Но именно в Хлаалу Сэнзалли научилась весьма многому; местная шамани, Умалла?, заметив, что Сэнзалли весьма и весьма не хватает знания, которое можно сделать силой, не хватает той самой основы, помогала ей сновидеть, а также измучила упражнением в гляделки.
— Наставница тебя как, не учила взгляду? — требовательно, пытливо спрашивала гордая и неприступная Умалла, не терпящая вольностей, высокая, стройная. Она имела в привычке постоянно взмахивать хвостом.
Сэнзалли с извинением покачала головой, глядя на ее хвост:
— Извинения для львицы… Нет…
— Я тебя за день ничему не научу, — безнадежно махнула лапой шамани Хлаалу. — Но попытаюсь — потому, что должна.
А потом заставляла подолгу глядеть ей в глаза, с разной эмоцией и намерением. Это оказалось крайне трудно, даже в чем-то мучительно; Сэнзалли даже не подозревала, что простой взгляд может вызывать такие чувства, эмоции, сражение духа. Ее гордая наставница ничем не оставалась довольна и всё требовала от Сэнзалли то того, то этого. Чтоб не быть голословной и дать пример, Умалла позвала первую попавшуюся под лапу львицу (это оказалась сестра одного из ярлов) и взглядом свалила ту в некое подобие полуобморока-полусна, нисколько не заботясь о последствиях.
— Ушла ты, уходишь ты, уйдешь ты… — следуя своей натуре, зло и резко выражала намерение Умалла. Юную шамани это впечатлило: она прежде такого не видела, ни со львятами, ни со взрослыми — Ушала и Фриная несильны и такого не могут.
Потом Умалла решила поговорить с нею об искусстве лжи и его применении.
— Ложь. То, что неистинно. То, что неправильно, — начала она, прогуливаясь взад-вперед. Потом села хвостом к Сэнзалли, наблюдая жизнь прайда издали.
— В мире лжи нет, бытию она неведома. Ложь рождается лишь в наших душах и назначена лишь для других душ. И первое, о чем должна помнить шамани: ложь не есть зло. Всегда знай или пытайся понять: почему кто-то врет? Хитрость ли это для выгоды? Блуждание во мраке самообмана?
Умалла посмотрела на Сэнзалли, оценивая влияние своей речи на молодую львицу; но та внимала и покоилась, не шевелясь.
— Второе, что ты будешь помнить: ложь — не только придуманная или искаженная истина. Ложь — это и ее сокрытие. Третье: тебе непременно надо уметь врать. Четвертое: вводя в обман других, ты раскроешь, сколь часто лжешь себе. Невозможно истребовать, чтоб ты вовсе себе не врала — это невозможно; жизнь прекратится в сущий кошмар. Но нужно помнить, что все мы носим такой порок в наших сердцах.
— Львица говорила, что ложь — не зло. А теперь я слышу, что ложь есть порок, — отметила Сэнзалли.
Ей, честно говоря, не очень нравилось то, о чем начала говорить шамани Хлаалу. Ложь есть ложь. Есть правда, а есть она. Ложь плоха — ведет по неверному пути. Правда хороша — ведет по верному. Разве не так?
— И последнее: в этом мире нельзя отыскать полную истину; всё что будет — лишь полуправда, — продолжала Умалла. — Гляди, ты поймешь со временем, что ложь не есть зло. Но в то же время ты уловишь, что она — порок души, потому что ложь портит намерение и волю шамани. А что еще хотеть? Мир скрывает свои правды от нас, потому он нам непрестанно лжет.
Отряхнув головой, Сэнзалли чуть прижала уши и осторожно молвила:
— О, небо… Я запуталась, будто в терновнике. Львица говорила, что в мире лжи нет. А теперь львица говорит, что мир скрывает правды от нас, а потом лжет. Как же быть? — подняла она взгляд.
Маленькая птичка села на терновник неподалеку. Сэнзалли удивилась тому, что совсем недавно упомянула это растение, как тут на него села вот эта птица.
— Хорошо. Ты слушаешь, что я говорю, и думаешь над этим. Удивляйся, сколько хочешь, но есть так. Ты сейчас скажешь, будто я выжила из ума, и говорю чепуху ради своей важности. Нет же: мир, который ты видишь, слышишь и осязаешь — это мир, что живет вот здесь, — Умалла погладила Сэнзалли по голове, и молодая львица с неизвестной робостью приняла эту нежность. — Это мир твоего сознания, и ты живешь в нем; а сколь наши души мастерски умеют врать, то — сама понимаешь… Потому на мир нужно смотреть, как на непрестанную правду, но не забывать о его лживости.
Сэнзалли с осторожностью слушала всё, что ей говорила эта шамани. Принимать ли в душу, либо тихо отбросить?
— И какой ты из этого усвоила урок? — спросила Умалла, и Сэнзалли не хотела этого вопроса.
Но надо ответить.
— Буду честной: никакого. Лишь потерялась. Теперь для меня стало всё еще сложнее, а если учишься, так вещи должны проясняться.
— Прекрасно. Мне нравится твоя чистая душа — ты не врешь себе, и не врешь мне. Урок в том, что слова не могут принести к истине; они всегда касаются ее, ходят вокруг, но не более. Посмотри, сколько мы беседовали, а проку — мало. Ведь созданы слова для другого: они изначально назначены вести волю и намерение. Первые слова — это охотничьи жесты, если хочешь. «Стой тут!», «Беги!», «Хватай!». Из языка, созданного вести волю, нельзя составлять правды, как камешки один на другой: рано или поздно твое творение рухнет. А намерению истина не нужна — оно ее не знает; оно знает лишь само себя.
— Сложно всё, наставница Умалла… — молвила Сэнзалли, в самом деле желая сказать, что она всё усложняет.
— А кто говорил, что будет просто? Если тебе так говорили, значит, солгали, — веско сказала Умалла, тщательно наблюдая за нею.
— Что ж, мы потерялись в общем, но утеряться в частном сложно, — продолжила она. — Тем более, что оно — самое нужное. Я хочу, чтобы ты умела видеть обман, и обманывать сама. За день чему тебя научишь… Ничему, верно. Но пытаться надо.
Умалла села прямо возле Сэнзалли и начала смотреть в одно направление с нею. Поставив лапу на ее, сказала:
— Правда — вещь простая. Она одна. Лжи полно, какой хочешь. Обмана полно, какого угодно. Я расскажу тебе кое-что, и ты начнешь понимать. Около луны назад случилось в нашем прайде такое: одна львица — имени не скажу — оставила ногу зебры в тени дерева. Назначалась она для львят. Поскольку идти за ними было недалеко, то оставила без присмотра. Ведь это дерево — известное место сбора охотниц; все знают, что туда приносят еду для детей и старых. Она вернулась и увидела, что этой ноги нет. Кто взял? Всех спрашивали. Никто. Выяснилось, что в то время, в том месте близко находился лишь один лев. Причем не абы кто, а один из ярлов, ближайший друг нашего дренгира. Ну, охотницы всё ж спросили у него: «Не брал ли?». Он ответил: «Нет, знаете, шел мимо, увидел, утащил и всё сожрал!». Понятно, что охотницы смутились и далее расспрашивать не стали.
— Но это он съел? — легко догадалась Сэнзалли.
Нетрудно догадаться. А она говорит сложностями! Нетрудно всё, на самом деле…
Нетрудно.
— А как же. Я лично говорила с ним — признался сам. И вот тебе: наш ярл вроде как и не соврал, сказал всю правду, как есть.
— …но сделал так, чтобы ему не поверили, и сочли это ложью, — заключила Сэнзалли, не пронзившись простотой истории.
Тем не менее, Умалла продолжала:
— Как видишь, даже правду можно сделать ложью. Если уметь… Потому первое: ложью не есть сами слова обмана. Они не значат ничего. Ты можешь обмануть, даже слова не проронив. Ты можешь обмануть, просто смолчав. Ты можешь обмануть, сказав истинную правду. Потому что намерение обмана рождается в тебе; но сама ложь возникает в чужой душе, чужая душа сама вбирает ее в себя, поддается ей, принимает ее. А потому ты должна помнить — так же, в жизни, будут пытаться обмануть тебя.
Сэнзалли неопределенно кивнула. Как же, будут пытаться. Но смысл? Все знают, что у шамани есть чувство. Если всё остальное подводит, то оно не подведет.
— Второе: жертва обмана. Кто она? Или кто он? Хочет ли он быть обманутым? — настаивая на важности, коготком стучала Умалла по земле.
Молодая шамани решилась возразить:
— Мне кажется, никому не хочется быть обманутым.
— Кажется, — уверенно отбила возражение Умалла. — Например, лев, что тебя любит. Впрочем, как и ты. Ты тоже захочешь от него обмана.
— Зачем врать любимому? — удивилась Сэнзалли.
— Ах, мое дитя. Забыла ты то, что ранее говорилось, — ложь не есть зло. Ты не обманываешь его со зла. Наоборот. Из любви. Сутью игры, которая зовется «любовью», и есть ввод друг друга в заблуждение.
Сэнзалли сощурилась от подозрения и непонимания, прямо посмотрев на Умаллу:
— Как так может быть? Разве так бывает? Обман — и по любви?
— Бывает. Что за неверие к моим словам?
Вдруг Сэнзалли совершенно дерзнула:
— А зачем верить? Вдруг львица мне врет? — смотрела она прямо в глаза, не мигая. И даже не боясь взгляда Умаллы.
В глазах шамани Хлаалу нечто мелькнуло; Сэнзалли не могла сказать: злость или ярость; обида или укор. Но это очень быстро угасло, и Умалла ровно ответила:
— Не вру. Я себе не враг, и тебе тоже. Я сейчас передаю тебе знание; это — изъявление сестринства шамани. Здесь нет места для неправды.
— Ха! Как знать! — решила Сэнзалли немедля повернуть весь разговор наизнанку.
Умалла молчала, потому она добавила:
— Не может быть правдой то, что я должна врать своей любви? Смысл тогда в этом чувстве?
— Ты не должна врать, никто не принуждает. Сделаю упрощение: представь себе, что его сестра приводит тебя в бешенство своими выходками и поступками. Но он привязан к ней, любит ее. И ты что, скажешь ему, что терпеть ее не можешь?
— Если любит, то поймет! — с наивностью молодости откусила Сэнзалли, проявив совершенно несвойственные ей упрямство и недоверчивость.
Хотя она понимала, что поступает неправильно. Так часто бывает. Понимаешь, что ведешь себя как последняя дурость, но упрямо продолжаешь упорствовать в глупости; ибо сдаваться — не принято.
Умалла ответила печально и меланхолично:
— Что ж, ты не горишь желанием принимать мое знание. Не буду тебя терзать. Оставим это.
Она хотела ей многое показать и рассказать: как врать; как врут; что не делать, когда врут; что делать, когда врут. Многое хотела. Ну, не вышло вложить душу. Бывает с любым начинанием, даже самым благородным.
«Не готова еще», — рассудила Умалла.
И под конец Сэнзалли, когда отец уже вызвал ее, услышала от шамани Хлаалу:
— Он у тебя появится, взгляд. Обязательно появится, — так молвила она, словно давая обещание.
Юную Сэнзалли это втайне обрадовало. Что поделаешь, она еще почти ребенок, любит мягкую похвалу и нежное слово, слова вроде: «У тебя обязательно получится!». Но ее настрой был разорван на куски, когда она услышала на прощание от Умаллы: очень тихое, только для нее, прямо в ухо:
— Ужасной шамани ты будешь, Сэнзалли, — верно кивнула шамани Хлаалу, дотронувшись к левой стороне ее шеи.
Это подарило плохое настроение на весь день, и лик грусти укрыл ее. «Но почему ужасной? Ах, нет. Я ни на что не годна… Но ведь я стараюсь! Как умею… Как знаю… Мстит! За то, что не слушала ее болтовню о лжи! Точно отомстила! Ну и предки с нею…», — печально она глядела под лапы, шагая. Сэнзалли, по молодости и недостатку силы, не смогла уловить всех оттенков и смыслов этого слова — ужа?сная.
«Ложь есть ложь», — заключила Сэнзалли. — «И нечего тут особо выдумывать».
Мааши очень нравилось их путешествие. Она каждый день в кого-то влюблялась, в ком-то разочаровывалась, даже ругалась, бывала то тут, то там — в общем, спешила жить. И всё корила сестру:
— Сэнзи, да иди себе, погуляй. Погляди — с тебя глаз не спускают, — говорила так, будто в Юнити у сестры ничего не было.
На Сэнзалли и правда львы обращали самое пристальное внимание. Волнуя их своей мягкостью и непротивлением, уступчивостью в словах и повадках, Сэнзалли в то же время держала всех на расстоянии. Всякий, узнав, что она — шамани, хоть еще совсем юная, начинал вести себя сдержаннее, бояться лишнего шага: не знал, как к ней подступиться; Сэнзалли же, у которой случилось легкое, влюбчивое приключение, еще не могла он него отойти, и лишь вздыхала о том, что всё прекрасное в жизни ускользает так быстро, оставляя лишь серость будней.
В Хлаалу, под конец, к ней пристал некий лев; своими некрасивыми приставаниями он так надоел Сэнзалли, что она начала прямо отпихивать его лапой, если тот вдруг подходил. Или уходить самой. Потом за сестру вступилась Мааши, наговорив этому молодому нахалу всяких обидных слов.
И никто не верил, что они сестры — настолько Сэнзалли и Мааши были разные.
Потом назрел вопрос, который требовал разрешения: идти в Хартланд или идти во прайд Велари. Аринай и Мазари долго спорили. Разрешили вопрос, спросив одну их посыльных Хлаалу:
— Куда ближе: к Хартланду или Велари?
Та ответила:
— К Хартланду тропки лучше. Я бы шла туда.
Сэнзалли и Мааши ждали от Хартланда чего-то необыкновенного, а он оказался обычным прайдом. Ну, он больше, чем остальные… Ну, и всё. А прохладного отношения к гостям (это у крови хартландцев — они привыкли к ним) не могли не заметить. Потому сначала Мааши, капризно вздернув хвост, заявила:
— Папа, идем отсюда, здесь глупо и неинтересно. Идем к веларийцам.
— Но Мазари хочет еще проведать брата, а я — отдохнуть. Возьми Сэнзи, иди погуляй куда-то…
Мааши фыркнула:
— Фу. Пошли, сестра, скоротаем время.
Но уже утром следующего дня она пылала от восторга.
— Ох, Сэнзи, я с таким львом познакомилась! С таким львом! — молвила она громким шепотом, свесив лапы с большого бревна, на котором покоилась. Оглянулась — вдруг кто рядом?
Сэнзалли слышала это почти десяток раз за всё путешествие, потому восприняла очень спокойно. Она сидела возле сестры, рисуя на земле когтем бесцельные, плавные узоры.
— Ух ты. Вот как, — задумчиво молвила она, паря в облаках мечты.
— Он говорил… — Мааши говорила так тихо, как только могла, потому Сэнзалли пришлось навострить уши. — Говорил, что вечером меня найдет, и мы… пойдем. Погулять.
— Оу. Ой, — Сэнзалли оставила узоры. — Мааши, а тебе не страшно?
— Нет. Нисколько, — соврала та.
Сэнзалли немножко подумала, смущаясь.
— Тогда будь осторожна.
— Я попытаюсь, — хитро ответила Мааши.
Следуя своему смущению, молвила Сэнзалли-шамани:
— Но ты знаешь его… всего день.
— Эй, мы уже взрослые. Мне просто любопытно. Я хочу попробовать. Кроме того, он такоооой милый, честно-честно.
Мааши встала и отряхнулась, посмотрела на сестру. Соскочила с бревна.
— А давай я на него гляну? — вдруг предложила Сэнзалли.
— Да он ушел куда-то, его нету во прайде, — быстро ответила Мааши, посмотрев вдаль.
— Отцу что скажешь? — резонно спросила Сэнзалли.
Аринай знал, что за дочерьми нужно приглядывать — они еще не взрослые, еще не подросли. Потому он им запрещал ночью дочерям далеко от него отлучаться, да и днем не особо жаловал длинные прогулки.
— Что-нибудь придумаю.
Но придумывать ничего не пришлось. После полудня Аринай и Мазари решили уходить прочь из Хартланда. Их лапы устали путешествовать, потому они огласили, что сейчас же отправляются домой.
Быстрая, практичная на ум Мааши сразу смекнула. Она отвела сестренку в сторону:
— Сэнзи, очень прошу… Возьми отца во Велари, скажи, что тебе очень хочется на него посмотреть! Сестра, ну должно получиться! Я не могу сейчас идти!
На том и решили. Сэнзалли убедила отца пойти во Велари, а Мазари — остаться еще в Хартланде на ночь. Это было несложно: шамани (и ученицы тоже) прекрасно врут и вдохновенно убеждают — даже небольшое умение владеть сознанием и эмоциями никому не проходит даром. Может показаться, что юная шамани приняла это решение легко, без раздумья. Но это лишь кажется. На самом деле одолевали сомнения: юные, чистые. «Ах, отца обманывать плохо… Хорошее ли я сделала для Мааши? Как бы с нею чего не случилось…». Но, тем не менее, решение принято, потому отступать некуда.
— Удачи тебе, сестра…
— Пока, Сэнзи! Скоро увидимся! — с восторгом попрощалась Мааши, предвкушая и опасаясь этих вечера и ночи.
И Сэнзалли с отцом ушла во прайд Велари. Ей было интересно, так как отец ее матери, Нами?ру, был из этого прайда, а потому в крови Сэнзалли — часть прайда Велари.
Сначала было всё как обычно: переход, занявший полтора дня; легкое удивление местных от неожиданного визита; коротенькая встреча вежливости со старым, вечно недовольным дренгиром Велари; отдых после похода. Поначалу, как они только начали поход, у Сэнзалли болели лапы от непривычки. Но потом она обвыклась, научилась щадить и хранить силы в себе. Потому встала Сэнзалли очень рано и пошла исследовать земли прайда Велари — она никогда на них не была.
Как водится, разговорилась с местными. Конечно же, следовало навестить местную шамани, что юная, не знающая забот Сэнзалли и решила сделать. Львица со шрамом на щеке и челюсти указала носом на одинокую, очень крутую, гладкую скалу вдалеке.
— Вот ее место. Там должна быть…
Эта шамани — уже немолодая, грузная львица с нелегким взглядом, маленькими ушами и тяжелой лапой. Сэнзалли прижала уши в знак смущения и незнакомства; она, на самом деле, не знала прежде ни одну шамани Союза, кроме своих наставниц. И все это воспринимали вполне нормально, но только не она, Халла?на:
— Тебе что, Фриная обо мне не рассказывала? Как так? Велари и Делванни почти рядом, а ты даже моего имени не знаешь!
Хмыкнула.
— Что Фриная, что Ушала — одно и то же. Ай, что взять, — делваннийцы… — неповоротливо отвернулась Халлана.
Сэнзалли привыкла к спокойствию и добродушию, потому не знала, как поступить и что делать. Села, прижав к себе хвост, рассматривая землю. Та же поведала, вполоборота, скрываясь в тени скалы:
— Меня зовут Халлана. Я — не рода Велари, — снова хмыкнула. — Я из Хлаа?лу. А моя предшественница была из Юнити. Здесь нету своей шамани уже много лет, да будет тебе известно. Последняя из шамани Велари, хах, давным-давно сбежала в Большой мир. Ни ученика, ни ученицы у меня нет — не хочу я их, да и хламая не было.
— Прайд Велари просил дать шамани из прайда Хлаалу? — осторожно спросила Сэнзалли, зная, что есть такая традиция.
— Да. А я, глупая и тогда молодая, согласилась.
— А в чем глупость? — задала вопрос неопытная Сэнзалли.
Халлана смерила ее взглядом. Юная шамани ощутила презрение, что таилось в нем. Ответа не последовало.
— Чего стоишь? — наконец, жестко молвила та.
— Я хотела побеседовать со львицей… — разочарованно и грустно ответила Сэнзалли.
Халлана повела ушами.
— Не о чем.
— Я поняла это.
Ни разу не ожидая такого холодного приема, Сэнзалли с тяжелым чувством отвернулась и начала уходить. Из-за мыслей, что ее одолели, она не заметила, как прошлась прямо по скопищу всяких вещей и вещиц, что в большом беспорядке находились в хозяйстве Халланы.
— Осторожней!.. Перевернешь мне тут всё!
— Пусть львица простит, очень прошу, — не очень искренне извинилась Сэнзалли.
— Бестолковая… Пользы от тебя… На, вот! Вынеси это, раз наделала бардак, — сказала Халлана с таким видом, будто раньше здесь был образцовый порядок. — Вынеси это старье, — пнула она панцирь к лапам Сэнзалли.
У юной львицы взыграла гордость: как можно снести такое отношение?! Чем она заслужила? Но решила, что это будет последней каплей. Еще одна грубость — и ответ вместе с открытым презрением не заставит себя ждать. Сэнзалли не знала, чем ответит этой Халлане, но решила твердо не давать себя и свою честь в обиду.
— Он что, не нужен львице? — холодно спросила она.
Та обыденно ответила, улегшись снова:
— Старый он, ни на что не годный, треснул почти. Я знаю, что местные шамани хранили его долгое время… — говорила она, и Сэнзалли даже показалось, что Халлана оттаяла. Но вдруг уши юной шамани услышали злобное: — К гиене его. Отнеси куда подальше, выброси или детям отдай. Всё меня раздражал. Как ты. Вот и катитесь вы… оба.
Сэнзалли без раздумий взяла этот панцирь в зубы и спешно ушла прочь, не желая больше общаться. Лишь преодолев прыжков сто, остановилась и положила панцирь. Рассмотрела. Он и вправду был старым, ветхим, в пыли и земле.
— Какой грязный. Фу, — фыркнула и перевернула лапой. Потом еще. Ударила его лапой — он завертелся.
Это обычный панцирь, который используют шамани в качестве емкости для разных жидкостей и смешивания. Лишь посредине, на тыльной стороне — глубокая царапина. Множество потертостей, каких-то пятен, мелких изъянов. Что ж, обычная негодная, старая вещь… Нужно бросить и забыть. Но Сэнзалли почему-то медлит. Она взяла его, потом снова положила, не зная, что с ним делать. Ей претило оставлять его или выбрасывать куда подальше. Но брать и ходить с этим панцирем — нелепо и смешно.
«Пойду к воде, отмою», — решила она. — «А потом где-то оставлю… Раз его хранили, так не буду выбрасывать — пусть себе стоит».
Панцири завсегда считались большой ценностью, ибо поиски черепахи — дело унылое, да и редкость они. Найти целый панцирь просто среди саванны вообще считалось среди шамани доброй удачей и хорошим знаком. Панцири хранились, передавались из поколения в поколение; некоторые наставники и наставницы требовали, чтобы каждая ученица или ученик находили собственный панцирь. Также панцирь — символ шамани для прайда; символ тех шамани, что живут в них и помогают остальным. Нет, здесь никакого трепета перед вещью, ведь шамани знают — вещи мира суть лишь тлён, в них нету силы, сила таится в ином. Но всё равно — символ есть символ, свои знаки стоит уважать.
Сэнзалли отмыла его возле водопоя, оставила прямо у кромки воды. «Может, Халлана передумает выбрасывать такую старую вещь. Выкидывать панцирь… Не дело это, плохой знак!».
Потом юная-юная шамани пошла по своим делам — жизнь ждала. Да и забыла обо всём. Вечером они с отцом, как гости прайда, беседовали с дренгиром Велари, и Сэнзалли, как воспитанная дочь, всё больше молчала при разговоре львов. Одолевали безделье и легкая дрема; она лежала ровно и стройно, поджав под себя лапы и хвост, и только блуждающий взгляд выдавал скуку. Но взгляду не за что уцепиться — на землях Велари лишь холмы и свободная даль.
— Сэнзи, ты, понимаешь, беседовала с нашей Халланой? — мягко, даже ласково обратился к ней дренгир.
Застигнутая врасплох, она тут же молвила то, что было на уме:
— Халлана мне нахамила… Даже не знаю, зачем.
Дренгир помотал гривой.
— Как так, понимаешь… Нахамила? Что значит — нахамила?
— Ну… — замялась Сэнзалли, подбирая слова. И в самом деле, как описать?
— Ты, молодая львица, больше следи за собой, понимаешь. Халлану я уважаю, она умеет многое, лечит хорошо и еще ни один львенок не умер, когда она роды принимала. Так что ты продумай лучше, чем могла ее разозлить. Понимаешь?
Аринай с укоризной поглядел на дочь. Сэнзалли прижала уши.
— Она исправится. Пусть дренгир простит ее характер, — извинился за поведение дочери Аринай.
Прошел один день.
Второй…
На третий уже следовало возвращаться.
— Дочь моя, ты увидела весь Союз. Так или иначе, ты теперь знаешь мир, в котором живешь, — со скрытой гордостью сказал Аринай, когда они шли к водопою Велари перед дорогой домой.
— Разве, отец? — спросила Сэнзалли после небольшого молчания. — Разве знаю мир, в котором живу?
Но Аринай не понял смысла того, что желала выразить Сэнзалли, потому ей пришлось бессмысленно отшутиться. Непонимание, оно частый гость среди душ, даже самых родных.
Когда они пришли к воде, то Сэнзалли заметила, что панцирь покоится возле воды, как прежде. Никто его не трогал. «Странно, столько провалялся, и хоть бы кто лапой пошевелил…». Отец продолжал пить, а она подошла к этой ненужной никому вещи.
Она еще ученица. Она никогда не чувствовала никаких особых вещей, не видела никаких знаков, с нею не случались чудеса. Да, Сэнзалли смутно и приблизительно, но может иногда уловить чей-то настрой… Сновидеть и выйти из тела, в принципе, тоже. Ненадолго, не всегда, но ей это знакомо. Но лишь знакомо… Иногда Сэнзалли казалось, что она — львица, каких полно в мире, и вырастет таковой; и что Фриная каким-то образом глупо ошиблась, избрав ее в ученицы. Ведь всё, что она имеет в запасе — послушность и прилежность. Но как же талант, способности и склонность? Нет, такого Сэнзалли за собой не чувствовала. А тем более никто не видел. Никто не говорил: «Ах!». Если не с другими, то с собою стоит быть откровенной. Нет же, она — обычная юная львица, вполне ступившая на тропу взросления. Разве что красивая, очень даже; светлая, стройная, с толикой крови львиц Больших гор. Ой, она еще шамани? Ну ничего, детей лечить сможет, травы и коренья будет знать, роды сможет принять. Такое никогда самке не помешает. Да-да…
Но теперь Сэнзалли устрашилась, ибо почувствовала, почувствовала сильно и хорошо, будто чувство кто насильно втолкнул в душу. Прижав уши, большими глазами смотрела она на панцирь, чувствуя тот самый озноб вокруг тела, который так хорошо знаком всем шамани, что сновидят.
Для Сэнзалли оказалось очень трудно объяснить даже самой себе, что именно донеслось к ее сознанию. Но стало очевидным следующее: панцирь этот — вещь многих поколений шамани, и даже страшно представить, сколько из них касались лапой к нему; а еще его ни в коем случае нельзя бросать, а нужно взять с собою.
— Пап, я возьму это домой, — не вопросительно, но с утверждением молвила Сэнзалли, когда подошла к отцу, поставив панцирь.
Отец принюхался, потрогал панцирь когтями.
— Это что? Панцирь?..
— Да.
— А зачем? — действительно удивился отец.
— Нужно. Очень нужно.
Аринай, подозревая, что здесь укрыта какая-то юная блажь, прихоть, возмутился от непонимания:
— Оставь его. Нам идти еще дня два. Как тащить-то будешь?
Конечно же, Сэнзалли была непреклонна. Отец возмутился от такой непрактичности и странности; он привык, что дочь всегда послушна и разумна, не делает необычных и неправильных поступков. А тут — такая несуразица… Два дня в зубах тащить это домой! Сейчас ей кажется, что путь с такой ношей прост.
«Но ничего», — подумал Аринай, зная жизнь. В пути прихоть уйдет. Сэнзалли мягка и податлива, вовсе не упорна; она согласится со своей усталостью, ей надоест играть. И она бросит то, что несла.
«Так… И действительно. Зачем мне этот панцирь? Ты смотри, взяла и утащила из прайда Велари», — подумала она. Но потом успокоилась. Нет, не утащила, ведь его выкинули. Даже сказали забрать вместе с собою.
«Раз его Халлана выбросила, как ненужное, а мне суждено его взять… Но куда и зачем? Зачем он мне? Что я буду с ним делать у себя дома? Что за глупости… Вещь древняя, несомненно, вещь предков. Очень хорошо. Но зачем я ее тащу? О небо, я что, поглупела или вовсе сошла с ума? Отчего мне так решилось?», — раздирали сомнения и чувство бессмыслицы ум Сэнзалли, но лапы продолжали твердо идти вперед.
И действительно, это оказалось труднее, чем Сэнзалли представляла. Другого способа, чем тащить этот панцирь в зубах, не было; сначала она несла его так, что он мешал глядеть на путь, но потом сообразила и взяла его наоборот — за верхнюю кромку изнутри. От этого стало чуть легче, но лишь чуть. Нижняя челюсть уставала: она, сильная, не предназначена для длительного напряжения, а лишь для краткого, но мощного. Сказать уже ничего не скажешь, потому с отцом разговор оказался невозможен. Панцирь немного мешал шагать передним лапам; это «немного» не заметно, когда несешь панцирь на несколько прыжков, но в длинном пути сразу приобретает огромное значение.
Аринай с сожалением смотрел, как дочь творит глупости и при этом выглядит еще более глупо. Сначала ругался:
— С ума сошла, зачем тебе мусор!
Потом начал упрашивать и взывать к здравому смыслу. Когда и это не помогло, то предложил помощь. Сэнзалли отказалась и лишь попросила:
— Папа, поверь, так мне нужно. Его отдала Халлана. Я дала себе слово, что донесу его домой. Что ж мне теперь, не держать слова?
Отец лишь вздохнул, не зная, что ответить.
Когда вечером они проходили мимо стада слонов, то отец начал опасаться, чтоб те случаем не начали гнаться за ними, как иногда слоны любят.
— Так, давай, бросай его. А то большие сейчас затопчут, — деловито сказал отец, зорко наблюдая за опасностью.
«Нет», — покачала она головой.
В общем, кое-как добрались домой под закат следующего дня. Начали собираться грозовые тучи: темные, мрачные, большие — на всё небо. Оттого на земле стало неуютно и темно, и начал дуть пронзительный ветер, напоминая всем о том, что жизнь протекает в непростом мире. Сэнзалли крайне устала, потому первым делом оставила панцирь у большого баобаба на Дальнем холме, а только потом пошла приветствовать прайд.
Как выяснилось, Мааши и Мазари уже вернулись из Хартланда.
— Ну что? Как ты? — бесцветно спросила Сэнзалли сестру, потирая лапой онемевшие скулы. На землю упали первые тяжелые капли. Они упрятались под скалу.
— Дурак он, вот что… — улегшись, разочарованно ответила Мааши, подразумевая свое приключение в Хартланде. — Лучше бы с вами пошла. А что это ты за штуку принесла? Отец говорил…
— Ай… Надо. Потом объясню.
Сестра начала вылизывать загривок Сэнзалли.
— Устала?
— Угу, — вздохнула Сэнзалли, прислушиваясь.
Так немного помолчали, лишь Мааши мурлыкала.
— Лишь бы… лишь бы никто не дергал, — изъявила желание Сэнзалли и тут же, словно нарочно, явилась Фриная. Юная шамани снова вздохнула, тяжело поднимаясь. Она знала характер и повадки наставницы, потому не особо уповала на то, что та даст спокойно отдохнуть и поспать.
— О, Сэнзалли! Я соскучилась по тебе!
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |