– Нѣтъ. Сдирайте все и чѣмъ хотите, но сію минуту затяните жгутомъ...
Она стараясь понять, расширила глаза, поняла, вскочила и кинулась къ шкафу, оттуда выбросила массу матеріи.
Турбинъ, закусивъ губу, подумалъ: «Охъ, нѣтъ пятна на полу, мало, къ счастью, кажется, крови», – извиваясь при ея помощи, вылѣзъ изъ шинели, сѣлъ, стараясь не обращать вниманія на головокруженіе. Она стала снимать френчъ.
– Ножницы, – сказалъ Турбинъ.
Говорить было трудно, воздуху не хватало. Та исчезла, взметнувъ шелковымъ чернымъ подоломъ, и въ дверяхъ сорвала съ себя шапку и шубку. Вернувшись, она сѣла на корточки и ножницами, тупо и мучительно въѣдаясь въ рукавъ, уже обмякшій и жирный отъ крови, распорола его и высвободила Турбина. Съ рубашкой справилась быстро. Весь лѣвый рукавъ былъ густо пропитанъ, густо-красенъ и бокъ. Тутъ закапало на полъ.
– Рвите смѣлѣй...
Рубаха слѣзла клоками, и Турбинъ, бѣлый лицомъ, голый и желтый до пояса, вымазанный кровью, желая жить, не давъ себѣ второй разъ упасть, стиснувъ зубы, правой рукой потрясъ лѣвое плечо, сквозь зубы сказалъ:
– Слава бо... цѣла кость... Рвите полосу или бинтъ.
– Есть бинтъ, – радостно и слабо крикнула она. Исчезла, вернулась, разрывая пакетъ со словами. – И никого, никого... Я одна...
Она опять присѣла. Турбинъ увидалъ рану. Это была маленькая дырка въ верхней части руки, ближе къ внутренней поверхности, тамъ, гдѣ рука прилегаетъ къ тѣлу. Изъ нея сочилась узенькой струйкой кровь.
– Сзади есть? – очень отрывисто, лаконически, инстинктивно сберегая духъ жизни, спросилъ.
– Есть, – она отвѣтила съ испугомъ.
– Затяните выше... тутъ... спасете.
Возникла никогда еще не испытанная боль, кольца зелени, вкладываясь одно въ другое или переплетаясь, затанцевали въ передней. Турбинъ укусилъ нижнюю губу.
Она затянула, онъ помогалъ зубами и правой рукой, и жгучимъ узломъ, такимъ образомъ, выше раны обвили руку. И тотчасъ перестала течь кровь...
Женщина перевела его такъ: онъ сталъ на колѣни и правую руку закинулъ ей на плечо, тогда она помогла ему стать на слабыя, дрожащія ноги и повела, поддерживая его всѣмъ тѣломъ. Онъ видѣлъ кругомъ темныя тѣни полныхъ сумерекъ въ какой-то очень низкой старинной комнатѣ. Когда же она посадила его на что-то мягкое и пыльное, подъ ея рукой сбоку вспыхнула лампа подъ вишневымъ платкомъ. Онъ разглядѣлъ узоры бархата, край двубортнаго сюртука на стѣнѣ въ рамѣ и желто-золотой эполетъ. Простирая къ Турбину руки и тяжело дыша отъ волненія и усилій, она сказала:
– Коньякъ есть у меня... Можетъ быть, нужно?.. Коньякъ?..
Онъ отвѣтилъ:
– Немедленно...
И повалился на правый локоть.
Коньякъ какъ будто помогъ, по крайней мѣрѣ, Турбину показалось, что онъ не умретъ, а боль, что грызетъ и рѣжетъ плечо, перетерпитъ. Женщина, стоя на колѣняхъ бинтомъ завязала раненую руку, сползла ниже къ его ногамъ и стащила съ него валенки. Потомъ принесла подушку и длинный, пахнущій сладкимъ давнимъ запахомъ японскій съ диковинными букетами халатъ.
– Ложитесь, – сказала она.
Легъ покорно, она набросила на него халатъ, сверху одѣяло и стала у узкой оттоманки, всматриваясь ему въ лицо.
Онъ сказалъ:
– Вы... вы замѣчательная женщина. – Послѣ молчанія: – Я полежу немного, пока вернутся силы, поднимусь и пойду домой... Потерпите еще немного безпокойство.
Въ сердце его заползъ страхъ и отчаяніе: «Что съ Еленой? Боже, боже... Николка. За что Николка погибъ? Навѣрно, погибъ...»
Она молча указала на низенькое оконце, завѣшенное шторой съ помпонами. Тогда онъ ясно услышалъ далеко и ясно хлопушки выстрѣловъ.
– Васъ сейчасъ же убьютъ, будьте увѣрены, – сказала она.
– Тогда... я васъ боюсь... подвести... Вдругъ придутъ... револьверъ... кровь... тамъ въ шинели, – онъ облизалъ сухіе губы. Голова его тонко кружилась отъ потери крови и отъ коньяку. Лицо женщины стало испуганнымъ. Она призадумалась.
– Нѣтъ, – рѣшительно сказала она, – нѣтъ, если бы нашли, то уже были бы здѣсь. Тутъ такой лабиринтъ, что никто не отыщетъ слѣдовъ. Мы пробѣжали три сада. Но вотъ убрать нужно сейчасъ же...
Онъ слышалъ плескъ воды, шуршанье матеріи, стукъ въ шкафахъ...
Она вернулась, держа въ рукахъ за ручку двумя пальцами браунингъ такъ, словно онъ былъ горячій, и спросила:
– Онъ заряженъ?
Выпроставъ здоровую руку изъ-подъ одѣяла, Турбинъ ощупалъ предохранитель и отвѣтилъ:
– Несите смѣло, только за ручку.
Она еще разъ вернулась и смущенно сказала:
– На случай, если все-таки появятся... Вамъ нужно снять и рейтузы... Вы будете лежать, я скажу, что вы мой мужъ больной...
Онъ, морщась и кривя лицо, сталъ разстегивать пуговицы. Она рѣшительно подошла, стала на колѣни и изъ-подъ одѣяла за штрипки вытащила рейтузы и унесла. Ее не было долго. Въ это время онъ видѣлъ арку. Въ сущности говоря, это были двѣ комнаты. Потолки такіе низкіе, что, если бы рослый человѣкъ сталъ на цыпочки, онъ досталъ бы до нихъ рукой. Тамъ, за аркой въ глубинѣ, было темно, но бокъ стараго піанино блестѣлъ лакомъ, еще что-то поблескивало, и, кажется, цвѣты фикусы. А здѣсь опять этотъ край эполета въ рамѣ.
Боже, какая старина!.. Эполеты его приковали. Былъ мирный свѣтъ сальной свѣчки въ шандалѣ. Былъ миръ, и вотъ миръ убитъ. Не возвратятся годы. Еще сзади окна низкія, маленькія, и сбоку окно. Что за странный домикъ? Она одна. Кто такая? Спасла... Мира нѣтъ... Стрѣляютъ тамъ...
Она вошла, нагруженная охапкой дровъ, и съ громомъ выронила ихъ въ углу у печки.
– Что вы дѣлаете? Зачѣмъ? – спросилъ онъ въ сердцахъ.
– Все равно мнѣ нужно было топить, – отвѣтила она, и чуть мелькнула у нея въ глазахъ улыбка, – я сама топлю...
– Подойдите сюда, – тихо попросилъ ее Турбинъ. – Вотъ что, я и не поблагодарилъ васъ за все, что вы... сдѣлали... Да и чѣмъ... – Онъ протянулъ руку, взялъ ея пальцы, она покорно придвинулась, тогда онъ поцѣловалъ ея худую кисть два раза. Лицо ея смягчилось, какъ будто тѣнь тревоги сбѣжала съ него, и глаза ея показались въ этотъ моментъ необычайной красоты.
– Если бы не вы, – продолжалъ Турбинъ, – меня бы, навѣрное, убили.
– Конечно, – отвѣтила она, – конечно... А такъ вы убили одного...
Турбинъ приподнялъ голову.
– Я убилъ? – спросилъ онъ, чувствуя вновь слабость и головокруженіе.
– Угу. – Она благосклонно кивнула головой и поглядѣла на Турбина со страхомъ и любопытствомъ. – Ухъ, какъ это страшно... они самое меня чуть не застрѣлили. – Она вздрогнула...
– Какъ убилъ?
– Ну да... Они выскочили, а вы стали стрѣлять, и первый грохнулся... Ну, можетъ быть, ранили... Ну, вы храбрый... Я думала, что я въ обморокъ упаду... Вы отбѣжите, стрѣльнете въ нихъ... и опять бѣжите... Вы, навѣрное, капитанъ?
– Почему вы рѣшили, что я офицеръ? Почему кричали мнѣ – «офицеръ»?
Она блеснула глазами.
– Я думаю, рѣшишь, если у васъ кокарда на папахѣ. Зачѣмъ такъ бравировать?
– Кокарда? Ахъ, боже... это я... я... – Ему вспомнился звоночекъ... зеркало въ пыли... – Все снялъ... а кокарду-то забылъ!.. Я не офицеръ, – сказалъ онъ, – я военный врачъ. Меня зовутъ Алексѣй Васильевичъ Турбинъ... Позвольте мнѣ узнать, кто вы такая?
– Я – Юлія Александровна Рейссъ.
– Почему вы одна?
Она отвѣтила какъ-то напряженно и отводя глаза въ сторону:
– Моего мужа сейчасъ нѣтъ. Онъ уѣхалъ. И матери его тоже. Я одна... – Помолчавъ, она добавила: – Здѣсь холодно... Брръ... Я сейчасъ затоплю.
Дрова разгорались въ печкѣ, и одновременно съ ними разгоралась жестокая головная боль. Рана молчала, все сосредоточилось въ головѣ. Началось съ лѣваго виска, потомъ разлилось по темени и затылку. Какая-то жилка сжалась надъ лѣвой бровью и посылала во всѣ стороны кольца тугой отчаянной боли. Рейссъ стояла на колѣняхъ у печки и кочергой шевелила въ огнѣ. Мучаясь, то закрывая, то открывая глаза, Турбинъ видѣлъ откинутую назадъ голову, заслоненную отъ жара бѣлой кистью, и совершенно неопредѣленные волосы, не то пепельные, пронизанные огнемъ, не то золотистые, а брови угольныя и черные глаза. Не понять – красивъ ли этотъ неправильный профиль и носъ съ горбинкой. Не разберешь, что въ глазахъ. Кажется, испугъ, тревога, а можетъ быть, и порокъ... Да, порокъ.
Когда она такъ сидитъ и волна жара ходитъ по ней, она представляется чудесной, привлекательной. Спасительница.
Многіе часы ночи, когда давно кончился жаръ въ печкѣ и начался жаръ въ рукѣ и головѣ, кто-то ввинчивалъ въ темя нагрѣтый жаркій гвоздь и разрушалъ мозгъ. «У меня жаръ, – сухо и беззвучно повторялъ Турбинъ и внушалъ себѣ: – Надо утромъ встать и перебраться домой...» Гвоздь разрушалъ мозгъ и, въ концѣ концовъ, разрушилъ мысль и о Еленѣ, и о Николке, о домѣ и Петлюре. Все стало – все равно. Пэтурра... Пэтурра... Осталось одно – чтобы прекратилась боль.
Глубокой же ночью Рейссъ въ мягкихъ, отороченныхъ мѣхомъ туфляхъ пришла сюда и сидѣла возлѣ него, и опять, обвивъ рукой ея шею и слабѣя, онъ шелъ черезъ маленькія комнаты. Передъ этимъ она собралась съ силами и сказала ему:
– Вы встаньте, если только можете. Не обращайте на меня никакого вниманія. Я вамъ помогу. Потомъ ляжете совсѣмъ... Ну, если не можете...
Онъ отвѣтилъ:
– Нѣтъ, я пойду... только вы мнѣ помогите...
Она привела его къ маленькой двери этого таинственнаго домика и такъ же привела обратно. Ложась, лязгая зубами въ ознобѣ и чувствуя, что сжалилась и утихаетъ голова, онъ сказалъ:
– Клянусь, я вамъ этого не забуду... Идите спать...
– Молчите, я буду вамъ гладить голову, – отвѣтила она.
Потомъ вся тупая и злая боль вытекла изъ головы, стекла съ висковъ въ ея мягкія руки, а по нимъ и по ея тѣлу – въ полъ, крытый пыльнымъ пухлымъ ковромъ, и тамъ погибла. Вмѣсто боли по всему тѣлу разливался ровный, приторный жаръ. Рука онѣмѣла и стала тяжелой, какъ чугунная, поэтому онъ и не шевелилъ ею, а лишь закрылъ глаза и отдался на волю жару. Сколько времени онъ такъ пролежалъ, сказать бы онъ не сумѣлъ: можетъ быть, пять минутъ, а можетъ быть, и много часовъ. Но, во всякомъ случаѣ, ему казалось, что такъ лежать можно было бы всю вѣчность, въ огнѣ. Когда онъ открылъ глаза тихонько, чтобы не вспугнуть сидящую возлѣ него, онъ увидѣлъ прежнюю картину: ровно, слабо горѣла лампочка подъ краснымъ абажуромъ, разливая мирный свѣтъ, и профиль женщины былъ безсонный близъ него. По-дѣтски печально оттопыривъ губы, она смотрѣла въ окно. Плывя въ жару, Турбинъ шевельнулся, потянулся къ ней...
– Наклонитесь ко мнѣ, – сказалъ онъ. Голосъ его сталъ сухъ, слабъ, высокъ. Она повернулась къ нему, глаза ея испуганно насторожились и углубились въ тѣняхъ. Турбинъ закинулъ правую руку за шею, притянулъ ее къ себѣ и поцѣловалъ въ губы. Ему показалось, что онъ прикоснулся къ чему-то сладкому и холодному. Женщина не удивилась поступку Турбина. Она только пытливѣе вглядывалась въ лицо. Потомъ заговорила:
– Охъ, какой жаръ у васъ. Что же мы будемъ дѣлать? Доктора нужно позвать, но какъ же это сдѣлать?..
– Не надо, – тихо отвѣтилъ Турбинъ, – докторъ не нуженъ. Завтра я поднимусь и пойду домой.
– Я такъ боюсь, – шептала она, – что вамъ сдѣлается плохо. Чѣмъ тогда я помогу. Не течетъ больше? Она неслышно коснулась забинтованной руки.
– Нѣтъ, вы не бойтесь, ничего со мной не сдѣлается. Идите спать.
– Не пойду, – отвѣтила она и погладила его по рукѣ. – Жаръ, – повторила она.
Онъ не выдержалъ и опять обнялъ ее и притянулъ къ себѣ. Она не сопротивлялась. Онъ притягивалъ ее до тѣхъ поръ, пока она совсѣмъ не склонилась и не прилегла къ нему. Тутъ онъ ощутилъ сквозь свой больной жаръ живую и ясную теплоту ея тѣла.
– Лежите и не шевелитесь, – прошептала она, – а я буду вамъ гладить голову.
Она протянулась съ нимъ рядомъ, и онъ почувствовалъ прикосновеніе ея колѣней. Рукой она стала водить отъ виска къ волосамъ. Ему стало такъ хорошо, что онъ думалъ только объ одномъ, какъ бы не заснуть.
И вотъ онъ заснулъ. Спалъ долго, ровно и сладко. Когда проснулся, узналъ, что плыветъ въ лодкѣ по жаркой рѣкѣ, что боли всѣ исчезли, а за окошкомъ ночь медленно блѣднѣетъ да блѣднѣетъ. Не только въ домикѣ, но во всемъ мірѣ и Городѣ была полная тишина. Стеклянно жиденько-синій свѣтъ разливался въ щеляхъ шторъ. Женщина, согрѣвшаяся и печальная, спала рядомъ съ Турбинымъ. И онъ заснулъ.
Утромъ, около девяти часовъ, случайный извозчикъ у вымершей Мало-Провальной принялъ двухъ сѣдоковъ – мужчину въ черномъ штатскомъ, очень блѣднаго, и женщину. Женщина, бережно поддерживая мужчину, цѣплявшегося за ея рукавъ, привезла его на Алексеевскій спускъ. Движенія на Спускѣ не было. Только у подъѣзда N13 стоялъ извозчикъ, только что высадившій страннаго гостя съ чемоданомъ, узломъ и клѣткой.
Они нашлись. Никто не вышелъ въ расходъ, и нашлись въ слѣдующій же вечеръ.
«Онъ», – отозвалось въ груди Анюты, и сердце ея прыгнуло, какъ Ларіосикова птица. Въ занесенное снѣгомъ оконце турбинской кухни осторожно постучали со двора. Анюта прильнула къ окну и разглядѣла лицо. Онъ, но безъ усовъ... Онъ... Анюта обѣими руками пригладила черные волосы, открыла дверь въ сѣни, а изъ сѣней въ снѣжный дворъ, и Мышлаевскій оказался необыкновенно близко отъ нея. Студенческое пальто съ барашковымъ воротникомъ и фуражка... исчезли усы... Но глаза, даже въ полутьмѣ сѣней, можно отлично узнать. Правый въ зеленыхъ искоркахъ, какъ уральскій самоцвѣтъ, а лѣвый темный... И меньше ростомъ сталъ...
Анюта дрожащею рукой закинула крючокъ, причемъ исчезъ дворъ, а полосы изъ кухни исчезли оттого, что пальто Мышлаевскаго обвило Анюту и очень знакомый голосъ шепнулъ:
– Здравствуйте, Анюточка... Вы простудитесь... А въ кухнѣ никого нѣтъ, Анюта?
– Никого нѣтъ, – не помня, что говоритъ, и тоже почему-то шепотомъ отвѣтила Анюта. – «Цѣлуетъ, губы сладкія стали», – въ сладостнѣйшей тоскѣ подумала она и зашептала: – Викторъ Викторовичъ... пустите... Еленѣ...
– При чемъ тутъ Елена... – укоризненно шепнулъ голосъ, пахнущій одеколономъ и табакомъ, – что вы, Анюточка...
– Викторъ Викторовичъ, пустите, закричу, какъ богъ святъ, – страстно сказала Анюта и обняла за шею Мышлаевскаго, – у насъ несчастье – Алексѣя Васильевича ранили...
Удавъ мгновенно выпустилъ.
– Какъ ранили? А Николъ?!
– Николъ живъ-здоровъ, а Алексѣй Васильевича ранили.
Полоска свѣта изъ кухни, двери.
Въ столовой Елена, увидѣвъ Мышлаевскаго, заплакала и сказала:
– Витька, ты живъ... Слава богу... А вотъ у насъ... – Она всхлипнула и указала на дверь къ Турбину. – Сорокъ у него... скверная рана...
– Мать честная, – отвѣтилъ Мышлаевскій, сдвинувъ фуражку на самый затылокъ, – какъ же это онъ подвернулся?
Онъ повернулся къ фигурѣ, склонившейся у стола надъ бутылью и какими-то блестящими коробками.
– Вы докторъ, позвольте узнать?
– Нѣтъ, къ сожалѣнію, – отвѣтилъ печальный и тусклый голосъ, – не докторъ. Разрѣшите представиться: Ларіонъ Суржанскій.
Гостиная. Дверь въ переднюю заперта и задернута портьера, чтобы шумъ и голоса не проникали къ Турбину. Изъ спальни его вышли и только что уѣхали остробородый въ золотомъ пенсне, другой бритый – молодой, и, наконецъ, сѣдой и старый и умный въ тяжелой шубѣ, въ боярской шапкѣ, профессоръ, самого же Турбина учитель. Елена провожала ихъ, и лицо ея стало каменнымъ. Говорили – тифъ, тифъ... и накликали.
– Кромѣ раны, – сыпной тифъ...
И ртутный столбъ на сорока и... «Юлія»... Въ спаленкѣ красноватый жаръ. Тишина, а въ тишинѣ бормотанье про лѣсенку и звонокъ «бр-рынь»...
– Здоровеньки булы, панѣ добродзію, – сказалъ Мышлаевскій ядовитымъ шепотомъ и разставилъ ноги. Шервинскій, густо-красный, косилъ глазомъ. Черный костюмъ сидѣлъ на немъ безукоризненно; бѣлье чудное и галстукъ бабочкой; на ногахъ лакированные ботинки. «Артистъ оперной студіи Крамского». Удостовѣреніе въ карманѣ. – Чому жь це вы безъ погонъ?.. – продолжалъ Мышлаевскій. – «На Владимірской развѣваются русскіе флаги... Двѣ дивизіи сенегаловъ въ одесскомъ порту и сербскіе квартирьеры... Поѣзжайте, господа офицеры, на Украину и формируйте части»... за ноги вашу мамашу!..
– Чего ты присталъ?.. – отвѣтилъ Шервинскій. – Я, что ль, виноватъ?.. При чемъ здѣсь я?.. Меня самого чуть не убили. Я вышелъ изъ штаба послѣднимъ ровно въ полдень, когда съ Печерска показались непріятельскія цѣпи.
– Ты – герой, – отвѣтилъ Мышлаевскій, – но надѣюсь, что его сіятельство главнокомандующій, успѣлъ уйти раньше...
Равно какъ и его свѣтлость, панъ гетманъ... его мать... Льщу себя надеждой, что онъ въ безопасномъ мѣстѣ... Родинѣ нужны ихъ жизни. Кстати, не можешь ли ты мнѣ указать, гдѣ именно они находятся?
– Зачѣмъ тебѣ?
– Вотъ зачѣмъ. – Мышлаевскій сложилъ правую руку въ кулакъ и постучалъ ею по ладони лѣвой. – Ежели бы мнѣ попалось это самое сіятельство и свѣтлость, я бы одного взялъ за лѣвую ногу, а другого за правую, перевернулъ бы и тюкалъ бы головой о мостовую до тѣхъ поръ, пока мнѣ это не надоѣло бы. А вашу штабную ораву въ сортирѣ нужно утопить...
Шервинскій побагровѣлъ.
– Ну, все-таки ты поосторожнѣй, пожалуйста, – началъ онъ, – полегче... Имѣй въ виду, что князь и штабныхъ бросилъ. Два его адъютанта съ нимъ уѣхали, а остальные на произволъ судьбы.
– Ты знаешь, что сейчасъ въ музеѣ сидитъ тысяча человѣкъ нашихъ, голодные, съ пулеметами... Вѣдь ихъ петлюровцы, какъ клоповъ, передушатъ... Ты знаешь, какъ убили полковника Ная?.. Единственный былъ...
– Отстань отъ меня, пожалуйста!.. – не на шутку сердясь, крикнулъ Шервинскій. – Что это за тонъ?.. Я такой же офицеръ, какъ и ты!
– Ну, господа, бросьте, – Карась вклинился между Мышлаевскимъ и Шервинскимъ, – совершенно нелепый разговоръ. Что ты въ самомъ дѣлѣ лѣзешь къ нему... Бросимъ, это ни къ чему не ведетъ...
– Тише, тише, – горестно зашепталъ Николка, – къ нему слышно...
Мышлаевскій сконфузился, помялся.
– Ну, не волнуйся, баритонъ. Это я такъ... Вѣдь самъ понимаешь...
– Довольно странно...
– Позвольте, господа, потише... – Николка насторожился и потыкалъ ногой въ полъ. Всѣ прислушались. Снизу изъ квартиры Василисы донеслись голоса. Глуховато разслышали, что Василиса весело разсмѣялся и немножко истерически какъ будто. Какъ будто въ отвѣтъ, что-то радостно и звонко прокричала Ванда. Потомъ поутихло. Еще немного и глухо побубнили голоса.
– Ну, вещь поразительная, – глубокомысленно сказалъ Николка, – у Василисы гости... Гости. Да еще въ такое время. Настоящее свѣтопреставленіе.
– Да, типъ вашъ Василиса, – скрѣпилъ Мышлаевскій.
Это было около полуночи, когда Турбинъ послѣ впрыскиванія морфія уснулъ, а Елена расположилась въ креслѣ у его постели. Въ гостиной составился военный совѣтъ.
Рѣшено было всѣмъ оставаться ночевать. Во-первыхъ, ночью, даже съ хорошими документами, ходить не къ чему. Во-вторыхъ, тутъ и Еленѣ лучше – то да се... помочь. А самое главное, что дома въ такое времечко именно лучше не сидѣть, а находиться въ гостяхъ. А еще, самое главное, и дѣлать нечего. А вотъ винтъ составить можно.
– Вы играете? – спросилъ Мышлаевскій у Ларіосика.
Ларіосикъ покраснѣлъ, смутился и сразу все выговорилъ, и что въ винтъ онъ играетъ, но очень, очень плохо... Лишь бы его не ругали, какъ ругали въ Житомирѣ податные инспектора... Что онъ потерпѣлъ драму, но здѣсь, у Елены Васильевны, оживаетъ душой, потому что это совершенно исключительный человѣкъ, Елена Васильевна, и въ квартирѣ у нихъ тепло и уютно, въ особенности замѣчательны кремовыя шторы на всѣхъ окнахъ, благодаря чему чувствуешь себя оторваннымъ отъ внѣшняго міра... А онъ, этотъ внѣшній міръ... согласитесь сами, грязенъ, кровавъ и безсмысленъ.
– Вы, позвольте узнать, стихи сочиняете? – спросилъ Мышлаевскій, внимательно всматриваясь въ Ларіосика.
– Пишу, – скромно, краснѣя, произнесъ Ларіосикъ.
– Такъ... Извините, что я васъ перебилъ... Такъ безсмысленъ, вы говорите... Продолжайте, пожалуйста...
– Да, безсмысленъ, а наши израненныя души ищутъ покоя вотъ именно за такими кремовыми шторами...
– Ну, знаете, что касается покоя, не знаю, какъ у васъ въ Житомирѣ, а здѣсь, въ городѣ, пожалуй, вы его не найдете... Ты щетку смочи водой, а то пылишь здорово. Свѣчи есть? Безподобно. Мы васъ выходящимъ въ такомъ случаѣ запишемъ... Впятеромъ именно покойная игра...
– И Николка, какъ покойникъ, играетъ, – вставилъ Карась.
– Ну, что ты, Ѳедя. Кто въ прошлый разъ подъ печкой проигралъ? Ты самъ и пошелъ въ ренонсъ. Зачѣмъ клевещешь?
– Блакитный петлюровскій крапъ...
– Именно за кремовыми шторами и жить. Всѣ смѣются почему-то надъ поэтами...
– Да храни богъ... Зачѣмъ же вы въ дурную сторону мой вопросъ приняли. Я противъ поэтовъ ничего не имѣю. Не читаю я, правда, стиховъ...
– И другихъ никакихъ книгъ, за исключеніемъ артиллерійскаго устава и первыхъ пятнадцати страницъ римскаго права... На шестнадцатой страницѣ война началась, онъ и бросилъ...
– Вретъ, не слушайте... Ваше имя и отчество – Ларіонъ Ивановичъ?
Ларіосикъ объяснилъ, что онъ Ларіонъ Ларіоновичъ, но что ему такъ симпатично все общество, которое даже не общество, а дружная семья, что онъ очень желалъ бы, чтобы его называли по имени «Ларіонъ» безъ отчества... Если, конечно, никто ничего не имѣетъ противъ.
– Какъ будто симпатичный парень... – шепнулъ сдержанный Карась Шервинскому.
– Ну, что ж... сойдемся поближе... Отчего ж... Вретъ: если угодно знать, «Войну и миръ» читалъ... Вотъ, дѣйствительно, книга. До самаго конца прочиталъ – и съ удовольствіемъ. А почему? Потому что писалъ не обормотъ какой-нибудь, а артиллерійскій офицеръ. У васъ десятка? Вы со мной... Карась съ Шервинскимъ... Николка, выходи.
– Только вы меня, ради бога, не ругайте, – какъ-то нервически попросилъ Ларіосикъ.
– Ну, что вы, въ самомъ дѣлѣ. Что мы, папуасы какіе-нибудь? Это у васъ, видно, въ Житомирѣ такіе податные инспектора отчаянные, они васъ и напугали... У насъ принятъ тонъ строгій.
– Помилуйте, можете быть спокойны, – отозвался Шервинскій, усаживаясь.
– Двѣ пики... Да-съ... вотъ-съ писатель былъ графъ Левъ Николаевичъ Толстой, артиллеріи поручикъ... Жалко, что бросилъ служить... пасъ... до генерала бы дослужился... Впрочемъ, что жь, у него имѣніе было... Можно отъ скуки и романъ написать... зимой дѣлать не черта... Въ имѣніи это просто. Безъ козыря...
– Три бубны, – робко сказалъ Ларіосикъ.
– Пасъ, – отозвался Карась.
– "Что же вы? Вы прекрасно играете. Васъ не ругать, а хвалить нужно. Ну, если три бубны, то мы скажемъ – четыре пики. Я самъ бы въ имѣніе теперь съ удовольствіемъ поѣхалъ...
– Четыре бубны, – подсказалъ Ларіосику Николка, заглядывая въ карты.
– Четыре? Пасъ.
– Пасъ.
При трепетномъ стеариновомъ свѣтѣ свѣчей, въ дыму папиросъ, волнующійся Ларіосикъ купилъ. Мышлаевскій, словно гильзы изъ винтовки, разбросалъ партнерамъ по картѣ.
– М-малый въ пикахъ, – скомандовалъ онъ и поощрилъ Ларіосика, – молодецъ.
Карты изъ рукъ Мышлаевскаго летѣли беззвучно, какъ кленовые листья. Шервинскій швырялъ аккуратно, Карась – не везетъ, – хлестко. Ларіосикъ, вздыхая, тихонько выкладывалъ, словно удостовѣренія личности.
– "Папа-мама", видали мы это, – сказалъ Карась.
Мышлаевскій вдругъ побагровѣлъ, швырнулъ карты на столъ и, звѣрски выкативъ глаза на Ларіосика, рявкнулъ:
– Какого же ты лѣшаго мою даму долбанулъ? Ларіонъ?!
– Здорово. Га-га-га, – хищно обрадовался Карась, – безъ одной!
Страшный гвалтъ поднялся за зеленымъ столомъ, и языки на свѣчахъ закачались. Николка, шипя и взмахивая руками, бросился прикрывать дверь и задергивать портьеру.
– Я думалъ, что у Ѳедора Николаевича король, – мертвѣя, вымолвилъ Ларіосикъ.
– Какъ это можно думать... – Мышлаевскій старался не кричать, поэтому изъ горла у него вылетало сипѣніе, которое дѣлало его еще болѣе страшнымъ, – если ты его своими руками купилъ и мнѣ прислалъ? А? Вѣдь это чертъ знаетъ, – Мышлаевскій ко всѣмъ поворачивался, – вѣдь это... Онъ покоя ищетъ. А? А безъ одной сидѣть – это покой? Считанная же игра! Надо все-таки вертѣть головой, это же не стихи!
– Постой. Можетъ быть, Карась...
– Что можетъ быть? Ничего не можетъ быть, кромѣ ерунды. Вы извините, батюшка, можетъ, въ Житомирѣ такъ и играютъ, но это чертъ знаетъ что такое!.. Вы не сердитесь... но Пушкинъ или Ломоносовъ хоть стихи и писали, а такую штуку никогда бы не устроили... или Надсонъ, напримѣръ.
– Тише, ты. Ну, что налетѣлъ? Со всякимъ бываетъ.
– Я такъ и зналъ, – забормоталъ Ларіосикъ... – Мнѣ не везетъ...
– Стой. Ст...
И разомъ наступила полная тишина. Въ отдаленіи за многими дверями въ кухнѣ затрепеталъ звоночекъ. Помолчали. Послышался стукъ каблуковъ, раскрылись двери, появилась Анюта. Голова Елены мелькнула въ передней. Мышлаевскій побарабанилъ по сукну и сказалъ:
– Рановато какъ будто? А?
– Да, рано, – отозвался Николка, считающійся самымъ свѣдущимъ спеціалистомъ по вопросу обысковъ.
– Открывать идти? – безпокойно спросила Анюта.
– Нѣтъ, Анна Тимоѳеевна, – отвѣтилъ Мышлаевскій, – повремените, – онъ, кряхтя, поднялся съ кресла, – вообще теперь я буду открывать, а вы не затрудняйтесь...
– Вмѣстѣ пойдемъ, – сказалъ Карась.
– Ну, – заговорилъ Мышлаевскій и сразу поглядѣлъ такъ, словно стоялъ передъ взводомъ, – тэкъ-съ. Тамъ, стало быть, въ порядкѣ... У доктора – сыпной тифъ и прочее. Ты, Лена, – сестра... Карась, ты за медика сойдешь – студента... Ушейся въ спальню... Шприцъ тамъ какой-нибудь возьми... Много насъ. Ну, ничего...
Звонокъ повторился нетерпѣливо, Анюта дернулась, и всѣ стали еще серьезнѣе.
– Успѣется, – сказалъ Мышлаевскій и вынулъ изъ задняго кармана брюкъ маленькій черный револьверъ, похожій на игрушечный.
– Вотъ это напрасно, – сказалъ, темнѣя, Шервинскій, – это я тебѣ удивляюсь. Ты-то могъ бы быть поосторожнѣе. Какъ же ты по улицѣ шелъ?
– Не безпокойся, – серьезно и вѣжливо отвѣтилъ Мышлаевскій, – устроимъ. Держи, Николка, и играй къ черному ходу или къ форточкѣ. Если петлюровскіе архангелы, закашляюсь я, сплавь, только чтобъ потомъ найти. Вещь дорогая, подъ Варшаву со мной ѣздила... У тебя все въ порядкѣ?
– Будь покоенъ, – строго и гордо отвѣтилъ спеціалистъ Николка, овладѣвая револьверомъ.
– Итакъ, – Мышлаевскій ткнулъ пальцемъ въ грудь Шервинскаго и сказалъ: – Пѣвецъ, въ гости пришелъ, – въ Карася, – медикъ, – въ Николку, – братъ, – Ларіосику, – жилецъ-студентъ. Удостовѣреніе есть?
– У меня паспортъ царскій, – блѣднѣя, сказалъ Ларіосикъ, – и студенческій харьковскій.
– Царскій подъ ноготь, а студенческій показать.
Ларіосикъ зацѣпился за портьеру, а потомъ убѣжалъ.
– Прочіе – чепуха, женщины... – продолжалъ Мышлаевскій, – нутѣ-съ, удостовѣренія у всѣхъ есть? Въ карманахъ ничего лишняго?.. Эй, Ларіонъ!.. Спроси тамъ у него, оружія нѣтъ ли?
– Эй, Ларіонъ! – окликнулъ въ столовой Николка, – оружіе?
– Нѣту, нѣту, боже сохрани, – откликнулся откуда-то Ларіосикъ.
Звонокъ повторился отчаянный, долгій, нетерпѣливый.
– Ну, Господи благослови, – сказалъ Мышлаевскій и двинулся. Карась исчезъ въ спальнѣ Турбина.
– Пасьянсъ раскладывали, – сказалъ Шервинскій и задулъ свѣчи.
Три двери вели въ квартиру Турбиныхъ. Первая изъ передней на лѣстницу, вторая стеклянная, замыкавшая собственно владѣніе Турбиныхъ. Внизу за стеклянной дверью темный холодный парадный ходъ, въ который выходила сбоку дверь Лисовичей; а коридоръ замыкала уже послѣдняя дверь на улицу.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |