Развѣдка Болботуна съ сотникомъ Галаньбой во главѣ пошла по Милліонной улицѣ, и не было ни одной души на Милліонной улицѣ. И тутъ, представьте себѣ, открылся подъѣздъ и выбѣжалъ навстрѣчу пятерымъ коннымъ хвостатымъ гайдамакамъ не кто иной, какъ знаменитый подрядчикъ Яковъ Григорьевичъ Фельдманъ. Сдурѣли вы, что ли, Яковъ Григорьевичъ, что вамъ понадобилось бѣгать, когда тутъ происходятъ такія дѣла? Да, видъ у Якова Григорьевича былъ такой, какъ будто онъ сдурѣлъ. Котиковый пирожокъ сидѣлъ у него на самомъ затылкѣ и пальто нараспашку. И глаза блуждающіе.
Было отъ чего сдурѣть Якову Григорьевичу Фельдману. Какъ только заклокотало у военнаго училища, изъ свѣтлой спаленки жены Якова Григорьевича раздался стонъ. Онъ повторился и замеръ.
– Ой, – отвѣтилъ стону Яковъ Григорьевичъ, глянулъ въ окно и убѣдился, что въ окнѣ очень нехорошо. Кругомъ грохотъ и пустота.
А стонъ разросся и, какъ ножомъ, рѣзнулъ сердце Якова Григорьевича. Сутулая старушка, мамаша Якова Григорьевича, вынырнула изъ спальни и крикнула:
– Яша! Ты знаешь? Уже!
И рвался мыслями Яковъ Григорьевичъ къ одной цѣли – на самомъ углу Милліонной улицы у пустыря, гдѣ на угловомъ домикѣ уютно висѣла ржавая съ золотомъ вывѣска:
Повивальная бабка
Е.т.Шадурская.
На Милліонной довольно-таки опасно, хоть она и поперечная, а бьютъ вдоль съ Печерской площади къ Кіевскому спуску.
Лишь бы проскочить. Лишь бы... Пирожокъ на затылкѣ, въ глазахъ ужасъ, и лѣпится подъ стѣнками Яковъ Григорьевичъ Фельдманъ.
– Стый! Ты куды?
Галаньба перегнулся съ сѣдла. Фельдманъ сталъ темный лицомъ, глаза его запрыгали. Въ глазахъ запрыгали зеленые галунные хвосты гайдамаковъ.
– Я, панове, мирный житель. Жинка родитъ. Мнѣ до бабки треба.
– До бабки? А чему жь це ты подъ стѣной ховаешься? а? жь-жидюга?..
– Я, панове...
Нагайка змѣей прошла по котиковому воротнику и по шеѣ. Адова боль. Взвизгнулъ Фельдманъ. Сталъ не темнымъ, а бѣлымъ, и померещилось между хвостами лицо жены.
– Посвидченя!
Фельдманъ вытащилъ бумажникъ съ документами, развернулъ, взялъ первый листикъ и вдругъ затрясся, тутъ только вспомнилъ... ахъ, боже мой, боже мой! Что жь онъ надѣлалъ? Что вы, Яковъ Григорьевичъ, вытащили? Да развѣ вспомнишь такую мелочь, выбѣгая изъ дому, когда изъ спальни жены раздастся первый стонъ? О, горе Фельдману! Галаньба мгновенно овладѣлъ документомъ. Всего-то тоненькій листикъ съ печатью, – а въ этомъ листикѣ Фельдмана смерть.
"Предъявителю сего господину Фельдману Якову Григорьевичу разрѣшается свободный выѣздъ и въѣздъ изъ Города по дѣламъ снабженія броневыхъ частей гарнизона Города, а равно и хожденіе по Городу послѣ 12 часъ. ночи.
Начснабженія генералъ-майоръ Илларіоновъ.
Адъютантъ – поручикъ Лещинскій."
Поставлялъ Фельдманъ генералу Картузову сало и вазелинъ-полусмазку для орудій.
Боже, сотвори чудо!
– Панъ сотникъ, це не тотъ документъ!.. Позвольте...
– Нѣтъ, тотъ, – дьявольски усмѣхнувшись, молвилъ Галаньба, – не журись, сами грамотны, прочитаемъ.
Боже! Сотвори чудо. Одиннадцать тысячъ карбованцевъ... Всѣ берите. Но только дайте жизнь! Дай! Шмаисроэль!
Не далъ.
Хорошо и то, что Фельдманъ умеръ легкой смертью. Некогда было сотнику Галаньбѣ. Поэтому онъ просто отмахнулъ шашкой Фельдману по головѣ.
Полковникъ Болботунъ, потерявъ семерыхъ казаковъ убитыми и девять ранеными и семерыхъ лошадей, прошелъ полверсты отъ Печерской площади до Резниковской улицы и тамъ вновь остановился. Тутъ къ отступающей юнкерской цѣпи подошло подкрѣпленіе. Въ немъ былъ одинъ броневикъ. Сѣрая неуклюжая черепаха съ башнями приползла по Московской улицѣ и три раза прокатила по Печерску ударъ съ хвостомъ кометы, напоминающимъ шумъ сухихъ листьевъ (три дюйма). Болботунъ мигомъ спѣшился, коноводы увели въ переулокъ лошадей, полкъ Болботуна разлегся цѣпями, немножко осѣвъ назадъ къ Печерской площади, и началась вялая дуэль. Черепаха запирала Московскую улицу и изрѣдка грохотала. Звукамъ отвѣчала жидкая трескотня пачками изъ устья Суворовской улицы. Тамъ въ снѣгу лежала цѣпь, отвалившаяся съ Печерской подъ огнемъ Болботуна, и ея подкрѣпленіе, которое получилось такимъ образомъ:
– Др-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-ръ...
– Первая дружина?
– Да, слушаю.
– Немедленно двѣ офицерскихъ роты дайте на Печерскъ.
– Слушаюсь. Дррррръ... Ти... Ти... ти... ти...
И пришло на Печерскъ: четырнадцать офицеровъ, три юнкера, одинъ студентъ, одинъ кадетъ и одинъ актеръ изъ театра миніатюръ.
Увы. Одной жидкой цѣпи, конечно, недостаточно. Даже и при подкрѣпленіи одной черепахой. Черепахъ-то должно было подоидти цѣлыхъ четыре. И увѣренно можно сказать, что, подойди они, полковникъ Болботунъ вынужденъ былъ бы удалиться съ Печерска. Но они не подошли.
Случилось это потому, что въ броневой дивизіонъ гетмана, состоящій изъ четырехъ превосходныхъ машинъ, попалъ въ качествѣ командира второй машины не кто иной, какъ знаменитый прапорщикъ, лично получившій въ маѣ 1917 года изъ рукъ Александра Ѳедоровича Керенского георгіевскій крестъ, Михаилъ Семеновичъ Шполянскій.
Михаилъ Семеновичъ былъ черный и бритый, съ бархатными баками, чрезвычайно похожій на Евгенія Онегина. Всему Городу Михаилъ Семеновичъ сталъ извѣстенъ немедленно по пріѣздѣ своемъ изъ города Санктъ-Петербурга. Михаилъ Семеновичъ прославился какъ превосходный чтецъ въ клубѣ «Прахъ» своихъ собственныхъ стиховъ «Капли Сатурна» и какъ отличнѣйшій организаторъ поэтовъ и предсѣдатель городского поэтическаго ордена «Магнитный Тріолетъ». Кромѣ того, Михаилъ Семеновичъ не имѣлъ себѣ равныхъ какъ ораторъ, кромѣ того, управлялъ машинами какъ военными, такъ и типа гражданскаго, кромѣ того, содержалъ балерину опернаго театра Мусю Фордъ и еще одну даму, имени которой Михаилъ Семеновичъ, какъ джентльменъ, никому не открывалъ, имѣлъ очень много денегъ и щедро раздавалъ ихъ взаймы членамъ «Магнитнаго Тріолета»; пилъ бѣлое вино, игралъ въ желѣзку, купилъ картину «Купающаяся венеціанка», ночью жилъ на Крещатике, утромъ въ кафе «Бильбокэ», днемъ – въ своемъ уютномъ номерѣ лучшей гостиницы «Континенталь», вечеромъ – въ «Прахѣ», на разсвѣтѣ писалъ научный трудъ «Интуитивное у Гоголя».
Гетманскій Городъ погибъ часа на три раньше, чѣмъ ему слѣдовало бы, именно изъ-за того, что Михаилъ Семеновичъ второго декабря 1918 года вечеромъ въ «Прахѣ» заявилъ Степанову, Шейеру, Слоныхъ и Черемшину (головка «Магнитнаго Тріолета») слѣдующее:
– Всѣ мерзавцы. И гетманъ, и Петлюра. Но Петлюра, кромѣ того, еще и погромщикъ. Самое главное впрочемъ, не въ этомъ. Мнѣ стало скучно, потому что я давно не бросалъ бомбъ.
По окончаніи въ «Прахѣ» ужина, за который уплатилъ Михаилъ Семеновичъ, его, Михаила Семеновича, одѣтаго въ дорогую шубу съ бобровымъ воротникомъ и цилиндръ, провожалъ весь «Магнитный Тріолетъ» и пятый – нѣкій пьяненькій въ пальто съ козьимъ мѣхомъ... О немъ Шполянскому было извѣстно немного: во-первыхъ, что онъ боленъ сифилисомъ, во-вторыхъ, что онъ написалъ богоборческіе стихи, которые Михаилъ Семеновичъ, имѣющій большія литературныя связи, пристроилъ въ одинъ изъ московскихъ сборниковъ, и, въ-третьихъ, что онъ – Русаковъ, сынъ библіотекаря.
Человѣкъ съ сифилисомъ плакалъ на свой козій мѣхъ подъ электрическимъ фонаремъ Крещатика и, впиваясь въ бобровые манжеты Шполянского, говорилъ:
– Шполянскій, ты самый сильный изъ всѣхъ въ этомъ городѣ, который гніетъ такъ же, какъ и я. Ты такъ хорошъ, что тебѣ можно простить даже твое жуткое сходство съ Онегинымъ! Слушай, Шполянскій... Это неприлично походить на Онегина. Ты какъ-то слишкомъ здоровъ... Въ тебѣ нѣтъ благородной червоточины, которая могла бы сдѣлать тебя дѣйствительно выдающимся человѣкомъ нашихъ дней... Вотъ я гнію и горжусь этимъ... Ты слишкомъ здоровъ, но ты силенъ, какъ винтъ, поэтому винтись туда!.. Винтись ввысь!.. Вотъ такъ...
И сифилитикъ показалъ, какъ нужно это дѣлать. Обхвативъ фонарь, онъ дѣйствительно винтился возлѣ него, ставъ какимъ-то образомъ длиннымъ и тонкимъ, какъ ужь. Проходили проститутки мимо, въ зеленыхъ, красныхъ, черныхъ и бѣлыхъ шапочкахъ, красивыя, какъ куклы, и весело бормотали винту:
– Занюхался, – т-твою мать?
Очень далеко стрѣляли пушки, и Михаилъ Семенычъ дѣйствительно походилъ на Онегина подъ снѣгомъ, летящимъ въ электрическомъ свѣтѣ.
– Иди спать, – говорилъ онъ винту-сифилитику, немного отворачивая лицо, чтобы тотъ не кашлянулъ на него, – иди. – Онъ толкалъ концами пальцевъ козье пальто въ грудь. Черныя лайковыя перчатки касались вытертаго шевіота, и глаза у толкаемаго были совершенно стеклянными. Разошлись. Михаилъ Семеновичъ подозвалъ извозчика, крикнулъ ему: «Мало-Провальная», – и уѣхалъ, а козій мѣхъ, пошатываясь, пѣшкомъ отправился къ себѣ на Подолъ.
Въ квартирѣ библіотекаря, ночью, на Подолѣ, передъ зеркаломъ, держа зажженную свѣчу въ рукѣ, стоялъ обнаженный до пояса владѣлецъ козьяго мѣха. Страхъ скакалъ въ глазахъ у него, какъ чертъ, руки дрожали, и сифилитикъ говорилъ, и губы у него прыгали, какъ у ребенка.
– Боже мой, боже мой, боже мой... Ужасъ, ужасъ, ужасъ... Ахъ, этотъ вечеръ! Я несчастливъ. Вѣдь былъ же со мной и Шейеръ, и вотъ онъ здоровъ, онъ не заразился, потому что онъ счастливый человѣкъ. Можетъ быть, поидти и убить эту самую Лельку? Но какой смыслъ? Кто мнѣ объяснитъ, какой смыслъ? О, Господи, Господи... Мнѣ двадцать четыре года, и я могъ бы, могъ бы... Пройдетъ пятнадцать лѣтъ, можетъ быть, меньше, и вотъ разные зрачки, гнущіеся ноги, потомъ безумныя идіотскія рѣчи, а потомъ – я гнилой, мокрый трупъ.
Обнаженное до пояса худое тѣло отражалось въ пыльномъ трюмо, свѣча нагорала въ высоко поднятой рукѣ, и на груди была видна нѣжная и тонкая звѣздная сыпь. Слезы неудержимо текли по щекамъ больного, и тѣло его тряслось и колыхалось.
– Мнѣ нужно застрѣлиться. Но у меня на это нѣтъ силъ, къ чему тебѣ, мой богъ, я буду лгать? Къ чему тебѣ я буду лгать, мое отраженіе?
Онъ вынулъ изъ ящика маленькаго дамскаго письменнаго стола тонкую книгу, отпечатанную на сквернѣйшей сѣрой бумагѣ. На обложкѣ ея было напечатано красными буквами:
ФАНТОМИСТЫ – ФУТУРИСТЫ.
Стихи:
М.ШПОЛЯНСКАГО.
Б.ФРИДМАНА.
В.ШАРКЕВИЧА.
И.РУСАКОВА.
Москва, 1918
На страницѣ тринадцатой раскрылъ бѣдный больной книгу и увидалъ знакомыя строки:
Ив.Русаковъ
БОГОВО ЛОГОВО
Раскинутъ въ небѣ
Дымный логъ.
Какъ звѣрь, сосущій лапу,
Великій сущій папа
Медвѣдь мохнатый
Богъ.
Въ берлогѣ
Логѣ
Бейте бога.
Звукъ алый
Бѣговой битвы
Встрѣчаю матерной молитвой.
– Ах-а-ахъ, – стиснувъ зубы, болѣзненно застоналъ больной. – Ахъ, – повторилъ онъ въ неизбывной мукѣ.
Онъ съ искаженнымъ лицомъ вдругъ плюнулъ на страницу со стихотвореніемъ и бросилъ книгу на полъ, потомъ опустился на колѣни и, крестясь мелкими дрожащими крестами, кланяясь и касаясь холоднымъ лбомъ пыльнаго паркета, сталъ молиться, возводя глаза къ черному безотрадному окну:
– Господи, прости меня и помилуй за то, что я написалъ эти гнусныя слова. Но зачѣмъ же ты такъ жестокъ? Зачѣмъ? Я знаю, что ты меня наказалъ. О, какъ страшно ты меня наказалъ! Посмотри, пожалуйста, на мою кожу. Клянусь тебѣ всѣмъ святымъ, всѣмъ дорогимъ на свѣтѣ, памятью мамы-покойницы – я достаточно наказанъ. Я вѣрю въ тебя! Вѣрю душой, тѣломъ, каждой нитью мозга. Вѣрю и прибѣгаю только къ тебѣ, потому что нигдѣ на свѣтѣ нѣтъ никого, кто бы могъ мнѣ помочь. У меня нѣтъ надежды ни на кого, кромѣ какъ на тебя. Прости меня и сдѣлай такъ, чтобы лѣкарства мнѣ помогли! Прости меня, что я рѣшилъ, будто бы тебя нѣтъ: если бы тебя не было, я былъ бы сейчасъ жалкой паршивой собакой безъ надежды. Но я человѣкъ и силенъ только потому, что ты существуешь, и во всякую минуту я могу обратиться къ тебѣ съ мольбой о помощи. И я вѣрю, что ты услышишь мои мольбы, простишь меня и вылѣчишь. Излѣчи меня, о Господи, забудь о той гнусности, которую я написалъ въ припадкѣ безумія, пьяный, подъ кокаиномъ. Не дай мнѣ сгнить, и я клянусь, что я вновь стану человѣкомъ. Укрѣпи мои силы, избавь меня отъ кокаина, избавь отъ слабости духа и избавь меня отъ Михаила Семеновича Шполянского!
Свѣча наплывала, въ комнатѣ холодѣло, подъ утро кожа больного покрылась мелкими пупырышками, и на душѣ у больного значительно полегчало.
Михаилъ же Семеновичъ Шполянскій провелъ остатокъ ночи на Малой-Провальной улицѣ въ большой комнатѣ съ низкимъ потолкомъ и старымъ портретомъ, на которомъ тускло глядѣли, тронутые временемъ, эполеты сороковыхъ годовъ. Михаилъ Семеновичъ безъ пиджака, въ одной бѣлой зефирной сорочкѣ, поверхъ которой красовался черный съ большимъ вырѣзомъ жилетъ, сидѣлъ на узенькой козеткѣ и говорилъ женщинѣ съ блѣднымъ и матовымъ лицомъ такія слова:
– Ну, Юлія, я окончательно рѣшилъ и поступаю къ этой сволочи – гетману въ броневой дивизіонъ.
Послѣ этого женщина, кутающаяся въ сѣрый пуховый платокъ, истерзанная полчаса тому назадъ и смятая поцѣлуями страстнаго Онегина, отвѣтила такъ:
– Я очень жалѣю, что никогда я не понимала и не могу понимать твоихъ плановъ.
Михаилъ Семеновичъ взялъ со столика передъ козеткой стянутую въ таліи рюмочку душистаго коньяку, хлебнулъ и молвилъ:
– И не нужно.
Черезъ два дня послѣ этого разговора Михаилъ Семенычъ преобразился. Вмѣсто цилиндра на немъ оказалась фуражка блиномъ, съ офицерской кокардой, вмѣсто штатскаго платья – короткій полушубокъ до колѣнъ и на немъ смятыя защитныя погоны. Руки въ перчаткахъ съ раструбами, какъ у Марселя въ «Гугенотахъ», ноги въ гетрахъ. Весь Михаилъ Семеновичъ съ ногъ до головы былъ вымазанъ въ машинномъ маслѣ (даже лицо) и почему-то въ сажѣ. Одинъ разъ, и именно девятаго декабря, двѣ машины ходили въ бой подъ Городомъ и, нужно сказать, успѣхъ имѣли чрезвычайный. Они проползли верстъ двадцать по шоссе, и послѣ первыхъ же ихъ трехдюймовыхъ ударовъ и пулеметнаго воя петлюровскія цѣпи бѣжали отъ нихъ. Прапорщикъ Страшкевичъ, румяный энтузіастъ и командиръ четвертой машины, клялся Михаилу Семеновичу, что всѣ четыре машины, ежели бы ихъ выпустить разомъ, одни могли бы отстоять Городъ. Разговоръ этотъ происходилъ девятаго вечеромъ, а одиннадцатаго въ группѣ Щура, Копылова и другихъ (наводчики, два шофера и механикъ) Шполянскій, дежурный по дивизіону, говорилъ въ сумерки такъ:
– Вы знаете, друзья, въ сущности говоря, большой вопросъ, правильно ли мы дѣлаемъ, отстаивая этого гетмана. Мы представляемъ собой въ его рукахъ не что иное, какъ дорогую и опасную игрушку, при помощи которой онъ насаждаетъ самую черную реакцію. Кто знаетъ, быть можетъ, столкновеніе Петлюры съ гетманомъ исторически показано, и изъ этого столкновенія должна родиться третья историческая сила и, возможно, единственно правильная.
Слушатели обожали Михаила Семеныча за то же, за что его обожали въ клубѣ «Прахъ», – за исключительное краснорѣчіе.
– Какая же это сила? – спросилъ Копыловъ, пыхтя козьей ножкой.
Умный коренастый блондинъ Щуръ хитро прищурился и подмигнулъ собесѣдникамъ куда-то на сѣверо-востокъ. Группа еще немножечко побесѣдовала и разошлась. Двѣнадцатаго декабря вечеромъ произошла въ той же тѣсной компаніи вторая бесѣда съ Михаиломъ Семеновичемъ за автомобильными сараями. Предметъ этой бесѣды остался неизвѣстнымъ, но зато хорошо извѣстно, что наканунѣ четырнадцатаго декабря, когда въ сараяхъ дивизіона дежурили Щуръ, Копыловъ и курносый Петрухинъ, Михаилъ Семеновичъ явился въ сараи, имѣя при себѣ большой пакетъ въ оберточной бумагѣ. Часовой Щуръ пропустилъ его въ сарай, гдѣ тускло и красно горѣла мерзкая лампочка, а Копыловъ довольно фамильярно подмигнулъ на мѣшокъ и спросилъ:
– Сахаръ?
– Угу, – отвѣтилъ Михаилъ Семеновичъ.
Въ сараѣ заходилъ фонарь возлѣ машинъ, мелькая, какъ глазъ, и озабоченный Михаилъ Семеновичъ возился вмѣстѣ съ механикомъ, приготовляя ихъ къ завтрашнему выступленію.
Причина: бумага у командира дивизіона капитана Плешко – «четырнадцатаго декабря, въ осемь часовъ утра, выступить на Печерскъ съ четырьмя машинами».
Совмѣстныя усилія Михаила Семеновича и механика къ тому, чтобы приготовить машины къ бою, дали какіе-то странные результаты. Совершенно здоровыя еще наканунѣ три машины (четвертая была въ бою подъ командой Страшкевича) въ утро четырнадцатаго декабря не могли двинуться съ мѣста, словно ихъ разбилъ параличъ. Что съ ними случилось, никто понять не могъ. Какая-то дрянь осѣла въ жиклерахъ, и сколько ихъ ни продували шинными насосами, ничего не помогало. Утромъ возлѣ трехъ машинъ въ мутномъ разсвѣтѣ была горестная суета съ фонарями. Капитанъ Плешко былъ блѣденъ, оглядывался, какъ волкъ, и требовалъ механика. Тутъ-то и начались катастрофы. Механикъ исчезъ. Выяснилось, что адресъ его въ дивизіонѣ вопреки всѣмъ правиламъ совершенно неизвѣстенъ. Прошелъ слухъ, что механикъ внезапно заболѣлъ сыпнымъ тифомъ. Это было въ осемь часовъ, а въ осемь часовъ тридцать минутъ капитана Плешко постигъ второй ударъ. Прапорщикъ Шполянскій, уѣхавшій въ четыре часа ночи послѣ возни съ машинами на Печерскъ на мотоциклеткѣ, управляемой Щуромъ, не вернулся. Возвратился одинъ Щуръ и разсказалъ горестную исторію. Мотоциклетка заѣхала въ Верхнюю Теличку, и тщетно Щуръ отговаривалъ прапорщика Шполянского отъ безразсудныхъ поступковъ. Означенный Шполянскій, извѣстный всему дивизіону своей исключительной храбростью, оставивъ Щура и взявъ карабинъ и ручную гранату, отправился одинъ во тьму на развѣдку къ желѣзнодорожному полотну. Щуръ слышалъ выстрѣлы. Щуръ совершенно увѣренъ, что передовой разъѣздъ противника, заскочившій въ Теличку, встрѣтилъ Шполянского и, конечно, убилъ его въ неравномъ бою. Щуръ ждалъ прапорщика два часа, хотя тотъ приказалъ ждать его всего лишь одинъ часъ, а послѣ этого вернуться въ дивизіонъ, дабы не подвергать опасности себя и казенную мотоциклетку N8175.
Капитанъ Плешко сталъ еще блѣднѣе послѣ разсказа Щура. Птички въ телефонѣ изъ штаба гетмана и генерала Картузова вперебой пѣли и требовали выхода машинъ. Въ девять часовъ вернулся на четвертой машинѣ съ позицій румяный энтузіастъ Страшкевичъ, и часть его румянца передалась на щеки командиру дивизіона. Энтузіастъ повелъ машину на Печерскъ, и она, какъ уже было сказано, заперла Суворовскую улицу.
Въ десять часовъ утра блѣдность Плешко стала неизменной. Безслѣдно исчезли два наводчика, два шофера и одинъ пулеметчикъ. Всѣ попытки двинуть машины остались безъ результата. Не вернулся съ позиціи Щуръ, ушедшій по приказанію капитана Плешко на мотоциклеткѣ. Не вернулась, само собою понятно, и мотоциклетка, потому что не можетъ же она сама вернуться! Птички въ телефонахъ начали угрожать. Чѣмъ больше разсвѣталъ день, тѣмъ больше чудесъ происходило въ дивизіонѣ. Исчезли артиллеристы Дуванъ и Мальцевъ и еще парочка пулеметчиковъ. Машины пріобрѣли какой-то загадочный и заброшенный видъ, возлѣ нихъ валялись гайки, ключи и какія-то ведра.
А въ полдень, въ полдень исчезъ самъ командиръ дивизіона капитанъ Плешко.
Странныя перетасовки, переброски, то стихійно боевыя, то связанныя съ пріѣздомъ ординарцевъ и пискомъ штабныхъ ящиковъ, трое сутокъ водили часть полковника Най-Турса по снѣжнымъ сугробамъ и заваламъ подъ Городомъ, на протяженіи отъ Краснаго Трактира до Серебрянки на югѣ и до Поста-Волынскаго на юго-западѣ. Вечеръ же на четырнадцатое декабря привелъ эту часть обратно въ Городъ, въ переулокъ, въ зданіе заброшенныхъ, съ наполовину выбитыми стеклами, казармъ.
Часть полковника Най-Турса была странная часть. И всѣхъ, кто видѣлъ ее, она поражала своими валенками. При началѣ послѣднихъ трехъ сутокъ въ ней было около ста пятидесяти юнкеровъ и три прапорщика.
Къ начальнику первой дружины генералъ-майору Блохину въ первыхъ числахъ декабря явился средняго роста черный, гладко выбритый, съ траурными глазами кавалеристъ въ полковничьихъ гусарскихъ погонахъ и отрекомендовался полковникомъ Най-Турсомъ, бывшимъ эскадроннымъ командиромъ второго эскадрона бывшаго Бѣлградскаго гусарскаго полка. Траурные глаза Най-Турса были устроены такимъ образомъ, что каждый, кто ни встрѣчался съ прихрамывающимъ полковникомъ съ вытертой георгіевской ленточкой на плохой солдатской шинели, внимательнѣйшимъ образомъ выслушивалъ Най-Турса. Генералъ-майоръ Блохинъ послѣ недолгаго разговора съ Наемъ поручилъ ему формированіе второго отдѣла дружины съ такимъ расчетомъ, чтобы оно было закончено къ тринадцатому декабря. Формированіе удивительнымъ образомъ закончилось десятаго декабря, и десятаго же полковникъ Най-Турсъ, необычайно скупой на слова вообще, коротко заявилъ генералъ-майору Блохину, терзаемому со всѣхъ сторонъ штабными птичками, о томъ, что онъ, Най-Турсъ, можетъ выступить уже со своими юнкерами, но при непременномъ условіи, что ему дадутъ на весь отрядъ въ сто пятьдесятъ человѣкъ папахи и валенки, безъ чего онъ, Най-Турсъ, считаетъ войну совершенно невозможной. Генералъ Блохинъ, выслушавъ картаваго и лаконическаго полковника, охотно выписалъ ему бумагу въ отдѣлъ снабженія, но предупредилъ полковника, что по этой бумагѣ онъ навѣрняка ничего не получитъ ранѣе, чѣмъ черезъ недѣлю, потому что въ этихъ отдѣлахъ снабженія и въ штабахъ невероятнѣйшая чепуха, кутерьма и безобразье. Картавый Най-Турсъ забралъ бумагу, по своему обыкновенію, дернулъ лѣвымъ подстриженнымъ усомъ и, не поворачивая головы ни вправо, ни влѣво (онъ не могъ ее поворачивать, потому что послѣ раненія у него была сведена шея, и въ случаѣ необходимости посмотрѣть вбокъ онъ поворачивался всѣмъ корпусомъ), отбылъ изъ кабинета генералъ-майора Блохина. Въ помѣщеніи дружины на Львовской улицѣ Най-Турсъ взялъ съ собою десять юнкеровъ (почему-то съ винтовками) и двѣ двуколки и направился съ ними въ отдѣлъ снабженія.
Въ отдѣлѣ снабженія, помѣщавшемся въ прекраснѣйшемъ особнячкѣ на Бульварно-Кудрявской улицѣ, въ уютномъ кабинетикѣ, гдѣ висѣла карта Россіи и со временъ Краснаго Креста оставшійся портретъ Александры Ѳедоровны, полковника Най-Турса встрѣтилъ маленькій, румяный странненькимъ румянцемъ, одѣтый въ сѣрую тужурку, изъ-подъ ворота которой выглядывало чистенькое бѣлье, дѣлавшее его чрезвычайно похожимъ на министра Александра II, Милютина, генералъ-лейтенантъ Макушинъ.
Оторвавшись отъ телефона, генералъ дѣтскимъ голосомъ, похожимъ на голосъ глиняной свистульки, спросилъ у Ная:
– Что вамъ угодно, полковникъ?
– Выступаемъ сейчасъ, – лаконически отвѣтилъ Най, – прошу срочно валенки и папахи на двѣсти человѣкъ.
– Гмъ, – сказалъ генералъ, пожевавъ губами и помявъ въ рукахъ требованія Ная, – видите ли, полковникъ, сегодня дать не можемъ. Сегодня составимъ расписаніе снабженія частей. Дня черезъ три прошу прислать. И такого количества все равно дать не могу.
Онъ положилъ бумагу Най-Турса на видное мѣсто подъ прессъ въ видѣ голой женщины.
– Валенки, – монотонно отвѣтилъ Най и, скосивъ глаза къ носу, посмотрѣлъ туда, гдѣ находились носки его сапогъ.
– Какъ? – не понялъ генералъ и удивленно уставился на полковника.
– Валенки сію минуту давайте.
– Что такое? Какъ? – генералъ выпучилъ глаза до предѣла.
Най повернулся къ двери, пріоткрылъ ее и крикнулъ въ теплый коридоръ особняка:
– Эй, взводъ!
Генералъ поблѣднѣлъ серенькой блѣдностью, переметнулъ взглядъ съ лица Ная на трубку телефона, оттуда на икону божьей матери въ углу, а затѣмъ опять на лицо Ная.
Въ коридорѣ загремѣло, застучало, и красные околыши алексѣевскихъ юнкерскихъ безкозырокъ и черные штыки замелькали въ дверяхъ. Генералъ сталъ приподниматься съ пухлаго кресла.
– Я впервые слышу такую вещь... Это бунтъ...
– Пишите тгебованіе, ваше пгевосходительство, – сказалъ Най, – намъ некогда, намъ чегезъ часъ выходить. Непгіятель, говогятъ, подъ самымъ гогодомъ.
– Какъ?.. Что это?..
– Живѣй, – сказалъ Най какимъ-то похороннымъ голосомъ.
Генералъ, вдавивъ голову въ плечи, выпучивъ глаза, вытянулъ изъ-подъ женщины бумагу и прыгающей ручкой нацарапалъ въ углу, брызнувъ чернилами: «Выдать».
Най взялъ бумагу, сунулъ ее за обшлагъ рукава и сказалъ юнкерамъ, наслѣдившимъ на коврѣ:
– Ггузите валенки. Живо.
Юнкера, стуча и гремя, стали выходить, а Най задержался. Генералъ, багровѣя, сказалъ ему:
– Я сейчасъ звоню въ штабъ командующаго и поднимаю дѣло о преданіи васъ военному суду. Эт-то что-то...
– Попгобуйте, – отвѣтилъ Най и проглотилъ слюну, – только попгобуйте. Ну, вотъ попгобуйте гади любопытства. – Онъ взялся за ручку, выглядывающую изъ разстегнутой кобуры. Генералъ пошелъ пятнами и онѣмѣлъ.
– Звякни, гвупый стагикъ, – вдругъ задушевно сказалъ Най, – я тебѣ изъ кольта звякну въ голову, ты ноги пготянешь.
Генералъ сѣлъ въ кресло. Шея его полѣзла багровыми складками, а лицо осталось серенькимъ. Най повернулся и вышелъ.
Генералъ нѣсколько минутъ сидѣлъ въ кожаномъ креслѣ, потомъ перекрестился на икону, взялся за трубку телефона, поднесъ ее къ уху, услыхалъ глухое и интимное «станція»... неожиданно ощутилъ передъ собой траурные глаза картаваго гусара, положилъ трубку и выглянулъ въ окно. Увидалъ, какъ на дворѣ суетились юнкера, вынося изъ черной двери сарая сѣрыя связки валенокъ. Солдатская рожа каптенармуса, совершенно ошеломленнаго, виднѣлась на черномъ фонѣ. Въ рукахъ у него была бумага. Най стоялъ у двуколки, растопыривъ ноги, и смотрѣлъ на нее. Генералъ слабой рукой взялъ со стола свѣжую газету, развернулъ ее и на первой страницѣ прочиталъ:
«У рѣки Ирпеня столкновенія съ разъѣздами противника, пытавшимися проникнуть къ Святошину...»
Бросилъ газету и сказалъ вслухъ:
– Будь проклятъ день и часъ, когда я ввязался въ это...
Дверь открылась, и вошелъ похожій на безхвостаго хорька капитанъ – помощникъ начальника снабженія. Онъ выразительно посмотрѣлъ на багровыя генеральскія складки надъ воротничкомъ и молвилъ:
– Разрѣшите доложить, господинъ генералъ.
– Вотъ что, Владиміръ Ѳедоровичъ, – перебилъ генералъ, задыхаясь и тоскливо блуждая глазами, – я почувствовалъ себя плохо... приливъ... хемъ... я сейчасъ поѣду домой, а вы будьте добры безъ меня здѣсь распорядитесь.
– Слушаю, – любопытно глядя, отвѣтилъ хорекъ, – какъ же прикажете быть? Запрашиваютъ изъ четвертой дружины и изъ конно-горной валенки. Вы изволили распорядиться двѣсти паръ?
– Да. Да! – пронзительно отвѣтилъ генералъ. – Да, я распорядился! Я! Самъ! Изволилъ! У нихъ исключеніе! Они сейчасъ выходятъ. Да. На позиціи. Да!!
Любопытные огоньки заиграли въ глазахъ хорька.
– Четыреста паръ всего...
– Что жь я сдѣлаю? Что? – сипло вскричалъ генералъ, рожу я, что ли?! Рожу валенки? Рожу? Если будутъ запрашивать – дайте – дайте – дайте!!
Черезъ пять минутъ на извозчикѣ генерала Макушина отвезли домой.
Въ ночь съ тринадцатаго на четырнадцатое мертвыя казармы въ Брестъ-Литовскомъ переулкѣ ожили. Въ громадномъ заслякощенномъ залѣ загорѣлась электрическая лампа на стѣнѣ между окнами (юнкера днемъ висѣли на фонаряхъ и столбахъ, протягивая какія-то проволоки). Полтораста винтовокъ стояли въ козлахъ, и на грязныхъ нарахъ вповалку спали юнкера. Най-Турсъ сидѣлъ у деревяннаго колченогаго стола, заваленнаго краюхами хлѣба, котелками съ остатками простывшей жижи, подсумками и обоймами, разложивъ пестрый планъ Города. Маленькая кухонная лампочка отбрасывала пучокъ свѣта на разрисованную бумагу, и Днѣпръ былъ виденъ на ней развѣтвленнымъ, сухимъ и синимъ деревомъ.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |