Это въ довѣсочекъ къ десяткамъ тысячъ мужичковъ?.. О-го-го!
Вотъ это было. А узникъ... гитара...
Слухи грозные, ужасные...
Наступаютъ на насъ...
Дзинь... трень... эхъ, эхъ, Николка.
Турокъ, земгусаръ, Симонъ. Да не было его. Не было. Такъ, чепуха, легенда, миражъ.
И напрасно, напрасно мудрый Василиса, хватаясь за голову, восклицалъ въ знаменитомъ ноябрѣ: «Quos vult perdere, dementat» [Кого (богъ) захочетъ погубить, того онъ лишаетъ разума (латъ.)] – и проклиналъ гетмана за то, что тотъ выпустилъ Петлюру изъ загаженной городской тюрьмы.
– Вздоръ-съ все это. Не онъ – другой. Не другой – третій.
Итакъ, кончились всякія знаменія и наступили событія... Второе было не пустяшное, какъ какой-то выпускъ миѳическаго человѣка изъ тюрьмы, – о нѣтъ! – оно было такъ величественно, что о немъ человѣчество, навѣрное, будетъ говорить еще сто лѣтъ... Гальскіе пѣтухи въ красныхъ штанахъ, на далекомъ европейскомъ Западѣ, заклевали толстыхъ кованыхъ нѣмцевъ до полусмерти. Это было ужасное зрѣлище: пѣтухи во фригійскихъ колпакахъ, съ картавымъ клекотомъ налетали на бронированныхъ тевтоновъ и рвали изъ нихъ клочья мяса вмѣстѣ съ броней. Нѣмцы дрались отчаянно, вгоняли широкіе штыки въ оперенныя груди, грызли зубами, но не выдержали, – и нѣмцы! нѣмцы! попросили пощады.
Слѣдующее событіе было тѣсно связано съ этимъ и вытекло изъ него, какъ слѣдствіе изъ причины. Весь міръ, ошеломленный и потрясенный, узналъ, что тотъ человѣкъ, имя котораго и штопорные усы, какъ шестидюймовые гвозди, были извѣстны всему міру и который былъ-то ужь навѣрняка сплошь металлическій, безъ малѣйшихъ признаковъ дерева, онъ былъ поверженъ. Поверженъ въ прахъ – онъ пересталъ быть императоромъ. Затѣмъ темный ужасъ прошелъ вѣтромъ по всѣмъ головамъ въ Городѣ: видѣли, сами видѣли, какъ линяли нѣмецкіе лейтенанты и какъ ворсъ ихъ сѣро-небесныхъ мундировъ превращался въ подозрительную вытертую рогожку. И это происходило тутъ же, на глазахъ, въ теченіе часовъ, въ теченіе немногихъ часовъ линяли глаза, и въ лейтенантскихъ моноклевыхъ окнахъ потухалъ живой свѣтъ, и изъ широкихъ стеклянныхъ дисковъ начинала глядѣть дырявая рѣденькая нищета.
Вотъ тогда токъ пронизалъ мозги наиболѣе умныхъ изъ тѣхъ, что съ желтыми твердыми чемоданами и съ сдобными женщинами проскочили черезъ колючій большевистскій лагерь въ Городъ. Они поняли, что судьба ихъ связала съ побѣжденными, и сердца ихъ исполнились ужасомъ.
– Нѣмцы побѣждены, – сказали гады.
– Мы побѣждены, – сказали умные гады.
То же самое поняли и горожане.
О, только тотъ, кто самъ былъ побѣжденъ, знаетъ, какъ выглядитъ это слово! Оно похоже на вечеръ въ домѣ, въ которомъ испортилось электрическое освѣщеніе. Оно похоже на комнату, въ которой по обоямъ ползетъ зеленая плѣсень, полная болѣзненной жизни. Оно похоже на рахитиковъ демоновъ ребятъ, на протухшее постное масло, на матерную ругань женскими голосами въ темнотѣ. Словомъ, оно похоже на смерть.
Кончено. Нѣмцы оставляютъ Украину. Значитъ, значитъ – однимъ бѣжать, а другимъ встрѣчать новыхъ, удивительныхъ, незваныхъ гостей въ Городѣ. И, стало быть, кому-то придется умирать. Тѣ, кто бѣгутъ, тѣ умирать не будутъ, кто же будетъ умирать?
– Умигать – не въ помигушки игъ'ать, – вдругъ картавя, сказалъ неизвѣстно откуда-то появившійся передъ спящимъ Алексѣемъ Турбинымъ полковникъ Най-Турсъ.
Онъ былъ въ странной формѣ: на головѣ свѣтозарный шлемъ, а тѣло въ кольчугѣ, и опирался онъ на мечъ, длинный, какихъ уже нѣтъ ни въ одной арміи со временъ крестовыхъ походовъ. Райское сіяніе ходило за Наемъ облакомъ.
– Вы въ раю, полковникъ? – спросилъ Турбинъ, чувствуя сладостный трепетъ, котораго никогда не испытываетъ человѣкъ наяву.
– Въ гаю, – отвѣтилъ Най-Турсъ голосомъ чистымъ и совершенно прозрачнымъ, какъ ручей въ городскихъ лѣсахъ.
– Какъ странно, какъ странно, – заговорилъ Турбинъ, – я думалъ, что рай это такъ... мечтаніе человѣческое. И какая странная форма. Вы, позвольте узнать, полковникъ, остаетесь и въ раю офицеромъ?
– Они въ бригадѣ крестоносцевъ теперича, господинъ докторъ, – отвѣтилъ вахмистръ Жилинъ, завѣдомо срѣзанный огнемъ вмѣстѣ съ эскадрономъ бѣлградскихъ гусаръ въ 1916 году на Виленскомъ направленіи.
Какъ огромный витязь возвышался вахмистръ, и кольчуга его распространяла свѣтъ. Грубыя его черты, прекрасно памятныя доктору Турбину, собственноручно перевязавшему смертельную рану Жилина, нынѣ были неузнаваемы, а глаза вахмистра совершенно сходны съ глазами Най-Турса – чисты, бездонны, освѣщены изнутри.
Больше всего на свѣтѣ любилъ сумрачной душой Алексѣй Турбинъ женскіе глаза. Ахъ, слѣпилъ господь богъ игрушку – женскіе глаза!.. Но куда жь имъ до глазъ вахмистра!
– Какъ же вы? – спрашивалъ съ любопытствомъ и безотчетной радостью докторъ Турбинъ, – какъ же это такъ, въ рай съ сапогами, со шпорами? Вѣдь у васъ лошади, въ концѣ концовъ, обозъ, пики?
– Вѣрите слову, господинъ докторъ, – загудѣлъ віолончельнымъ басомъ Жилинъ-вахмистръ, глядя прямо въ глаза взоромъ голубымъ, отъ котораго теплѣло въ сердцѣ, – прямо-таки всѣмъ эскадрономъ, въ конномъ строю и подошли. Гармоника опять же. Оно вѣрно, неудобно... Тамъ, сами изволите знать, чистота, полы церковные.
– Ну? – поражался Турбинъ.
– Тутъ, стало быть, апостолъ Петръ. Штатскій старичокъ, а важный, обходительный. Я, конечно, докладаю: такъ и такъ, второй эскадронъ бѣлградскихъ гусаръ въ рай подошелъ благополучно, гдѣ прикажете стать? Докладывать-то докладываю, а самъ, – вахмистръ скромно кашлянулъ въ кулакъ, – думаю, а ну, думаю, какъ скажутъ-то они, апостолъ Петръ, а подите вы къ чертовой матери... Потому, сами изволите знать, вѣдь это куда жь, съ конями, и... (вахмистръ смущенно почесалъ затылокъ) бабы, говоря по секрету, кой-какія пристали по дорогѣ. Говорю это я апостолу, а самъ мигаю взводу – молъ, бабъ-то турните временно, а тамъ видно будетъ. Пущай пока, до выясненія обстоятельства, за облаками посидятъ. А апостолъ Петръ, хоть человѣкъ вольный, но, знаете ли, положительный. Глазами – зыркъ, и вижу я, что бабъ-то онъ увидалъ на повозкахъ. Извѣстно, платки на нихъ ясные, за версту видно. Клюква, думаю. Полная засыпь всему эскадрону...
«Эге, говоритъ, вы что жь, съ бабами?» – и головой покачалъ.
«Такъ точно, говорю, но, говорю, не извольте безпокоиться, мы ихъ сейчасъ по шеямъ попросимъ, господинъ апостолъ».
«Ну нѣтъ, говоритъ, вы ужь тутъ это ваше рукоприкладство оставьте!»
А? что прикажете дѣлать? Добродушный стариканъ. Да вѣдь сами понимаете, господинъ докторъ, эскадрону въ походѣ безъ бабъ невозможно.
И вахмистръ хитро подмигнулъ.
– Это вѣрно, – вынужденъ былъ согласиться Алексѣй Васильевичъ, потупляя глаза. Чьи-то глаза, черные, черные, и родинки на правой щекѣ, матовой, смутно сверкнули въ сонной тьмѣ. Онъ смущенно крякнулъ, а вахмистръ продолжалъ:
– Ну тѣ-съ, сейчасъ это онъ и говоритъ – доложимъ. Отправился, вернулся, и сообщаетъ: ладно, устроимъ. И такая у насъ радость сдѣлалась, невозможно выразить. Только вышла тутъ маленькая заминочка. Обождать, говоритъ апостолъ Петръ, потребуется. Одначе ждали мы не болѣе минуты. Гляжу, подъѣзжаетъ, – вахмистръ указалъ на молчащаго и горделиваго Най-Турса, уходящаго безслѣдно изъ сна въ неизвѣстную тьму, – господинъ эскадронный командиръ рысью на Тушинскомъ Ворѣ. А за нимъ немного погодя неизвѣстный юнкерокъ въ пѣшемъ строю, – тутъ вахмистръ покосился на Турбина и потупился на мгновеніе, какъ будто хотѣлъ что-то скрыть отъ доктора, но не печальное, а, наоборотъ, радостный, славный секретъ, потомъ оправился и продолжалъ: – Поглядѣлъ Петръ на нихъ изъ-подъ ручки и говоритъ: «Ну, теперича, гритъ, все!» – и сейчасъ дверь настежь, и пожалте, говоритъ, справа по три.
...Дунька, Дунька, Дунька я!
Дуня, ягодка моя, - зашумѣлъ вдругъ, какъ во снѣ, хоръ желѣзныхъ голосовъ и заиграла итальянская гармоника.
– Подъ ноги! – закричали на разные голоса взводные.
Й-эхъ, Дуня, Дуня, Дуня, Дуня!
Полюби, Дуня, меня, -
и замеръ хоръ вдали.
– Съ бабами? Такъ и вперлись? – ахнулъ Турбинъ.
Вахмистръ разсмѣялся возбужденно и радостно взмахнулъ руками.
– Господи боже мой, господинъ докторъ. Мѣста-то, мѣста-то тамъ вѣдь видимо-невидимо. Чистота... По первому обозрѣнію говоря, пять корпусовъ еще можно поставить и съ запасными эскадронами, да что пять – десять! Рядомъ съ нами хоромы, батюшки, потолковъ не видно! Я и говорю: «А разрѣшите, говорю, спросить, это для кого же такое?» Потому оригинально: звѣзды красныя, облака красныя въ цвѣтъ нашихъ чакчиръ отливаютъ... «А это, – говоритъ апостолъ Петръ, – для большевиковъ, съ Перекопу которые».
– Какого Перекопу? – тщетно напрягая свой бѣдный земной умъ, спросилъ Турбинъ.
– А это, ваше высокоблагородіе, у нихъ-то вѣдь заранѣе все извѣстно. Въ двадцатомъ году большевиковъ-то, когда брали Перекопъ, видимо-невидимо положили. Такъ, стало быть, помѣщеніе къ пріему имъ приготовили.
– Большевиковъ? – смутилась душа Турбина, – путаете вы что-то, Жилинъ, не можетъ этого быть. Не пустятъ ихъ туда.
– Господинъ докторъ, самъ такъ думалъ. Самъ. Смутился и спрашиваю господа бога...
– Бога? Ой, Жилинъ!
– Не сомнѣвайтесь, господинъ докторъ, вѣрно говорю, врать мнѣ нечего, самъ разговаривалъ неоднократно.
– Какой же онъ такой?
Глаза Жилина испустили лучи, и гордо утончились черты лица.
– Убейте – объяснить не могу. Ликъ осіянный, а какой – не поймешь... Бываетъ, взглянешь – и похолодѣешь. Чудится, что онъ на тебя самого похожъ. Страхъ такой пройметъ, думаешь, что же это такое? А потомъ ничего, отойдешь. Разнообразное лицо. Ну, ужь а какъ говоритъ, такая радость, такая радость... И сейчасъ пройдетъ, пройдетъ свѣтъ голубой... Гмъ... да нѣтъ, не голубой (вахмистръ подумалъ), не могу знать. Верстъ на тысячу и скрозь тебя. Ну вотъ-съ я и докладываю, какъ же такъ, говорю, Господи, попы-то твои говорятъ, что большевики въ адъ попадутъ? Вѣдь это, говорю, что жь такое? Они въ тебя не вѣрятъ, а ты имъ, вишь, какія казармы взбодрилъ.
«Ну, не вѣрятъ?» – спрашиваетъ.
«Истинный богъ», – говорю, а самъ, знаете ли, боюсь, помилуйте, богу этакія слова! Только гляжу, а онъ улыбается. Чего жь это я, думаю, дуракъ, ему докладываю, когда онъ лучше меня знаетъ. Однако любопытно, что онъ такое скажетъ. А онъ и говоритъ:
«Ну не вѣрятъ, говоритъ, что жь подѣлаешь. Пущай. Вѣдь мнѣ-то отъ этого ни жарко, ни холодно. Да и тебѣ, говоритъ, тоже. Да и имъ, говоритъ, то же самое. Потому мнѣ отъ вашей вѣры ни прибыли, ни убытку. Одинъ вѣритъ, другой не вѣритъ, а поступки у васъ у всѣхъ одинаковые: сейчасъ другъ друга за глотку, а что касается казармъ, Жилинъ, то тутъ какъ надо понимать, всѣ вы у меня, Жилинъ, одинаковые – въ полѣ брани убіенные. Это, Жилинъ, понимать надо, и не всякій это пойметъ. Да ты, въ общемъ, Жилинъ, говоритъ, этими вопросами себя не разстраивай. Живи себѣ, гуляй».
Кругло объяснилъ, господинъ докторъ? а? «Попы-то», – я говорю... Тутъ онъ и рукой махнулъ: «Ты мнѣ, говоритъ, Жилинъ, про поповъ лучше и не напоминай. Ума не приложу, что мнѣ съ ними дѣлать. То есть такихъ дураковъ, какъ ваши попы, нѣту другихъ на свѣтѣ. По секрету скажу тебѣ, Жилинъ, срамъ, а не попы».
«Да, говорю, уволь ты ихъ, Господи, вчистую! Чѣмъ дармоѣдовъ-то тебѣ кормить?»
«Жалко, Жилинъ, вотъ въ чѣмъ штука-то», – говоритъ.
Сіяніе вокругъ Жилина стало голубымъ, и необъяснимая радость наполнила сердце спящаго. Протягивая руки къ сверкающему вахмистру, онъ застоналъ во снѣ:
– Жилинъ, Жилинъ, нельзя ли мнѣ какъ-нибудь устроиться врачомъ у васъ въ бригадѣ вашей?
Жилинъ приветно махнулъ рукой и ласково и утвердительно закачалъ головой. Потомъ сталъ отодвигаться и покинулъ Алексѣя Васильевича. Тотъ проснулся, и передъ нимъ, вмѣсто Жилина, былъ уже понемногу блѣднѣющій квадратъ разсвѣтнаго окна. Докторъ отеръ рукой лицо и почувствовалъ, что оно въ слезахъ. Онъ долго вздыхалъ въ утреннихъ сумеркахъ, но вскорѣ опять заснулъ, и сонъ потекъ теперь ровный, безъ сновидѣній...
Да-съ, смерть не замедлила. Она пошла по осеннимъ, а потомъ зимнимъ украинскимъ дорогамъ вмѣстѣ съ сухимъ вѣющимъ снѣгомъ. Стала постукивать въ перелѣскахъ пулеметами. Самое ея не было видно, но явственно видный предшествовалъ ей нѣкій корявый мужичонковъ гнѣвъ. Онъ бѣжалъ по метели и холоду, въ дырявыхъ лаптишкахъ, съ сѣномъ въ непокрытой свалявшейся головѣ и вылъ. Въ рукахъ онъ несъ великую дубину, безъ которой не обходится никакое начинаніе на Руси. Запорхали легонькіе красные пѣтушки. Затѣмъ показался въ багровомъ заходящемъ солнцѣ повѣшенный за половые органы шинкарь-еврей. И въ польской красивой столицѣ Варшавѣ было видно видѣніе: Генрикъ Сенкевичъ сталъ въ облакѣ и ядовито ухмыльнулся. Затѣмъ началась просто форменная чертовщина, вспучилась и запрыгала пузырями. Попы звонили въ колокола подъ зелеными куполами потревоженныхъ церквушекъ, а рядомъ, въ помѣщеніи школъ, съ выбитыми ружейными пулями стеклами, пѣли революціонныя пѣсни.
Нѣтъ, задохнешься въ такой странѣ и въ такое время. Ну ее къ дьяволу! Миѳъ. Миѳъ Петлюра. Его не было вовсе. Это миѳъ, столь же замѣчательный, какъ миѳъ о никогда не существовавшемъ Наполеонѣ, но гораздо менѣе красивый. Случилось другое. Нужно было вотъ этотъ самый мужицкій гнѣвъ подманить по одной какой-нибудь дорогѣ, ибо такъ ужь колдовски устроено на бѣломъ свѣтѣ, что, сколько бы онъ ни бѣжалъ, онъ всегда фатально оказывается на одномъ и томъ же перекресткѣ.
Это очень просто. Была бы кутерьма, а люди найдутся.
И вотъ появился откуда-то полковникъ Торопецъ. Оказалось, что онъ ни болѣе ни менѣе, какъ изъ австрійской арміи...
– Да что вы?
– Увѣряю васъ.
Затѣмъ появился писатель Винниченко, прославившій себя двумя вещами – своими романами и тѣмъ, что лишь только колдовская волна еще въ началѣ осемнадцатаго года выдернула его на поверхность отчаяннаго украинскаго моря, его въ сатирическихъ журналахъ города Санктъ-Петербурга, не медля ни секунды, назвали измѣнникомъ.
– И подѣломъ...
– Ну, ужь это я не знаю. А затѣмъ-съ и этотъ самый таинственный узникъ изъ городской тюрьмы.
Еще въ сентябрѣ никто въ Городѣ не представлялъ себѣ, что могутъ соорудить три человѣка, обладающіе талантомъ появиться вовремя, даже и въ такомъ ничтожномъ мѣстѣ, какъ Бѣлая Церковь. Въ октябрѣ объ этомъ уже сильно догадывались, и начали уходить, освѣщенные сотнями огней, поѣзда съ Города I, Пассажирскаго въ новый, пока еще широкій лазъ черезъ новоявленную Польшу и въ Германію. Полетѣли телеграммы. Уѣхали брилліанты, бѣгающіе глаза, проборы и деньги. Рвались и на югъ, на югъ, въ приморскій городъ Одессу. Въ ноябрѣ мѣсяцѣ, увы! – всѣ уже знали довольно опредѣленно. Слово:
– Петлюра!
– Петлюра!!
– Петлюра! -
запрыгало со стѣнъ, съ сѣрыхъ телеграфныхъ сводокъ. Утромъ съ газетныхъ листковъ оно капало въ кофе, и божественный тропическій напитокъ немедленно превращался во рту въ непріятнѣйшія помои. Оно загуляло по языкамъ и застучало въ аппаратахъ Морзе у телеграфистовъ подъ пальцами. Въ Городѣ начались чудеса въ связи съ этимъ же загадочнымъ словомъ, которое нѣмцы произносили по-своему:
– Пэтурра.
Отдѣльные нѣмецкіе солдаты, пріобрѣтшіе скверную привычку шататься по окраинамъ, начали по ночамъ исчезать. Ночью они исчезали, а днемъ выяснялось, что ихъ убивали. Поэтому заходили по ночамъ нѣмецкіе патрули въ цирюльныхъ тазахъ. Они ходили, и фонарики сіяли – не безобразничать! Но никакіе фонарики не могли разсѣять той мутной каши, которая заварилась въ головахъ.
Вильгельмъ. Вильгельмъ. Вчера убили трехъ нѣмцевъ. Боже, нѣмцы уходятъ, вы знаете?! Троцкого арестовали рабочіе въ Москвѣ!! Сукины сыны какіе-то остановили поѣздъ подъ Бородянкой и начисто его ограбили. Петлюра послалъ посольство въ Парижъ. Опять Вильгельмъ. Черные сингалезы въ Одессѣ. Неизвѣстное таинственное имя – консулъ Энно. Одесса. Одесса. Генералъ Деникинъ, Опять Вильгельмъ. Нѣмцы уйдутъ, французы придутъ.
– Большевики придутъ, батенька!
– Типунъ вамъ на языкъ, батюшка!
У нѣмцевъ есть такой аппаратъ со стрѣлкой – поставятъ его на землю, и стрѣлка показываетъ, гдѣ оружіе зарыто. Это штука. Петлюра послалъ посольство къ большевикамъ. Это еще лучше штука. Петлюра. Петлюра. Петлюра. Петлюра. Пэтурра.
Никто, ни одинъ человѣкъ не зналъ, что, собственно, хочетъ устроить этотъ Пэтурра на Украинѣ, но рѣшительно всѣ уже знали, что онъ, таинственный и безликій (хотя, впрочемъ, газеты время отъ времени помѣщали на своихъ страницахъ первый попавшійся въ редакціи снимокъ католическаго прелата, каждый разъ разнаго, съ подписью – Симонъ Петлюра), желаетъ ее, Украину, завоевать, а для того, чтобы ее завоевать, онъ идетъ брать Городъ.
Магазинъ «Парижскій Шикъ», мадамъ Анжу помѣщался въ самомъ центрѣ Города, на Театральной улицѣ, проходящей позади опернаго театра, въ огромномъ многоэтажномъ домѣ, и именно въ первомъ этажѣ. Три ступеньки вели съ улицы черезъ стеклянную дверь въ магазинъ, а по бокамъ стеклянной двери были два окна, завѣшенныя тюлевыми пыльными занавѣсками. Никому не извѣстно, куда дѣлась сама мадамъ Анжу и почему помѣщеніе ея магазина было использовано для цѣлей вовсе не торговыхъ. На лѣвомъ окнѣ была нарисована цвѣтная дамская шляпа съ золотыми словами «Шикъ паризьенъ», а за стекломъ праваго окна большущій плакатъ желтаго картона съ нарисованными двумя скрещенными севастопольскими пушками, какъ на погонахъ у артиллеристовъ, и надписью сверху:
«Героемъ можешь ты не быть, но добровольцемъ быть обязанъ».
Подъ пушками слова:
«Запись добровольцевъ въ Мортирный Дивизіонъ, имени командующаго, принимается».
У подъѣзда магазина стояла закопченная и развинченная мотоциклетка съ лодочкой, и дверь на пружинѣ поминутно хлопала, и каждый разъ, какъ она открывалась, надъ ней звенѣлъ великолѣпный звоночекъ – бррынь-брррынь, напоминающій счастливыя и недавнія времена мадамъ Анжу.
Турбинъ, Мышлаевскій и Карась встали почти одновременно послѣ пьяной ночи и, къ своему удивленію, съ совершенно ясными головами, но довольно поздно, около полудня. Выяснилось, что Николки и Шервинского уже нѣтъ. Николка спозаранку свернулъ какой-то таинственный красненькій узелокъ, покряхтѣлъ – эхъ, эхъ... и отправился къ себѣ въ дружину, а Шервинскій недавно уѣхалъ на службу въ штабъ командующаго.
Мышлаевскій, оголивъ себя до пояса въ завѣтной комнатѣ Анюты за кухней, гдѣ за занавѣской стояла колонка и ванна, выпустилъ себѣ на шею и спину и голову струю ледяной воды и, съ воплемъ ужаса и восторга вскрикивая:
– Эхъ! Такъ его! Здорово! – залилъ все кругомъ на два аршина. Затѣмъ растерся мохнатой простыней, одѣлся, голову смазалъ бріолиномъ, причесался и сказалъ Турбину:
– Алеша, эгмъ... будь другомъ, дай свои шпоры надѣть. Домой ужь я не заѣду, а не хочется являться безъ шпоръ.
– Въ кабинетѣ возьми, въ правомъ ящикѣ стола.
Мышлаевскій ушелъ въ кабинетикъ, повозился тамъ, позвякалъ и вышелъ. Черноглазая Анюта, утромъ вернувшаяся изъ отпуска отъ тетки, шаркала пѣтушиной метелочкой по кресламъ. Мышлаевскій откашлялся, искоса глянулъ на дверь, измѣнилъ прямой путь на извилистый, далъ крюку и тихо сказалъ:
– Здравствуйте, Анюточка...
– Еленѣ Васильевнѣ скажу, – тотчасъ механически и безъ раздумья шепнула Анюта и закрыла глаза, какъ обреченный, надъ которымъ палачъ уже занесъ ножъ.
– Глупень...
Турбинъ неожиданно заглянулъ въ дверь. Лицо его стало ядовитымъ.
– Метелочку, Витя, разсматриваешь? Такъ. Красивая. А ты бы лучше шелъ своей дорогой, а? А ты, Анюта, имѣй въ виду, въ случаѣ, ежели онъ будетъ говорить, что женится, такъ не вѣрь, не женится.
– Ну что, ей-богу, поздороваться нельзя съ человѣкомъ.
Мышлаевскій побурѣлъ отъ незаслуженной обиды, выпятилъ грудь и зашлепалъ шпорами изъ гостиной. Въ столовой онъ подошелъ къ важной рыжеватой Еленѣ, и при этомъ глаза его безпокойно бѣгали.
– Здравствуй, Лена, ясная, съ добрымъ утромъ тебя. Эгмъ... (Изъ горла Мышлаевского выходилъ вмѣсто металлическаго тенора хриплый низкій баритонъ.) Лена, ясная, – воскликнулъ онъ прочувственно, – не сердись. Люблю тебя, и ты меня люби. А что я нахамилъ вчера, не обращай вниманія. Лена, неужели ты думаешь, что я какой-нибудь негодяй?
Съ этими словами онъ заключилъ Елену въ объятія и расцѣловалъ ее въ обѣ щеки. Въ гостиной съ мягкимъ стукомъ упала пѣтушья корона. Съ Анютой всегда происходили странныя вещи, лишь только поручикъ Мышлаевскій появлялся въ турбинской квартирѣ. Хозяйственные предметы начинали сыпаться изъ рукъ Анюты: каскадомъ падали ножи, если это было въ кухнѣ, сыпались блюдца съ буфетной стойки; Аннушка становилась разсѣянной, бѣгала безъ нужды въ переднюю и тамъ возилась съ калошами, вытирая ихъ тряпкой до тѣхъ поръ, пока не чавкали короткія, спущенныя до каблуковъ шпоры и не появлялся скошенный подбородокъ, квадратныя плечи и синія бриджи. Тогда Аннушка закрывала глаза и бокомъ выбиралась изъ тѣснаго, коварнаго ущелья. И сейчасъ въ гостиной, уронивъ метелку, она стояла въ задумчивости и смотрѣла куда-то вдаль, черезъ узорныя занавѣси, въ сѣрое, облачное небо.
– Витька, Витька, – говорила Елена, качая головой, похожей на вычищенную театральную корону, – посмотрѣть на тебя, здоровый ты парень, съ чего жь ты такъ ослабѣлъ вчера? Садись, пей чаекъ, можетъ, тебѣ полегчаетъ.
– А ты, Леночка, ей-богу, замѣчательно выглядишь сегодня. И капотъ тебѣ идетъ, клянусь честью, – заискивающе говорилъ Мышлаевскій, бросая легкіе, быстрые взоры въ зеркальныя нѣдра буфета, – Карась, глянь, какой капотъ. Совершенно зеленый. Нѣтъ, до чего хороша.
– Очень красива Елена Васильевна, – серьезно и искренне отвѣтилъ Карась.
– Это электрикъ, – пояснила Елена, – да ты, Витенька, говори сразу – въ чемъ дѣло?
– Видишь ли, Лена, ясная, послѣ вчерашней исторіи мигрень у меня можетъ сдѣлаться, а съ мигренью воевать невозможно...
– Ладно, въ буфетѣ.
– Вотъ, вотъ... Одну рюмку... Лучше всякихъ пирамидоновъ.
Страдальчески сморщившись, Мышлаевскій одинъ за другимъ проглотилъ два стаканчика водки и закусилъ ихъ обмякшимъ вчерашнимъ огурцомъ. Послѣ этого онъ объявилъ, что будто бы только что родился, и изъявилъ желаніе пить чай съ лимономъ.
– Ты, Леночка, – хрипловато говорилъ Турбинъ, – не волнуйся и поджидай меня, я съѣзжу, запишусь и вернусь домой. Касательно военныхъ дѣйствій не безпокойся, будемъ мы сидѣть въ городѣ и отражать этого миленькаго президента – сволочь такую.
– Не послали бы васъ куда-нибудь?
Карась успокоительно махнулъ рукой.
– Не безпокойтесь, Елена Васильевна. Во-первыхъ, долженъ вамъ сказать, что раньше двухъ недѣль дивизіонъ ни въ коемъ случаѣ и готовъ не будетъ, лошадей еще нѣтъ и снарядовъ. А когда и будетъ готовъ, то, безъ всякихъ сомнѣній, останемся мы въ Городѣ. Вся армія, которая сейчасъ формируется, несомненно, будетъ гарнизономъ Города. Развѣ въ дальнѣйшемъ, въ случаѣ похода на Москву...
– Ну, это когда еще тамъ... Эгмъ...
– Это съ Деникинымъ нужно будетъ соединиться раньше...
– Да вы напрасно, господа, меня утѣшаете, я ничего ровно не боюсь, напротивъ, одобряю.
Елена говорила дѣйствительно бодро, и въ глазахъ ея уже была дѣловая будничная забота. «Довлѣетъ дневи злоба его».
– Анюта, – кричала она, – миленькая, тамъ на верандѣ бѣлье Виктора Викторовича. Возьми его, дѣтка, щеткой хорошенько, а потомъ сейчасъ же стирай.
Успокоительнее всего на Елену дѣйствовалъ укладистый маленькій голубоглазый Карась. Увѣренный Карась въ рыженькомъ френчѣ былъ хладнокровенъ, курилъ и щурился.
Въ передней прощались.
– Ну, да хранитъ васъ господь, – сказала Елена строго и перекрестила Турбина. Также перекрестила она и Карася и Мышлаевского. Мышлаевскій обнялъ ее, а Карась, туго перепоясанный по широкой таліи шинели, покраснѣвъ, нежно поцѣловалъ ея обѣ руки.
– Господинъ полковникъ, – мягко щелкнувъ шпорами и приложивъ руку къ козырьку, сказалъ Карась, – разрѣшите доложить?
Господинъ полковникъ сидѣлъ въ низенькомъ зеленоватомъ будуарномъ креслицѣ на возвышеніи вродѣ эстрады въ правой части магазина за маленькимъ письменнымъ столикомъ. Груды голубоватыхъ картонокъ съ надписью «Мадамъ Анжу. Дамскія шляпы» возвышались за его спиной, нѣсколько темня свѣтъ изъ пыльнаго окна, завѣшеннаго узористымъ тюлемъ. Господинъ полковникъ держалъ въ рукѣ перо и былъ на самомъ дѣлѣ не полковникомъ, а подполковникомъ въ широкихъ золотыхъ погонахъ, съ двумя просвѣтами и тремя звѣздами, и со скрещенными золотыми пушечками. Господинъ полковникъ былъ немногимъ старше самого Турбина – было ему лѣтъ тридцать, самое большое тридцать два. Его лицо, выкормленное и гладко выбритое, украшалось черными, подстриженными по-американски усиками. Въ высшей степени живые и смышленые глаза смотрѣли явно устало, но внимательно.
Вокругъ полковника царилъ хаосъ мірозданія. Въ двухъ шагахъ отъ него въ маленькой черной печечке трещалъ огонь, съ узловатыхъ черныхъ трубъ, тянущихся за перегородку и пропадавшихъ тамъ въ глубинѣ магазина, изрѣдка капала черная жижа. Полъ, какъ на эстрадѣ, такъ и въ остальной части магазина переходившій въ какія-то углубленія, былъ усѣянъ обрывками бумаги и красными и зелеными лоскутками матеріи. На высотѣ, надъ самой головой полковника трещала, какъ безпокойная птица, пишущая машинка, и когда Турбинъ поднялъ голову, увидалъ, что пѣла она за перилами, висящими подъ самымъ потолкомъ магазина. За этими перилами торчали чьи-то ноги и задъ въ синихъ рейтузахъ, а головы не было, потому что ее срѣзалъ потолокъ. Вторая машинка стрекотала въ лѣвой части магазина, въ неизвѣстной ямѣ, изъ которой виднѣлись яркія погоны вольноопределяющегося и бѣлая голова, но не было ни рукъ, ни ногъ.
Много лицъ мелькало вокругъ полковника, мелькали золотыя пушечныя погоны, громоздился желтый ящикъ съ телефонными трубками и проволоками, а рядомъ съ картонками грудами лежали, похожіе на банки съ консервами, ручныя бомбы съ деревянными рукоятками и нѣсколько круговъ пулеметныхъ лентъ. Ножная швейная машина стояла подъ лѣвымъ локтемъ г-на полковника, а у правой ноги высовывалъ свое рыльце пулеметъ. Въ глубинѣ и полутьмѣ, за занавѣсомъ на блестящемъ пруте, чей-то голосъ надрывался, очевидно, въ телефонъ: «Да... да... говорю. Говорю: да, да. Да, я говорю». Бррынь-ынь... – продѣлалъ звоночекъ... Пи-у, – спѣла мягкая птичка гдѣ-то въ ямѣ, и оттуда молодой басокъ забормоталъ:
– Дивизіонъ... слушаю... да... да.
– Я слушаю васъ, – сказалъ полковникъ Карасю.
– Разрѣшите представить вамъ, господинъ полковникъ, поручика Виктора Мышлаевского и доктора Турбина. Поручикъ Мышлаевскій находится сейчасъ во второй пѣхотной дружинѣ, въ качествѣ рядового, и желалъ бы перевестись во ввѣренный вамъ дивизіонъ по спеціальности. Докторъ Турбинъ проситъ о назначеніи его въ качествѣ врача дивизіона.
Проговоривъ все это, Карась отнялъ руку отъ козырька, а Мышлаевскій козырнулъ. «Чертъ... надо будетъ форму скорѣе одѣть», – досадливо подумалъ Турбинъ, чувствуя себя непріятно безъ шапки, въ качествѣ какого-то оболтуса въ черномъ пальто съ барашковымъ воротникомъ. Глаза полковника бѣгло скользнули по доктору и переѣхали на шинель и лицо Мышлаевского.
– Такъ, – сказалъ онъ, – это даже хорошо. Вы гдѣ, поручикъ, служили?
– Въ тяжеломъ Nдивизіонѣ, господинъ полковникъ, – отвѣтилъ Мышлаевскій, указывая такимъ образомъ свое положеніе во время германской войны.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |