— Наверное, приснилось, — сказал он. Ему было неприятно, что пришлосьговорить это и вообще объясняться.
В кабаре было до смерти скучно, оба сотрапезника угощали его довольновяло, так что он легко сослался на усталость и уехал в отель. Подписатьконтракты решили назавтра к вечеру; в сущности, с делами он покончил.
В вестибюле было так тихо, что, сам того не замечая, он пошел нацыпочках. У кровати лежали вечерняя газета и письма из дому. Он узнал почеркжены.
Прежде чем лечь, он долго смотрел на шкаф и на выступавший над нимкусок двери. Если положить туда два чемодана, дверь исчезнет совсем и звукибудут много глуше. В этот час, как и прежде, стояла тишина. Отель уснул,спали и вещи, и люди. Но растревоженному Петроне казалось, что все не так,что все не спит, ждет чего-то в сердцевине молчания. Его невысказанный страхпередается, наверное, и дому, и людям, и они тоже не спят, притаившись всвоих номерах. Как это глупо, однако!
Когда ребенок заплакал часа в три, Петроне почти не удивился. Привставна кровати, он подумал, не позвать ли сторожа, — пускай свидетельподтвердит, что тут не заснешь. Плакал ребенок тихо, еле слышно, поройзатихал ненадолго, но Петроне знал, что крик скоро начнется снова. Медленнопроползали десять—двенадцать секунд, что-то коротко хрюкало, и тихий пискпереходил в пронзительный плач.
Петроне закурил и подумал, не постучать ли вежливо в стену, — пускайона там укачает своего младенца. И сразу понял, что не верит ни в нее, ни внего, — не верит, как это ни странно, что управляющий солгал. Женскийголос, настойчиво и тихо увещевающий ребенка, заглушил детский плач. Онабаюкала, утешала, и Петроне все же представил себе, как она сидит укроватки, или качает колыбель, или держит младенца на руках. Но его он немог себе представить, словно заверения управляющего пересилили свидетельствачувств. Время шло, жалобы то затихали, то заглушали женский шепот, и Петронестало казаться, что это фарс, розыгрыш, нелепая дикая игра. Он вспомнил обездетных женщинах, тайком возившихся с куклами, россказни о мнимомматеринстве, которое много опасней возни с племянниками или с животными. Онакричит сама, ребенка нет, и убаюкивает пустоту и плачет настоящими слезами,ведь ей не надо притворяться — горе с ней, нелепое горе в пустой комнате, вравнодушии рассвета.
Петроне зажег лампу — спать он не мог — и подумал: что же делать?Настроение испортилось вконец, да и как ему не испортиться от этой игры ифальши? Все казалось теперь фальшивым — и тишина, и баюканье, и плач.Только они и существовали в этот предутренний час, только они и были правдойи невыносимой ложью. Постучать в стену — мало. Он еще не совсем проснулся,хотя и не спал как следует, и вдруг заметил, что двигает шкаф, медленнообнажая пыльную дверь.
Босой, в пижаме, он приник к дверям — всем телом, как сороконожка, —и, приложив губы к грязным сосновым створкам, заплакал и запищал, как тот,невидимый младенец. Он плакал все громче, захлебывался, заходился. Там, задверью, замолчали — должно быть, надолго. А за миг до того он услышалшарканье шлепанцев и короткий женский крик, предвещавший бурю, нооборвавшийся, словно тугая струна.
В одиннадцатом часу он проходил мимо портье. Раньше, в девятом, сквозьсон, он услышал его голос и еще один — женский, и кто-то двигал вещи застеной. Сейчас у лифта он увидел баул и два больших чемодана. Управляющийбыл явно растерян.
— Как спалось? — по долгу службы спросил он, с трудом скрываябезразличие.
Петроне пожал плечами. К чему уточнять, все равно он завтра уедет.
— Сегодня будет спокойней, — сказал управляющий, глядя на вещи, —ваша соседка уезжает через час.
Он ждал ответа, и Петроне подбодрил его взглядом.
— Жила тут, жила — и вот едет. Женщин не поймешь.
— Да, — сказал Петроне. — Их понять трудно. На улице его качнуло,хотя он был здоров. Глотая горький кофе, он думал все о том же, забыв оделах, не замечая светлого дня. Это из-за него, из-за Петроне, уехаласоседка, в припадке страха, стыда или злости. «Жила тут, жила…» Больная,наверное, но — безобидная. Ему, а не ей надо было уехать. Поговорить,извиниться, попросить остаться, пообещать молчание. Он пошел назад,остановился. Нет, он сваляет дурака, она примет его слова как-нибудь не так.И вообще, пора идти на деловое свидание — нехорошо, если им придется ждать.Бог с ней, пускай себе дурачит. Просто истеричка. Найдет другой отель, будеттам баюкать своего воображаемого младенца.
Ночью ему снова стало не по себе, и тишина показалась ему ещенестерпимей. Возвращаясь, он не удержался — взглянул на доску и увидел, чтососедского ключа уже нет. Поболтав немного с портье, который зевал за своимбарьером, он вошел в номер, не слишком надеясь уснуть, положил на столиквечерние газеты и новый детектив, сложил чемоданы, привел бумаги в порядок.Было жарко, и окно он открыл настежь. Аккуратная постель показалась емунеудобной. Наконец стояла тишина, он мог уснуть как убитый — и не спал: онворочался в постели, тишина давила его — та самая, которой он добился такхитро, та, которую ему так мстительно вернули. Горькая, насмешливая мысльподсказала ему, что без детского плача и не уснешь, и не проснешься. Плачане хватало, и, когда чуть позже он услышал слабый знакомый звук зазаколоченной дверью, он понял — сквозь страх, сквозь желание бежать, — чтоженщина не лгала, что она была права, убаюкивая ребенка, чтобы он замолчалнаконец, а они — заснули.
[Пер. Н.Трауберг]
Менады[61]
Раздобыв мне программку, напечатанную на бумаге кремового цвета, донПерес проводил меня до моего места в партере. Девятый ряд, чуть правеецентра: совершенное акустическое равновесие. Я хорошо знаю театр «Корона»[62], имне известно, что он капризен, как истеричная женщина. Друзьям я советую нив коем случае не брать билеты в тринадцатый ряд: там что-то вроде воздушнойямы, куда музыка не проникает; и на галерку, с левой стороны, тоже не стоит:совсем как в «Театро Комунале» во Флоренции, здесь создается впечатление,что некоторые инструменты отделяются от оркестра, летят по воздуху, и вотуже флейта, например, звучит в трех метрах от вас, в то время как остальные,как и положено, играют на сцене. Может, это и оригинально, но удовольствие,честно говоря, ниже среднего.
Я заглянул в программу. Сегодня нам предстоят «Сон в летнюю ночь»[63], «ДонЖуан»[64], «Море»[65] и Пятая симфония[66]. При мысли о Маэстро я не смог удержаться отусмешки. Старая лиса! В программе концерта опять царит тот высокомерныйэстетический произвол, за которым скрывается чутье тонкого психолога, обычноприсущее режиссерам мюзик-холла, пианистам-виртуозам и устроителямсоревнований по вольной борьбе. Угораздило же меня со скуки попасть наконцерт, где сначала исполняют Штрауса и Дебюсси, а напоследок, противвсяких правил, божеских и человеческих, потчуют Бетховеном. Но Маэстро зналсвою публику. Концерт предназначался для завсегдатаев театра «Корона», тоесть для людей благонамеренных и душевно здоровых, которые всегда предпочтутзнакомое плохое незнакомому хорошему и прежде всего потребуют уважения ксвоему пищеварению и спокойствию. От Мендельсона им станет уютно, затем —щедрый, округлый «Дон Жуан», с этими мотивчиками, которые так приятнонасвистывать. С Дебюсси они почувствуют себя людьми искусства, потому чтоведь не всякий понимает подобную музыку. Ну а потом — мясное блюдо, сильныйвибромассаж Бетховеном, Судьба стучится в дверь[67], Пятая симфония глухогогения, Победа на «пять»[68] — и скорее по домам, ведь завтра в конторесумасшедший день.
На самом-то деле я отношусь к Маэстро с большой теплотой, потому чтоименно он принес хорошую музыку в наш городок, прозябавший вдали отискусства и крупных культурных центров. У нас еще десять лет назад кроме«Травиаты»[69] и увертюры к «Гуарани»[70] ничего и не слушали. Маэстро приехал вгород, заключив контракт с одним энергичным импресарио, и собрал здесьоркестр, который может считаться первоклассным. Они стали понемногу приучатьнас к Брамсу, Малеру, импрессионистам, Штраусу, Мусоргскому. Сначалавладельцы лож ворчали на Маэстро, так что ему пришлось, как говорится,притормозить и включать в программы побольше «отрывков из опер»; потом онинаучились аплодировать суровому Бетховену и в конце концов стали устраиватьовации всему, что бы им ни предлагали, стоило только Маэстро выйти на сцену,вот как сейчас, когда одно его появление вызвало необыкновенный восторг. Вначале сезона у публики просто руки чешутся аплодировать, и потом, все таклюбят Маэстро, он так сдержанно, но без высокомерия, кланяется залу, а когдаповорачивается к оркестру, выглядит настоящим капитаном пиратского судна.Слева от меня сидела сеньора Хонатан. Я с ней близко не знаком, но онаслывет меломанкой. Порозовев от предвкушаемого удовольствия, она сказаламне:
— Вот! Вот человек, достигший того, что редко кому удается. Он создалне только оркестр, но и публику. Разве он не великолепен?
— Великолепен, — ответил я со свойственной мне покладистостью.
— Я иногда думаю, что ему следовало бы дирижировать лицом к залу,потому что в каком-то смысле все мы тоже его музыканты.
— Меня, пожалуйста, увольте, — сказал я. — Что касается музыки, какэто ни печально, у меня в голове совершеннейшая путаница. Например,сегодняшняя программа кажется мне просто ужасной. Но я, разумеется,ошибаюсь.
Сеньора Хонатан смерила меня суровым взглядом, потом отвернулась, но несмогла совладать со своей природной любезностью и все-таки дала мнекое-какие пояснения:
— Программа состоит из подлинных шедевров, и все они отобраны пописьмам поклонников таланта Маэстро. Вам ведь известно, что сегодня вечеромон празднует свою серебряную свадьбу с музыкой? А оркестру исполняется пятьлет… Прочтите, там, на обороте программки — очень тонкая статья доктораПаласина.
Я прочитал статью доктора Паласина в антракте, после Мендельсона иШтрауса, оба они вызвали овации. Прохаживаясь по фойе, я все спрашивал себя,заслуживает ли исполнение подобных восторгов публики, обычно, насколько мнеизвестно, не слишком щедрой на аплодисменты. Но ведь всякие годовщины июбилеи широко открывают двери глупости, так что я решил, что поклонникиМаэстро сегодня просто не в силах сдерживать своих эмоций. В баре я встретилдоктора Эпифанию[71] с семейством и остановился поболтать. Барышни,разрумянившиеся и возбужденные, окружили меня, как квохчущие курицы (онивсегда напоминают мне каких-нибудь пернатых), чтобы сообщить, что Мендельсонбыл просто колоссален, что эта музыка — как будто бархатная и что она полнабожественного романтизма. Так бы всю жизнь и слушали этот ноктюрн! А скерцо!Его как будто играют пальчики фей. Беба больше всего восхищалась Штраусом,он такой сильный, полнокровный — настоящий немецкий Дон Жуан, а от этихрожков и тромбонов у нее просто мурашки по коже — последнее я понялбуквально. Доктор Эпифания слушал их со снисходительной отеческой улыбкой.
— Ах, молодежь! Видно, что вы не слышали Рислера[72] и не видели, какдирижирует фон Бюлов[73]. Да, то были великие времена!
Девушки едва не испепелили его гневными взглядами. Росарита сказала,что сейчас дирижируют гораздо лучше, чем пятьдесят лет назад, а Беба вообщезаявила, что отец не имеет никакого права приуменьшать необыкновенноекачество исполнения, которое продемонстрировал сейчас Маэстро.
— Разумеется, разумеется, — сразу сдался доктор Эпифания. — Я тожедумаю, что Маэстро сегодня дирижирует просто гениально. Сколько огня!Сколько страсти! Давно уже я так не хлопал.
И он показал мне свои руки, которые выглядели так, будто он только чтодавил ладонями свеклу. Любопытно, что у меня-то сложилось совершеннопротивоположное впечатление: мне как раз показалось, что сегодня — один изтех вечеров, когда у Маэстро побаливает печень, и потому он дирижирует впростой и сдержанной манере, вовсе не рассчитывая поразить. Но, вероятно, ябыл единственным, кто так думал, потому что, например, Кайо Родригес,завидев меня, чуть не бросился мне на шею и заявил, что «Дон Жуан»восхитительно брутален, а Маэстро — потрясающий дирижер.
— А ты обратил внимание на то место в скерцо Мендельсона, когдакажется, что это не оркестр играет, а домовые шепчутся?
— Честно говоря, — признался я, — не очень хорошо представляю себеголоса домовых.
— Не строй из себя дурака, — выпалил Кайо, побагровев, и я понял, чтоон по-настоящему разгневан. — Как можно этого не почувствовать? Маэстро —гений, приятель, и сегодня он дирижирует, как никогда. Не такой тытолстокожий, чтобы не заметить этого.
К нам уже спешила Гильермина Фонтан. Она повторила все эпитеты барышеньЭпифания, при этом они с Кайо смотрели друг на друга глазами, полными слез.Они были так тронуты своим обнаружившимся родством по совместномувосхищению, которое иногда делает людей такими благостными! Я наблюдал заними с искренним удивлением: подобный восторг казался мне совершеннонеоправданным; с другой стороны, ведь я не хожу каждый вечер на концерты,как они, и мне случается иной раз перепутать Брамса с Брукнером[74], илинаоборот, что в их кругу сочли бы беспросветным невежеством. И тем не менееэти багровые лица, эти потные загривки, эта затаенная жажда аплодировать,хотя бы и в фойе или посреди улицы, — все это наводило на мысль
об атмосферных влияниях, повышенной влажности или пятнах на солнце, —то есть о природных факторах, которые часто сказываются на поведении людей.Помню, в тот момент я подумал, не повторяет ли какой-нибудь шутник, чтобынакалить публику, известного эксперимента доктора Окса[75]. Гильермина оторваламеня от размышлений, яростно дернув за руку (кстати, мы едва знакомы).
— А сейчас — Дебюсси, — взволнованно проворковала она. — Этокружево из водяных брызг. «La Mer»[*].
— Очень рад буду послушать, — сказал я, позволив себя увлечь морскомупотоку.
— Представляете себе, как это будет дирижировать Маэстро?
— Думаю, безупречно, — предположил я, внимательно следя за еереакцией на мое сообщение. Было совершенно очевидно, что Гильермина ожидалаот меня большей страстности, потому что она тут же отвернулась к Кайо,который поглощал содовую, как исстрадавшийся от жажды верблюд, и они вдвоемпредались сладостным вычислениям: как прозвучит вторая часть Дебюсси и чтоза необычайная сила заключена в третьей. Я покружил по коридорам, вернулся вфойе и везде со смешанным чувством умиления и раздражения наблюдал восторгипублики.
Беспокойный гул огромного улья въедался мало-помалу в самые нервы, и,поневоле впав в лихорадочное состояние, я удвоил свою обычную дозу содовойводы «Бельграно». Несколько смущало, что я как бы вне игры, наблюдаю залюдьми со стороны, изучаю их, подобно энтомологу. Но что поделать, еслитакой взгляд на мир присущ мне, и я со временем даже научился извлекатьнекоторую пользу из этого своего свойства: никогда не влипнешь в историю.
Когда я вернулся в партер, все уже сидели на местах, так что пришлось,чтобы добраться до своего кресла, потревожить целый ряд. Музыканты нехотявыходили на сцену, и мне показалось забавным, что жаждущие слушать собралисьраньше исполнителей. Я взглянул на верхние ярусы и галерку: шевелящаясячерная масса, мухи, облепившие банку с вареньем. Если смотреть издалека,люди в черных костюмах в креслах партера напоминали ворон; то и деловспыхивали и гасли огни — меломаны запаслись партитурами и теперь проверялифонарики. Свет большой люстры стал постепенно убывать и наконец погас, а втемноте зала зарей занялись аплодисменты, встречающие Маэстро. Этапостепенная смена света звуком показалась мне занятной: один орган чувстввступал в игру как раз тогда, когда другому пора было отдохнуть. Слева отменя сеньора Хонатан изо всех сил била в ладоши, весь ряд рукоплескал,молчаливо и тупо; но справа, через несколько кресел, я увидел человека,который сидел совершенно неподвижно, склонив голову. Конечно же, он слепой!Я догадался по белеющей в темноте трости и по темным очкам. Он, как и я,отказывался хлопать, и тем привлек мое внимание. Мне захотелось сесть рядомс ним, поговорить: всякий, кто не аплодировал тем вечером, уже вызывалинтерес. Впереди, через два ряда от нас, барышни Эпифания отбивали себеладони, да и отец от них не отставал. Маэстро быстро поклонился, пару развзглянул вверх, откуда скатывались звуки, чтобы влиться в тот шум, чторождался в партере и в ложах. Мне показалось, что Маэстро одновременносмущен и заинтригован: должно быть, его чуткое ухо уловило разницу междуреакцией на обычный концерт и на серебряную свадьбу. Само собой разумеется,за «La Mer» последовала овация почти такая же бурная, как после Штрауса.Ближе к концу даже я позволил себе увлечься: эта буря, этот шквал звуков, —я хлопал, пока руки не заболели. Сеньора Хонатан плакала.
— Это так непостижимо, — бормотала она, повернув ко мне лицо, мокрое,как после хорошего ливня. — Так невероятно непостижимо…
Маэстро появлялся и вновь уходил, элегантный и проворный, какаукционист, собирающийся открыть торги; он поднял оркестр, чем удвоилаплодисменты и крики «браво!». Слева, осторожно, щадя свои ладони,аплодировал слепой; было приятно наблюдать, как экономно вносит он своюлепту во всенародное чествование кумира: опустив голову, совершенно уйдя всебя, замкнувшись. Крики «браво!», которые обычно бывают одиночными иявляются сугубо индивидуальным выражением восторга, раздавались теперь совсех сторон. Аплодисменты сначала казались менее яростными, чем в первомотделении концерта, но потом, когда о музыке как таковой забыли иаплодировали уже не «Дон Жуану» и не «La Mer» (или, вернее сказать, не ихисполнению), но исключительно Маэстро и тому коллективному чувству, чтоохватило зал, — тогда овация стала сама себя подпитывать, достигаявременами мощности совершенно невыносимой. Я раздраженно огляделся: в левойстороне партера женщина в красном, не переставая хлопать, бежала по проходу.Она остановилась у сцены, прямо у ног Маэстро. В очередной раз согнувшись впоклоне, Маэстро внезапно обнаружил ее так близко от себя, что удивленновыпрямился. Но тут с верхних ярусов донесся такой рев, что дирижер вынужденбыл посмотреть туда и поприветствовать публику, подняв правую руку, чтоделал крайне редко. Это в два раза усилило ликование, и к хлопкам добавилсягромоподобный топот в партере и в ложах. Честное слово, это было ужечересчур.
Перерыва не предполагалось, но Маэстро ушел передохнуть несколькоминут, и я встал, чтобы получше разглядеть зал. Жара, влажность и волнениепревратили большую часть присутствующих в омерзительных, потливых,лангустоподобных существ. Сотни носовых платков вздымались подобно морскимволнам — этакое гротесковое продолжение темы, которую мы только чтослышали. Иные стремглав бежали в фойе, чтобы, захлебываясь, в спешке,проглотить порцию пива или лимонада. Боясь что-нибудь пропустить, ониторопились вернуться и на обратном пути едва не сбивали с ног тех, кто ещетолько собирался выйти, и у главного выхода из партера образовалось нечтовроде пробки. Но до перепалки не доходило, так как все были бесконечноблагостны, размягчены и преисполнены дружеских и даже родственных чувств кближнему. Сеньора Хонатан, слишком толстая, чтобы маневрировать между рядамикресел, рвалась ко мне, стоя на месте, и когда она все-таки дотянулась, яотметил, что лицо ее странно напоминает редьку.
— Непостижимо, — все повторяла она. — Просто непостижимо.
Я почти обрадовался возвращению Маэстро, потому что толпа, частьюкоторой я являлся, поневоле вызывала у меня смешанные чувства жалости иомерзения. Из всех этих людей лишь музыканты и Маэстро сохраняличеловеческое достоинство. Да еще ничем себя не уронивший слепой, занесколько кресел от меня. Он уже перестал хлопать и застыл с изысканновнимательным лицом.
— «Пятая», — влажно шепнула мне на ухо сеньора Хонатан. — Экстазтрагедии.
Я подумал, что это больше похоже на название какого-нибудь фильма, иприкрыл глаза. Может быть, мне в тот момент хотелось уподобиться слепому,единственному отдельно существующему человеку во всей этой желеобразноймассе. И вот когда маленькие зеленые огоньки уже замелькали у меня подвеками, как ласточки в полете, первая музыкальная фраза «Пятой», подобноковшу экскаватора, опустилась прямо на меня, и пришлось открыть глаза.Маэстро был в эту минуту почти красив: такое тонкое, встревоженное лицо. Онзаставил оркестр воспарить, и теперь тот гудел всеми своими моторами.Великое безмолвие воцарилось в зале, а затем он взорвался аплодисментами; ядаже думаю, что Маэстро запустил весь этот механизм еще до того, как смолклиприветственные аплодисменты.
Первое дуновение пронеслось над нашими головами, обожгло узнаванием,своими таинственными символами, легко и непроизвольно запомнилось. Второе,волшебным образом направленное, разнеслось по всему залу эхом. Сам воздух,казалось, пылал, и огонь этот был невидимый и холодный, рвущийся изнутринаружу. Почти никто не заметил первого крика, сдавленного и короткого. Нодевушка сидела прямо передо мной, и я увидел, как она дернулась, и расслышалее крик, слившийся с мощным аккордом, исторгнутым металлом и деревом. Сухойи резкий вскрик, похожий на любовное содрогание или на начало истерическогоприпадка. Она запрокинула голову на странного бронзового единорога — имиукрашены спинки кресел в театре «Корона». Еще она яростно топала ногами, асоседи справа и слева старались удержать ее за руки. Выше, но тоже впартере, послышался еще один крик, а потом и топот. Маэстро закончил вторуючасть и сразу перешел к третьей; я спросил себя, слышны ли дирижеру крики изпартера или он отгорожен от всего звуками оркестра. Девушка в переднем рядусгибалась ниже и ниже, какая-то женщина (возможно, мать) обнимала ее заплечи. Я хотел было помочь, но что можно сделать во время концерта, да ещеесли люди тебе незнакомы и сидят они в переднем ряду. Мне даже пришло вголову обратиться за помощью к сеньоре Хонатан, ведь женщины как никто умеютсправляться с подобными припадками, но та впилась глазами в спину Маэстро ипогрузилась в музыку; мне показалось, что пониже рта, на подбородке, у неечто-то блестит. Вдруг я перестал видеть Маэстро, потому что его загородилавнушительная спина какого-то сеньора в смокинге. Странно, конечно, чтокто-то встал со своего места во время концерта, но не более странно, чем этикрики и равнодушие людей к истерике девушки. Какое-то красное пятно вцентральной части партера привлекло мое внимание, и я снова увидел тусеньору, которая в перерыве подбегала к самой сцене. Она двигалась медленно,я бы даже сказал, кралась, хотя держалась очень прямо. И все-таки онаподкрадывалась: эти замедленные, как под гипнозом, движения — поступь зверяперед прыжком. Она неотрывно смотрела на Маэстро, я на мгновение увиделнедобрый огонек в ее глазах. Какой-то мужчина встал и двинулся за ней;сейчас они были где-то на уровне пятого ряда, и к ним примкнули еще тричеловека. Симфония заканчивалась, уже звучали потрясающие заключительныеаккорды. Поданные Маэстро с великолепной сдержанностью, они вдруг вырасталив воздухе, как скульптуры, как стройные колонны, белые и зеленоватые: Карнак[76]звуков, вдоль нефа которого шаг за шагом двигались красная женщина и еесвита.
Между двумя взрывами музыки я услышал еще крики, на сей раз — изправой ложи. И сразу же раздались первые аплодисменты — их уже невозможнобыло дольше сдерживать, как будто, отдавшись олицетворяющему мужское началооркестру, огромное тело публики, не в силах дождаться наслаждения партнера,изнемогло, как женщина, с жалобными всхлипами и вскриками. Не в силахдвинуться в своем кресле, я чувствовал, как у меня за спиной зарождаютсяновые силы, как они приходят в движение, текут вслед за женщиной в красном иее свитой в проход между креслами партера, а те уже подходят к подиуму; и втот самый миг, когда Маэстро, подобно матадору, вонзающему наконец шпагу вбыка, протыкает своей дирижерской палочкой кожу звука, содрогнувшийся воздухбодает его, и он сгибается пополам, совершенно измученный… Когда дирижервыпрямился, весь зал встал, и я тоже, и сотни незримых стрел тотчас жепробили стекло пространства, аплодисменты и крики смешались в нечтоневыразимо грубое и непристойное, сочащееся восторгом, но в то же время нелишенное и некоторого величия, как, например, топот стада бегущих буйволов.Люди отовсюду стекались в партер, и я почти не удивился, увидев, как двоемужчин выпрыгнули из ложи. Сеньора Хонатан вопила, как крыса, которойприщемили хвост. Ей наконец удалось сдвинуться с места, и, широко раскрыврот, протягивая руки к сцене, она самозабвенно что-то выкрикивала. До сихпор Маэстро оставался к залу спиной, и это могло показаться пренебрежением.Если он на кого и смотрел с одобрением, то лишь на своих оркестрантов. Нотеперь он медленно повернулся и в первый раз слегка поклонился. Лицо Маэстропобелело, будто невероятная усталость сломила его, и мне вдруг пришло вголову (среди стольких обрывков других мыслей, ощущений, среди кипящеговокруг меня восторженного ада), что дирижер вот-вот потеряет сознание. Онпоклонился во второй раз, посмотрел направо и увидел, что блондин в смокингеуже забрался на сцену, а за ним последовали еще двое. Мне показалось, чтоМаэстро сделал движение, как бы намереваясь сойти со своего возвышения, итут же я заметил, что движение это — какое-то судорожное, будто он рванулсяна свободу. Руки женщины в красном сомкнулись вокруг его правой щиколотки;обратив лицо к Маэстро, женщина кричала, по крайней мере я видел ее открытыйрот, думаю, она кричала, как и все остальные, возможно, и я тоже… Маэстровыронил палочку и попытался вырваться, он что-то говорил, но его не былослышно. Один из примкнувших к женщине в красном уже завладел второй ногойдирижера, и Маэстро повернулся к оркестру, как бы взывая о помощи.Оркестранты, перепутав в суматохе все инструменты, стояли растерянные вслепящем свете софитов. Пюпитры падали, как колосья, подрезанные серпом, насцену со всех сторон из партера лезли мужчины и женщины, так что было уже неразобрать, кто здесь музыкант, а кто нет. Маэстро ухватился за одного извзобравшихся, чтобы тот помог ему оторваться от женщины в красном и еесподвижников, которые уже полностью завладели его ногами, но тут же понял,что этот человек — не из оркестра. Дирижер хотел оттолкнуть его, но тотобхватил его за талию — я видел, как женщина в красном требовательнораскрыла объятия, — и тело Маэстро исчезло в водовороте других человеческихтел. До этого момента я смотрел на все хоть и со страхом, но достаточнотрезво, как бы находясь не то выше, не то ниже происходящего, но тут моевнимание привлекли пронзительные крики справа: слепой стоял и махал руками,как ветряная мельница, взывая, требуя, умоляя о чем-то. Это было слишком, яуже не мог просто присутствовать, я почувствовал себя частью переливающегосячерез край восторга, я тоже побежал к сцене и запрыгнул на нее сбоку, какраз когда исступленная толпа окружила виолончелистов, отобрала у нихинструменты (было слышно, как они хрустели и лопались, будто огромные рыжиетараканы) и принялась сбрасывать музыкантов со сцены в партер, в жадныеобъятия других поклонников, подобные жадным воронкам водоворотов. Признаюсь,я не испытывал никакого желания участвовать во всем этом действе. Совершеннораздавленный неслыханным празднеством, я мог только стоять в стороне иследить за происходящим. Мне еще хватило трезвости спросить себя, почему жеоркестранты не бегут со всех ног в кулисы, но я тут же понял, что этоневозможно, потому что легионы зрителей заблокировали их с обеих сторон,образовав нечто вроде подвижных кордонов, мало-помалу продвигавшихся кцентру. Люди топтали ногами инструменты, сшибали пюпитры, одновременноаплодировали и что-то выкрикивали, и все это вместе производило такойчудовищный, запредельный шум, что он уже напоминал тишину. Мимо пробежалтолстый человек с кларнетом в руках, и у меня родилось искушение поставитьему подножку, как-нибудь задержать, чтобы публика его поймала. Однако я нерешился, и какая-то сеньора с желтым лицом и глубоким декольте, в которомподпрыгивали россыпи жемчуга, взглянула на меня с ненавистью и возмущением,потом протиснулась мимо меня и завладела кларнетистом, — он лишь слабопискнул, пытаясь защитить свой инструмент. Двое мужчин тут же отобрали унего кларнет, а самого музыканта увлекли прочь, в самую гущу ажиотажа исвалки.
Крики стали громче и теперь заглушали аплодисменты — у людей былизаняты руки: они обнимали, сжимали, похлопывали музыкантов и не моглиаплодировать. Шум становился все выше и пронзительнее, то и дело егопрорезали истошные вопли, и некоторые из них имели ту особую окраску,которую придает истинное страдание. Я еще подумал, не переломал ли кто рук иног со всей этой беготней и прыжками. Теперь, когда сцена опустела, я решилвернуться в партер; музыкантов поклонники растащили кого куда, кого — вложи, где, судя по всему, все кипело и бурлило, кого — в узкие проходы,ведущие с двух сторон в фойе. Именно из лож доносились самые неистовыевопли, как будто музыканты, не в силах выдержать прикосновений стольких рук,зажатые в тисках объятий, отчаянно умоляли о глотке воздуха. Люди из партераскопились около входов в ложи бенуара, и пока я между кресел пробирался ктой, где была самая давка, в зале стало быстро темнеть и в конце концовосталось лишь бледное красноватое освещение, при котором лица были едваразличимы, а тела превратились в эпилептически дергающихся призраков, вгруду бесформенных теней, тщащихся то ли оторваться друг от друга, то ли,наоборот, слиться в одно целое. Мне показалось, что через две ложи от менямелькнула серебряная шевелюра Маэстро, но тут же и пропала из виду, канула,как будто ее владелец, сбитый с ног, упал на колени. Около меня кто-тоотрывисто, неистово закричал, и я увидел, как сеньора Хонатан и одна издевиц Эпифания кинулись к ложе, где был Маэстро; теперь-то я не сомневался,что именно в этой ложе женщина в красном и ее приспешники держали Маэстро вплену. С проворством, непостижимым для дамы ее комплекции, сеньора Хонатанпоставила ногу на руки барышни Эпифания, которые та сцепила наподобиестремени, приподнялась и с головой нырнула в ложу. Барышня Эпифания, бросиввзгляд в мою сторону и узнав меня, что-то крикнула, возможно, чтобы я помогей влезть, но я не обратил внимания и остался стоять поодаль от ложи, вовсене собираясь оспаривать у этих толкающих и пихающих друг друга существ,совершенно ошалевших от восторга, их прав. Кайо Родригесу, отличившемуся ещена сцене особым ожесточением, с которым он сталкивал музыкантов в партер,только что ударом кулака разбили нос, он пошатывался, лицо у него было все вкрови. Я не почувствовал к нему ни капли жалости, равно как и к слепому,распростертому на полу, стукающемуся руками и ногами о кресла, потерянному вэтом симметрично устроенном лесу безо всяких ориентиров. Меня уже ничто неинтересовало, разве только: прекратится ли когда-нибудь крик, потому что излож продолжали доноситься душераздирающие вопли и публика в партеренеутомимо вторила им, подхватывала хором. При этом каждый старался оттеснитьостальных и как-нибудь пролезть в ложу. Очевидно, внешние коридоры былинабиты до отказа, так что осада велась непосредственно из партера,осаждавшие пытались проникнуть внутрь тем же способом, что и сеньораХонатан. Я все это видел, все понимал и в то же время не испытывал нималейшего желания ввязываться, я даже чувствовал себя немного виноватым всвоем равнодушии, как будто мое поведение было последней каплей позора,переполнившей этот вечер. Я просто сидел в партере, в полном одиночестве,время шло, и какой-то уголок моего бездеятельного сознания фиксировалпроисходящее: отчаянные крики шли на спад, становились все слабее и наконецсовсем прекратились, часть публики беспорядочно, с глухим рокотом отступила.Когда мне показалось, что уже можно покинуть свое убежище, я пересек проходмежду креслами и вышел в фойе. Мне попались несколько человек, они брели,как пьяные: кто вытирал руки или рот платком, кто разглаживал измятыйкостюм, кто поправлял галстук. Дамы искали зеркало и рылись в сумочках.Одну, видимо, поцарапали в свалке — ее платочек был в крови. Выбежалибарышни Эпифания; они явно злились, что не удалось добраться до ложи, а наменя посмотрели так, будто именно я был в этом виноват. Выждав, когда ониуйдут, я направился к лестнице, ведущей к выходу, и тут в фойе появилисьженщина в красном и ее сподвижники. Мужчины по-прежнему следовали за ней,прикрывая друг друга, чтобы беспорядок в одежде был не так заметен. Аженщина в красном уверенно шла впереди, вызывающе глядя прямо перед собой, икогда она поравнялась со мной, я заметил, что она облизнулась, смедлительностью лакомки облизнула изогнутые в улыбке губы.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |