– Эхъ! – крякнулъ Николка, разодралъ паутину и разомъ сѣлъ, всклокоченный, растерзанный, съ бляхой на боку. Свѣтлые волосы стали дыбомъ, словно кто-то Николку долго трепалъ.
– Кто? Кто? Кто? – въ ужасѣ спросилъ Николка, ничего не понимая.
– Кто. Кто, кто, кто, кто, кто, такъ! такъ!.. Фи-ти! Фи-у! Фьюхъ! – отвѣтила паутина, и скорбный голосъ сказалъ, полный внутреннихъ слезъ:
– Да, съ любовникомъ!
Николка въ ужасѣ прижался къ стѣнѣ и уставился на видѣніе. Видѣніе было въ коричневомъ френчѣ, коричневыхъ же штанахъ-галифе и сапогахъ съ желтыми жокейскими отворотами. Глаза, мутные и скорбные, глядѣли изъ глубочайшихъ орбитъ невѣроятно огромной головы, коротко остриженной. Несомненно, оно было молодо, видѣніе-то, но кожа у него была на лицѣ старческая, серенькая, и зубы глядѣли кривые и желтые. Въ рукахъ у видѣнія находилась большая клѣтка съ накинутымъ на нее чернымъ платкомъ и распечатанное голубое письмо...
«Это я еще не проснулся», – сообразилъ Николка и сдѣлалъ движеніе рукой, стараясь разодрать видѣніе, какъ паутину, и пребольно ткнулся пальцами въ прутья. Въ черной клѣткѣ тотчасъ, какъ взбѣсилась, закричала птица и засвистала, и затарахтѣла.
– Николка! – гдѣ-то далеко-далеко прокричалъ Еленинъ голосъ въ тревогѣ.
«Господи Іисусе, – подумалъ Николка, – нѣтъ, я проснулся, но сразу же сошелъ съ ума, и знаю отчего – отъ военнаго переутомленія. Боже мой! И вижу уже чепуху... а пальцы? Боже! Алексѣй не вернулся... ахъ, да... онъ не вернулся... убили... ой, ой, ой!»
– Съ любовникомъ на томъ самомъ диванѣ, – сказало видѣніе трагическимъ голосомъ, – на которомъ я читалъ ей стихи.
Видѣніе оборачивалось къ двери, очевидно, къ какому-то слушателю, но потомъ окончательно устремилось къ Николкѣ:
– Да-съ, на этомъ самомъ диванѣ... Они теперь сидятъ и цѣлуются... послѣ векселей на семьдесятъ пять тысячъ, которыя я подписалъ не задумываясь, какъ джентльменъ. Ибо джентльменомъ былъ и имъ останусь всегда. Пусть цѣлуются!
«О, ей, ей», – подумалъ Николка. Глаза его выкатились и спина похолодѣла.
– Впрочемъ, извиняюсь, – сказало видѣніе, все болѣе и болѣе выходя изъ зыбкаго, соннаго тумана и превращаясь въ настоящее живое тѣло, – вамъ, вѣроятно, не совсѣмъ ясно? Такъ не угодно ли, вотъ письмо, – оно вамъ все объяснитъ. Я не скрываю своего позора ни отъ кого, какъ джентльменъ.
И съ этими словами неизвѣстный вручилъ Николкѣ голубое письмо. Совершенно ошалѣвъ, Николка взялъ его и сталъ читать, шевеля губами, крупный, разгонистый и взволнованный почеркъ. Безъ всякой даты, на нѣжномъ небесномъ листкѣ было написано:
«Милая, милая Леночка! Я знаю ваше доброе сердце и направляю его прямо къ вамъ, по-родственному. Телеграмму я, впрочемъ, послала, онъ все вамъ самъ разскажетъ, бѣдный мальчикъ. Ларіосика постигъ ужасный ударъ, и я долго боялась, что онъ не переживетъ его. Милочка Рубцова, на которой, какъ вы знаете, онъ женился годъ тому назадъ, оказалась подколодной змѣей! Пріютите его, умоляю, и согрѣйте такъ, какъ вы умѣете это дѣлать. Я аккуратно буду переводить вамъ содержаніе. Житомиръ сталъ ему ненавистенъ, и я вполнѣ это понимаю. Впрочемъ, не буду больше ничего писать, – я слишкомъ взволнована, и сейчасъ идетъ санитарный поѣздъ, онъ самъ вамъ все разскажетъ. Цѣлую васъ крѣпко, крѣпко и Сережу!»
Послѣ этого стояла неразборчивая подпись.
– Я птицу захватилъ съ собой, – сказалъ неизвѣстный, вздыхая, – птица – лучшій другъ человѣка. Многіе, правда, считаютъ ее лишней въ домѣ, но я одно могу сказать – птица ужь, во всякомъ случаѣ, никому не дѣлаетъ зла.
Послѣдняя фраза очень понравилась Николкѣ. Не стараясь уже ничего понять, онъ застѣнчиво почесалъ непонятнымъ письмомъ бровь и сталъ спускать ноги съ кровати, думая: «Неприлично... спросить, какъ его фамилія?.. Удивительное происшествіе...»
– Это канарейка? – спросилъ онъ.
– Но какая! – отвѣтилъ неизвѣстный восторженно, – собственно, это даже и не канарейка, а настоящій кенаръ. Самецъ. И такихъ у меня въ Житомирѣ пятнадцать штукъ. Я перевезъ ихъ къ мамѣ, пусть она кормитъ ихъ. Этотъ негодяй, навѣрное, посвертывалъ бы имъ шеи. Онъ ненавидитъ птицъ. Разрѣшите поставить ее пока на вашъ письменный столъ?
– Пожалуйста, – отвѣтилъ Николка. – Вы изъ Житомира?
– Ну да, – отвѣтилъ неизвѣстный, – и представьте, совпаденіе: я прибылъ одновременно съ вашимъ братомъ.
– Какимъ братомъ?
– Какъ съ какимъ? Вашъ братъ прибылъ вмѣстѣ со мной, – отвѣтилъ удивленно неизвѣстный.
– Какой братъ? – жалобно вскричалъ Николка, – какой братъ? Изъ Житомира?!
– Вашъ старшій братъ...
Голосъ Елены явственно выкрикнулъ въ гостиной: «Николка! Николка! Илларіонъ Ларіонычъ! Да будите же его! Будите!»
– Трики, фитъ, фитъ, трики! – протяжно заорала птица.
Николка уронилъ голубое письмо и пулей полетѣлъ черезъ книжную въ столовую и въ ней замеръ, растопыривъ руки.
Алексѣй Турбинъ въ черномъ чужомъ пальто съ рваной подкладкой, въ черныхъ чужихъ брюкахъ лежалъ неподвижно на диванчикѣ подъ часами. Его лицо было блѣдно синеватой блѣдностью, а зубы стиснуты. Елена металась возлѣ него, халатъ ея распахнулся, и были видны черные чулки и кружево бѣлья. Она хваталась то за пуговицы на груди Турбина, то за руки, крича: «Николъ! Николъ!»
Черезъ три минуты Николка въ сдвинутой на затылокъ студенческой фуражкѣ, въ сѣрой шинели нараспашку бѣжалъ, тяжело пыхтя, вверхъ по Алексѣевскому спуску и бормоталъ: «А если его нѣту? Вотъ, боже мой, исторія съ желтыми отворотами! Но Курицкого нельзя звать ни въ коемъ случаѣ, это совершенно ясно... Китъ и котъ...» Птица оглушительно стучала у него въ головѣ – кити, котъ, кити, котъ!
Черезъ часъ въ столовой стоялъ на полу тазъ, полный красной жидкой водой, валялись комки красной рваной марли и бѣлые осколки посуды, которую обрушилъ съ буфета неизвѣстный съ желтыми отворотами, доставая стаканъ. По осколкамъ всѣ бѣгали и ходили съ хрустомъ взадъ и впередъ. Турбинъ блѣдный, но уже не синеватый, лежалъ по-прежнему навзничь на подушкѣ. Онъ пришелъ въ сознаніе и хотѣлъ что-то сказать, но остробородый, съ засученными рукавами, докторъ въ золотомъ пенсне, наклонившись къ нему, сказалъ, вытирая марлей окровавленныя руки:
– Помолчите, коллега...
Анюта, бѣлая, мѣловая, съ огромными глазами, и Елена, растрепанная, рыжая, подымали Турбина и снимали съ него залитую кровью и водой рубаху съ разрѣзаннымъ рукавомъ.
– Вы разрѣжьте дальше, ужь нечего жалѣть, – сказалъ остробородый.
Рубаху на Турбинѣ искромсали ножницами и сняли по кускамъ, обнаживъ худое желтоватое тѣло и лѣвую руку, только что наглухо забинтованную до плеча. Концы дранокъ торчали вверху повязки и внизу" Николка стоялъ на колѣняхъ, осторожно разстегивая пуговицы, и снималъ съ Турбина брюки.
– Совсѣмъ раздѣвайте и сейчасъ же въ постель, – говорилъ клинобородый басомъ. Анюта изъ кувшина лила ему на руки, и мыло клочьями падало въ тазъ. Неизвѣстный стоялъ въ сторонкѣ, не принимая участія въ толкотнѣ и суетѣ, и горько смотрѣлъ то на разбитыя тарелки, то, краснѣя, на растерзанную Елену – капотъ ея совсѣмъ разошелся. Глаза неизвѣстнаго были увлажнены слезами.
Несли Турбина изъ столовой въ его комнату всѣ, и тутъ неизвѣстный принялъ участіе: онъ подсунулъ руки подъ колѣнки Турбину и несъ его ноги.
Въ гостиной Елена протянула врачу деньги. Тотъ отстранилъ рукой...
– Что вы, ей-богу, – сказалъ онъ, – съ врача? Тутъ поважнѣй вопросъ. Въ сущности, въ госпиталь надо...
– Нельзя, – донесся слабый голосъ Турбина, – нельзя въ госпитъ...
– Помолчите, коллега, – отозвался докторъ, – мы и безъ васъ управимся. Да, конечно, я самъ понимаю... Чертъ знаетъ что сейчасъ дѣлается въ городѣ... – Онъ кивнулъ на окно. – Гмъ... пожалуй, онъ правъ: нельзя... Ну, что жь, тогда дома... Сегодня вечеромъ я пріѣду.
– Опасно это, докторъ? – замѣтила Елена тревожно.
Докторъ уставился въ паркетъ, какъ будто въ блестящей желтизнѣ и былъ заключенъ діагнозъ, крякнулъ и, покрутивъ бородку, отвѣтилъ:
– Кость цѣла... Гмъ... крупные сосуды не затронуты... нервъ тоже... Но нагноеніе будетъ... Въ рану попали клочья шерсти отъ шинели... Температура... – Выдавивъ изъ себя эти малопонятные обрывки мыслей, докторъ повысилъ голосъ и увѣренно сказалъ: – Полный покой... Морфій, если будетъ мучиться, я самъ впрысну вечеромъ. Ѣсть – жидкое... ну, бульонъ дадите... Пусть не разговариваетъ много...
– Докторъ, докторъ, я очень васъ прошу... онъ просилъ, пожалуйста, никому не говорить...
Докторъ искоса закинулъ на Елену взглядъ хмурый и глубокій и забурчалъ:
– Да, это я понимаю... Какъ это онъ подвернулся?..
Елена только сдержанно вздохнула и развела руками.
– Ладно, – буркнулъ докторъ и бокомъ, какъ медвѣдь, полѣзъ въ переднюю.
Часть Третья
Въ маленькой спальнѣ Турбина на двухъ окнахъ, выходящихъ на застекленную веранду, упали темненькія шторы. Комнату наполнилъ сумракъ, и Еленина голова засвѣтилась въ немъ. Въ отвѣтъ ей свѣтилось бѣловатое пятно на подушкѣ – лицо и шея Турбина. Проводъ отъ штепселя змѣей сползъ къ стулу, и розовенькая лампочка въ колпачкѣ загорѣлась и день превратила въ ночь. Турбинъ сдѣлалъ знакъ Еленѣ прикрыть дверь.
– Анюту сейчасъ же предупредить, чтобы молчала...
– Знаю знаю... Ты не говори, Алеша, много.
– Самъ знаю... Я тихонько... Ахъ, если рука пропадетъ!
– Ну что ты, Алеша... лежи, молчи... Пальто-то этой дамы у насъ пока будетъ?
– Да, да. Чтобы Николка не вздумалъ тащить его. А то на улицѣ... Слышишь? Вообще, ради бога, не пускай его никуда.
– Дай богъ ей здоровья, – искренне и нѣжно сказала Елена, – вотъ, говорятъ, нѣтъ добрыхъ людей на свѣтѣ...
Слабенькая краска выступила на скулахъ раненаго, и глаза уперлись въ невысокій бѣлый потолокъ, потомъ онъ перевелъ ихъ на Елену и, поморщившись, спросилъ:
– Да, позвольте, а что это за головастикъ?
Елена наклонилась въ розовый лучъ и вздернула плечами.
– Понимаешь, ну, только что передъ тобой, минутки двѣ, не больше, явленіе: Сережинъ племянникъ изъ Житомира. Ты же слышалъ: Суржанскій... Ларіонъ... Ну, знаменитый Ларіосикъ.
– Ну?..
– Ну, пріѣхалъ къ намъ съ письмомъ. Какая-то драма у нихъ. Только что началъ разсказывать, какъ она тебя привезла.
– Птица какая-то, богъ его знаетъ...
Елена со смѣхомъ и ужасомъ въ глазахъ наклонилась къ постели:
– Что птица!.. Онъ вѣдь жить у насъ просится. Я ужь не знаю, какъ и быть.
– Жи-ить?..
– Ну, да... Только молчи и не шевелись, прошу тебя, Алеша... Мать умоляетъ, пишетъ, вѣдь этотъ самый Ларіосикъ кумиръ ея... Я такого балбеса, какъ этотъ Ларіосикъ, въ жизнь свою не видала. У насъ онъ началъ съ того, что всю посуду расхлопалъ. Синій сервизъ. Только двѣ тарелки осталось.
– Ну, вотъ. Я ужь не знаю, какъ быть...
Въ розовой тѣни долго слышался шепотъ. Въ отдаленіи звучали за дверями и портьерами глухо голоса Николки и неожиданного гостя. Елена простирала руки, умоляя Алексѣя говорить поменьше. Слышался въ столовой хрустъ – взбудораженная Анюта выметала синій сервизъ. Наконецъ, было рѣшено въ шепотѣ. Ввиду того, что теперь въ городѣ будетъ происходить чертъ знаетъ что и очень возможно, что придутъ реквизировать комнаты, ввиду того, что дѣнегъ нѣтъ, а за Ларіосика будутъ платить, – пустить Ларіосика. Но обязать его соблюдать правила турбинской жизни. Относительно птицы – испытать. Ежели птица несносна въ домѣ, потребовать ея удаленія, а хозяина ея оставить. По поводу сервиза, ввиду того, что у Елены, конечно, даже языкъ не повернется и вообще это хамство и мѣщанство, – сервизъ предать забвенію. Пустить Ларіосика въ книжную, поставить тамъ кровать съ пружиннымъ матрацемъ и столикъ...
Елена вышла въ столовую. Ларіосикъ стоялъ въ скорбной позѣ, повѣсивъ голову и глядя на то мѣсто, гдѣ нѣкогда на буфетѣ помѣщалось стопкой двѣнадцать тарелокъ. Мутно-голубые глаза выражали полную скорбь. Николка стоялъ напротивъ Ларіосика, открывъ ротъ и слушая какія-то рѣчи. Глаза у Николки были наполнены напряженнѣйшимъ любопытствомъ,
– Нѣту кожи въ Житомирѣ, – растерянно говорилъ Ларіосикъ, – понимаете, совершенно нѣту. Такой кожи, какъ я привыкъ носить, нѣту. Я кликнулъ кличъ сапожникамъ, предлагая какія угодно дѣньги, но нѣту. И вотъ пришлось...
Увидя Елену, Ларіосикъ поблѣднѣлъ, переступилъ на мѣстѣ и, глядя почему-то внизъ на изумрудныя кисти капота, заговорилъ такъ:
– Елена Васильевна, сію минуту я ѣду въ магазины, кликну кличъ, и у васъ будетъ сегодня же сервизъ. Я не знаю, что мнѣ и говорить. Какъ передъ вами извиниться? Меня, безусловно, слѣдуетъ убить за сервизъ. Я ужасный неудачникъ, – отнесся онъ къ Николке. – Я сейчасъ же въ магазины, – продолжалъ онъ Еленѣ.
– Я васъ очень прошу ни въ какіе магазины не ѣздить, тѣмъ болѣе, что всѣ они, конечно, закрыты. Да позвольте, неужели вы не знаете, что у насъ въ Городѣ происходитъ?
– Какъ же не знать! – воскликнулъ Ларіосикъ. – Я вѣдь съ санитарнымъ поѣздомъ, какъ вы знаете изъ телеграммы.
– Изъ какой телеграммы? – спросила Елена. – Мы никакой телеграммы не получили.
– Какъ? – Ларіосикъ открылъ широкій ротъ. – Не по-лучили? А-га! То-то я смотрю, – онъ повернулся къ Николке, – что вы на меня съ такимъ удивленіемъ... Но позвольте... Мама дала вамъ телеграмму въ шестьдесятъ три слова.
– Ц... Ц... Шестьдесятъ три слова! – поразился Николка. – Какая жалость. Вѣдь телеграммы теперь такъ плохо ходятъ. Совсѣмъ, вѣрнѣе, не ходятъ.
– Какъ же теперь быть? – огорчился Ларіосикъ. – Вы разрѣшите мнѣ у васъ? – Онъ безпомощно оглядѣлся, и сразу по глазамъ его было видно, что у Турбиныхъ ему очень нравится и никуда онъ уходить бы не хотѣлъ.
– Все устроено, – отвѣтила Елена и милостиво кивнула, – мы согласны. Оставайтесь и устраивайтесь. Видите, у насъ какое несчастье...
Ларіосикъ огорчился еще больше. Глаза его заволокло слезной дымкой.
– Елена Васильевна! – съ чувствомъ сказалъ онъ. – Располагайте мной, какъ вамъ угодно. Я, знаете ли, могу не спать по три и четыре ночи подрядъ.
– Спасибо, большое спасибо.
– А теперь, – Ларіосикъ обратился къ Николке, – не могу ли я у васъ попросить ножницы?
Николка, взъерошенный отъ удивленія и интереса, слеталъ куда-то и вернулся съ ножницами. Ларіосикъ взялся за пуговицу френча, поморгалъ глазами и опять обратился къ Николке:
– Впрочемъ, виноватъ, на минутку въ вашу комнату...
Въ Николкиной комнатѣ Ларіосикъ снялъ френчъ, обнаруживъ необыкновенно грязную рубашку, вооружился ножницами, вспоролъ черную лоснящуюся подкладку френча и вытащилъ изъ-подъ нея толстый зелено-желтый свертокъ дѣнегъ. Этотъ свертокъ онъ торжественно принесъ въ столовую и выложилъ передъ Еленой на столъ, говоря:
– Вотъ, Елена Васильевна, разрѣшите вамъ сейчасъ же внести дѣньги за мое содержаніе.
– Почему же такая спѣшность, – краснѣя, спросила Елена, – это можно было бы и послѣ...
Ларіосикъ горячо запротестовалъ:
– Нѣтъ, нѣтъ, Елена Васильевна, вы ужь, пожалуйста, примите сейчасъ. Помилуйте, въ такой трудный моментъ дѣньги всегда остро нужны, я это прекрасно понимаю! – Онъ развернулъ пакетъ, причемъ изнутри выпала карточка какой-то женщины. Ларіосикъ проворно подобралъ ее и со вздохомъ спряталъ въ карманъ. – Да оной лучше у васъ будетъ. Мнѣ что нужно? Мнѣ нужно будетъ папиросъ купить и канареечнаго сѣмени для птицы...
Елена на минуту забыла рану Алексѣя, и пріятный блескъ показался у нея въ глазахъ, настолько обстоятельны и умѣстны были дѣйствія Ларіосика.
«Онъ, пожалуй, не такой балбесъ, какъ я первоначально подумала, – подумала она, – вѣжливъ и добросовѣстенъ, только чудакъ какой-то. Сервиза безумно жаль».
«Вотъ типъ», – думалъ Николка. Чудесное появленіе Ларіосика вытѣснило въ немъ его печальныя мысли.
– Здѣсь восемь тысячъ, – говорилъ Ларіосикъ, двигая по столу пачку, похожую на яичницу съ лукомъ, – если мало, мы подсчитаемъ, и сейчасъ же я выпишу еще.
– Нѣтъ, нѣтъ, потомъ, отлично, – отвѣтила Елена. – Вы вотъ что: я сейчасъ попрошу Анюту, чтобы она истопила вамъ ванну, и сейчасъ же купайтесь. Но скажите, какъ же вы пріѣхали, какъ же вы пробрались, не понимаю? – Елена стала комкать дѣньги и прятать ихъ въ громадный карманъ капота.
Глаза Ларіосика наполнились ужасомъ отъ воспоминанія.
– Это кошмаръ! – воскликнулъ онъ, складывая руки, какъ католикъ на молитвѣ. – Я вѣдь девять дней... нѣтъ, виноватъ, десять?.. позвольте... воскресенье, ну да, понедѣльникъ... одиннадцать дней ѣхалъ отъ Житомира!..
– Одиннадцать дней! – вскричалъ Николка. – Видишь! – почему-то укоризненно обратился онъ къ Еленѣ.
– Да-съ, одиннадцать... Выѣхалъ я, поѣздъ былъ гетманскій, а по дорогѣ превратился въ петлюровскій. И вотъ пріѣзжаемъ мы на станцію, какъ ее, ну, вотъ, ну, Господи, забылъ... все равно... и тутъ меня, вообразите, хотѣли разстрѣлять. Явились эти петлюровцы, съ хвостами...
– Синіе? – спросилъ Николка съ любопытствомъ.
– Красные... да, съ красными... и кричатъ: слазь! Мы тебя сейчасъ разстрѣляемъ! Они рѣшили, что я офицеръ и спрятался въ санитарномъ поѣздѣ. А у меня протекція просто была... у мамы къ доктору Курицкому.
– Курицкому? – многозначительно воскликнулъ Николка. – Тэкъ-съ, – котъ... и китъ. Знаемъ.
– Кити, котъ, кити, котъ, – за дверями глухо отозвалась птичка.
– Да, къ нему... онъ и привелъ поѣздъ къ намъ въ Житомиръ... Боже мой! Я тутъ начинаю богу молиться. Думаю, все пропало! И, знаете ли? птица меня спасла. Я говорю, я не офицеръ. Я ученый птицеводъ, показываю птицу... Тутъ, знаете, одинъ ударилъ меня по затылку и говоритъ такъ нагло – иди себѣ, бисовъ птицеводъ. Вотъ наглецъ! Я бы его убилъ, какъ джентльменъ, но сами понимаете...
– Еле... – глухо послышалось изъ спальни Турбина. Елена быстро повернулась и, не дослушавъ, бросилась туда.
Пятнадцатаго декабря солнце по календарю угасаетъ въ три съ половиной часа дня. Сумерки поэтому побѣжали по квартирѣ уже съ трехъ часовъ. Но на лицѣ Елены въ три часа дня стрѣлки показывали самый низкій и угнетенный часъ жизни – половину шестого. Обѣ стрѣлки прошли печальныя складки у угловъ рта и стянулись внизъ къ подбородку. Въ глазахъ ея началась тоска и рѣшимость бороться съ бѣдой.
На лицѣ у Николки показались колючіе и нелепые безъ двадцати часъ оттого, что въ Николкиной головѣ былъ хаосъ и путаница, вызванная важными загадочными словами «Мало-Провальная...», словами, произнесенными умирающимъ на боевомъ перекресткѣ вчера, словами, которыя было необходимо разъяснить не позже, чѣмъ въ ближайшіе дни. Хаосъ и трудности были вызваны и важнымъ паденіемъ съ неба въ жизнь Турбиныхъ загадочнаго и интереснаго Ларіосика, и тѣмъ обстоятельствомъ, что стряслось чудовищное и величественное событіе: Петлюра взялъ Городъ. Тотъ самый Петлюра и, поймите! – тотъ самый Городъ. И что теперь будетъ происходить въ немъ, для ума человѣческаго, даже самаго развитаго, непонятно и непостижимо. Совершенно ясно, что вчера стряслась отвратительная катастрофа – всѣхъ нашихъ перебили, захватили врасплохъ. Кровь ихъ, несомненно, вопіетъ къ небу – это разъ. Преступники-генералы и штабные мерзавцы заслуживаютъ смерти – это два. Но, кромѣ ужаса, нарастаетъ и жгучій интересъ, – что же, въ самомъ дѣлѣ, будетъ? Какъ будутъ жить семьсотъ тысячъ людей здѣсь, въ Городѣ, подъ властью загадочной личности, которая носитъ такое страшное и некрасивое имя – Петлюра? Кто онъ такой? Почему?.. Ахъ, впрочемъ, все это отходитъ пока на задній планъ по сравненію съ самымъ главнымъ, съ кровавымъ... Эхъ... эхъ... ужаснѣйшая вещь, я вамъ доложу. Точно, правда, ничего не извѣстно, но, вѣрнѣе всего, и Мышлаевскаго и Карася можно считать кончеными.
Николка на скользкомъ и сальномъ столѣ кололъ ледъ широкимъ косаремъ. Льдины или раскалывались съ хрустомъ, или выскальзывали изъ-подъ косаря и прыгали по всей кухнѣ, пальцы у Николки занѣмѣли. Пузырь съ серебристой крышечкой лежалъ подъ рукой.
– Мало... Провальная... – шевелилъ Николка губами, и въ мозгу его мелькали образы Най-Турса, рыжего Нерона и Мышлаевскаго. И какъ только послѣдній образъ, въ разрѣзной шинели, пронизывалъ мысли Николки, лицо Анюты, хлопочущей въ печальномъ снѣ и смятеніи у жаркой плиты, все явственнѣй показывало безъ двадцати пяти пять – часъ угнетенія и печали. Цѣлы ли разноцвѣтные глаза? Будетъ ли еще слышенъ развалистый шагъ, прихлопывающій шпорнымъ звономъ – дрень... дрень...
– Неси ледъ, – сказала Елена, открывая дверь въ кухню.
– Сейчасъ, сейчасъ, – торопливо отозвался Николка, завинтилъ крышку и побѣжалъ.
– Анюта, милая, – заговорила Елена, – смотри никому ни слова не говори, что Алексѣя Васильевича ранили. Если узнаютъ, храни богъ, что онъ противъ нихъ воевалъ, будетъ бѣда.
– Я, Елена Васильевна, понимаю. Что вы! – Анюта тревожными, расширенными глазами поглядѣла на Елену. – Что въ городѣ дѣлается, царица небесная! Тутъ на Боричевомъ Току, иду я, лежатъ двое безъ сапогъ... Крови, крови!.. Стоитъ кругомъ народъ, смотритъ... Говоритъ какой-то, что двухъ офицеровъ убили... Такъ и лежатъ, головы безъ шапокъ... У меня и ноги подкосились, убѣжала, чуть корзину не бросила...
Анюта зябко передернула плечами, что-то вспомнила, и тотчасъ изъ рукъ ея косо поѣхали на полъ сковородки...
– Тише, тише, ради бога, – молвила Елена, простирая руки.
На сѣромъ лицѣ Ларіосика стрѣлки показывали въ три часа дня высшій подъемъ и силу – ровно двѣнадцать. Обѣ стрѣлки сошлись на полудне, слиплись и торчали вверхъ, какъ остріе меча. Происходило это потому, что послѣ катастрофы, потрясшей Ларіосикову нѣжную душу въ Житомирѣ, послѣ страшнаго одиннадцатидневнаго путешествія въ санитарномъ поѣздѣ и сильныхъ ощущеній Ларіосику чрезвычайно понравилось въ жилищѣ у Турбиныхъ. Чѣмъ именно – Ларіосикъ пока не могъ бы этого объяснить, потому что и самъ себѣ этого не уяснилъ точно.
Показалась необычайно заслуживающей почтенія и вниманія красавица Елена. И Николка очень понравился. Желая это подчеркнуть, Ларіосикъ улучилъ моментъ, когда Николка пересталъ шнырять въ комнату Алексѣя и обратно, и сталъ помогать ему устанавливать и раздвигать пружинную узкую кровать въ книжной комнатѣ.
– У васъ очень открытое лицо, располагающее къ себѣ, – сказалъ вѣжливо Ларіосикъ и до того засмотрѣлся на открытое лицо, что не замѣтилъ, какъ сложилъ сложную гремящую кровать и ущемилъ между двумя створками Николкину руку. Боль была такъ сильна, что Николка взвылъ, правда, глухо, но настолько сильно, что прибѣжала, шурша, Елена. У Николки, напрягающаго всѣ силы, чтобы не завизжать, изъ глазъ сами собой падали крупныя слезы. Елена и Ларіосикъ вцѣпились въ сложенную автоматическую кровать и долго рвали ее въ разныя стороны, освобождая посинѣвшую кисть. Ларіосикъ самъ чуть не заплакалъ, когда она вылѣзла мятая и въ красныхъ полосахъ.
– Боже мой! – сказалъ онъ, искажая свое и безъ того печальное лицо. – Что же это со мной дѣлается?! До чего мнѣ не везетъ!.. Вамъ очень больно? Простите меня, ради бога.
Николка молча кинулся въ кухню, и тамъ Анюта пустила ему на руку, по его распоряженію, струю холодной воды изъ крана.
Послѣ того, какъ хитрая патентованная кровать расщелкнулась и разложилась и стало ясно, что особеннаго поврежденія Николкиной руки нѣтъ, Ларіосикомъ вновь овладѣлъ приступъ пріятной и тихой радости по поводу книгъ. У него, кромѣ страсти и любви къ птицамъ, была еще и страсть къ книгамъ. Здѣсь же на открытыхъ многополочныхъ шкафахъ тѣснымъ строемъ стояли сокровища. Зелеными, красными, тисненными золотомъ и желтыми обложками и черными папками со всѣхъ четырехъ стѣнъ на Ларіосика глядѣли книги. Ужь давно разложилась кровать и застелилась постель и возлѣ нея стоялъ стулъ и на спинкѣ его висѣло полотенце, а на сидѣньѣ среди всякихъ необходимыхъ мужчинѣ вещей – мыльницы, папиросъ, спичекъ, часовъ, утвердилась въ наклонномъ положеніи таинственная женская карточка, а Ларіосикъ все еще находился въ книжной, то путешествуя вокругъ облѣпленныхъ книгами стѣнъ, то присаживаясь на корточки у нижнихъ рядовъ залежей, жадными глазами глядя на переплеты, не зная, за что скорѣе взяться – за «Посмертныя записки Пиквикского клуба» или за «Русскій вѣстникъ 1871 года». Стрѣлки стояли на двѣнадцати.
Но въ жилищѣ вмѣстѣ съ сумерками надвигалась все болѣе и болѣе печаль. Поэтому часы не били двѣнадцать разъ, стояли молча стрѣлки и были похожи на сверкающій мечъ, обернутый въ траурный флагъ.
Виною траура, виною разнобоя на жизненныхъ часахъ всѣхъ лицъ, крѣпко привязанныхъ къ пыльному и старому турбинскому уюту, былъ тонкій ртутный столбикъ. Въ три часа въ спальнѣ Турбина онъ показалъ 39,6. Елена, поблѣднѣвъ, хотѣла стряхнуть его, но Турбинъ повернулъ голову, повелъ глазами и слабо, но настойчиво произнесъ: «Покажи». Елена молча и неохотно подала ему термометръ. Турбинъ глянулъ и тяжело и глубоко вздохнулъ.
Въ пять часовъ онъ лежалъ съ холоднымъ, сѣрымъ мѣшкомъ на головѣ, и въ мѣшкѣ таялъ и плавился мелкій ледъ. Лицо его порозовѣло, а глаза стали блестящими и очень похорошѣли.
– Тридцать девять и шесть... здорово, – говорилъ онъ, изрѣдка облизывая сухіе, потрескавшіеся губы. – Та-акъ... Все можетъ быть... Но, во всякомъ случаѣ, практикѣ конецъ... надолго. Лишь бы руку-то сохранить... а то что я безъ руки.
– Алеша, молчи, пожалуйста, – просила Елена, оправляя у него на плечахъ одѣяло... Турбинъ умолкалъ, закрывая глаза. Отъ раны вверху у самой лѣвой подмышки тянулся и расползался по тѣлу сухой, колючій жаръ. Порой онъ наполнялъ всю грудь и туманилъ голову, но ноги непріятно леденѣли. Къ вечеру, когда всюду зажглись лампы и давно въ молчаніи и тревогѣ отошелъ обѣдъ трехъ – Елены, Николки и Ларіосика, – ртутный столбъ, разбухая и рождаясь колдовскимъ образомъ изъ густого серебрянаго шарика, выползъ и дотянулся до дѣленія 40,2. Тогда тревога и тоска въ розовой спальнѣ вдругъ стали таять и расплываться. Тоска пришла, какъ сѣрый комъ, разсѣвшійся на одѣялѣ, а теперь она превратилась въ желтыя струны, которыя потянулись, какъ водоросли въ водѣ. Забылась практика и страхъ, что будетъ, потому что всѣ заслонили эти водоросли. Рвущая боль вверху, въ лѣвой части груди, отупѣла и стала малоподвижной. Жаръ смѣнялся холодомъ. Жгучая свѣчка въ груди порою превращалась въ ледяной ножичекъ, сверлящій гдѣ-то въ легкомъ. Турбинъ тогда качалъ головой и сбрасывалъ пузырь и сползалъ глубже подъ одѣяло. Боль въ ранѣ выворачивалась изъ смягчающаго чехла и начинала мучить такъ, что раненый невольно сухо и слабо произносилъ слова жалобы. Когда же ножичекъ исчезалъ и уступалъ опять свое мѣсто палящей свѣчѣ, жаръ тогда наливалъ тѣло, простыни, всю тѣсную пещеру подъ одѣяломъ, и раненый просилъ – «пить». То Николкино, то Еленино, то Ларіосиково лица показывались въ дымкѣ, наклонялись и слушали. Глаза у всѣхъ стали страшно похожими, нахмуренными и сердитыми. Стрѣлки Николки сразу стянулись и стали, какъ у Елены, – ровно половина шестого. Николка поминутно выходилъ въ столовую – свѣтъ почему-то горѣлъ въ этотъ вечеръ тускло и тревожно – и смотрѣлъ на часы. Тонкрхъ... тонкрхъ... сердито и предостерегающе ходили часы съ хрипотой, и стрѣлки ихъ показывали то девять, то девять съ четвертью, то девять съ половиной...
– Эхъ, эхъ, – вздыхалъ Николка и брелъ, какъ сонная муха, изъ столовой черезъ прихожую мимо спальни Турбина въ гостиную, а оттуда въ кабинетъ и выглядывалъ, отвернувъ бѣлыя занавѣски, черезъ балконную дверь на улицу... «Чего добраго, не струсилъ бы врачъ... не придетъ...» – думалъ онъ. Улица, крутая и кривая, была пустыннѣе, чѣмъ всѣ эти дни, но все же ужь не такъ ужасна. И шли изрѣдка и скрипѣли понемногу извозчичьи сани. Но рѣдко... Николка соображалъ, что придется, пожалуй, идти... И думалъ, какъ уломать Елену.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |