— Не плачь, — сказал Лучо. — Слезами горю не поможешь.
— Я не хочу плакать, — сказала Дина, — но я никогда и ни с кем немогла поговорить так после… Никто мне не верит, никто не может поверить.Даже вы мне не верите. Просто вы добрый и не хотите причинить мне зла.
— Сейчас я тебе верю, — сказал Лучо. — Две минуты тому назад я былкак другие. Ты, пожалуй, должна бы смеяться, а не плакать.
— Вот видите, — произнесла Дина, закрыв глаза, — вот видите: все —бесполезно. Даже вы, хотя и говорите, что верите мне. Это полнейшее безумие.
— Ты обращалась к врачам?
— Да. Одно и то же: транквилизаторы, смена климата. Это самообман —лишь на несколько дней. Начинаешь думать, что…
— Да, — сказал Лучо, протягивая ей сигарету. — Постой-ка, а ну-ка,как они себя поведут?
Дина взяла сигарету большим и указательным пальцами, а безымянный имизинец сделали одновременно попытку переплестись с пальцами Лучо, а он,пристально глядя, протягивал ей свою руку. Освободившись от сигареты, всеего пять пальцев скользнули по маленькой смуглой руке, почти что обхватилиее и медленно принялись ее ласкать, а затем ручонка выскользнула и,охваченная дрожью, оказалась на свободе; сигарета упала прямо в чашку.Внезапно Дина закрыла лицо руками и, наклонившись над столом, согнулась вприступе икоты, похожей на рвоту или рыдание.
— Пожалуйста, — сказал Лучо, подняв голову, — пожалуйста, не надо.Не надо плакать, это так глупо.
— Я и не хочу плакать, — вымолвила Дина. — Я не должна была быплакать, наоборот, но вот видишь.
— Выпей, тебе станет лучше, он горячий, а себе я сделаю другой,подожди, я вымою чашку.
— Нет, позволь мне.
Они поднялись одновременно и оказались у края стола. Лучо поставилгрязную чашку назад — на скатерть; у обоих руки, как плети, безвольновисели вдоль тела и лишь губы слегка касались друг друга. Лучо окинулвзглядом лицо Дины: закрытые глаза и бегущие по щекам слезы.
— Может быть, — пробормотал Лучо, — может быть, именно этим мы идолжны заняться, это единственное, что в наших силах, а тогда…
— Нет, не надо, пожалуйста, — сказала Дина, не шевелясь и не открываяглаз. — Ты не знаешь, что… Нет, лучше — не надо, лучше — не надо.
Лучо обнял ее за плечи, медленно привлек к себе и почувствовал на своихгубах ее близкое дыхание, горячее, пахнущее кофе и смуглой кожей. Он крепкопоцеловал ее прямо в губы, стремясь слиться с ней, прикоснуться к ее зубам иязыку; тело Дины в его объятиях расслабилось. Всего сорок минут назад еерука принялась ласкать его руку на поручне в вагоне метро, сорок минут назадее маленькая черная перчатка гарцевала на его коричневой перчатке. Еесопротивление едва ощущалось, а вновь повторенный отказ воспринимался какнекое предупреждение, но все в ней уступало, уступало в обоих, сейчас же еепальцы медленно скользили по спине Лучо, ее волосы щекотали ему глаза, и еетело источало неизъяснимый аромат, в котором не осталось и следа отпредупреждения; вот их тела — на синеве покрывала: повинуясь приказаниям,послушные пальцы искали застежку, срывали одежду, ласкали кожу, бедра; рукисмыкались, как губы и колени, а сейчас друг к другу прильнули и тела, азатем — неясный шепот мольбы, напор, сминающий сопротивление, откат назад имгновенное движение вперед, чтобы горячая пенистая волна, зародившаясявначале у слияния их губ, захлестнула потом их руки, пальцы, плоть, сметаявсе на своем пути, соединила их в одно целое, бросая в горнило любовнойигры. Когда они закурили в темноте (Лучо хотел потушить торшер, но тот сгрохотом рухнул на пол, раздался звон разбитого стекла), Дина испуганноприподнялась; не соглашаясь сидеть в потемках, она предложила зажечь хотя бысвечу и спуститься купить новую лампочку, но он снова обнял ее в темноте, итеперь они курили, успевая обменяться взглядами при каждой затяжке, ицеловались вновь, за окном упрямо шел дождь. Обнаженные и расслабленные, онилежали в жаркой комнате, прикасаясь друг к другу руками, бедрами и волосами,и осыпали друг друга бесконечными ласками, влажные и частые касания заменялиим в темноте зрение; тела источали аромат, а губы счастливо бормотали что-тоодносложное и неразборчивое. В какой-то момент, возможно, вновь возникнутвопросы, но сейчас они, уже однажды изгнанные, затаились в темных углах, подкроватью, и когда Лучо хотел что-то спросить, ее влажное тело накрыло его, амягкие укусы и поцелуи заставили замолчать; и только много позже, когдараскурили по новой сигарете, сказала ему, что живет одна, что никто долго унее не задерживается, что все бесполезно, что нужно зажечь свет, что сработы — домой, что ее никогда не любили, что существует вот эта болезнь,что все, по сути, ее не волнует или же, наоборот, все волнует настолько, чтонет слов это выразить, а может быть, все это не продлится больше одной ночи,и можно было бы обойтись без объяснений, у поручня метро едва зародилосьчто-то, но прежде всего нужно зажечь свет. — Где-то есть свечка, —монотонно твердила Дина, отвергая его ласки. — Купить лампочку — ужепоздно. Позволь мне ее поискать, она должна быть в каком-нибудь ящике. Даймне спички.
— Не зажигай ее пока, — попросил Лучо, — ведь так хорошо в потемках.
— Не хочу. Хорошо-то хорошо, но ведь ты знаешь, ведь знаешь, иногда…
— Пожалуйста, — сказал Лучо, стараясь на ощупь найти сигареты наполу, — мы на время забыли… Зачем ты снова начинаешь? Нам ведь было оченьхорошо так, не видя друг друга.
— Позволь мне найти свечку, — повторила Дина.
— Ищи, мне все равно, — сказал Лучо, протягивая ей спички. Пламявспыхнуло в неподвижном воздухе комнаты и обрисовало чуть более светлое, чемокружавшая темень, тело, блеск глаз и ногтей, а потом снова — черный омут,чирканье другой спички, темнота, чирканье еще одной спички, резкое колебаниепламени, гаснущего в глубине комнаты; короткая пробежка, тяжелое дыхание, иобнаженное тело всем своим весом падает наискось, больно ударив Лучо поребрам. Он крепко ее обнял, и, целуя, сам не зная, отчего и почему должен ееуспокоить, бормотал слова утешения, и, притянув к себе, овладел ею, слившисьс нею почти без желания, видимо из-за большой усталости, и, приникнув к ней,вновь ощутил, как ее тело судорожно бьется, уступает и раскрывается емунавстречу, вот так, вот сейчас, сейчас, вот так, еще, еще, и волнаоткатилась, возвратила его в состояние покоя. Лежа на спине и устремиввзгляд в никуда, он слушал биение ночи, которая пульсировала кровью дождятам, за окном, в бесконечно огромном чреве ночи, оберегающем их от страхов,поручней метро, сломанных торшеров и спичек, а их-то рука Дины держать нехотела и, повернув спичку книзу, обожгла и себя, и Дину, и это было похожена аварию в темноте, где пространство и положение предметов так меняется, ачеловек — неуклюж, как ребенок; но после второй сгоревшей меж пальцевспички кисть Дины превращается в разъяренного краба, сжигающего себя во имяуничтожения света; тогда Дина попыталась зажечь последнюю спичку другойрукой, но вышло еще хуже: она не осмеливается даже сказать об этом Лучо, аон, покуривая замусоленную сигарету, прислушивается к ее шебуршанию во мракеи ощущает в себе зарождение смутного беспокойства. Разве ты не видишь, чтоони не хотят, опять. Опять — что? То же самое. Опять — что? Нет, ничего,нужно найти свечку. Я поищу ее, дай мне спички. Они там — в углу.Успокойся, подожди. Нет, не уходи, пожалуйста, останься. Разреши, я ихнайду. Пойдем вместе, так лучше. Пусти меня, я их найду, скажи, где можетбыть эта проклятая свечка. Там, на полке, тебе, пожалуй, нужно зажечьспичку. Все равно ничего не будет видно, пусти меня. Легонько отстраняя ее иразмыкая охватившие его за талию руки, он стал понемногу приподниматься.Внезапный, как удар хлыста, рывок за член заставил его закричать, скорее отнеожиданности, чем от боли. Он быстро нашел зажавший его плоть кулак Дины —а она лежала на спине и стонала, — разжал ее пальцы и грубо ее оттолкнул.Он слышал, как она звала его и просила вернуться, обещая, что такое большене повторится, во всем виновато его упрямство. Ориентируясь, как емуказалось, на угол комнаты, рядом с предметом, похожим на стол, он наклонилсяи стал на ощупь искать спички, нашел, как ему показалось, одну, но слишкомдлинную, видимо — зубочистку, спичечного коробка же там не оказалось;ладони шарили по старому паласу, на коленях он заполз под стол: нашел однуспичку, потом — другую, но коробка не было. На полу казалось еще темнее,пахло заточением и временем. Вдруг в спину и в затылок впились, как жала,ногти; выпрямившись в одно мгновение, он резко оттолкнул Дину, а она что-токричала ему о свете с лестничной площадки, о том, что нужно открыть дверь итогда — свет с лестницы; ну ясно, как это они не додумались раньше, где жебыла дверь? там — напротив; не может быть: рядом был стол у окна, я тебеговорю — там, тогда иди ты, если знаешь, пойдем вместе, я не хочуоставаться сейчас одна, пусти меня, или я тебя ударю, нет, нет, говорю тебе:отпусти же меня. Толчок — и он остался один, а рядом, совсем близко, —прерывистое дыхание, что-то дрожащее; вытянув руки, Лучо двинулся вперед,пытаясь обнаружить стену, а там — и дверь. Наткнувшись на что-то горячее,что с криком отшатнулось, он другой рукой схватил Дину за горло, словносжимая перчаточку или шею черного котенка, но тут жгучая боль пронзила всющеку, от глаза до губ; он отпрянул назад, стремясь увернуться, сжимая всесильнее горло Дины, упал спиной на ковер и принялся боком отползать, зная,что сейчас последует, — как обжигающий ветер, обрушится на него смерчногтей, которые вопьются в его грудь, живот и бока: говорила я тебе,говорила, что нельзя, надо было зажечь свечу, ищи скорей дверь, дверь.Отползая подальше от голоса, висящего где-то в черном воздухе, всепродолжавшего твердить свое в приступе удушливой икоты, он наткнулся настену, вставая, ощупал ее и нашел раму, какую-то занавеску, еще одну раму,задвижку — холодный воздух остудил кровь, залившую губы; он стал искать наощупь кнопку выключателя и тут услышал за спиной, как, с воплем пробежав покомнате, Дина врезалась в приоткрытую им дверь — видимо, угодила в створкулбом и носом. Но ему уже удалось, выскочив из комнаты, захлопнуть дверь инажать на выключатель на лестничной площадке. Подсматривавший из-за дверинапротив сосед, увидев его, сдавленно вскрикнул и юркнул внутрь, заперев засобой дверь на задвижку; голый Лучо выругался ему вослед и провел рукой посаднящему лицу: сам он весь околевал от царившего на лестничной площадкехолода; со второго этажа слышались поспешные шаги; открой мне, немедленнооткрой мне, ради Бога, открой, ведь уже есть свет, открой, ведь есть свет.Внутри — тишина и как будто ожидание, снизу смотрит старуха, закутанная вфиолетовый халат, чей-то визг: бесстыжий, в такое время, развратник,полиция, все они такие, мадам Роже[210], мадам Роже! «Она мне не откроет, —подумал Лучо, усевшись на первую ступеньку, стирая кровь с лица, — от удараона потеряла сознание и лежит там, на полу, она мне не откроет, всегда однои то же, холодно, мне холодно». Он начал колотить в дверь, прислушиваясь кголосам, доносившимся из квартиры напротив, к поспешным шагам спускавшейсяпо лестнице старухи, зовущей мадам Роже; дом просыпался с нижних этажей:вопросы и гомон голосов, миг ожидания; голый и весь в крови, разбушевавшийсясумасшедший, мадам Роже; открой же мне, Дина, открой, не важно, что это стобой случалось каждый раз, но мне-то открой, ведь мы с тобой — совсемдругое дело, Дина, мы могли бы быть вместе, почему ты лежишь на полу, что ятебе сделал, почему ты ударилась о дверь; мадам Роже; если бы ты мнеоткрыла, мы бы нашли выход, ты же видела, ты же видела раньше, как все шлохорошо, просто нужно было зажечь свет и продолжать искать вдвоем, но ты нехочешь мне открыть, ты плачешь, подвывая, как раненый котенок, я слышу тебя,слышу; слышу мадам Роже, полицию, а вы, сукин сын, чего шпионите за мнойиз-за двери; открой мне, Дина, мы еще сможем найти свечку, мы умоемся, мнехолодно, Дина, а там идут уже с одеялом; это так естественно — гологомужчину заворачивать в одеяло; мне придется им сказать, что ты лежишь там:пусть принесут еще одно одеяло, пусть взломают дверь и вымоют тебе лицо; изаботятся о тебе, и тебя защищают, потому как меня там не будет; нас сразуже разлучат, вот увидишь, нас выведут поодиночке и увезут далеко друг отдруга; какую же руку ты будешь искать, Дина, какое лицо теперь будешьцарапать, пока они, совместно с мадам Роже, будут тебя увозить, навсегда.
[Пер. А.Ткаченко]
Из книги
«Тот, кто бродит вокруг»
Перемена освещения
Ох уж эти четверги, когда Лемос приглашал меня по вечерам после записина «Радио Бельграно»[211] посидеть с ним в кафе и приходилось слушать егоизлияния, а как хотелось уйти и забыть про радиотеатр минимум надвести—триста лет; но Лемос был модным автором и хорошо платил за работенкув его программах, за весьма второстепенные роли, в основном отрицательные.
— У тебя подходящий голос, — любезно говорил Лемос, — стоитрадиослушателям тебя услышать, и они проникаются к тебе ненавистью, так чтотебе не обязательно кого-нибудь предавать или травить стрихнином своюматушку, ты раскрываешь рот — и пол-Аргентины готовы поджарить тебя намедленном огне.
Пол-Аргентины, но не Лусиана, ведь как раз когда наш герой-любовникХорхе Фуэнтес получил после «Роз позора» две корзины любовных писем ибеленького барашка от романтической помещицы из Тандиля[212], Мацца-коротышкавручил мне первый лиловый конверт от Лусианы. Привыкнув к тотальной пустотежизни, я сунул письмо в карман и не вспоминал о нем, пока не зашел в кафе(после «Роз», восторженно принятых публикой, нам полагался недельный отдых,потом начиналась работа над «Птицами в бурю»), и только за вторым мартини сХуаресом Сельманом и Оливе в памяти моей всплыл цвет конверта, и ясообразил, что еще не прочитал письмо; читать при ребятах я не захотел,потому что занудам только дай повод поиздеваться, а лиловый конверт для них— золотая жила; я дотерпел до дому, где моей кошке, по крайней мере, небыло дела до подобных историй, я выдал ей полагавшуюся порцию молока иласки, а затем познакомился с Лусианой.
«Мне не нужна Ваша фотокарточка, — писала Лусиана, — мне все равно,что „Синтония“ и „Антенна“ публикуют фотографии Мигеса и Хорхе Фуэнтеса, аВаши не печатают никогда, мне все равно, потому что у меня есть Ваш голос, ине важно, что его называют неприятным и подлым; мне плевать, что Ваши роливводят публику в заблуждение, даже наоборот, я радуюсь, воображая себяединственной, кто знает правду: Вы страдаете, играя злодеев, Вы вкладываетев них свой талант, но я чувствую, что душой Вы не здесь, Вы не как Мигес илиРакелита Байли, Вы совсем не похожи на жестокого принца из „Роз позора“.Люди думают, что ненавидят принца, а на самом деле ненавидят вас; они неумеют отделить одно от другого, и я в этом убедилась в прошлом году напримере тети Поли и остальных, Вы тогда были Василисом,убийцей-контрабандистом. В тот вечер я почувствовала себя немножко одинокойи захотела поделиться с Вами своими переживаниями; наверно, я неединственная, кто Вам об этом говорит, и, пожалуй, мне даже хочется, чтобытак оно и оказалось, ради Вас, ведь Вы должны знать, что не одиноки… Но вто же время я была бы счастлива, если бы выяснилось, что только я способнаперешагнуть через Ваши роли и голос, и знала бы Вас настоящего, ивосхищалась бы Вами больше, чем теми, кто играет легкие роли. Как тогда, сШекспиром… я никому не признавалась, но Ваш Яго понравился мне большеОтелло. Не считайте себя обязанным мне отвечать, я даю свой адрес только наслучай, если Вам действительно захочется ответить, но, если Бы этого несделаете, я все равно буду счастлива, что написала Вам обо всем».
На город сходила ночь, почерк был легким и стремительным, кошка,наигравшись с лиловым конвертом, заснула на подушке дивана. Послебезвозвратного ухода Бруны я не готовил себе ужина, нам с киской вполнехватало консервов, а мне лично — еще коньяка и трубки. Во время отгулов(потом предстояло взяться за роль в «Птицах в бурю») я перечитал письмоЛусианы, перечитал, не собираясь отвечать, ведь наш брат актер, даже тот,кто получает письма раз в три года, уважаемая Лусиана… короче, я ответилей в пятницу вечером, перед кино… «Меня тронули Ваши слова, и это непросто дань вежливости». Конечно, не дань, ведь я писал так, будто этаженщина — я представлял ее довольно миниатюрной и печальной, с каштановымиволосами и ясным взглядом — сидела рядом, и я говорил ей, что меня тронулиее слова. Остальное вышло более натянуто, потому что после первогооткровенного признания я не находил что сказать; все остальное былоотпиской: две-три вежливые, благодарные фразы, Ваш друг Ти-то Балкарсель. Нов постскриптуме таилась еще одна правда: «Я рад, что Вы дали свой адрес,было бы грустно, если бы я не мог высказать свои чувства».
Люди не любят об этом говорить, но, когда не работаешь, становитсяскучно, по крайней мере такому человеку, как я. В юности у меня былопорядком любовных приключений, в свободные часы я мог пойти на улицу«закинуть удочку», и почти всегда попадалась какая-нибудь прелестная«рыбка», но потом появилась Вруна, и это длилось четыре года, а в тридцатьпять, особенно если ты обитаешь в Буэнос-Айресе, жизнь начинает тускнеть и,похоже, идет на убыль, во всяком случае для того, кто живет бобылем, держитдома кошку и не особенно увлекается чтением или длительными прогулками. Нето чтобы я чувствовал себя стариком, скорее наоборот, старел окружающий мир,и поэтому я предпочитал сидеть вечерами дома, репетировать под пристальнымвзглядом кошки новый радиоспектакль «Птицы в бурю», мстить неблагодарнымролям, доводя их до совершенства, заставляя их принадлежать мне, а неЛемосу, превращая банальнейшие фразы в игру с зеркалами, усиливающуюзловещее обаяние персонажа. А посему, когда подходило время читать роль нарадио, мною было предусмотрено все, каждая запятая и модуляция голоса,колесящего по дорогам ненависти (еще один из не совсем законченных негодяев,который, однако, подлеет прямо на глазах вплоть до развязки с погоней покраю пропасти и финальным прыжком вниз, к превеликому удовольствиюрадиослушателей). Когда между первой и второй чашкой мате мне вдруг попалосьна глаза письмо Лусианы, забытое на полке среди журналов, то я от скукиперечитал его снова и вдруг опять увидел ее — у меня всегда было развитозрительное воображение, и я легко представляю себе все, что угодно; в первыйраз Лусиана показалась мне довольно миниатюрной, примерно одного со мнойвозраста и, главное, очень ясноглазой; теперь я представил ее такой же иопять увидел, как перед каждой фразой она задумывается, а потом решительнопишет. Одно я знал наверняка: Лусиана не из тех, кто семь раз перепишет,один отправит; конечно, она колебалась, прежде чем написать, но, услышав мойголос в «Розах позора», сразу подыскала слова, письмо было непосредственным,это чувствовалось, и в то же время — может, из-за лиловой бумаги — у менявозник образ вина, долго дремавшего в своем сосуде.
Я даже дом ее вообразил, стоило только закрыть глаза; в доме этом,вероятно, есть крытый дворик или хотя бы галерея с комнатными растениями;всякий раз, думая о Лусиане, я видел ее на одном и том же месте — вгалерее, которая в конце концов вытеснила дворик; в галерее с витражами иширмами, проходя через которые лучи света серели, я видел Лусиану, сидящую вплетеном кресле и пишущую мне: «Вы совсем не такой, как жестокий принц из„Роз позора“…» Подносящую ручку к губам и продолжающую: «Никто этого незнает, потому что Вы так талантливы, что люди Вас ненавидят…» Каштановыеволосы, словно в дымке, как на старой фотографии, пепельно-серый иодновременно сияющий свет застекленной галереи… «Мне хотелось бы оказатьсяединственной, кто может перешагнуть через Ваши роли и голос…»
Накануне премьеры «Птиц» мне пришлось репетировать с Лемосом иостальной гвардией, мы отчитывали несколько сцен из тех, что Лемос называл«ключевыми», а мы — «гвоздевыми»: в них сталкивались характеры, создавалисьдраматические ситуации; я медленно, но верно втягивал бесподобную гордячкуХосефину (Ракелиту Байли) в печально известные сети злодейств, придуманныхнеистощимым Лемосом. Ребята тоже прекрасно вжились в свои роли, тем паче чторазницы между ними и восемнадцатью сыгранными раньше не было никакой. Азапомнился мне тот день потому, что коротышка Мацца принес второй конверт отЛусианы, и на сей раз я захотел прочитать письмо тут же, пока Анхелита иХорхе Фуэнтес клялись друг другу в вечной любви на танцах в спортклубе«Химнасия и Эсгрима»; подобные сцены обычно вызывали восторг у постоянныхслушателей и позволяли глубже проникнуть в психологию героев, во всякомслучае по теории Лемоса и Фрейда.
Я принял ее простое, милое приглашение встретиться в кондитерской наулице Альмагро. Меня, правда, смутила избитая деталь: она будет в красномплатье, а я с газетой, сложенной вчетверо… но иначе и быть не могло, а востальном она казалась прежней Лусианой, которая вновь размышляла надписьмом, сидя в застекленной галерее наедине со своей матерью или отцом… ссамого начала я представлял ее с кем-нибудь из стариков в доме на большуюсемью, теперь пришедшем в запустение, в доме, где витала материнская печальпо другой, умершей или уехавшей дочери. А что, возможно, по этому дому нетак давно прошлась смерть?.. «И если Вы не захотите или не сможете, я пойму,мне не следовало делать первый шаг, но ведь я знаю (последние словаподчеркнуты, но несильно): Вы выше предрассудков». И еще она добавила нечто,чего я не ожидал и что меня восхитило: «Вы знаете меня только по двум этимписьмам, а я уже три года живу Вашей жизнью, чувствую Вас, Ваше истинноеестество в каждом новом герое, для меня Вы вне театра, всегда один и тот жепод масками Ваших ролей». (Это второе письмо я потерял, но слова его былитакими, а вот, помнится, первое письмо я положил в книгу Моравиа[213], которуючитал тогда, — наверное, оно до сих пор лежит в моей библиотеке.)
Если б я рассказал о происходящем Лемосу, у него возник бы замыселновой пьесы, стержнем которой стала бы встреча молодых людей после рядаперипетий… и юноша обнаружил бы, что Лусиана точь-в-точь такая, какой онее представлял, — веское доказательство того, что Любовь с большой буквыопережает любовь с маленькой, а Взгляд — взгляд, подобные теории безотказноработают на «Радио Бельграно».
Но Лусиане перевалило за тридцать, она хорошо сохранилась, хотяоказалась гораздо крупнее, чем женщина с галереи, и волосы у нее быличерные, роскошные, они словно жили независимой жизнью, когда онаповорачивала голову. Лица Лусианы я никогда особо четко не представлял,только ясные глаза и грустное выражение; глаза, встретившие меня теперь сулыбкой, оказались карими и ни капельки не грустными под этими текучимиволосами. Мне понравилось, что она любит виски; у Лемоса же почти всевстречи начинались с чая (а с Бруной мы пили кофе с молоком в вагонепоезда). Лусиана не извинилась за приглашение, и я (хотя я поройпереигрываю, потому что в глубине души не верю в происходящее) почувствовалсебя очень естественно, и любовь Лусианы к виски не показалась мнефальшивой. Действительно, мы прекрасно с ней посидели, и было ощущение,будто нас познакомили случайно, а не намеренно, — именно так завязываютсяобычно хорошие отношения, когда не надо ничего выставлять напоказ илискрывать; в основном мы, конечно, говорили обо мне, ведь мое знакомство сЛусианой ограничивалось только двумя письмами, а потому я, не боясьпоказаться тщеславным, позволил ей вспоминать меня в многочисленныхрадиопостановках — там, где меня замучивали до смерти, в пьесе о рабочих,заваленных в шахте, и так далее и тому подобное. Мало-помалу я свыкся с еелицом и голосом, но мне стоило труда отказаться от застекленной галереи иплетеного кресла; перед расставанием я узнал, что Лусиана живет в довольнотесной квартирке на первом этаже с тетей Поли, которая когда-то, в тридцатыхгодах, играла на рояле в одном из кафе Пергамино[214]. Лусиана тоже привыкла комне, как это случается после заочных знакомств, почти под занавес онасказала, что представляла меня повыше ростом, с курчавыми волосами и серымиглазами; курчавые волосы меня поразили, ведь ни в одной роли я не былкудрявым, но возможно, эта идея возникла из какого-то суммарного образа, изнагромождения моих подлостей и предательств в пьесах Лемоса. Я шутливопредположил это, но Лусиана сказала, что нет, она видит всех героев такими,какими их изображает Лемос, однако способна отрешиться от них, остаться впрекрасном одиночестве со мной, с моим голосом, и она не знает, почемупредставляла меня более высоким и кудрявым.
Если бы Бруна не ушла из моей жизни, думаю, я не влюбился бы в Лусиану;но отсутствие Бруны еще слишком ощущалось, это была брешь, которую Лусиананачала заполнять, сама того не подозревая и, возможно, даже не желая. С нейже, наоборот, все произошло быстро, она переключилась с моего голоса надругого Тито Балкарселя, с прямыми волосами и менее ярко выраженнойиндивидуальностью, чем у чудовищ Лемоса; все это заняло от силы месяц: двевстречи в кафе, третья у меня на квартире; кошка благосклонно приняла запахдухов и кожи Лусианы, задремала у нее на коленях и даже вроде бывозмутилась, когда однажды вечером оказалась третьей лишней и должна была смяуканьем спрыгнуть на пол. Тетя Поли переселилась в Пергамино к сестре, еемиссия была окончена, а Лусиана на той же неделе переехала ко мне. Помогаяей укладываться, я с болью ощутил, как мне не хватает галереи, пепельногосвета, я знал, что не увижу их, и все же страдал от ощущения пустоты,незавершенности, несовершенства. В вечер отъезда тетя Поли ласково поведаламне скромную семейную сагу: детство Лусианы, навеки утраченный жених,соблазненный холодильной компанией в Чикаго, брак с владельцем отеля наПримера-Хунта[215] и разрыв шесть лет тому назад — все это я знал от Лусианы, нознал иначе, словно на самом деле она говорила не о себе, а о ком-то другом,ведь она теперь начала жить другой жизнью, сознанием нашей телеснойблизости, блюдечками молока для кошки, частыми походами в кино, любовью.
Помнится, это случилось в период «Крови на колосьях», я попросилЛусиану осветлить волосы. Вначале она сочла мою просьбу причудой артиста.
— Если хочешь, я куплю парик, — смеясь, сказала она и как бымимоходом добавила: — А тебе очень пошли бы курчавые волосы.
Но когда через несколько дней я попросил ее снова, она сказала: хорошо,ей все равно, черные или каштановые; мне чуть было не показалось, что онапоняла: это связано не с актерскими причудами, а совсем с другим — сзастекленной галереей, с плетеным креслом… Мне не пришлось просить Лусианув третий раз, как трогательно, что она перекрасилась ради меня; я ей частоповторял это, когда мы любили друг друга и я терялся в ее волосах, замирална ее груди, и мы засыпали очередным долгим сном, губы на губах. (Может, наследующее утро, а может, перед походом по магазинам, точно не помню, ясобрал ей волосы обеими руками и заколол на затылке, уверяя, что так ейбольше идет. Она посмотрелась в зеркало и ничего не возразила, однако япочувствовал, что она не согласна, и она была права, Лусиана не из женщин,подбирающих волосы, нельзя отрицать, что, пока она их не осветлила, ейбольше шли распущенные локоны, но я солгал, потому что мне нравилось видетьее такой, видеть ее лучше, чем в тот вечер, когда она впервые вошла вкондитерскую.)
Я никогда не любил слушать самого себя в спектаклях, я отрабатывал свое— и баста; коллеги удивлялись, что у меня нет тщеславия, ведь у них онобыло так развито; наверное, они думали, и, возможно, не без оснований, чтоприрода моих ролей не слишком вдохновляет на воспоминания, а посему Лемосудивленно поднял брови, когда я попросил его достать из архива пластинки с«Розами позора»; он спросил зачем, и я пробормотал что-то насчет дикции,которую хочу улучшить, или тому подобную отговорку. Увидев меня спластинками, Лусиана тоже слегка удивилась, я же никогда не говорил с ней оработе, это она поминутно делилась со мной впечатлениями, по вечерам она скошкой (та сидела у Лусианы на коленях) слушала радиоспектакли с моимучастием. Я повторил ей то же самое, что сказал Лемосу, но, вместо тогочтобы прослушать запись в другой комнате, принес проигрыватель в гостиную ипопросил Лусиану посидеть со мной; я сам поставил чайник и создал уютноеосвещение.
— Зачем ты переставляешь лампу? — сказала Лусиана. — Она хорошостоит.
Да, лампа стояла хорошо, но отбрасывала жесткий, яркий свет на диван,где сидела Лусиана, лучше бы туда доходили полутени вечера из окна,пепельный свет, окутывавший ее волосы и руки, наливавшие чай.
— Ты меня балуешь, — сказала Лусиана, — все для меня да для меня, асам забился в уголок и даже не присядешь рядом.
Разумеется, я поставил лишь выборочные места из «Роз», чтобы хватило надве чашки чая и сигарету. Мне нравилось смотреть на Лусиану, внимательнослушавшую пьесу, порой приподнимавшую голову, когда она узнавала мой голос,и улыбавшуюся мне, словно ее не волновало, что жалкий шурин беднойКарменситы уже начал плести интрига, дабы завладеть состоянием семьи Пардо,и что он будет заниматься своими гнусностями на протяжении многих эпизодов,пока все-таки, как полагается, не восторжествуют любовь и справедливость (поЛемосу). Притулившись в углу (я посидел с Лусианой и выпил чашку чая, нопотом вернулся в глубь гостиной, словно оттуда мне было лучше слышно), ячувствовал себя превосходно; на мгновение я вновь обрел то, чего мненедоставало, и хотел, чтобы блаженство не кончалось и закатный светпо-прежнему напоминал свет в застекленной галерее. Но разумеется, это былонереально, и я выключил проигрыватель; мы вышли на балкон, но сперва Лусианавернула лампу на место, потому что действительно оттуда, куда я ее поставил,она плохо светила.
— Ну как, с пользой послушал? — спросила Лусиана, гладя меня по руке.
— Да, с большой.
Я заговорил о трудностях дыхания, о гласных и о другой чепухе, ккоторой Лусиана относилась с большим пиететом; я только не сказал, что в тотпрекрасный миг ей не хватало плетеного кресла и, может быть, еще немножечкогрусти, как у тех, кто смотрит в пустоту, прежде чем продолжить письмо.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |