А вот Паола — наоборот, кто может помешать Паоле в час истины? Онатоже разыскала Марио (накануне они прибыли в Буэнос-Айрес, до концертаоставалась неделя, первая после перерыва репетиция — настоящий провал, чтоЖанекен[312], что Джезуальдо — все одно, выступали отвратительно). Делай жечто-нибудь, Марио, не знаю что, но делай хоть что-нибудь. Единственное, чтоможно делать, — это не делать ничего, сказал Марио, если Лючо откажетсядирижировать, не вижу, кто бы мог заменить Сандро. Ты придурок. Да, но небуду. Значит, надо полагать, что ты делаешь это сознательно, закричалаПаола, ты не только позволяешь, чтобы у тебя все проплывало мимо носа, малоэтого, ты и нам ничем не хочешь помочь. Не повышай голос, сказал Марио, япрекрасно тебя слышу, поверь…
Так и было, как я тебе рассказываю, я выкрикнула ему это в лицо, атеперь видишь, что мне ответил этот… Тихо, детка, говорит Роберто,рогоносец — слово нехорошее, если бы ты про меня так сказала, здорово бызаработала. Я не то хотела сказать, Паола немного раскаивается, никто незнает, спят они или нет, в конце концов, какая разница, спят или смотрятдруг на друга так, будто занимаются этим прямо посреди концерта, — не вэтом дело. Ты несправедлива, говорит Роберто, уж кто смотрит, кто совершенноушел в себя, летит, как мотылек на свет, так это ненормальный идиот Сандро,никто не может упрекнуть Франку в том, что он сверлит ее глазами, как толькоувидит перед собой. А Марио? — не унимается Паола. Как он может терпеть?Думаю, он верит ей, говорит Роберто, он любит ее, и ему не нужно приставатьк ней как пиявка или ходить с убитым видом. Допустим, соглашается Паола,тогда почему он отказывается дирижировать, хотя Сандро первый, кто его обэтом попросил, и Лючо просил, и все мы?
Поскольку месть — тоже искусство, в поисках ее формы стремятся найтичто-нибудь утонченно-прекрасное. «Все-таки любопытно, — думает Марио, —человек, способный вместить в себя целый мир звуков и вернуть его нам,создав мадригалы, мстит так жестоко, так по-мужицки; ему дано сплетать звукив искусные кружева, а он наблюдает, как падают его жертвы, как они медленноистекают кровью, он вынашивает эту пытку, будто мадригал, неделями, дажемесяцами». Он смотрит на Паолу, отрабатывающую пассаж «Poiche Pavida sete»[*], и дружески улыбается ей. Он прекрасно знает, почему Паола сновазаговорила о Джезуальдо, почти все они смотрят на него, опускают глаза ипереводят разговор на другую тему. Sete, говорит он ей, не напирай так наsete, Паолита, жажду почувствуют сильнее, если ты произнесешь это словотихо, не забывай, какое было время, тогда много чего говорили без слов идаже много чего делали.
Видели, как они вместе вышли из отеля, Марио обнимал Франку за плечи,Лючо и Роберто наблюдали из бара, как они не торопясь удаляются в обнимку,Франка — обхватив Марио за талию, он что-то говорит ей, слегка наклонивголову. Они сели в такси, и вереница машин центральных улиц медленнозазмеилась дальше.
— Знаешь, старик, я ничего не понимаю, — сказал Роберто, обращаясь кЛючо, — вот клянусь тебе, я ничего не понимаю.
— О чем я тебе и говорю, дружище.
— Это никогда не было так ясно, как сегодня утром, по одному взглядувсе было понятно, если уж говорить только о взглядах, эти бесплодные попыткиСандро все скрыть — до этого дурака поздновато дошло, что такие вещи надоскрывать, — так теперь она — первый раз она пела для него, и только длянего.
— А мне Карен показала на них, ты прав, в этот раз она на него таксмотрела, просто пожирала глазами, такими глазами можно что хочешь сделать.
— Вот теперь и думай, — сказал Роберто, — у нас никогда не было такплохо за все время, что мы выступаем вместе, а через шесть часов концерт, икакой концерт, здесь нам не простят, сам знаешь. Так вот, с одной стороны,дело сделано — это очевидно, чувствуешь это кожей или печенкой, не знаючем, от меня такие вещи не укрываются.
— Почти то же самое говорят Карен и Паола, разве что печенку неупоминают, — сказал Лючо. — Я такие вещи чувствую меньше вас, но в этотраз все было достаточно прозрачно даже для меня.
— И с другой стороны, существует Марио, всем довольный, который идет сней за покупками или пропустить стаканчик, — образцовые супруги.
— Теперь уже не может быть, чтобы он не знал.
— И позволял бы ей эти ужимки дешевой потаскухи.
— Пошли, Роберто.
— Иди ты к дьяволу, чилиец, дай хоть немного отдохнуть.
— Это ты правильно делаешь, — сказал Лючо. — Перед концертом надо.
— Перед концертом, — сказал Роберто, — я только о нем и думаю.
Они посмотрели друг на друга — как все перепуталось, — оба пожалиплечами и закурили.
Никто их не видит, но тем не менее они почувствуют себя неловко,столкнувшись в вестибюле, Лили посмотрит на Сандро, будто собираясь что-тосказать, но не решится, помедлит у витрины, а Сандро, вяло помахав рукой взнак приветствия, отвернется к киоску с сигаретами и попросит «Кэмел»,затылком чувствуя взгляд Лили, расплатится и ринется к лифтам, Лили в этовремя отлепится от витрины и близко пройдет мимо него, будто из другихвремен, из другой промелькнувшей встречи, которая снова ожила сейчас ипричиняет боль. Сандро пробормочет «привет» и опустит глаза, открывая пачкусигарет. Сквозь двери лифта он увидит, как она остановится у входа в бар,повернется к нему. Он старательно закурит сигарету и поднимется переодетьсядля концерта. Лили подойдет к стойке и попросит коньяку, не слишкомподходящего в такое время, как и две сигареты «Кэмел» подряд, когда впередиу тебя пятнадцать мадригалов.
Как всегда в Буэнос-Айресе, друзья, и не только в зале, но и закулисами, и в артистической, встречи, приветствия, рукопожатия, наконец-товернулись, старина, какая ты красивая, Паолита, познакомься — это мамамоего жениха, Роберто, друг мой, что-то ты растолстел, привет, Сандро,читал, читал, что о вас пишут в Мехико; доносится шум переполненного зала,Марио здоровается со старым приятелем, который спрашивает его о Франке, онагде-то тут, публика рассаживается по местам, еще десять минут, Сандро неочень усердно пытается всех собрать, Лючо старается отделаться от двухприлипчивых чилийцев — собирателей автографов, Лили почти бегом, все этоочень мило, но со всеми переговорить невозможно, Лючо рядом с Роберто, онпоглядывает по сторонам и что-то быстро говорит Роберто, в ту же секундуКарен и Паола в один голос: где Франка? Все на сцене, но куда деваласьФранка? Роберто к Марио, Марио: откуда я знаю, мы расстались в центре всемь, Паола: где Франка? За ней — Лили и Карен, Сандро смотрит на Марио:говорю тебе, она возвращалась сама, наверно, вот-вот придет; остается пятьминут, Сандро подходит к Марио и Роберто, который безучастно молчит, чтопроисходит, ты должен знать, а Марио: говорю тебе, не знаю, он бледен,смотрит в пространство, распорядитель что-то говорит Сандро и Лючо, беготняза кулисами, ее нет, сеньор, никто не видел, чтобы она приходила, Паоласжимает голову руками, ее корежит, будто сейчас вырвет, Карен поддерживаетее, и Лючо: ну пожалуйста, Паола, возьми себя в руки — две минуты, Робертосмотрит на Марио, безмолвного и бледного, может быть, такой же безмолвный ибледный был Карло Джезуальдо, когда вышел из спальни, в программе пять егомадригалов, нетерпеливые аплодисменты, но занавес не поднимается, ее нет,сеньор, мы везде посмотрели, она не приходила в театр, Роберто вплотнуюподходит к Сандро и Марио: ты это сделал, где Франка? — во весь голос,недоуменный шум по другую сторону занавеса, импресарио бьет лихорадка, онперед зрителями: господа, просим минуту терпения, истерический крик Паолы,Лючо с усилием сдерживает ее, Карен поворачивается спиной и медленно, шаг зашагом, уходит, Сандро, кажется, без сил, Роберто поддерживает его, похожегона манекен, и смотрит на бледного, неподвижного Марио, Роберто понял, чтоздесь это должно было произойти, здесь, в Буэнос-Айресе, здесь, Марио, небудет концерта, уже никогда не будет концерта, последний мадригал они поют вничто, без Франки, они его поют для публики, которая их не слышит и начинаетрастерянно расходиться.
Когда нужно что-то написать как под диктовку — это для меня просто;поэтому иногда по точно выработанным правилам я разрабатываю параллельныйвариант какого-то сюжета, который в обычном виде мог бы показаться сухим иоднообразным. В данном случае такой «разработкой» является точная подгонкарассказа, которого я еще не написал, к пьесе «Музыкальное приношение»Иоганна Себастьяна Баха.
Известно, что тема этих вариаций в формах канона и фуги была предложенаБаху Фридрихом Великим[313] и что после сымпровизированной в его присутствии фугимаэстро — неблагодарный и ершистый — написал «Музыкальное приношение», гдезаданная тема трактуется в невероятно сложной и разнообразной манере. Составинструментов для этой вещи Бах не указал, за исключением «Трио-сонаты» дляфлейты, скрипки и клавира; долгое время даже порядок частей зависел от волимузыкантов, исполняющих это произведение. В своем случае я использовалвариант Миллисент Сильвер[314] для восьми современных Баху инструментов, которыйпозволяет детально изучить разработку каждого пассажа и который был записангруппой «Лондон харпсикорд ансамбль» на пластинку «Сага ХIД 5327».
Когда я выбрал именно эту трактовку (или она меня выбрала, посколькумысль написать рассказ, точно соответствующий течению музыки, пришла мне вголову, пока я слушал), я решил — пусть пройдет время, ничто не должноторопить процесс сочинительства и кажущегося забывания — отвлечения, сны,разного рода случайности неуловимо ткут свой будущий ковер. Я отправлялся напляж с фотокопией обложки пластинки, где Фредерик Йонс дает анализ основныхчастей «Музыкального приношения»; смутно начинал вырисовываться рассказ,который вначале казался мне слишком «от ума». Правила игры былирискованными: восемь инструментов должны быть представлены восемьюперсонажами, восемь звуковых рисунков, перекликающихся, чередующихся илипротивостоящих друг другу, должны соотноситься с чувствами, поведением иотношениями восьми человек. Изобразить литературный дубликат «Лондонхарпсикорд ансамбля» мне показалось довольно глупым — ведь скрипач илифлейтист не подчиняют свою частную жизнь музыкальным темам, которыеисполняют; в то же время понятие общности, объединенности должно былокаким-то образом присутствовать с самого начала. Стоило чуть расширить рамкирассказа, и восемь человек уже не составляли бы столь активную группу, еслибы не были связаны между собой какими-то отношениями и контактами до того,как начался рассказ. Случайный разговор напомнил мне историю КарлоДжезуальдо, гениального мадригалиста и убийцы своей жены; вмиг всепрояснилось, и восемь инструментов представились мне восемью исполнителямивокального ансамбля; с первых слов должна быть очевидна связь между ними,все они должны знать друг друга, любить или ненавидеть до того и, крометого, должны, разумеется, исполнять мадригалы Джезуальдо, положениеобязывает. Вообразить драматическую ситуацию в таком контексте не составлялотруда: последовательно наложить его соответствующим образом на «Музыкальноеприношение» — это и содержало в себе вызов, то есть, я хотел сказать,удовольствие, о котором автор и свидетельствует прежде всего.
Такова литературная кухня в общих чертах; глубинные процессы выявятся всвое время — так бывает почти всегда. Итак, состав инструментов МиллисентСильвер соответствует восьми певцам, а вокальный регистр каждого из нихсовпадает с музыкальным инструментом. Получилось следующее:
Флейта: Сандро, тенор.
Скрипка: Лючо, тенор.
Гобой: Франка, сопрано.
Английский рожок: Карен, меццо-сопрано.
Альт: Паола, контральто.
Виолончель: Роберто, баритон.
Фагот: Марио, бас.
Клавир: Лили, сопрано.
Персонажей своих я представил латиноамериканцами, в основном изБуэнос-Айреса, где у них должен быть последний сольный концерт послепродолжительных гастролей в разных странах. Я представил их в началекризиса, еще непонятного (скорее для меня, чем для них), единственное, чтобыло ясно, — появилась трещина, разрушавшая тесную спаянность группымадригалистов. Я написал первые абзацы на глазок, но менять ничего не стал,по-моему, я никогда не менял расплывчатого начала стольких своих рассказов,потому что чувствовал, что предам в себе что-то, и я понял невозможностьвоспроизведения «Музыкального приношения» средствами рассказа, если не знатьточно, когда какие инструменты звучат, то есть какие персонажи в какой сценедействуют, до самого конца. И тогда с удивлением, которое, к счастью, я ещеспособен испытывать, когда пишу, я увидел, что в финале участвуют всеперсонажи, кроме одного. И этот один с первых уже написанных мною страницдолжен явиться причиной, тогда еще неопределенной, той самой трещины,разрушающей единство, которое другой персонаж назовет клоном. В ту жесекунду вынужденное отсутствие Франки и история Карло Джезуальдо,завладевшая моим воображением, стали мухой и паутиной в материи рассказа.Теперь я мог продолжать — все окончательно сложилось.
Что касается самого написания: фрагменты расположены в том порядке, вкаком их дает трактовка «Музыкального приношения» Миллисент Сильвер; затемкаждый пассаж должен совпадать с соответствующей музыкальной формой (канон,трио-соната, каноническая фуга и т. д.), а все персонажи, заменяющие собойинструменты, должны соответствовать им в суперстепени. Так что будет полезно(полезно для интересующихся, а все, что вызывает интерес, почти всегдаполезно) указать здесь последовательность, как это делает Фредерик Йонс, исостав инструментов, выбранных госпожой Сильвер:
«Терцет»: скрипка, альт и виолончель.
«Бесконечный канон»: флейта, альт и фагот.
«Канон в унисон»: скрипка, гобой и виолончель.
«Канон в обращении»: флейта, скрипка и альт.
«Канон в увеличении и в обращении»: скрипка, альт и виолончель.
«Спиральный канон восходящей модуляции»: флейта, английский рожок,фагот, скрипка, альт и виолончель.
«Трио-соната»: флейта, скрипка и continuo (виолончель и клавир).
. Largo
. Allegro
. Andante
. Allegro
«Бесконечный канон»: флейта, скрипка и continue
«Канон ракоходный»: скрипка и альт.
«Канон загадочный».) Фагот и виолончель;) альт и фагот;) альт и виолончель;) альт и фагот.
«Канон четырехголосный»: скрипка, гобой, виолончель и фагот.
«Фуга каноническая»: флейта и клавир.
«Секстет»: флейта, английский рожок, фагот, скрипка, альт и виолончель,в сопровождении клавира.
(В финале, озаглавленном «Секстет», клавир, исполняющий continuo,является седьмым участником.)
Поскольку пояснения получились почти такими же пространными, как ирассказ, у меня нет сомнений, продолжать их или нет. Я абсолютно несведущ ввопросах вокальных ансамблей, так что у профессионалов будет масса поводовдля ликования. В самом деле, почти все, что я знаю о музыке и музыкантах, янашел на обложках пластинок, которые я прочитываю всегда с большим вниманиеми пользой. Это относится также и к ссылкам на Джезуальдо, мадригалы которогоя слушаю с давних времен. Что он убил жену — это точно; что до остального,других возможных совпадений у меня в тексте, — спросите у Марио.
[Пер. А.Борисовой]
Граффити[315]
Антонио Тапьесу[316]
Столько всего начинается, а может, и кончается шуткой; думаю, тебеприятно было увидеть рисунок рядом с твоим, ты объяснил это случайностью иличьим-то капризом и только во второй раз понял, что это было намеренно, итогда ты потихоньку стал разглядывать его, даже вернулся попозже, чтобыпосмотреть еще раз, приняв обычные меры предосторожности, — в момент, когдаулица наиболее пустынна, на ближайших углах нет полицейских машин,приблизиться с видом полного безразличия и никогда не рассматривать граффитив лоб, лучше с противоположного тротуара или по диагонали, заинтересовавшисьдля виду стеклянной витриной, мимо которой идешь.
Сам ты затеял эту игру со скуки, это не было настоящим протестом противсуществующего положения вещей в городе, против комендантского часа игрозного запрета расклеивать или писать воззвания на стенах. Ты просторазвлекался, делая рисунки цветными мелками (тебе претил термин «граффити»,слишком научный), и время от времени приходил посмотреть на них, тебе даженемного льстило, что это из-за тебя приезжала муниципальная машина ислужащие стирали рисунки, ругаясь впустую. Им не важно было, что рисунки неполитические, — запрещение касалось любых, и, если какой-нибудь ребенокосмеливался нарисовать дом или собаку, они все равно с оскорблениями иугрозами стирали это. Обстановка в городе создалась такая, что уженеизвестно было, откуда ждать опасности; возможно, поэтому тебе и нравилосьутверждать себя, делая рисунки, каждый раз подыскивая для этого подходящееместо и время.
Ты никогда не попадался, потому что умел выбрать момент: еще допоявления машин, которые убирали улицы, тебе открывалось пространствонастолько чистое, что оно вселяло надежду. Глядя издалека на свой рисунок,ты видел, как прохожие мельком смотрят на него, конечно, никто незадерживался, но никто и не проходил не взглянув, — это могла быть наскоросделанная абстрактная композиция в двух цветах, или контуры птицы, или двесоединенные фигуры. Только один раз ты написал черным мелом фразу: «Мне тожебольно». Не прошло и двух часов, как полиция, на этот раз лично, заставилаее исчезнуть. После случившегося ты продолжал делать только рисунки.
Когда рядом с одним из твоих появился чужой, ты почти испугался,ощущение опасности удвоилось — еще кому-то, как и тебе, нравилосьразвлекаться на краю пропасти или чего похуже, и этот кто-то, ко всемупрочему, — женщина. Тебе так не сделать, тут было другое, лучшее, чем самыесмелые твои попытки: линия, преобладание теплых тонов, воздух. Поскольку тыдо сих пор действовал один, тебе это показалось вознаграждением; тывосхищался ею, тревожился за нее, боялся, не будет ли этот раз единственным,почти выдал себя, когда рядом с другим твоим рисунком она еще раз сделаласвой, — тебе захотелось стоять перед ним и смеяться, как будто полицейскиебыли слепыми или идиотами.
Началась другая жизнь, таинственная, прекрасная и полная опасностиодновременно. То и дело ты сбегаешь с работы в надежде застать ее врасплох,выбираешь для рисунков улицы, которые можно обойти простым, коротким путем,возвращаешься на рассвете, в сумерках, в три часа утра. Это было времядушевных мучений, разочарований, когда обнаруживаешь новый ее рисунок рядомсо своим, а улица пуста и ты никого не нашел, от этого она кажется еще болеепустой. Однажды вечером первый рисунок сделала она, ты увидел его: краснымии голубыми мелками на воротах гаража, используя структуру изъеденного жучкомдерева и шляпки гвоздей. В нем была вся она — манера, краски, — но, крометого, это была просьба или вопрос, способ обратиться к тебе. Ты снова пришелна рассвете, когда патрули совсем редки — глухие ко всему, они ужепроделали свой дренаж, — и на оставшемся месте на дверях бегло нарисовалпейзаж с парусами и дамбами; если не вглядываться, то можно было принять этоза случайную игру линий, но она сумеет его увидеть. В тот вечер тебе едваудается удрать от полицейского патруля, у себя в комнате ты пьешь джин иразговариваешь сам с собой, говоришь что приходит на ум, все это похоже назвучащий рисунок, еще один порт с парусами, ты представляешь ее смуглой имолчаливой, придумываешь ей губы, грудь, немного хочешь ее.
Вдруг тебе приходит в голову, что она явится за ответом, вернется ксвоему рисунку, как ты наведываешься к своим, и, хотя после покушения нарынке в городе стало еще опаснее, ты решился приблизиться к гаражу, тыкружил по соседним улицам и пил нескончаемое пиво в закусочной на углу. Нарассвете следующего дня на развалинах серой стены ты нарисовал белыйтреугольник, окруженный пятнами в виде листьев дуба; развалины были видны изокон кафе (двери гаража уже отмыли, и разозленный патруль возвращался сноваи снова), в сумерках ты отошел подальше, чтобы посмотреть на рисунок сразных точек, переходя с места на место, покупая в лавках всякую всячину,чтобы не привлекать излишнего внимания. Был уже поздний вечер, когда тыуслышал сирену и увидел свет фар прямо перед собой. У развалин — какое-тоедва различимое скопление людей, вопреки всякому благоразумию ты побежалтуда, тебя спас случай — какая-то машина выруливала из-за угла, и,затормозив перед полицейской, она загородила тебя, и ты увидел борьбу, рукив перчатках тащат кого-то за черные волосы, пинки ногой, отчаянные крики,мелькнули синие брюки, а потом ее потащили в машину и увезли.
Много позже (ужасно было дрожать вот так, ужасно думать, что все этоиз-за твоего рисунка на серой полуразвалившейся стене) ты смешался с толпойи сумел разглядеть набросок в голубых тонах — изображение апельсина,похожее на ее имя или ее рот, она была здесь, в этом изуродованном рисунке,который полицейские замазали, перед тем как ее увезти; осталось достаточно,чтобы понять ее ответ на твой треугольник, — это был круг, может быть,спираль, совершенной и прекрасной формы, похожей на «да», или «сейчас», или«всегда».
Ты хорошо понимал — у тебя будет достаточно времени, чтобы во всехподробностях представить то, что произойдет в центральной тюрьме; в городпонемногу просачивались слухи, люди узнавали о судьбе арестованных, и есликого-то из них встречали снова, то предпочитали не замечать, так что онибудто исчезали в этом заговоре молчания, которое никто не решался нарушить.Ты прекрасно знал это, в ту ночь тебе не помогли ни джин, ни что другое —ты кусал себе руки, топтал цветные мелки, пока не забылся в пьяных слезах.
Да, шли дни, но ты уже не мог жить по-другому. Ты снова стал уходить сработы и бродить по улицам, тайком глядя на стены и двери, где вы с нейрисовали. Все вымыто, все чисто; хоть бы цветок, нарисованный какой-нибудьневинной школьницей, которая ворует в классе мел и не может удержаться,чтобы его не испробовать. Ты тоже не смог удержаться и месяц спустя встал нарассвете и отправился на улицу, где гараж. Патрулей не было, стены абсолютночисты; из парадного на тебя подозрительно посмотрел кот, когда ты досталмелки и на том же самом месте, где она оставила свой рисунок, заполнилдеревянные доски зеленым криком, красным порывом признательности и любви,обвел рисунок овалом — это были твои губы и ее губы, это была надежда. Шагина углу обратили тебя в бесшумное бегство, ты спрятался за штабелем пустыхящиков; какой-то пьяный приближался, покачиваясь и напевая себе под нос,хотел было пихнуть ногой кота и упал ничком под самым рисунком. Успокоенныйтеперь, ты ушел не торопясь и с первыми лучами солнца заснул так, как незасыпал уже давно.
В то же самое утро ты полюбопытствовал издалека: еще ничего не стерли.Ты пришел в полдень: невероятно, но все оставалось по-прежнему. Волнения впредместьях (ты слышал по живому радио) отвлекли патрули от их обычныхзанятий; в сумерках ты вернулся посмотреть, сколько же людей увидели его втечение дня. Ты дождался трех часов ночи и пришел опять, улица была пустой ичерной. Еще издалека ты увидел другой рисунок, различить его смог только ты,таким он был маленьким и так высоко, слева от твоего. Ты подошел ближе,испытывая жажду и ужас одновременно, увидел оранжевый овал и фиолетовыепятна, в которых угадывалось чье-то распухшее лицо, один заплывший глаз,рот, изувеченный ударами кулака. Ну конечно, конечно, что же еще можно былонарисовать?! Какую весть послать тебе сейчас? Вот так попрощаться с тобой ипросить, чтобы ты продолжал рисовать. Что-нибудь нужно было тебе оставить,прежде чем вернуться в свое убежище, где не было даже зеркала, только нишадля него, в которой можно окончательно спрятаться, окутанному темнотой,вспоминая разное, а порой думая о твоей жизни, представляя себе, как тывновь делаешь рисунки, как выходишь из дому по ночам, чтобы снова рисовать.
[Пер. А.Борисовой]
Истории, которые я сочиняю
Перед сном я всегда сочиняю истории — и когда сплю один, тогда постелькажется больше, чем она есть, и ужасно холодная, и когда Ньягара спит рядом,шепча во сне что-то приятное, будто тоже сочиняет какую-нибудь историю;сколько раз мне хотелось разбудить ее, чтобы узнать, что там у нее заистория (шепчет она только во сне, и это никоим образом историей неназовешь), но Ньягара всегда возвращается с работы такая усталая, что былобы несправедливо и неэтично будить ее, когда она только что заснула икажется — ей больше ничего не нужно, она спряталась в раковину шепота идухов, так что пусть спит, — я рассказываю истории самому себе, точно также, как в те дни, когда у нее ночная смена и я сплю один на этой кошмарноогромной кровати.
Истории, которые я сочиняю, бывают самые разные, но почти всегдаглавную роль в них играю я, что-то вроде Уолтера Митти буэнос-айресскогообразца, который представляет себя в ситуациях необычных, нелепых или полныхнапряженного драматизма, достаточно вымученного, потому что тот, кторассказывает истории, развлекает себя либо мелодрамой, либо стремлениемказаться утонченным, а то еще юмором, который вводит сознательно. Апоскольку кроме Уолтера Митти[317] есть еще Джекиль и Хайд[318], то уже впору говоритьо вреде, который приносит англоязычная литература, невольно, разумеется,подобные истории почти всегда такие условные, будто и печатать их будут вкакой-то воображаемой типографии. Мысль записать их по утрам кажется мненеприемлемой, и потом — может человек позволить себе маленькую роскошь,тайное излишество, другие из этого просто не вылезают. И еще — я суеверен,всегда говорю себе, что, если запишу на бумаге хоть одну из тех историй,которые я сочиняю, она будет последней, мне трудно объяснить почему, дляменя это все равно что нарушить закон и понести наказание; итак, невозможнопредставить себе, что перед сном, лежа рядом с Ньягарой или один, я нерассказываю себе историю, а тупо считаю слонов или, того хуже, перебираюсобытия прошедшего дня, мало чем примечательные.
Все зависит от настроения в данный момент, мне никогда не приходило вголову заранее выбирать историю определенного типа, только я погашу свет илимы погасим, как я завернусь в другую, прекрасную накидку из темноты, которуюдарят мне мои веки, — и история тут как тут; начало почти всегдазахватывающее: это может быть пустынная улица, по которой издалека едетмашина, или физиономия Марсе-ло Масиаса, узнавшего, что его повысили послужбе — вещь сама по себе немыслимая, если учесть его некомпетентность, —или это может быть какое-нибудь слово, звук, который повторится пятьдесятраз и послужит толчком для создания еще неясных образов будущей истории.Меня самого иногда удивляет, что какой-нибудь эпизод, про который можносказать, что он, допустим, из области бюрократии, послужит толчком длявечерней истории эротического или развлекательного характера; без сомнения,я наделен воображением, хоть и проявляется оно только перед сном, — мирфантазий моих так широк и разнообразен, что я сам не перестаю удивляться.Вот, например, Дилия, поскольку именно Дилия появится в этой истории, иименно потому, что меньше всего можно представить себе в этой истории такуюженщину, как Дилия.
С давних пор я решил не спрашивать себя, почему Дилия, или МухаммедАли[319], или транссибирский экспресс[320], или любые другие подмостки, где ставятсяистории, которые я сочиняю. Если я в этот момент вспоминаю о Дилии уже внеистории, а в связи с чем-то другим, не имевшим и не имеющим отношения кистории, с чем-то, что уже не есть история, то, возможно, именно поэтому оназаставляет меня поступать так, как я не хотел и не мог поступать в историях,которые я сочиняю. Место действия той самой истории (лежу один, Ньягарапридет из больницы в восемь утра) — горы, дорога, по которой страшно ехать,приходится вести машину осторожно, на каждом повороте освещая фарами то идело возникающие перед глазами ловушки, полночь, и я — в этом огромномгрузовике, которым так трудно управлять, на дороге, круто обрывающейся вниз.Мне всегда представлялась завидной доля водителя грузовика, по-моему, этоодна из самых простых форм обретения свободы — переезжай себе с места наместо в грузовике, который для тебя как дом: есть матрас для ночевкигде-нибудь на дороге, под деревьями, лампа — при ее свете можно почитать,консервы, пиво в банках, транзистор — послушать джаз среди полной тишины —и, наконец, чувство, что остальной мир не знает о тебе, никто не знает, чтомы выбрали именно эту дорогу, а не другую, и столько возможностей, идеревни, и дорожные приключения, даже нападения и опасные случайности,они-то всегда и есть лучшая часть истории, как и полагается по УолтеруМитти.
Иногда я спрашиваю себя, почему водитель грузовика, а, скажем, не пилоти не капитан трансатлантического лайнера, зная в то же время, что ответпрост, проще некуда, и что я должен все больше и больше скрывать это присвете дня, водитель грузовика — это человек, который разговаривает сдругими водителями, это места, по которым он ведет свой грузовик, так что,когда я сочиняю историю вольную, она часто начинается в грузовике,пересекающем пампу или какой-нибудь другой воображаемый ландшафт, вот каксейчас — Анды или Скалистые горы[321], во всяком случае какая-то извилистаядорога, по которой я ночью поднимался в горы, как вдруг увидел неясныйсилуэт Дилии у подножия скал, резко вырванных из мрака светом фар, уфиолетовых камней, делавших фигурку Дилии совсем маленькой и потерянной, онамахала рукой — так просит о помощи человек, который долго шагал по дороге срюкзаком за спиной.
Если главный герой историй, которые я сочиняю, — водитель грузовика,значит, ему неизбежно встретится женщина, которая попросит подвезти, как этоделала Дилия; в общем, это давно известно, истории подобного рода почтивсегда полны фантазии, где ночь, грузовик и одиночество — тот необходимыйнабор, который приведет к недолговечному счастью в конце пути. А иногда нет,иногда с гор спускалась лавина, и я неведомо как спасался от нее, илитормоза отказывали на спуске, и тогда все начинало кружиться в вихресменяющих друг друга видений, это заставляло меня открыть глаза иостановиться, попытаться заснуть, обняв за талию теплую во сне Ньягару,чувствуя себя человеком, только что избежавшим опасности. Когда же по ходуистории на обочине дороги появляется женщина, она всегда — незнакомка,неожиданные повороты истории могут предположить какую-нибудь рыжеволосуюдевушку или мулатку, возможно увиденную когда-то в фильме или журнале, нозабытую среди повседневной суеты до тех пор, пока моя история не поставитпередо мной ее неузнанной. Но увидеть Дилию — это мало сказать сюрприз,целый скандал, потому что Дилии нечего было делать на этой дороге и вкакой-то степени портить историю своим жестом — нечто среднее между мольбойи угрозой. Дилия и Альфонсо — наши с Ньягарой приятели, с которыми мывидимся время от времени, вращаемся мы на разных орбитах, нас объединяеттолько верность университетским временам, общие темы разговоров, вкусы,иногда мы вместе ужинаем у них или у нас, мы наблюдаем со стороны ихсупружескую жизнь, основные составляющие которой, кроме всего прочего, —маленький ребенок и приличные доходы. Какого черта делать Дилии здесь, вэтой истории, где можно представить любую другую девушку, но не Дилию, ведьс самого начала было ясно, что по дороге я встречу девушку и тут произойдутразные вещи, которые могут произойти, когда мы доберемся до равнины инаконец остановимся после длительного напряжения бесконечных поворотов; всетак ясно с первого появления — ужин в компании других шоферов в деревенскомтрактире у подножия гор, история, в которой нет ничего особенного, затоприятная, в ней есть свои варианты и свои незнакомки, а теперь незнакомкабыла не похожа на прочих — это была Дилия, и не было ни малейшего смысла втом, что она стоит тут, на повороте дороги.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |