтобы скорбь Делии внешне не проявлялась. Ему тягостнобыло видеть вымученную улыбку Делии, когда она примеряла перед зеркаломшляпу и черный цвет еще ярче оттенял ее белокурые волосы. Она рассеяннопринимала поклонение Марио и родных, разрешала идти с ней рядом по улице,покупать подарки, позволяла провожать себя в сумерках домой и приходить вгости по воскресеньям после обеда. А иногда отправлялась без сопровождающихк своему старому дому, где когда-то за ней ухаживал Эктор. Матушка Селестазаметила ее одним таким вечером и с подчеркнутым презрением задернулазанавески. За Делией ходил по пятам кот, животные всегда ей рабскиподчинялись: то ли любили ее, то ли она имела над ними какую-то особуювласть — Бог весть, но они к Делии так и льнули. Однажды, правда, Мариозаметил, что когда Делия захотела погладить собаку, та резко отпрыгнула.Тогда Делия подозвала ее, и собака (дело было на Онсе вечером) покорно и,наверное, с удовольствием подошла поближе. Мать Делии рассказывала, что вдетстве дочка играла с пауками. Это всех потрясло, даже Марио, которыйпауков побаивался. А бабочки садились Делии на голову — за день,проведенный в Сан-Исидро[43], Марио дважды наблюдал это, — но Делия легоньковзмахивала рукой, отгоняя их. Эктор подарил ей белого кролика, однако тотвскоре умер, еще раньше самого Эктора. А Эктор утопился ранним воскреснымутром в Пуэрто-Нуэво[44]. Вот тогда-то до Марио и дошли первые сплетни. СмертьРоло Медичи никого не заинтересовала, ведь люди сплошь и рядом помирают отсердечной недостаточности. Однако после самоубийства Эктора соседи усмотрелив этих двух случаях чересчур много совпадений, и в памяти Марио то и деловсплывало подобострастное лицо матушки Селесты, судачившей с тетей Бебе, идосадливо-недоверчивый жест отца. Самое главное — у обоих женихов былпроломлен череп, ведь Роло свалился с крыльца, выходя от Маньяра, и хотя насамом деле он был тогда уже мертв, удар головой у ступеньку вызвалдополнительные кривотолки. Делия не проводила Роло до дверей… странно,конечно, но все равно она была неподалеку и первая позвала на помощь. А вотЭктор умер в одиночестве морозно-белой ночью, через пять часов после своегообычного субботнего визита к Делии.
Я плохо помню Марио, но говорят, они с Делией прекрасно смотрелисьрядом. Она тогда еще носила траур по Эктору (а вот по Роло не захотела —поди пойми почему!), однако прогуляться с Марио по Альмагро или сходить вкино не отказывалась. Марио чувствовал, что не допущен по-настоящему ни вжизнь Делии, ни даже в дом. Он был вечным «гостем», а для нас это словоимеет четко определенный смысл. Беря Делию под руку, чтобы пересечь улицуили помочь подняться по лестнице на станции «Медрано», он, бывало, глядел насвои пальцы, прильнувшие к черному шелку ее платья. Глядел — и соизмерялбелизну руки с чернотой траура и понимал, что между ними пропасть. Однаконадеялся, что, когда Делия вернет в свой гардероб серые цвета, а по утрам ввоскресенье начнет надевать светлые шляпки, она станет ему ближе.
Но сплетни возникали не на пустом месте. Больше всего Марио удручалото, что некоторые события действительно можно было истолковать по-разному.Да, многие в Буэнос-Айресе умирают от сердечного приступа или,захлебнувшись, идут ко дну. Полным-полно кроликов, которые на глазахначинают хиреть, а потом подыхают — кто в доме, кто в патио. Да и собак,которые любят или, наоборот, терпеть не могут ласку, тоже немало. Скупыестрочки, оставленные Эктором матери, рыдания, раздававшиеся — их вроде быслышала баба из многоэтажки — на пороге дома Маньяра в ночь смерти Роло(еще до того, как он упал с крыльца), лицо Делии в первые траурные дни…Люди так любят копаться в подобных историях, что в конце концов по крохамвоссоздается целостная картина событий, этакий причудливый ковер, на которыйс отвращением и ужасом взирал Марио, когда в его комнатенку вползалабессонница.
«Не сердись, что я умираю, ты не сможешь меня понять, но не сердись,мама»… Клочок бумаги, вырванный из газеты «Критика» и придавленный камнемрядом с пиджаком — пиджак явно был оставлен в качестве опознавательногознака для первого моряка, который выйдет спозаранку на берег. А ведь Ролобыл так счастлив до той ночи… правда, в последние недели он стал немногостранным, вернее, не странным, а рассеянным: сидел, уставившись в пустоту,словно пытался так что-то разглядеть или расшифровать таинственную надпись,начертанную в воздухе. Все ребята из кафе «Рубин» были компанейскими. А вотРоло — нет, и сердце у него вдруг не выдержало. Роло сторонился людей, велсебя сдержанно, имел деньги, разъезжал на двухместном «шевроле» и впоследнее время особенно ни с кем не общался. То, о чем говорят под дверью,обычно разносится на всю округу, и баба из многоэтажки упорно твердила, чтоплач Роло напоминал полузадушенный крик: так бывает, когда рот зажимаютруками, и крик получается как бы раздробленным. И почти тут же голова Роло сразмаху ударилась о ступеньку, Делия с воплем кинулась к нему, и в доменачалась уже совершенно бессмысленная кутерьма. Собирая осколки сведений,Марио пытался подсознательно подыскать другое объяснение случившемуся,оградить Делию от соседских нападок. Он у нее никогда ни о чем недопытывался, но безотчетно чего-то ждал. Подчас у него мелькала мысль:интересно, известно ли Делии, что про нее болтают? Даже ее родители, супругиМаньяра, вели себя странно: если и упоминали про покойных Роло и Эктора, токак бы между прочим, словно молодые люди уехали в какое-то путешествие. Ну аДелия — та вообще помалкивала, радуясь их благоразумию и безоговорочнойподдержке. Когда же к ним присоединился Марио, Делия получила тройноеприкрытие; они были как бы ее тенью, легкой и неотступной, почти прозрачнойпо вторникам и четвергам и более плотной и услужливой по субботам ипонедельникам. Теперь Делия время от времени оживлялась: однажды села запианино, в другой раз согласилась поиграть в лудо[45]; к Марио она была теперьболее благосклонна, приглашала в гостиную, усаживала у окна и рассказывала,что она собирается шить или вышивать. О пирожных и конфетах Делия даже незаикалась, и Марио это удивляло, но он думал, что она поступает так изделикатности, не осмеливаясь ему докучать. Супруги Маньяра расхваливалиликеры, которые умела готовить их дочь, и однажды вечером захотели поднестиему рюмочку, но Делия резко возразила, что это дамский напиток и она давноуже опорожнила почти все бутылки.
— А Эктору… — жалобно протянула мать, но осеклась, не желаярасстраивать Марио.
Правда, потом Маньяра поняли, что упоминание о бывших женихах нераздражает Марио. О ликерах речь зашла снова, только когда Делияокончательно взбодрилась и решила опробовать новые рецепты. Марио запомнилтот день потому, что получил повышение по службе и поспешил купить Делиикоробку шоколадных конфет. В столовой супруги Маньяра терпеливо настраивалиприемник и уговорили его посидеть с ними за компанию, послушать пение РоситыКироги[46]. Он немножко послушал, а потом сообщил о своих успехах и добавил, чтопринес Делии конфеты.
— Зря ты их купил, ну да ладно, отнеси ей, она в гостиной.
Посмотрев Марио вслед, супруги переглянулись, и сеньор Маньяра снял сголовы наушники, которые напоминали лавровый венок, а сеньора, вздохнув,отвела взор. Вид у обоих стал вдруг несчастный и растерянный.
Делия отнеслась к подарку довольно прохладно, но, доедая вторую конфету— мятную, украшенную гребешком грецкого ореха, — сказала, что умеет делатьконфеты сама. Похоже, ей было неловко за свою недавнюю скрытность, и, чтобызагладить вину, Делия принялась со знанием дела объяснять, как готовитсяоболочка конфет и что нужно для начинки и шоколадной глазури. Лучше всегоДелии удавались конфеты с апельсиновым ликером; демонстрируя способ ихприготовления, она проткнула иголкой одну из конфет, принесенных Марио, и,глядя на ее руки, слишком белые на фоне шоколада, он внезапно представилсебе хирурга, сделавшего краткую передышку между операциями. Конфета впальцах Делии напоминала малюсенького мышонка, крошечного, но живого, и иглапротыкала живую плоть. Марио почувствовал странную дурноту, омерзение, будтосъел что-то тошнотворно-сладкое. Ему хотелось сказать:
— Выброси конфету… Выброси подальше, не подноси ко рту, ведь онаживая, это живой мышонок…
Но потом он вспомнил про повышение по службе и опять обрадовался, аДелия все повторяла рецепты чайного, розового ликеров… Марио запустил рукув коробку и съел одну за другой несколько конфет. Делия улыбалась, словнопотешаясь над ним. Марио полезли в голову всякие мысли, и он робко ощутилсебя счастливым.
«Третий жених! — промелькнуло у него в голове. — Взять и заявить: ятвой третий жених, но я жив!»
Вспоминать о происшедшем становится все труднее, ибо многоеперепуталось, на эту историю наложились другие — как бывает, когданекоторые подробности забываются, и с изнанки воспоминаний начинает ткатьсяпаутина домыслов, — но, похоже, Марио зачастил к Делии; по мере того какона возвращалась к жизни, жизнь Марио оказывалась все теснее связана с еекапризами и прихотями; даже Маньяра — правда, не без опаски — попросилиего подбодрить их дочь, и Марио стал покупать ингредиенты для ликеров,фильтры и наполнители, и в том мрачном удовольствии, с каким Делия принималаподношения, ему чудился проблеск любви или хотя бы частичный отказ от памятио погибших.
По воскресеньям Марио обедал в своей семье, и матушка Селеста выражалаему благодарность, но не улыбками, а тем, что давала на десерт самый лакомыйкусочек и наливала кофе погорячее. Сплетни наконец утихли; по крайней мере,в присутствии Марио о Делии не заговаривали. Кто знает — может, возымелодействие то, что он надавал пощечин Камилетти-младшему, а может, родныхпугали припадки бешенства, случавшиеся с Марио всякий раз, когда матушкаСелеста принималась поругивать Делию; но как бы там ни было, он решил, чтодомашние переменили свое мнение о Делии, поверили в ее невиновность и дажевновь прониклись к ней уважением. Так что и супруги Маньяра не расспрашивалиМарио о его семье, и родные, собравшись по воскресеньям за обеденным столом,не упоминали о Делии Маньяра. И Марио начала казаться возможной такая жизньна два дома, разделенных всего четырьмя кварталами, начало казаться, чтоможно и нужно перекинуть мостик с улицы Ривадавиа на улицу Кастро-Баррос. Ондаже надеялся на дальнейшее сближение этих двух домов и семей и был глух кнепонятному звуку шагов, в которых подчас, когда он оставался один, чудилосьему что-то темное и глубоко чуждое.
У Маньяра никогда не бывало гостей. Столь полное отсутствиеродственников и друзей немного удивляло. Марио не приходилось как-топо-особому звонить в дверь, все и без того знали, что это он. В декабре[47],когда никак не спадал влажный, липко-сладкий зной, Делия приготовила крепкийапельсиновый ликер, и они с удовольствием отведали его вечером во времягрозы. Супруги Маньяра не пожелали даже пригубить, уверяя, что им будетплохо. Делия не обиделась, но зато страшно разволновалась, когда Марио свидом знатока поднес к губам похожую на наперсток лиловую рюмку, в которойсветилась бурая пахучая жидкость.
— Пить на такой жаре — верная смерть, но очень уж вкусно, —приговаривал он.
Делия, которая всегда на радостях становилась немногословной,проронила:
— Я сделала это для тебя.
Супруги Маньяра смотрели на нее так, словно пытались угадать рецепт,раскрыть тайны ее кропотливых алхимических опытов, длившихся целыхполмесяца.
Роло ликеры Делии нравились, Марио узнал об этом от супругов Маньяра,когда их дочь куда-то отлучилась.
— Она готовила ему уйму разных напитков, — сказали они. — Но Ролопить остерегался — из-за сердца. Спиртное сердечникам вредно.
«Да, хиленький женишок попался», — думал Марио, и ему становиласьпонятна теперешняя раскованность Делии, игравшей на пианино. Он чуть было непоинтересовался у Маньяра вкусами Эктора: неужели Делия и ему делала ликерыи сласти? В памяти всплыли конфеты: Делия вновь увлеклась их приготовлениеми выкладывала рядами на полку в кладовке, чтобы они подсохли. Внутреннийголос подсказывал Марио, что Делия достигнет в этой области фантастическихуспехов. Он долго ее упрашивал, и наконец она дала ему конфетку на пробу.Прямо перед его уходом принесла на мельхиоровом блюдечке нечто белое ивоздушное. И пока Марио вкушал лакомство — чуточку горчащее, со страннойсмесью мяты и мускатного ореха, — Делия стояла, скромно потупив взор.Нет-нет, хвалить ее незачем, ведь это первая проба, до желанного результатапока далеко. Но когда Марио явился в следующий раз — вечером, перед самымуходом, в прощальной полутьме, — Делия снова устроила ему дегустацию.Пробовать конфету нужно было с закрытыми глазами, и Марио, послушно смеживвеки, ощутил, как сквозь густой вкус шоколада пробивается слабыймандариновый дух. На зубах похрустывали миндальные крошки, вкуса их онтолком не разобрал, но рад был почувствовать хоть какие-то точки опоры вэтой приторно-призрачной массе.
Делия осталась довольна. Примерно такого эффекта ей и хотелосьдобиться, сказала она. Надо, конечно, еще поэкспериментировать, подработатькое-какие детали. Супруги Маньяра заметили, что Делия давным-давно несадилась за пианино, а с утра до ночи занимается ликерами и конфетами. Онине то чтобы жаловались, но явно выражали недовольство.
«Наверное, их огорчает расточительность Делии», — подумал Марио.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |