Кибу найти не удалось. Маленький домик, так запомнившийся Наруто, был пуст. Пуст – абсолютно. Во дворе, по которому когда-то метались псы, встречавшие жильцов лаем, теперь валялись ржавые остовы кроватей и битые трехлитровые банки. Маленький огород оказался завален автомобильными шинами, скомканными тряпками и мятой алюминиевой посудой.
Дверь была открыта. Узкий коридорчик с ободранными обоями и угольными матерными надписями на стенах угрожающе кренился. Доски пола ныли и визжали. Сбитый половичок лежал в углу, прикрытый старыми газетами.
На кухне еще остались гвоздики и крючки, на которые хозяйка развешивала пучки ароматных трав. Мебели не было. В бывшей комнате Кибы Наруто тронул носком кроссовка какое-то красное пластиковое кольцо, запрокинул голову, не давая вылиться подступившим слезам.
Омои присел на корточки, сгреб ладонью мелкие зубчатые диски, присмотрелся.
- Это от часов... – сказал он выпрямляясь и отряхивая руки. – От будильника, что ли...
- От времени, - со злостью сказал Наруто и вышел.
Омои нагнал его уже во дворе, обнял одной рукой.
- Это будет белое пятно на нашей карте, - пояснил он. – Не дергайся ты... Я нашел еще одного.
- Ты как раз вовремя, - заявил Суйгецу, втаскивая Наруто в квартиру.
Омои нашел его новое место жительства – на окраине города, неподалеку от Дамб. Странный двухэтажный кирпичный дом, расползшийся аж на четыре подъезда. Сальные зеленые стены, заплеванные лестницы и закопченные потолки. Возле дома в чахлых кустах лежала огромная груда битого камня и угля, немало озадачившая Омои. Ободранная дверь, болтающийся на проводе короб электрического звонка, и сам хозяин – спаленный внутренним нездоровым жаром, с блеклой сиреневатой кожей.
Суйгецу неподдельно обрадовался, засуетился, громыхая на кухне кружками и металлическим зеленым чайником с черными алюминиевыми сколами. Под чайником зашипели синие лепестки газа, внутри чайника плавали куски ржавчины.
- Пожрать вот нечего, - расстроился Суйгецу, хлопая дверцами пожелтевших шкафчиков. - Ты как? Ты... я читал, Наруто. Молодец... Так их всех, сук ебаных...
Слова он выплевывал быстро, словно маленькие обкатанные камешки, но понять его было сложно, словно в дикцию вплелся отчетливый перестук и прищелкивание этих камешков. Губы у него оказались высушены до язв. Такие же пористые язвы синели на сгибах руки, и толстые рыхлые вены выступали с неестественной пугающей рельефностью.
Омои, пристроившийся за тарахтящим холодильником, задумчиво перелистывал лежащую на нем книгу.
- «Американский психопат», - негромко озвучил он название на вопросительный взгляд Наруто.
- Да, - сказал Суйгецу, вытирая ладонью клеенчатую скатерть. – Слушайте, вам точно чай нужен?.. Мне уже впадлу его делать.
- Точно нужен, - твердо сказал Наруто, наблюдая за его суетливыми движениями.
- Я не могу, - ответил Суйгецу и сел на табурет. – Не хочу больше. Я устал...
Он вдруг сомкнул ладони чашечкой и окунул в них лицо. Наруто увидел невероятное – скрылись глаза, подбородок и изъеденные губы, и осталось сидеть худое, вздрагивающее безголовое тело.
- Не давай им спуску, Наруто, - глухо сказало тело. – Не останавливайся... Убей их всех...
Омои щелкнул пальцем по обложке книги, присел перед Суйгецу на корточки.
- Ну ты даешь...
Наруто поднялся, аккуратно притушил все еще горящую конфорку, попросил, не оборачиваясь:
- Тут магазин за углом... Сходи. Купи пожрать что-нибудь... Так, чтобы ему на неделю-другую хватило.
- Я тебе вол, что ли? – возмутился Омои, но поднялся.
- И водки, - неожиданно сказал Суйгецу, высвобождая лицо из ладоней и снова превращаясь в человека.
- И водки... – повторил Наруто, глядя куда-то вдаль, за мутноватое окно, за которым пылал осенний золотой пожар.
После выпитых ста грамм Суйгецу успокоился. Его движения снова стали ровными, глаза осмысленно заблестели. Он вытащил откуда-то серую выглаженную футболку и надел, расправив на худых плечах. Помогал накрыть импровизированный стол, под который пришлось приспособить тумбочку, выдвинув в центр комнаты. Пил жадно, а ел нарочито медленно, словно стесняясь своего голода, и порой окидывал показательным равнодушным взглядом толстые ломтики ветчины и красной рыбы.
Омои сомневался, стоит ли к нему присоединяться, но Наруто, не спрашивая, разлил водку по трем стаканам.
- Я тебя спутал, - извинился Суйгецу. – Тебя и парня из той книжки. Сейчас разобрался... Ты же у нас кто? Знаменитость. Всегда путаюсь. Что знаменитость, что герой книжки – один хуй. Нереальные чуваки. И те, и другие – полная бессмыслица, а ведь цепляют чем-то...
- Я – бессмыслица? – удивился Наруто, рассматривая глубокие трещины на стенах, прикрытые вздувшимися обоями.
Суйгецу поймал его взгляд.
- У меня раньше приличнее квартирка была, - сказал он. – Бабкина. Поменял вот на эту. В конце концов, какая разница, где жить...
- Как жить, - сказал Наруто.
Суйгецу задумался.
- Нет, здесь разница есть, - ответил он. – Вот когда у меня бабла было немерено после обмена, я жил лучше. Да что я тебе говорю... Сам понимаешь... На складе-то больше не въебываешь, а?
Он потянул было сальные руки к штанам, но вовремя отдернул и принес из кухни маленькое полотенце.
- Новый ебырь? – спросил он, кивнув на Омои. – С Саске так и не помирился?
Омои удержался от того, чтобы не грохнуть книжкой по его растрепанному затылку только потому, что поймал взгляд Наруто. Тот смотрел на Суйгецу с застывшим болезненным выражением.
- Не помирился, - наконец ответил Наруто. – Наливай. Сменим руки, чтобы завтра опять пить зарекся...
- Не помогает, - авторитетно сказал Суйгецу, но послушался. – Я сам Саске сто лет не видел. Предпоследний раз мы с ним пили... а в последний раз он мне какого-то кота принес и заставил бухать с его друганом.
- Кота? – спросил Омои, взяв из его рук свой стакан.
- Дурак, - беззлобно сказал Суйгецу. – Не кота друган, а Саске. А перед этим он мне звонил... не помню. А! Как раз он с тобой поцапался и тянул меня куда-то жрать, но я старался в завязку уйти, поэтому просто к нему приехал. Он сказал, что ты блядь последняя и вроде успокоился.
- Кто блядь? – запутался Омои.
- Я, - спокойно сказал Наруто. – Я блядь. Блядь такой.
- Угу, - кивнул Суйгецу, – да, была у него такая фразочка...
Он тревожно посмотрел на пустеющую бутылку.
- А я так и не завязал... – выдохнул он. – Все как-то отодвигал. Потом перешел с пойла и пороха на белый. Пока деньги были... Теперь денег нет, винт пользую...
- Ты Кибу не видел? – спросил Наруто.
- Кибу? Мне он самому как воздух... – Суйгецу провел ребром ладони по шее. – Не отказался бы по старой дружбе... Не видел.
- Помочь? – спросил Наруто. – Омои?
- Есть нормальная клиника, - откликнулся Омои, потянувшись за телефоном. – Был у меня такой опыт с одним товарищем. Ничего – вытянули.
Суйгецу искоса посмотрел на Наруто, потом на свои посиневшие руки.
- Нет, - тихо сказал он и поднял глаза. – Я ведь у тебя даже денег не прошу, Наруто, а ведь мог бы... Не надо за меня решать и покупать мне чужую жизнь. Договорились?
Наруто молча взял стакан.
Он молчал всю обратную дорогу, глядя за окно автобуса с безразличностью поддатого человека. По обочинам стелились серые лужи, а над ними пронзительно желтела ненасытная осень.
- Не думай ты о нем, - посоветовал Омои, имея в виду Саске.
- Он мне и другом-то не был... – ответил Наруто. – Почему же так больно? Тупик.
- Его выбор, - сказал Омои, поняв, о ком идет речь.
- Все, что меня окружает – такая хрень, - с отвращением сказал Наруто и умолк.
И Омои снова понял, о чем идет речь, но не знал, что ответить.
Омои больше не пытался выполнить возложенное на него поручение полностью, и только после предоставить отчет, поэтому на следующий же день заявил, что нашел Шикамару.
- С ним я не особо контачил, - признался Наруто, набирая телефонный номер. – Но... Сказал же – хочу найти всех.
Они нашли Шикамару, но полноценной встречей произошедшее назвать было нельзя. Тот согласился подъехать к условленному месте, и подъехал на недорогой, но добротной иномарке, вышел из машины, застегивая молнию на кожаной куртке.
В салоне машины осталась красивая девушка с пышными пшеничными волосами. Девушка смотрела на Наруто и Омои сквозь лобовое стекло с непримиримостью, присущей всем женщинам, наладившим жизнь и быт, и не терпевшим каких-либо неожиданностей.
Встреча Шикамару с Наруто явно входила в список незапланированных неприятных неожиданностей.
- Темари, - сказал Шикамару, кивая на нее. – Моя жена. Ты извини, мы торопимся... Но лишить себя удовольствия посмотреть на нашего грузчика я не мог.
Он выглядел уверенным, настоящим, неотвлеченным. От него веяло размеренностью и тем цинизмом, которым часто пользуются люди, добившиеся всего, чего хотели.
- Как жизнь? – спросил он.
- Нормально, - ответил Наруто, внимательно глядя на него. – Соберем новую модель, рванем покорять горные тропы. Так что пожелай удачи.
- Удачи, - ухмыльнулся Шикамару. – Но ты меня не понял. Я спросил – жизнь как, а не работа.
- А в чем разница... – Наруто явно растерялся.
- И жизнь тоже в норме, - вмешался Омои, обняв Наруто одной рукой. – Правда, любимый?
- Ну, тогда бывай, - хмыкнул Шикамару, пожав плечами. – Придурок из-под подъемника...
На прощание он махнул рукой и быстрым шагом пошел к припаркованной на обочине машине.
- Зачем тебе это, Наруто? – спросил Омои, увидев, как темнеет неподвижный взгляд друга. – Может, к черту? Чем дальше, тем хуже.
- Зато правда, - ответил Наруто и отвернулся к ряду маленьких ларьков, выстроившихся вдоль дороги. – Хочешь шоколадку?
Его плечи окаменели.
Следующий адрес Омои Наруто сообщать не торопился по простой причине – адрес принадлежал одному из загородных хосписов, и неизвестно было, что мог сказать умирающий парень человеку, который добровольно ставит свою жизнь на розыгрыш смерти. Наруто ждал, а Омои молчал, раздумывая.
- Слушай, не виси над душой! – сердился он. – Выберись куда-нибудь! Ты мне мешаешь.
Наруто послушался, натянул свою оранжевую куртку и ушел, прихватив таблетки и маленькую коробочку. Омои знал, что в ней, и стиснул зубы, но делать было нечего. Выбор Наруто...
Выбор Наруто привел его в «Лонгин». Вывески давно уже не было, старые тяжелые двери принялись скрипеть, коридоры покрылись пылью. Из-за дверей давно уже не слышалось ни голосов, ни звуков, и все запахи исчезли, кроме запаха горечи театрального лака.
Неизменными остались камеры, одной из которых Наруто улыбнулся. Он знал, что здесь его ждут, и не ошибся. Конан вышла навстречу, закутанная в синее боа, пышными кольцами обернутое вокруг округлой шеи. Ее каблучки стучали уверенно, тяжело. К шерстяной короткой юбке прилипли перышки завитком.
- Ребенок мой, - с патетической нежностью выдохнула она и рассмеялась, доказывая, что это приветствие – простая шутка.
Но обняла, прижав голову Наруто к маленькой упругой груди, защищенной лацканами пиджака. На ее пальцах в ряд леденели серебряные затейливые кольца.
- Ты был у мамы? – строго спросила она. – А фиалку оповестил?
- Не спрашивай, - отмахнулся Наруто. – И так с Омои прячемся, как ящерицы. В бейсболках этих... Если какая-нибудь газета докопается до того, что я здесь, Шизунэ мне голову отъест. Как она, кстати?
- Она меня не любит, - глубокомысленно сказала Конан. – Она говорит, что за педофилию в нашей стране сажают.
- Мне двадцать два!
- Я об этом забыла, - призналась Конан. – Поэтому просто сказала, что женщины тебя не интересуют.
Наруто сначала прикусил губу, потом рассмеялся.
- Я тебя люблю, - нежно сказал он. – Держи.
Конан подставила ладошки и получила маленькую черную коробочку, в которой могли поместиться максимум дамские часики.
Вместо часиков в обитом кожей углублении лежал сияющий белой сталью сомкнутый в треугольник нож.
- Ой, - сказала Конан. – Ой. Смертельно красиво.
- Ага, - Наруто тоже посмотрел на нож. – Выкидушка. Если прижать к телу и нажать кнопку, лезвие пробьет сантиметров семь мяса. Уникальная игрушка.
- Я могу связать тебе свитер, - задумчиво сказала Конан, рассматривая подарок. – Я умела когда-то вязать... Хочешь?
- Я отдохнуть хочу, - серьезно сказал Наруто. – Я хочу, чтобы мне душу ничем не трогало.
Конан кивнула, захлопнула коробочку.
- Иди.
Наруто столкнулся с вопросом: что считать настоящей жизнью? Тот круг, из которого стремился вырваться, те мечты, что были исполнены, болезнь, которую пытался победить и, казалось, одолел – привело ли все это к настоящей жизни, за которую после не станет мучительно больно?
Голос, казавшийся незнакомым, издевательский голос... Может, это и был голос настоящей жизни? И она – не рядом с умело накрашенными девушками, умеющими подать себя по-королевски даже в условиях атомной войны? Не рядом с торопливыми репортерами, белыми крыльями самолетов и не аналог сумасшедшей дозе адреналина, выплеснутой в кровь? Не аналог эйфории, окутывающей после того как – смог, прорвался, победил, сумел?
Может, из нее, настоящей жизни и ушел, ушел от алюминиевых чайников, опустевших домиков, от неразрешенных вопросов о небе...
Наруто не мог сразу осознать своей ошибки, да и боль, преследующая его постоянно, усилилась. Устал рассудок, зачерствели мысли, утомилась душа.
Он набирался сил для нового рывка, потаенно понимая, что не хватает кого-то важного – того, что расставит все точки и подскажет самый простой ответ...
Такого человека не существовало, и не к кому было прийти, уткнуться лицом в колени и попросить правды.
В мире творился сумбур, и Наруто впервые остро почувствовал недостачу в нем правильных схем.
У него был другой человек. Человек, чей разум спал в пыли прошедших тысячелетий, а тело вело медленное существование в реальности, лишь изредка позволяя пробудиться острому уму.
Пейн был несчастен, но принимал свое несчастье, как рябиновую настойку, смакуя и со вкусом. У него не было желания осознавать причины и искать следствия, он казался осколком скалы, сброшенным с неба для того, чтобы наблюдать за закатами.
Конан любила в нем эту истинную первоначальность и верила в то, что закаты не оставляют скалу равнодушной.
Наруто верил в то, что Пейн перестал ощущать боль, но все еще чувствителен к ласке.
Наруто было проще – он давно нашел подход, поняв, в чем заключается слабое место Пейна. Тому, утомленному галлюцинациями и течением времени, скучно было изображать из себя страшного сильного самца в спальне жены. Ему куда проще было поддаться ласкам молодого парнишки. И он поддался, сохраняя свое превосходство, основанное на запечатанной в нем силе.
Затемненный зал с рингом, утонувший в темноте за металлическими перилами, Наруто уже давно не интересовал. Его уже не пугали шприцы и дорожки порошка, странные книги и дым кальяна. Он давно не боялся Пейна, но начинал всегда одинаково – усаживаясь на полу у его ног. Терся лбом о его колени, пальцами проводил тонкие нитки тепла по лежащим на подлокотниках ледяным запястьям.
- Я нашел почти всех, - сказал он сдавленно, поднимаясь выше и осторожно прикусывая зубами ткань брюк, под которыми уже выпрямлялся огромный член Пейна. – Остался только Недзи, но Омои что-то мутит и молчит, как ведьма на приеме инквизитора.
- Он может быть мертв, - сказал Пейн, наблюдая за кончиком розового языка, скользящим по тонкой молнии его ширинки.
- Нет, - ответил Наруто, отрываясь от своего занятия. – Это бы Омои сказал. Там что-то другое.
- Ты решил разыскать всех?
- Да.
- И Саске?
В голосе Пейна прорезались живые насмешливые тона, окрасившие серое напыление его равнодушия в стальной опасный цвет.
- Я помню, где он живет, - сказал Наруто. – Но...
- Что будет, если он живет не один? – продолжил Пейн. – Если он все-таки обходится без тебя куда спокойнее, чем ты обходишься без него?
- Да просто видеть не хочу, - отрезал Наруто. – Растрепал нервы? Я же отыграюсь...
Отыгрался, расстроенный неудавшейся попыткой притормозить душевную боль и создать себе бесстрастный вакуум.
Не обошел вниманием ни одной металлической планки, ни одного кольца, вцепляясь зубами в пробитое пирсингом ухо, губы, переносицу, соски. По головке члена прошелся – зубами, тут же, впрочем, зализав причиненную боль, но не размыкая жестких пальцев, прихвативших яйца.
Пейн запрокинул тяжелую голову, закрыл глаза. Под тонкими веками бегали выпуклые глазные яблоки, словно у спящего. Он наслаждался своей болью и молодым упругим телом, жар которого нарастал, становился все отчетливее, наливаясь дурманящей влажностью.
- Раком, да? – спросил Наруто, укладывая пальцы между сведенных еще ягодиц, заставляя Пейна расслабиться и впустить его пальцы поласкать привычный к вторжению анус.
А потом почему-то замер и засмеялся нервным жалобным смехом.
- Я чуть не сказал – «девочка», - выговорил он. – В этом городе я схожу с ума, честно...
Глава 41 (Sasuke|Naruto, Sasuke|Kiba, Naruto|Kiba, Kakashi|Itachi, Kakashi|Naruto, Naruto|Sakura, Kakashi|Tenzo, Naruto|Haku, Naruto|Sasuke, Orochimaru|Sasuke, Sasuke|Orochimaru, Sasuke|Suigetsu, Pain|Naruto, Naruto|Pain etc.)
Воздух светился желтым фосфором. У солнца не было лучей, жар стекал с него, словно густой мед и цеплялся за верхушки скал, окрашивая их в бордовый. Горизонт дрожал, выгибаясь. Согнутые фигурки людей суетились внизу, рядом с квадратиками расстеленного брезента. Саске сидел, прислонившись к раскаленной каменной стене, сложенной из давно выветрившихся неровных булыжников. Из таких же камней был сложен круг мертвого колодца с тяжелым растрескавшимся воротом.
На колодец люди поглядывали со смешанными чувствами – символ дома, символ жизни, он был безнадежно пуст и сух.
В фляжках плескалась теплая водка, в полевых сумках таял завернутый в вощеную бумагу горький шоколад.
Казалось, ветер пахнет осточертевшим шоколадом и дешевым спиртом. Навязчивые запахи заставляли желудок заходиться в спазмах. Тошнило всех. Тошнота преследовала так настойчиво, что утомленные ей люди то и дело бросали работу и отходили в сторону, чтобы, нагнувшись, вложить два пальца как можно глубже в глотку. Отпускало.
Был и другой запах, тяжелый, тоже сладкий, но словно обернутый в гнилые тряпки. От него мутило не меньше, но он был привычнее.
Комплектовкой Саске сам не занимался уже давно, поэтому и сидел у стены, уложив на колено планшет и обыкновенный тетрадный листочек.
Застывшими глазами смотрел прямо перед собой, испытывая знакомое многим людям чувство неловкости перед чистым листом. Прежде чем начать писать, нужно было снова привести мысли в порядок, и из них, понятных и обычных, вычленить то, что не произносимо, то, что можно только написать.
Помедлив, Саске отложил чистый лист в сторону, прижал его маленьким камешком, расстегнул крепления планшета и вытащил из-под толстой стопки карт тщательно завернутые в пленку конверты.
Конвертов накопилось много, около десятка. Пухлые, потертые, они рассыпались в пальцах, треща. Ни один из них не был подписан и ни один не был запечатан. Самые первые пришлось подклеивать кусками пластыря.
Чтобы начать писать новое письмо, нужно было перечитать прежние. Перечитывая, Саске начинал лучше понимать себя и уверялся, что способен исписать еще хотя бы один лист.
«...Бумага, конверты. Целый год орали мне на ухо: бумага, конверты, почта завтра, почта утром, забираем, привозим… Бумага-конверты-пишите-своим-не-забывайте-что-письма-проходят-цензуру. Видел я потом эти письма, вырезают все, что может указать на местонахождение и текущее положение. Они в руках на клочки рассыпаются. Если я и возьмусь писать письма, то не буду их отсылать».
Конверт и бумагу Саске впервые взял лишь спустя год. Поразмыслил – писать некому, но все же пристроился как-то у разбитого подоконника и написал короткий ничего не значащий абзац.
Собственный почерк и запах чернил напомнили ему о другом Саске, о Саске, который когда-то учился в школе... Позабавило. Не снимая с плеча ремня автомата, то и дело его поправляя, он снова наклонился над бумагой, вглядываясь в ровные строчки. Под рубчатыми подошвами тяжелых ботинок хрустело битое стекло.
Заодно прикинул – окошко-то отличная снайперская точка, весь двор как на ладони...
Второй абзац написал две недели спустя, спешно, прижав лист к колену.
«...То ли презирать, то ли ненавидеть. Еще не выбрал».
Перечитывая эту строчку, вспомнил, как сидел на корточках, зажимая липкое от льющейся беспрестанно крови запястье, жалкое и глупое без продолжения – кисти и пальцев. Кисть и пальцы валялись рядом в густой пыли, напитавшейся алым. Парень, которому принадлежала кисть, не мог вдохнуть, и все порывался до нее дотянуться, пока Саске, которому надоело его удерживать, не откинул оторванную руку носком ботинка.
А ведь предупреждали – не зариться на дармовую технику и не хватать, что ни попадя... Детства захотелось? Наушники в уши, и весь мир под твои римейки? Лучше бы тебе башку оторвало, неудачник...
Саске выбирал между ненавистью и презрением, отмывая руки под скупой струей тепловатой воды. Вода розовела и расплывалась по рукавам и запястьям.
Охотника за плеерами уже оттащили в прокопченный жарой и запахом горячего металла вертолет.
- А где остальное? – спросил тощий медик, приняв пациента.
- А надо? – спросил Саске.
- Не надо, - согласился медик, почесав нос. – Но он будет просить.
- Вода еще есть?
Тощий медик кивнул, нырнул в недра вертолета и вытащил пластиковую литровую бутылку.
Презирать людей или ненавидеть их?
«В них нет логики. В их поступках нет логики. Слабый импульс сталкивает их с пути. Калеки по дурости, трупы по идиотизму».
Импульсы были разные. Запомнившийся эпизод с поднятым на улице плеером сменился другим.
Маленькое горное селение, опустевшее задолго до прихода в ущелье военных, с их точки зрения оказалось сокровищницей. В низких прохладных комнатках под плетеными коврами были спрятаны янтарные, рубиновые, зеленые банки с вареньем и джемом. Привыкшие получать глюкозу из бесформенных кусков шоколада, солдаты быстро растащили банки, несмотря на множественные предупреждения. Обыски ничего не дали – банки легко было спрятать в песке или камнях. Сладкое действовало на людей магически. Саске не видел такой одержимости даже у наркоманов.
На следующее утро, матерясь сквозь зубы, спешно хоронили десяток человек, отравившихся оставленными «подарками». Проверять состав яда было некому и некогда. Урок был усвоен на наглядных примерах. Оставшиеся банки мстительно расстреляны, словно битое стекло и вареные фрукты могли ответить за смерть людей.
«Если жить – значит потакать всем своим слабостям, то умереть – значит, закончить заниматься хуйней».
...Саске не стал дочитывать, свернул листок и вложил его в конверт. Выбрал из пачки еще один, развернул. Полгода спустя.
«Я то ли заколдован, то ли проклят. Меня кидают с места на место, и я этому рад, потому что попытки сближения раздражают. Говорить мне не о чем, слушать других неинтересно. Устраивало полностью, но обнаружил, что и во мне заложена необходимость в общении, которая сбивает людей в стаи. Быть одиночкой легко, но вложенная программа заставляет искать взаимодействия. Того уровня общения, который я позволяю, этой программе явно недостаточно. Дело может быть и в возрасте. Как там было сказано? Возраст познания заблуждений? Нет, до него мне еще очень далеко, да и не хотел бы я до него дожить, если вдруг окажется, что мне есть что познавать. Не понимаю, зачем этой стадности сбивать с толку человека, который выбрал для себя самую удобную модель поведения. Люди заводят связи. Становятся друзьями и после страдают от этого. Ненависть или презрение – вопрос остался открытым, но если так пойдет дальше, мне придется решать, что делать с самим собой. Начинаю думать, что я...»
Отвлекли. Не дописал. Саске запрокинул голову, облизнул сухие губы и вспомнил: индивидуальная работа.
Это гражданская одежда, билет на самолет. Эконом-класс. Чужой нарядный город, разноцветные улицы, залитые каким-то праздничным шествием. Светловолосый человек, нервно покусывающий большой палец. Запомнилось – ногти у него были сгрызены до мяса, и красные полукружья четко выделялись на белой коже пальцев.
Человек виновато и нервно улыбался, разговаривая по телефону. Водянистые живые глаза бегали по сторонам.
Соотечественник. Сложное слово. В подробности дела Саске не посвящали, но он умело складывал в уме числа разной степени паршивости, и привел пеструю праздничную толпу и нервного белоглазого человека к единому знаменателю. На чужой земле родные отряды быстрого реагирования не погоняешь... А парнишке-туристу, заблудившемуся в окрестностях со спортивной сумкой за плечом, много не надо – ни денег, ни времени.
Голова белоглазого развалилась, как рухнувшая с подоконника тыква – медленно, с сочным хрустом. Телефончик выпал из белой нежной руки и приземлился уже в густую липкую лужу.
Саске почти не глядя разобрал винтовку, запихнул ее в сумку и, избавившись от оружия на обратном пути – по частям, успел прогуляться по тенистому городскому парку, вывязанному в кружево солнцем и резной листвой.
Глупости, мелкие жадные желания. Жил бы ты, белоглазый неженка, долго и счастливо, если бы не твои слабости...
К записям вернулся спустя неделю, когда снова вернулось тянущее чувство пустоты.
«Мой характер не отменяет человеческих желаний, с которыми справиться можно, подозреваю, частичной ампутацией мозга. Был бы суеверным – сплюнул бы. Идеального убийцы из меня не получится, я больше не вижу в смертях смысла. Наказывать человека смертью – то же самое, что наказывать смертью автомобильную шину. Ей так же насрать, как и трупу».
...Ближе к серединке пачки конверты становились все толще. Саске обнаружил, что бумага терпит. Терпит и позволяет убить время.
Солнце покатилось вниз, оставляя за собой шлейф зеленого и желтого света. Пустыня оживилась. Мягкие складки песка стали малиновыми, редкие густые тени разлеглись бархатными лоскутками. От нагретых за день камней потянуло первой прохладцей. Ночью температура падала.
Работа внизу закончилась. Квадратики брезента превратились в черные коконы, неприятный запах почти рассеялся.
Саске спрятал конверты в планшет, поднялся и спустился со своего наблюдательного поста, оскальзываясь на осыпающемся песке. В мягком воздухе смягчились и голоса, поплыл сигаретный дым. Люди расслабились, и даже отсутствие воды не пугало. По сравнению с завернутыми в брезент у живых все было относительно неплохо.
Саске подошел к ближайшему кокону, приподнял пыльный брезент, заглянул под него.
- Полный комплект?
В темноте, под брезентом, виднелись синие ободранные костяшки. Черные волоски на грязно-белой коже.
Комплектовка была полной. Ни одного трупа без ноги, руки, или, того хуже, головы. Сборка конечностей прошла без осечек, хотя никто не мог поручиться, что в каждый комплект входили «родные» детали. Путали часто.
У одного из убитых оказались светлые, словно вымоченные в меду волосы, по-мальчишески взъерошенные на затылке. Возле уха тянулась неровная трещина, забитая песком. Светлые ресницы опалены.
Саске потянул было брезент, чтобы закрыть его лицо, но вдруг замер, ощутив горькое дымное чувство сожаления, похожее на сожаление от сжигаемой на кострах осени.
Сердце зашлось в ритмичном болезненном стуке. На губах появился вкус керосина – плохой признак...
Пытаясь заставить себя отпустить брезент, Саске жадно и с волнением вглядывался в мертвые черты, с потаенным облегчением оттого, что они незнакомы ему – совершенно. И светлые волосы, налипшие на глубокий излом раны – не те, просто похожи по цвету, и губы прямее, и скулы очерчены иначе...
Он давно научился чувствовать людей так, как должен чувствовать их каждый. С ответственностью человека, ценящего чужую жизнь. В этом понимании не было ни капли гуманизма или альтруизма. Он чувствовал других с уверенностью животного, точно знающего, что все мясо на вкус одинаково. Знал, что все взгляды – серые, карие, синие, зеленые, изнутри нанизаны на одни и те же нервы и один и тот же мозг. Знал, что индивидуальность заканчивается там, где начинается страх, что ум начинается там, где умело управляются с инстинктами.
Саске избавился от своего комплекса чужой оценки, вдруг обнаружив, что чужое мнение важно до тех пор, пока не сломаешь руку его высказавшему, но уже не спешил прибегать к таким радикальным мерам.
Как-то попалась в руки библия, оказавшаяся в вещах одного из погибших. Взялся за чтение сначала от скуки, потом с возрастающим интересом. У Саске не было склонности к абстрактному мышлению - библия воспринималась им, как психологический роман. Из литературы такого плана он с детства привык извлекать выгоду, поэтому сделал выводы: существо, обладающее силой, имеет право на все.
Такому существу не нужно прислушиваться к другим и блюсти чужую мораль – оно и является моралью, и потому быстро завоевывает высший статус. Саске легко примерил на себя роль бога и в душе согласился с его политикой кнута и пряника, где кнут выбивал из людей кровавые брызги, а пряник придумывался ими самими, и о нем уже не стоило заботиться. Такой подход показался Саске подходом идеального лидера, и заставил прийти еще к одному выводу – демонстрация силы по пустякам не обязательна.
У бога, как и у любого смертного, было слабое место. Саске поразмыслил над этим, и вынужден был признать, что у него тоже имеется брешь, которую ничем не заделать, и она сродни библейскому противостоянию по сути, но не по расстановке сил. Бог ничего не мог поделать с сатаной, Саске ничего не мог поделать с Наруто.
Закрыв лицо книгой, Саске дышал запахом бумаги и типографского клея и думал: а потому что любит… Бог любит сатану, и все надеется на что-то…
Библейские образы не принимали в его воображении возвышенных поз и не несли согревающего света. Саске размышлял над информацией в чистом виде, и размышлял бы над ней так же спокойно, как если бы героями книги оказались дети с соседнего двора или наряд ментов, вышедший на патрулирование.
Близость смерти никак не повлияла на его восприятие книги. Саске избегал гибели с легкостью заколдованного или проклятого: неосознанно делал шаг в сторону за секунду до взбитого пулей фонтанчика пыли, обходил горные тропинки окольными путями, лишь позже по грохоту разорвавшихся мин понимая, чего избежал.
Обострившееся восприятие окончательно выковало из него хищника, рефлексы и интуиция которого воспитаны сотнями поколений. Он доверял себе, уловив закономерность реакций.
Саске был прирожденным лидером, и, читая о деяниях высшей силы, ощущал уколы ревнивой злости. Ему нравился образ мышления существа, держащего в подчинении и страхе огромную человеческую массу на протяжении стольких лет, но не нравилось абсолютное непонимание тем подопечных.
Саске своих людей понимал. Еще со склада научился оберегать их, удовлетворяя нехитрые материальные потребности. Он знал – другу не доверяют так, как доверяют хорошему начальнику или командиру. Знал, что в приступе ненависти любой готов всадить ему в затылок пулю, но никто никогда добровольно не уйдет из его отряда.
Ненависть или презрение.
Вопрос решился сам собой.
Саске терпеть не мог многословные философствования, и плевать ему было на душевные качества, он берег мясо своей стаи, и стая отвечала ему уважением, изредка огрызаясь для порядка.
Цивилизованность и утонченность мышления, городские стандарты приличий и нормы поведения – все это смахивало на этикет при дворе какого-нибудь средневекового немытого короля.
Без всей этой шелухи люди были вполне понятны и осязаемы. Саске ощущал сердцем биение чужих сердец, по глазам и шевельнувшимся губам угадывал последние мысли, по цвету и току крови определял характер раны, по заострившимся скулам видел ненависть, по опущенным ресницам – боль, по походке – усталость, по позе – отчаяние.
Обострившиеся инстинкты повели его верным путем, заставив ощущать жизнь во всей ее силе.
Она, так вяло отзывавшаяся в нем прежде, теперь стала близкой, и Саске порой ощущал себя нанизанным на ее сетки, проходящие через мозг, живот, руки...
Текстуры и цвета окружающего мира налились силой: запахи, ощущения, боль.
Люди имели право на эту жизнь. Саске теперь равнял их по себе и не ошибался.
Ненависть он оставил для слабостей, презрение – для неприспособленности.
А еще он теперь ненавидел музыку и сахар, потому что за три года научился испытывать сожаление.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 33 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |