prose_contemporary
Хулио Кортасар
Чудесные занятия
Хулио Кортасар (1914—1984) — классик не только аргентинской, но имировой литературы XX столетия. В настоящий сборник вошли избранные рассказыписателя, созданные им более чем за тридцать лет. Большинство переводовпубликуется впервые, в том числе и перевод пьесы «Цари».
Пространственное чутье времени
— А ты кого больше любишь: Маркеса или Борхеса?
— Кортасара!
Первая книга Хулио Кортасара в нашей стране — сборник рассказов«Другое небо» — появилась три десятилетия назад: в 1971 году. Она пришла кнам на гребне успеха «Ста лет одиночества». Этот роман колумбийца ГарсиаМаркеса, опубликованный в 1967 году (у нас — в 1970-м), вызвал во всем миренастоящий бум латиноамериканской прозы. Тогда в нашей стране все чаще — вжурналах, сборниках, отдельными книгами — стали публиковаться произведениякубинца Алехо Карпентьера и гватемальца Мигеля Анхела Астуриаса, мексиканцаХуана Рульфо и перуанца Марио Варгаса Льосы, уругвайца Хуана Карлоса Онеттии венесуэльца Мигеля Отеро Сильвы…
Но в длинном ряду имен латиноамериканских прозаиков имя аргентинцаХулио Кортасара отнюдь не затерялось — оно в этом ряду стало одним изпервых.
И в ряду, и вне ряда Кортасар был ни на кого не похож.
Проза Кортасара очаровала читателей сразу же — и не разочаровала вдальнейшем. Он пришел к нам со своими темами, со своей культурой, со своимвидением мира. Используя неологизм (а Кортасар любил придумыватьнеологизмы), рискну сказать: он был «чудожник слова».
Конечно, сейчас, когда русскому читателю известен практически весьКортасар, можно заметить некоторый схематизм, «заданность» его раннихрассказов — скажем, таких, как «Автобус». Но тогда, в начале 70-х, тот же«Автобус» или «Захваченный дом» благодаря своей недосказанности, ощущениюневедомой, но реальной угрозы оставляли сильнейшее впечатление.
В рассказах Кортасара была творческая свобода. В одной фразе он могсоединить голоса разных персонажей. Он по-своему обращался со временем ипространством. Творил по своим законам. Чувствовалось: никто не стоит у негонад душой, не тычет перстом указующим; более того: ему самому доставляетудовольствие писать. Читатель мог легко представить себе, как Кортасарсидит за рабочим столом и улыбается в — реальные или вымышленные —усы…
В начале 70-х в Ленинграде — в транспорте, на работе, в гостях —можно было нередко услышать: «А вы читали Кортасара, его „Другое небо“? Неправда ли, гениально? А что вы думаете о нем?»
Возможно, и Кортасар иной раз думал о том, что есть на свете такойгород — «Петра творенье». А как литературный миф — творенье сотен поэтов ипрозаиков.
Для Кортасара наш город был прежде всего Петербургом Достоевского.
Игрок
Преследуй меня неотступно, меня — во мне…
Тогда завоюю царство свое,
тогда появлюсь на свет…
И я прошу о том, о чем не просит никто: вонзи
иглы до самых ногтей. Сорви с меня это лицо;
заставь выкрикнуть имя подлинное мое.
От своей любви к Достоевскому Кортасар не отрекался никогда.
В своих интервью он охотно говорил о влиянии на него русскогороманиста. Эпиграфом к своему первому опубликованному роману — «Выигрыши» —Кортасар поставил слова из «Идиота». Ряд эпизодов в кортасаровскихпроизведениях (например, в его главном романе — «Игра в классики») словнонавеян чтением Достоевского. Но о прямом заимствовании говорить, конечно,нельзя. Дело в том, что произведения и Достоевского, и Кортасара принадлежат кжанру мениппеи, где самым естественным образом соединяются трагическое исмешное, возвышенное и низкое, реальное и фантастическое. В некоторомпараллелизме образов и ситуаций у Достоевского и у Кортасара сказалась(если воспользоваться фразой Михаила Бахтина) «объективная память жанра».Кортасар, возможно, не читал книгу Бахтина «Проблемы поэтикиДостоевского», но как литератор он безошибочно угадал в русском романисте«своего»[*].
Гротеск, парадокс, карнавализация, характерные для мениппеи, отразилисьи на отношении Кортасара к слову. В старые мехи он должен был влить новое —и именно свое — вино…
Для любого литератора главная проблема — поиски своего собственного,нового слова. О языковых экспериментах Кортасара литературоведы сталиговорить уже давно. Но аргентинскому прозаику в поисках собственного языка— во всяком случае, в выборе верного направления для этих поисков — былона что ориентироваться. Язык, годный для литературного эксперимента, был унего «под боком». Это — лунфардо, буэнос-айресский жаргон. Хулио Кортасар,истинный портеньо (коренной житель Буэнос-Айреса), хорошо изучил законыэтого языка, представляющего собой «взрывчатую смесь», мешанину из различныхязыков, в основе которой испанский. Но не только знание лунфардо — владениелатынью, французским, итальянским, английским, немецким помогалоаргентинскому писателю находить необычное в привычной испанской речи, остреевслушиваться в ее звучание, по-детски удивляться каждому слову. И в концеконцов создать свой собственный вариант испанского языка.
В кортасаровском рассказе «Лукас — его дискуссии с единомышленниками»(из книги «Некто Лукас») герой говорит:
…Закадычные враги —
язык и выдумка! От их борьбы
рождается на свет литература, —
диалектическая встреча Музы
с Писцом, неизреченного — со словом.
В контексте рассказа данная тирада звучит иронически. Но к этим словамможно отнестись и вполне серьезно. И тогда они прозвучат для нас как кредоКортасара в его работе над словом.
Для творца в слове не должно быть лжи. Он, как Адам, явился в мир датьимена всему, что его окружает. И всему, что только может вообразить.
Проза Кортасара парадоксальна и ассоциативна, точна и неуловима, легкаи мускулиста, поэтична и образна. «Словесное кружево» — поразительно. Также, как поразительно и единство, и разнообразие кортасаровских сюжетов.
Краткое предисловие к сборнику избранных рассказов Кортасара, своегоученика, Борхес закончил так: «Стиль кажется небрежным, но каждое слововзвешено. Передать сюжет кортасаровской новеллы невозможно: в каждой из нихсвои слова стоят на своем месте. Пробуя их пересказать, убеждаешься, чтоупустил главное»[*].
А сам Кортасар любил вспоминать совет уругвайского новеллиста ОрасиоКироги: «Пиши так, словно твой рассказ интересен только небольшому числутвоих героев, один из которых — ты сам». Может быть, секрет читательскогоуспеха, каким рассказы Кортасара неизменно пользуются, и в том, что онвсегда — сознательно ли, интуитивно — следовал этому совету? Ведь, в концеконцов, кто же, будучи, конечно, в здравом рассудке, станет на самого себянагонять скуку?!
Одно из главных, ключевых, «знаковых» слов кортасаровского творчества— слово игра.
В беседе с уругвайским журналистом Энрике Гонсалесом Бермехой Кортасарговорил: «Литература всегда была для меня сферой игровой деятельности… Мнеона (литература) кажется самой серьезной игрой. Если бы мы расположилиразличные виды игры, от самых невинных до самых хитро придуманных, по шкалеоценок, то, думаю, литературу, музыку и вообще искусство пришлось быпоставить на самую отчаянную, головокружительную (в хорошем смысле слова)высоту»[*].
Создавая свои книги, Кортасар играет с удовольствием, вдохновенно илегко. Но всегда это — «игра всерьез». («Я играю, когда пишу. Но играюсерьезно, как играл ребенком… В моем случае речь идет о продолжающемся ипоныне детстве, о многом, что остается во мне от ребенка, и это нечто такое,от чего я не могу и не хочу отказываться».)
Играет сам автор — со словами, с сюжетом, с жанрами, с ситуациями, современем и пространством (у Кортасара, если перефразировать название одногоиз его рассказов, было пространственное чутье времени). Играют и его герои— подчас беззлобно, радостно (любимые автором хронопы, «некто Лукас» илигерои раннего романа «Дивертисмент»), но чаще жестоко, беспощадно к себе и кдругим (здесь не составляют исключения и дети).
Одно из своих программных произведений Кортасар назвал на редкостьудачно — «Преследователь». Он сам постоянно был преследователем (а также,разумеется, и преследуемым, коль скоро познал «искушение словом» и никогдане был удовлетворен достигнутым). Преследователями были и его герои — чащевсего преследователями цели, которую невозможно достичь, но стремление ккоторой позволяет им подниматься «на самую отчаянную, головокружительнуювысоту» искусства.
Игровое начало привело (и не могло не привести) Кортасара к важной — исерьезнейшей — теме: «Культура и современная жизнь, взаимоотношенияхудожника и общества, художник и создаваемый им мир».
Мир искусства бесконечен и неисчерпаем. Даже простой список рассказовКортасара, целиком посвященных литературе, музыке, живописи, кино, займетнемало строк. Иногда — не без лукавства — автор приглашает читателя насвою «творческую кухню» («Слюни дьявола», «Лодка, или Еще одно возвращение вВенецию», «Клон», «Бутылка в море», «Рассказ из дневниковых записей»). Какзаправский фокусник, он словно бы открывает читателю тайны своего искусства(«читатель — мой сообщник»), но в том-то и фокус, что тайна так и остаетсятайной. А автор наблюдает за нами, за нашей реакцией и посмеивается себе вусы — реальные или вымышленные… Ну а получится рассказ или нет — зависиттолько от воображения творца, от его опыта и мастерства, от умения подчинитьсебе материал.
Мир искусства разнообразен. И столь же разнообразны кортасаровскиеновеллы об искусстве. Здесь и реалистический рассказ «безо всякогоизобретательства» («Преследователь»), и притча («Бесконечность сада»), игротеск («Менады», «Мы так любим Гленду»), и серьезно-ироническая«литературная игра» («Шаги по следам»), и фантастический рассказ («Письмо вПариж одной сеньорите», «Далекая», «Врата неба», «Кикладский идол»,«Инструкции для Джона Хауэлла»).
Другое небо
Я выдумал тебя — я существую;
орлица, с берега, из тьмы слежу я,
как гордо ты паришь, мое созданье,
и тень твоя — сверкание огня;
из-под небес я слышу заклинанье,
которым ты воссоздаешь меня.
Казалось бы, определить, что такое фантастика, это так просто!
Но попробуйте-ка провести границу между «реалистическим» произведениеми «фантастическим», отделить «правдивое отражение действительности» от«вымысла», яви от сна! Сплошь и рядом фантастика погружена в обыденное, илинадо сказать иначе: обыденность погружена в фантастическое?..
Почти полтора столетия назад Достоевский (реалист? фантаст?) размышляло «фантастических» рассказах Эдгара По: «Он почти всегда берет самуюисключительную действительность, ставит своего героя в самое исключительноевнешнее или психологическое положение, и с какою поражающею верностиюрассказывает он о состоянии души этого человека!»[*].
Эти слова процитировал в своей книге «Проблемы поэтики Достоевского» М.Бахтин и, определяя главную особенность творчества великого русскогороманиста, переадресовал их самому Достоевскому. Но будет ли большим грехом,если переадресовать их и аргентинцу Хулио Кортасару (любившему иДостоевского, и Эдгара По)? Ведь и его главная задача: рассказать «споражающею верностию о состоянии души человека» — в какое бы«исключительное внешнее или психологическое положение» он ни поставил своихгероев.
Как понимал «фантастическое» сам Кортасар?
В уже цитировавшейся беседе с Гонсалесом Бермехой он дает такоеопределение: «…Фантастическое — это нечто совсем простое. Оно вторгаетсяв нашу повседневную жизнь… Это нечто соврешенно исключительное, но в своихпроявлениях оно не обязательно должно отличаться от окружающего нас мира.Фантастическое может случиться таким образом, что вокруг нас ничего неизменится с виду. Для меня фантастическое — это всего лишь указание на то,что где-то вне аристотелевских единств и трезвости нашего рациональногомышления существует слаженно действующий механизм, который не поддаетсялогическому осмыслению, но иногда, врываясь в нашу жизнь, дает себяпочувствовать… Это в обычной ситуации причина вызывает следствие, и еслисоздать аналогичные условия, то, исходя из этой же причины, можно добитьсятого же самого следствия… Но фантастическое происшествие бывает лишь раз,ибо оно соответствует лишь одному циклу „причина—следствие“, которыйускользает от логики и сознания. Тем не менее его можно ощутить, но нерационально, а интуитивно».
Писатель стремится в своем творчестве — и своим творчеством — уйти отразмеренной, скучной, логически выверенной повседневности в мир вымысла, гдевсе существует лишь единожды. Постичь глубинную суть жизни. Увидеть «другоенебо». И может быть, чем скучнее реальность, тем ярче солнце этого другогонеба, тем необычнее игра воображения.
В данном случае вымысел близок к сновидению. (Сам Кортасар признавался:«Большая часть моих рассказов родилась из моих снов и ночных кошмаров изаписана сразу по пробуждении».)
Сны «поселились» в литературе с давних пор и поныне «чувствуют себя» вней преотлично. Сейчас, пожалуй, и не понять: то ли сны породили литературу,то ли литература — сны…
Русскому читателю вспоминается, наверное, прежде всего гениальный,тройной «Сон» Лермонтова. Есть сатирический «Сон Попова» А.К.Толстого и —бывший настоящим кошмаром для многих школьников моего поколения —«Четвертый сон Веры Павловны». Сны есть у Пушкина, у Гоголя, у ЛьваТолстого, у Достоевского.
Но у Кортасара был предшественник гораздо более близкий, чемДостоевский, — Хорхе Луис Борхес. Сон в творчестве Борхеса — и прозаика, ипоэта, и эссеиста — играет исключительно важную роль. Но сны у Борхеса (дапростят меня те, кто ставит его превыше всех) — это скорее комментарии кфилософским и культурологическим размышлениям, чем литературныепроизведения. Сны у Кортасара — это прежде всего литература. Это хитроумнопостроенный сюжет (например, «Истории, которые я сочиняю»). Его сны будятвоображение. Они, конечно, «придуманы», но они не менее, а, пожалуй, дажеболее реальны, чем подлинная реальность.
Литературовед-испанист Всеволод Багно писал: «В основе фантастики ХулиоКортасара лежит двоящаяся реальность, хорошо нам знакомая по первому романунового времени — „Дон Кихоту“ Сервантеса… Впрочем, не забудем и о разницемежду двоящейся реальностью романа Сервантеса и новеллистики Кортасара.Между реальностью Дон Кихота и его окружения была граница. Кортасара преждевсего и неизменно влекла тема прорыва, растворения, перетекания, феноменпограничных ситуаций, возможность преодоления границы»[*].
Ряд рассказов аргентинского писателя строится на «провалах во времени»(«Ночью, лицом кверху», «Секретное оружие», «Другое небо», «Все огни —огонь»). Может быть, «время» — это (как бы поученее выразиться?!) основнаядоминанта творчества Хулио Кортасара. В детстве, видимо, его мучил вопрос:почему время течет только из прошлого в будущее? Если вспомнить — у нас увсех было так, только потом, с годами, этот «детский» вопрос исчез среди«взрослых» проблем… Став взрослым (взрослым ребенком), Кортасар решилизменить ход времени в своей вселенной.
Какое время реально и какое вымышлено — для автора? Какое реально,какое вымышлено — для его героев? Как взаимодействуют эти времена?Вероятно, каждый из кортасаровских героев (из тех, кто, как и автор, наделенпространственным чутьем времени) ответил бы на эти вопросы по-своему.
А среди кортасаровских героев были не только люди. «Если произвестисвоеобразный статистический подсчет животных среди образов, созданных мной,то число это окажется огромным. Начать хоть с того, что первый мой сборникрассказов называется „Бестиарий“. Нередко у меня люди представлены в видеживотных или показаны „с точки зрения“ животных… Моя территорияфантастического действительно кишмя кишит животными. Я думаю, что это имееткакое-то отношение к области бессознательного, потому что у меня встречаютсяюнгианские архетипы. Тема быка, тема льва… Меня в животном мирезавораживает — особенно на низшей его ступени, скажем, в царстве насекомых,— то, что там я сталкиваюсь с чем-то, что живет своей жизнью, но со мной неимеет никакой связи… И до сих пор не разгадана загадка улья, тайнамуравейника, которые сами по себе тоже представляют социальную структуру, нотакую, которой не знакомо понятие истории… Это значит, что животныеразвиваются вне времени — ведь история-то помещена во временной контекст —и до бесконечности повторяют одни и те же движения. А зачем, почему?»
Снова — «детские» вопросы Кортасара.
Все разнообразные миры могло объединить — конечно, кроме Бога —искусство. То искусство, где царит «роковая свобода» — свобода творца.
И, пожалуй, наиболее интересно сплетены реальность и вымысел в«буэнос-айресских рассказах» Кортасара («Оркестр», «После завтрака», «Здесь,но где, как», «Фазы Северо», «Во второй раз», «Записи в блокноте», «Танговозвращения»). Город, из которого он уехал в 51-м и который остался в«памяти сердца», что, как известно, «сильней рассудка памяти печальной», описан реалистическии точно до мельчайших подробностей (столь милых сердцу автора) — и в то жевремя фантастически[*].
Задача Кортасара состояла именно в том, чтобы создать не схему, ахудожественное произведение. Это важно для любого писателя. Для автора,создающего фантастическое произведение, — важно вдвойне.
Писать так, чтобы читатель поверил в реальность «вымысла», — это одиниз краеугольных камней эстетической программы творцов «новоголатиноамериканского романа». Победил ты или нет, может решить только самыйбеспристрастный и неподкупный судья — время. Если оказался победителем —вымысел становится реальностью (для творца — единственной реальностью).
А Кортасар, по всей видимости — если учитывать, что для читателей еговымышленный мир существует как реальный уже добрых полстолетия, — оказалсяпобедителем. (Бывают и совсем уж фантастические случаи — это когдапроизведение и его герои начинают жить своей собственной жизнью. Так,например, в литературе и философии испаноязычных стран стало своеобразнойтрадицией считать Дон Кихота более реальным, чем Сервантес. Но для этогонадо быть гением из гениев!)
Серьезность проблем, которые Кортасар ставит в своих книгах, неисключает иронии. Юмор, сатира, пародия, улыбка обнаруживают себя во многихкортасаровских рассказах, только их «дозировка» повсюду различна.
В аллегорических сказках «Жизнь хронопов и фамов» смех звучит «в полныйголос». Автор смеется даже над своими любимыми героями — хронопами: «этизеленые и влажные фитюльки». А ведь хронопы — мечтатели, фантазеры, нежелающие признать реальность быта как единственную реальность бытия. Они —«исключение из ряда условностей» и не могут (не способны?) принять«установленный порядок жизни».
А само слово, придуманное аргентинским писателем, оказалосьжизнеспособным — оно пошло бродить по всему свету. И сам Кортасар судовольствием, хотя и с иронией, не раз называл себя «хронопом».
Слово, словно блудный сын, ушло от автора, но снова вернулось под отчийкров…
Жизнь хронопа Хулио Кортасара
И еще жив во мне предутренний сон,
еще жив, не забывается,
ведь это действительно — я, но вскоре я исчезну,
меня заменят: рабочий день, и кофе, и имя мое,
и известия, приходящие из внешнего извне.
В какой-то мере и саму жизнь Кортасара можно назвать фантастической.
Начать надо с того, что он — «аргентинец из аргентинцев» — родился нев Аргентине.
Его отец работал в аргентинском торговом представительстве вбельгийской столице. Здесь 26 августа 1914 года и родился будущий писатель— в уже занятом немцами Брюсселе (шла Первая мировая война). Вскоре семьявернулась на родину и поселилась в пригороде Буэнос-Айреса, в доме, «гдебыло полно кошек, собак, черепах и сорок». Читал Кортасар жадно, с упоением.И с таким же упоением стал сочинять сам. В одном из интервью он вспоминал:«Я начал писать в девять лет — тогда, когда влюблялся: и в своюучительницу, и в одноклассниц; любовь-то и диктовала мне страстные сонеты…Еще ребенком я открыл для себя Эдгара По и свое восхищение им выразил,написав стихотворение, которое назвал, ну конечно же, „Ворон“. Я и потомпродолжал писать, но не торопился с публикациями…»
—40-е годы для Кортасара — это время напряженной творческой работы.«Я писал рассказы и только рассказы и был беспощаден к себе, так как заобразец взял произведения Хорхе Луиса Борхеса, его необычайную краткость».
Наконец, написав новеллу «Захваченный дом», автор понял, что «такихрассказов на испанском языке еще не было», и, набравшись мужества, отнес егоБорхесу в журнал «Анналы Буэнос-Айреса», где он и был напечатан. Случилосьэто в 1946 году.
Но свой первый сборник рассказов Хулио Кортасар опубликовал только пятьлет спустя. А вскоре уехал в Париж — в 40-е годы, когда президентомАргентины был Хуан Доминго Перон, Кортасар принимал участие вантиперонистском движении («Улицы перонистского Буэнос-Айреса вычеркивалименя из жизни…»).
Во французской столице Кортасар поступил на службу в ЮНЕСКО — работалсинхронным переводчиком. И продолжал непрерывно писать. Службой своей он,видимо, тяготился, но она давала верный заработок. Писатель смог «обойти»едва ли не весь земной шар (только, кажется, в нашей стране не побывал),поэтому так обширна «географическая карта» его рассказов. А главные«населенные пункты» на этой карте — Буэнос-Айрес и Париж.
За свою жизнь Кортасар издал десять сборников рассказов — «Бестиарий»(1951), «Конец игры» (1956), «Секретное оружие» (1959), «Истории хронопов ифамов» (1962), «Все огни — огонь» (1966), «Восьмигранник» (1974), «Тот, ктобродит вокруг» (1977), «Некто Лукас» (1979), «Мы так любим Гленду» (1980),«Вне времени» (1982), пьесу «Цари» (1949), четыре романа — «Выигрыши»(1960), «Игра в классики» (1963), «62. Модель для сборки» (1968), «КнигаМануэля» (1973), стихотворный сборник «Эпомы и мэопы» (1971)[*],книги-коллажи — «Вокруг дня на восьмидесяти мирах» (1966), «Последнийраунд» (1969), сборники публицистики и эссе.
Уже посмертно вышли написанные еще в 40-е годы романы «Дивертисмент» и«Экзамен», сборник рассказов «Другой берег», публицистические книги«Никарагуа, беспощадно-нежный край» и «Аргентина: культура за колючейпроволокой», стихотворный сборник «Только сумерки», пьесы «До Пеуахо —ничего» и «Прощай, Робинзон!», литературоведческая работа «Образ ДжонаКитса». Целое собрание сочинений! И к тому же речь не идет о творческихнеудачах…
Более половины жизни Кортасар прожил в Европе, и ему было горькослышать упреки в том, что он, мол, не знает современной Аргентины, а посему— не должен называться аргентинским писателем. А в последние годы своейжизни, когда страной правили военные, Кортасар был даже лишен аргентинскогогражданства.
Но несмотря ни на что, вопреки всему он всегда ощущал себя писателемименно аргентинским. «Словно Орфей, я столько раз оглядывался назад ирасплачивался за это, я и поныне расплачиваюсь; и все смотрю и смотреть будуна тебя: Эвридика-Аргентина…»
Снова дам слово самому Хулио Кортасару. В 1967 году в открытом письмекубинскому поэту Роберто Фернандесу Ретамару он написал о себе: «Не кажетсяли странным тот факт, что аргентинец, чьи интересы всецело были обращены вмолодости к Европе — и до такой степени, что он сжег за собой все мосты иперебрался во Францию, — там, спустя десятилетие, внезапно понял, что он —истинный латиноамериканец? Этот парадокс влечет за собой и еще болеесерьезный вопрос: не было ли это необходимо — овладеть отдаленной, но болееглобальной перспективой, открывающейся из Старого Света, чтобы потомоткрывать истинные корни латиноамериканизма, не теряя при этом из видуглобальное понимание человека и истории? Я все-таки продолжаю верить, чтоесли бы я остался в Аргентине, то пришел бы к своей писательской зрелостииным путем — может быть, более гладким и приятным для историков литературы,— но, безусловно, то была бы литература, обладающая меньшим задором,меньшим „даром провокации“ и, в конечном счете, менее близкая по духу тем изчитателей, кто берет в руки мои книги, чтобы найти там отзвуки жизненноважных проблем».
Кортасар умел видеть остро и далеко. Умел находить точные слова дляобъяснения себя и мира. Но, чтобы его слово услышал мир, он должен былоставаться наедине с самим собой. А Париж, видимо, — не самое плохое насвете место для одиночества и вдохновения.
В вышедшем посмертно сборнике Кортасара «Только сумерки» естьстихотворение «Осенние итоги»:
Без ложной скромности: то, что осталось,
было создано в одиночестве и отвоевано у тьмы.
А в одном из последних своих интервью, незадолго до смерти (писательумер 12 февраля 1984 года), он признался: «Я рад, что написал такой роман,как „Игра в классики“, и рассказы — их около восьмидесяти». Но Кортасарслукавил: рассказов он написал куда больше, чем восемьдесят. Просто отнюдьне все из них считал своей творческой удачей — до самой смерти ХулиоКортасару, признанному одним из крупнейших писателей мировой литературы XXвека, не изменило «пространственное чутье времени». В данном случае —критическое отношение к самому себе…
Виктор Андреев
Из книги
«Бестиарий»
Захваченный дом
Дом нравился нам. Он был и просторен, и стар (а это встретишь не частотеперь, когда старые дома разбирают выгоды ради), но главное — он хранилпамять о наших предках, о дедушке с отцовской стороны, о матери, об отце и онашем детстве.
Мы с Ирене привыкли жить одни, и это было глупо, конечно, — ведь местав нашем доме хватило бы на восьмерых. Вставали мы в семь, прибирали, а часамк одиннадцати я уходил к плите, оставляя на сестру последние две-трикомнаты. Ровно в полдень мы завтракали, и больше у нас дел не было, развечто помыть тарелки. Нам нравилось думать за столом о большом тихом доме и отом, как мы сами, без помощи, хорошо его ведем. Иногда нам казалось, чтоиз-за дома мы остались одинокими. Ирене отказала без всякого повода двумженихам, а моя Мария Эстер умерла до помолвки. Мы приближались к сорока иверили, каждый про себя, что тихим, простым содружеством брата и сестрыдолжен завершиться род, поселившийся в этом доме. Когда-нибудь, думалосьнам, мы тут умрем; неприветливые родичи завладеют домом, разрушат его, чтобиспользовать камни и землю, — а может, мы сами его прикончим, пока непоздно.
Ирене отроду не побеспокоила ни одного человека. После утренней уборкиона садилась на тахту и до ночи вязала у себя в спальне. Не знаю, зачем онастолько вязала. Мне кажется, женщины вяжут, чтоб ничего не делать под этимпредлогом. Женщины — но не Ирене; она вязала все нужные вещи, что-тозимнее, носки для меня, кофты — для себя самой. Если ей что-нибудь ненравилось, она распускала только что связанный свитер, и я любил смотреть, как шерсть в корзинесохраняет часами прежнюю форму. По субботам я ходил в центр за шерстью;сестра доверяла мне, я хорошо подбирал цвета, и нам не пришлось менять никлубочка. Пользуясь этими вылазками, я заходил в библиотеку и спрашивал —всегда безуспешно, — нет ли чего нового из Франции. С 1939 года ничегостоящего к нам в Аргентину не приходило.
Но я хотел поговорить о доме, о доме и о сестре, потому что сам я ничемне интересен. Не знаю, что было бы с Ирене без вязания. Можно перечитыватькниги, но перевязать пуловер — это уже происшествие. Как-то я нашел внижнем ящике комода, где хранились зимние вещи, массу белых, зеленых,сиреневых косынок, пересыпанных нафталином и сложенных стопками, как влавке. Я так и не решился спросить, зачем их столько. В деньгах мы ненуждались, они каждый месяц приходили из деревни, и состояние наше росло.По-видимому, сестре просто нравилось вязание, и вязала она удивительно — ямог часами глядеть на ее руки, подобные серебряным ежам, на проворноемелькание спиц и шевеление клубков на полу, в корзинках. Красивое былозрелище.
Никогда не забуду расположения комнат. Столовая, зал с гобеленами,библиотека и три большие спальни были в другой части дома, и окна ихвыходили на Родригес-Пенья[1]; туда вел коридор, отделенный от нас дубовойдверью, а тут у нас была кухня, ванная, наши комнаты и гостиная, из которойможно было попасть и к нам, и в коридор, и — через маленький тамбур — вукрашенную майоликой переднюю. Войдешь в эту переднюю, откроешь дверь ипопадешь в холл, а уж оттуда — и к себе, и, если пойдешь коридором, вдальнюю часть дома, отделенную от нас другой дверью, дубовой. Если же передэтой дверью свернешь направо, в узкий проходик, попадешь на кухню и вванную. Когда дубовая дверь стояла открытой, видно было, что дом оченьвелик; когда ее закрывали, казалось, что вы — в нынешней тесной квартирке. Мыс Ирене жили здесь, до двери, и туда ходили только убирать — прямо дивудаешься, как липнет к мебели пыль! Буэнос-Айрес — город чистый, ноблагодарить за это надо горожан. Воздух полон пыли — земля сухая, и стоитподуть ветру, она садится на мрамор консолей и узорную ткань скатертей.Никак с ней не сладишь, она повсюду; смахнешь метелочкой — а она сноваокутает и кресла, и рояль.
Я всегда буду помнить это, потому что все было очень просто. Иреневязала у себя, пробило восемь, и мне захотелось выпить мате. Я дошел покоридору до приоткрытой двери и, сворачивая к кухне, услышал шум вбиблиотеке или в столовой. Шум был глухой, неясный, словно там шла беседаили падали кресла на ковер. И тут же или чуть позже зашумело в той, другойчасти коридора. Я поскорей толкнул дверь, захлопнул, припер собой. Ксчастью, ключ был с этой стороны; а еще для верности я задвинул засов.
Потом я пошел в кухню, сварил мате, принес сестре и сказал:
— Пришлось дверь закрыть. Те комнаты заняли. Она опустила вязанье иподняла на меня серьезный усталый взор.
— Ты уверен? Я кивнул.
— Что ж, — сказала она, вновь принимаясь за работу, — будем житьтут.
Я осторожно потягивал мате. Ирене чуть замешкалась, прежде чем взятьсяза вязанье. Помню, вязала она серый жилет; он мне очень нравился.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |