За потолкомъ пропѣлъ необыкновенной мощности и страсти голосъ, и гитара пошла маршемъ.
– Единственное средство – отказать отъ квартиры, – забарахтался въ простыняхъ Василиса, – это же немыслимо. Ни днемъ, ни ночью нѣтъ покоя.
Идутъ и поютъ юнкера
Гвардейской школы!
– Хотя, впрочемъ, на случай чего... Оно вѣрно, время-то теперь ужасное. Кого еще пустишь, неизвѣстно, а тутъ офицеры, въ случаѣ чего – защита-то и есть... Брысь! – крикнулъ Василиса на яростную мышь.
Гитара... гитара... гитара...
Четыре огня въ столовой люстрѣ. Знамена синяго дыма. Кремовыя шторы наглухо закрыли застекленную веранду. Часовъ не слышно. На бѣлизнѣ скатерти свѣжіе букеты тепличныхъ розъ, три бутылки водки и германскія узкія бутылки бѣлыхъ винъ. Лафитные стаканы, яблоки въ сверкающихъ изломахъ вазъ, ломтики лимона, крошки, крошки, чай...
На креслѣ скомканный листъ юмористической газеты «Чертова кукла». Качается туманъ въ головахъ, то въ сторону несетъ на золотой островъ безпричинной радости, то бросаетъ въ мутный валъ тревоги. Глядятъ въ туманѣ развязныя слова:
Голымъ профилемъ на ежа не сядешь!
– Вотъ веселая сволочь... А пушки-то стихли. А-стра-уміе, чертъ меня возьми! Водка, водка и туманъ. Ар-ра-та-тамъ! Гитара.
Арбузъ не стоитъ печь на мылѣ,
Американцы побѣдили.
Мышлаевскій, гдѣ-то за завѣсой дыма, разсмѣялся. Онъ пьянъ.
Игривы Брейтмана остроты,
И гдѣ же сенегальцевъ роты?
– Гдѣ же? Въ самомъ дѣлѣ? Гдѣ же? – добивался мутный Мышлаевскій.
Рожаютъ овцы подъ брезентомъ,
Родзянко будетъ президентомъ.
– Но талантливы, мерзавцы, ничего не подѣлаешь!
Елена, которой не дали опомниться послѣ отъѣзда Тальберга... отъ бѣлаго вина не пропадаетъ боль совсѣмъ, а только тупѣетъ, Елена на предсѣдательскомъ мѣстѣ, на узкомъ концѣ стола, въ креслѣ. На противоположномъ – Мышлаевскій, мохнатъ, бѣлъ, въ халатѣ и лицо въ пятнахъ отъ водки и бѣшеной усталости. Глаза его въ красныхъ кольцахъ – стужа, пережитый страхъ, водка, злоба. По длиннымъ гранямъ стола, съ одной стороны Алексѣй и Николка, а съ другой – Леонидъ Юрьевичъ Шервинскій, бывшаго лейбъ-гвардіи уланскаго полка поручикъ, а нынѣ адъютантъ въ штабѣ князя Белорукова, и рядомъ съ нимъ подпоручикъ Степановъ, Ѳедоръ Николаевичъ, артиллеристъ, онъ же по александровской гимназической кличкѣ – Карась.
Маленькій, укладистый и дѣйствительно чрезвычайно похожій на карася, Карась столкнулся съ Шервинскимъ у самаго подъѣзда Турбиныхъ, минутъ черезъ двадцать послѣ отъѣзда Тальберга. Оба оказались съ бутылками. У Шервинского свертокъ – четыре бутылки бѣлаго вина, у Карася – двѣ бутылки водки. Шервинскій, кромѣ того, былъ нагруженъ громаднѣйшимъ букетомъ, наглухо запакованнымъ въ три слоя бумаги, – само собой понятно, розы Еленѣ Васильевнѣ. Карась тутъ же у подъѣзда сообщилъ новость: на погонахъ у него золотыя пушки, – терпѣнья больше нѣтъ, всѣмъ нужно идти драться, потому что изъ занятій въ университетѣ все равно ни пса не выходитъ, а если Петлюра приползетъ въ городъ – тѣмъ болѣе не выйдетъ. Всѣмъ нужно идти, а артиллеристамъ непремѣнно въ мортирный дивизіонъ. Командиръ – полковникъ Малышевъ, дивизіонъ – замѣчательный: такъ и называется – студенческій. Карась въ отчаяніи, что Мышлаевскій ушелъ въ эту дурацкую дружину. Глупо. Сгеройствовалъ, поспѣшилъ. И гдѣ онъ теперь, чертъ его знаетъ. Можетъ быть, даже и убили подъ Городомъ...
Анъ, Мышлаевскій оказался здѣсь, наверху! Золотая Елена въ полумракѣ спальни, передъ овальной рамой въ серебряныхъ листьяхъ, наскоро припудрила лицо и вышла принимать розы. Ур-ра! Всѣ здѣсь. Карасевы золотыя пушки на смятыхъ погонахъ были форменнымъ ничтожествомъ рядомъ съ блѣдными кавалерійскими погонами и синими выутюженными бриджами Шервинскаго. Въ наглыхъ глазахъ маленькаго Шервинского мячиками запрыгала радость при извѣстіи объ исчезновеніи Тальберга. Маленькій уланъ сразу почувствовалъ, что онъ, какъ никогда, въ голосѣ, и розоватая гостиная наполнилась дѣйствительно чудовищнымъ ураганомъ звуковъ, пѣлъ Шервинскій эпиталаму богу Гименею, и какъ пѣлъ! Да, пожалуй, все вздоръ на свѣтѣ, кромѣ такого голоса, какъ у Шервинского. Конечно, сейчасъ штабы, эта дурацкая война, большевики, и Петлюра, и долгъ, но потомъ, когда все придетъ въ норму, онъ бросаетъ военную службу, несмотря на свои петербургскія связи, вы знаете, какія у него связи – о-го-го... и на сцену. Пѣть онъ будетъ въ La Scala и въ Большомъ театрѣ въ Москвѣ, когда большевиковъ повѣсятъ въ Москвѣ на фонаряхъ на Театральной площади. Въ него влюбилась въ Жмеринкѣ графиня Лендрикова, потому что, когда онъ пѣлъ эпиталаму, то вмѣсто fa взялъ la и держалъ его пять тактовъ. Сказавъ – пять, Шервинскій самъ повѣсилъ немного голову и посмотрѣлъ кругомъ растерянно, какъ будто кто-то другой сообщилъ ему это, а не онъ самъ.
– Тэкъ-съ, пять. Ну ладно, идемте ужинать.
И вотъ знамена, дымъ...
– И гдѣ же сенегальцевъ роты? отвѣчай, штабной, отвѣчай. Леночка, пей вино, золотая, пей. Все будетъ благополучно. Онъ даже лучше сдѣлалъ, что уѣхалъ. Проберется на Донъ и пріѣдетъ сюда съ деникинской арміей.
– Будутъ! – звякнулъ Шервинскій, – будутъ. Позвольте сообщить важную новость: сегодня я самъ видѣлъ на Крещатике сербскихъ квартирьеровъ, и послѣзавтра, самое позднее, черезъ два дня, въ Городъ придутъ два сербскихъ полка.
– Слушай, это вѣрно?
Шервинскій сталъ бурымъ.
– Гмъ, даже странно. Разъ я говорю, что самъ видѣлъ, вопросъ этотъ мнѣ кажется неумѣстнымъ.
– Два полка-а... что два полка...
– Хорошо-съ, тогда не угодно ли выслушать. Самъ князь мнѣ говорилъ сегодня, что въ одесскомъ порту уже разгружаются транспорты: пришли греки и двѣ дивизіи сенегаловъ. Стоитъ намъ продержаться недѣлю, – и намъ на нѣмцевъ наплевать.
– Предатели!
– Ну, если это вѣрно, вотъ Петлюру тогда поймать да повѣсить! Вотъ повѣсить!
– Своими руками застрѣлю.
– Еще по глотку. Ваше здоровье, господа офицеры!
Разъ – и окончательный туманъ! Туманъ, господа. Николка, выпившій три бокала, бѣгалъ къ себѣ за платкомъ и въ передней (когда никто не видитъ, можно быть самимъ собой) припалъ къ вѣшалкѣ. Кривая шашка Шервинского со сверкающей золотомъ рукоятью. Подарилъ персидскій принцъ. Клинокъ дамасскій. И принцъ не дарилъ, и клинокъ не дамасскій, но вѣрно – красивая и дорогая. Мрачный маузеръ на ремняхъ въ кобурѣ, Карасевъ «стейеръ» – вороненое дуло. Николка припалъ къ холодному дереву кобуры, трогалъ пальцами хищный маузеровъ носъ и чуть не заплакалъ отъ волненія. Захотѣлось драться сейчасъ же, сію минуту, тамъ за Постомъ, на снѣжныхъ поляхъ. Вѣдь стыдно! Неловко... Здѣсь водка и тепло, а тамъ мракъ, буранъ, вьюга, замерзаютъ юнкера. Что же они думаютъ тамъ въ штабахъ? Э, дружина еще не готова, студенты не обучены, а сингалезовъ все нѣтъ и нѣтъ, вѣроятно, они, какъ сапоги, черные... Но вѣдь они же здѣсь померзнутъ къ свиньямъ? Они вѣдь привыкли къ жаркому климату?
– Я бъ вашего гетмана, – кричалъ старшій Турбинъ, – повѣсилъ бы первымъ! Полгода онъ издѣвался надъ всѣми нами. Кто запретилъ формированіе русской арміи? Гетманъ. А теперь, когда ухватило кота поперекъ живота, такъ начали формировать русскую армію? Въ двухъ шагахъ врагъ, а они дружины, штабы? Смотрите, ой, смотрите!
– Панику сѣешь, – сказалъ хладнокровно Карась.
Турбинъ обозлился.
– Я? Панику? Вы меня просто понять не хотите. Вовсе не панику, а я хочу вылить все, что у меня накипѣло на душѣ. Панику? Не безпокойся. Завтра, я уже рѣшилъ, я иду въ этотъ самый дивизіонъ, и если вашъ Малышевъ не возьметъ меня врачомъ, я пойду простымъ рядовымъ. Мнѣ это осточертѣло! Не панику, – кусокъ огурца застрялъ у него въ горлѣ, онъ бурно закашлялся и задохся, и Николка сталъ колотить его по спинѣ.
– Правильно! – скрѣпилъ Карась, стукнувъ по столу. – Къ черту рядовымъ – устроимъ врачомъ.
– Завтра полѣземъ всѣ вмѣстѣ, – бормоталъ пьяный Мышлаевскій, – всѣ вмѣстѣ. Вся Александровская императорская гимназія. Ура!
– Сволочь онъ, – съ ненавистью продолжалъ Турбинъ, – вѣдь онъ же самъ не говоритъ на этомъ языкѣ! А? Я позавчера спрашиваю этого каналью, доктора Курицького, онъ, извольте ли видѣть, разучился говорить по-русски съ ноября прошлаго года. Былъ Курицкій, а сталъ Курицькій... Такъ вотъ спрашиваю: какъ по-украински «котъ»? Онъ отвѣчаетъ «китъ». Спрашиваю: «А какъ китъ?» А онъ остановился, вытаращилъ глаза и молчитъ. И теперь не кланяется.
Николка съ трескомъ захохоталъ и сказалъ:
– Слова «китъ» у нихъ не можетъ быть, потому что на Украинѣ не водятся киты, а въ Россіи всего много. Въ Бѣломъ море киты есть...
– Мобилизація, – ядовито продолжалъ Турбинъ, – жалко, что вы не видѣли, что дѣлалось вчера въ участкахъ. Всѣ валютчики знали о мобилизаціи за три дня до приказа. Здорово? И у каждаго грыжа, у всѣхъ верхушка праваго легкаго, а у кого нѣтъ верхушки, просто пропалъ, словно сквозь землю провалился. Ну, а это, братцы, признакъ грозный. Если ужь въ кофейняхъ шепчутся передъ мобилизаціей, и ни одинъ не идетъ – дѣло швахъ! О, каналья, каналья! Да вѣдь если бы съ апрѣля мѣсяца онъ началъ бы формированіе офицерскихъ корпусовъ, мы бы взяли теперь Москву. Поймите, что здѣсь, въ Городѣ, онъ набралъ бы пятидесятитысячную армію, и какую армію! Отборную, лучшую, потому что всѣ юнкера, всѣ студенты, гимназисты, офицеры, а ихъ тысячи въ Городѣ, всѣ пошли бы съ дорогою душой. Не только Петлюры бы духу не было въ Малороссіи, но мы бы Троцкого прихлопнули въ Москвѣ, какъ муху. Самый моментъ, вѣдь тамъ, говорятъ, кошекъ жрутъ. Онъ бы, сукинъ сынъ, Россію спасъ.
Турбинъ покрылся пятнами, и слова у него вылетали изо рта съ тонкими брызгами слюны. Глаза горѣли.
– Ты... ты... тебѣ бы, знаешь, не врачомъ, а министромъ быть обороны, право, – заговорилъ Карась. Онъ иронически улыбался, но рѣчь Турбина ему нравилась и зажигала его.
– Алексѣй на митингѣ незамѣнимый человѣкъ, ораторъ, – сказалъ Николка.
– Николка, я тебѣ два раза уже говорилъ, что ты никакой острякъ, – отвѣтилъ ему Турбинъ, – пей-ка лучше вино.
– Ты пойми, – заговорилъ Карась, – что нѣмцы не позволили бы формировать армію, они боятся ея.
– Неправда! – тоненько выкликнулъ Турбинъ. – Нужно только имѣть голову на плечахъ и всегда можно было бы столковаться съ гетманомъ. Нужно было бы нѣмцамъ объяснить, что мы имъ не опасны. Конечно, война нами проиграна! У насъ теперь другое, болѣе страшное, чѣмъ война, чѣмъ нѣмцы, чѣмъ все на свѣтѣ. У насъ – Троцкій. Вотъ что нужно было сказать нѣмцамъ: вамъ нуженъ сахаръ, хлѣбъ? – Берите, лопайте, кормите солдатъ. Подавитесь, но только помогите. Дайте формироваться, вѣдь это вамъ же лучше, мы вамъ поможемъ удержать порядокъ на Украинѣ, чтобы наши богоносцы не заболѣли московской болѣзнью. И будь сейчасъ русская армія въ Городѣ, мы бы желѣзной стѣной были отгорожены отъ Москвы. А Петлюру... к-х... – Турбинъ яростно закашлялся.
– Стой! – Шервинскій всталъ. – Погоди. Я долженъ сказать въ защиту гетмана. Правда, ошибки были допущены, но планъ у гетмана былъ правильный. О, онъ дипломатъ. Край украинскій... Впослѣдствіи же гетманъ сдѣлалъ бы именно такъ, какъ ты говоришь: русская армія, и никакихъ гвоздей. Не угодно ли? – Шервинскій торжественно указалъ куда-то рукой. – На Владимірской улицѣ уже развѣваются трехцвѣтные флаги.
– Опоздали съ флагами!
– Гмъ, да. Это вѣрно. Нѣсколько опоздали, но князь увѣренъ, что ошибка поправима.
– Дай богъ, искренне желаю, – и Турбинъ перекрестился на икону Божіей матери въ углу.
– Планъ же былъ таковъ, – звучно и торжественно выговорилъ Шервинскій, – когда война кончилась бы, нѣмцы оправились бы и оказали бы помощь въ борьбѣ съ большевиками. Когда же Москва была бы занята, гетманъ торжественно положилъ бы Украину къ стопамъ его императорскаго величества государя императора Николая Александровича.
Послѣ этого сообщенія въ столовой наступило гробовое молчаніе. Николка горестно побѣлѣлъ.
– Императоръ убитъ, – прошепталъ онъ.
– Какого Николая Александровича? – спросилъ ошеломленный Турбинъ, а Мышлаевскій, качнувшись, искоса глянулъ въ стаканъ къ сосѣду. Ясно: крѣпился, крѣпился и вотъ напился, какъ зонтикъ.
Елена, положившая голову на ладони, въ ужасѣ посмотрѣла на улана.
Но Шервинскій не былъ особенно пьянъ, онъ поднялъ руку и сказалъ мощно:
– Не спѣшите, а слушайте. Н-но, прошу господъ офицеровъ (Николка покраснѣлъ и поблѣднѣлъ) молчать пока о томъ, что я сообщу. Ну-съ, вамъ извѣстно, что произошло во дворцѣ императора Вильгельма, когда ему представлялась свита гетмана?
– Никакого понятія не имѣемъ, – съ интересомъ сообщилъ Карась.
– Ну-съ, а мнѣ извѣстно.
– Тю! Ему все извѣстно, – удивился Мышлаевскій. – Ты жь не ѣзди...
– Господа! Дайте же ему сказать.
– Послѣ того, какъ императоръ Вильгельмъ милостиво поговорилъ со свитой, онъ сказалъ: «Теперь я съ вами прощаюсь, господа, а о дальнѣйшемъ съ вами будетъ говорить...» Портьера раздвинулась, и въ залъ вошелъ нашъ государь. Онъ сказалъ: «Поѣзжайте, господа офицеры, на Украину и формируйте ваши части. Когда же настанетъ моментъ, я лично стану во главѣ арміи и поведу ее въ сердцѣ Россіи – въ Москву», – и прослезился.
Шервинскій свѣтло обвелъ глазами все общество, залпомъ глотнулъ стаканъ вина и зажмурился. Десять глазъ уставились на него, и молчаніе царствовало до тѣхъ поръ, пока онъ не сѣлъ и не закусилъ ветчиной.
– Слушай... это легенда, – болѣзненно сморщившись, сказалъ Турбинъ. – Я уже слышалъ эту исторію.
– Убиты всѣ, – сказалъ Мышлаевскій, – и государь, и государыня, и наслѣдникъ.
Шервинскій покосился на печку, глубоко набралъ воздуху и молвилъ:
– Напрасно вы не вѣрите. Извѣстіе о смерти его императорскаго величества...
– Нѣсколько преувеличено, – спьяна сострилъ Мышлаевскій.
Елена возмущенно дрогнула и показалась изъ тумана.
– Витя, тебѣ стыдно. Ты офицеръ.
Мышлаевскій нырнулъ въ туманъ.
–...вымышлено самими же большевиками. Государю удалось спастись при помощи его вѣрнаго гувернера... то есть, виноватъ, гувернера наслѣдника, мосье Жильяра и нѣсколькихъ офицеровъ, которые вывезли его... э... въ Азію. Оттуда они проѣхали въ Сингапуръ и моремъ въ Европу. И вотъ государь нынѣ находится въ гостяхъ у императора Вильгельма.
– Да вѣдь Вильгельма же тоже выкинули? – началъ Карась.
– Они оба въ гостяхъ въ Даніи, съ ними же и августѣйшая мать государя, Марія Ѳедоровна. Если жь вы мнѣ не вѣрите, то вотъ-съ: сообщилъ мнѣ это лично самъ князь.
Николкина душа стонала, полная смятенія. Ему хотѣлось вѣрить.
– Если это такъ, – вдругъ восторженно заговорилъ онъ и вскочилъ, вытирая потъ со лба, – я предлагаю тостъ: здоровье его императорскаго величества! – Онъ блеснулъ стаканомъ, и золотыя граненыя стрѣлы пронзили германское бѣлое вино. Шпоры загремѣли о стулья. Мышлаевскій поднялся, качаясь и держась за столъ. Елена встала. Золотой серпъ ея развился, и пряди обвисли на вискахъ.
– Пусть! Пусть! Пусть даже убитъ, – надломленно и хрипло крикнула она. – Все равно. Я пью. Я пью.
– Ему никогда, никогда не простится его отреченіе на станціи Дно. Никогда. Но все равно, мы теперь научены горькимъ опытомъ и знаемъ, что спасти Россію можетъ только монархія. Поэтому, если императоръ мертвъ, да здравствуетъ императоръ! – Турбинъ крикнулъ и поднялъ стаканъ.
– Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра-а!! – трижды въ грохотѣ пронеслось по столовой.
Василиса вскочилъ внизу въ холодномъ поту. Со сна онъ завопилъ истошнымъ голосомъ и разбудилъ Ванду Михайловну.
– Боже мой... бо... бо... – бормотала Ванда, цѣпляясь за его сорочку.
– Что же это такое? Три часа ночи! – завопилъ, плача, Василиса, адресуясь къ черному потолку. – Я жаловаться наконецъ буду!
Ванда захныкала. И вдругъ оба окаменѣли. Сверху явственно, просачиваясь сквозь потолокъ, выплывала густая масляная волна и надъ ней главенствовалъ мощный, какъ колоколъ, звенящій баритонъ:
...си-ильный, де-ержавный
царр-ствуй на славу...
Сердце у Василисы остановилось, и вспотѣли цыганскимъ потомъ даже ноги. Суконно шевеля языкомъ, онъ забормоталъ:
– Нѣтъ... они, того, душевнобольные... Вѣдь они насъ подъ такую бѣду могутъ подвести, что не расхлебаешь. Вѣдь гимнъ же запрещенъ! Боже ты мой, что же они дѣлаютъ? На улицѣ-то, на улицѣ слышно!!
Но Ванда уже свалилась какъ камень и опять заснула. Василиса же легъ лишь тогда, когда послѣдній аккордъ расплылся наверху въ смутномъ грохотѣ и вскрикиваньяхъ.
– На Руси возможно только одно: вѣра православная, власть самодержавная! – покачиваясь, кричалъ Мышлаевскій.
– Вѣрно!
– Я... былъ на «Павлѣ Первомъ»... недѣлю тому назадъ... – заплетаясь, бормоталъ Мышлаевскій – и когда артистъ произнесъ эти слова, я не выдержалъ и крикнулъ: «Верр-но!» – и что жь вы думаете, кругомъ заапплодировали. И только какая-то сволочь въ ярусѣ крикнула: «Идіотъ!»
– Жи-ды, – мрачно крикнулъ опьянѣвшій Карась.
Туманъ. Туманъ. Туманъ. Тонкъ-танкъ... тонкъ-танкъ... Уже водку пить немыслимо, уже вино пить немыслимо, идетъ въ душу и обратно возвращается. Въ узкомъ ущелье маленькой уборной, гдѣ лампа прыгала и плясала на потолкѣ, какъ заколдованная, все мутилось и ходило ходуномъ. Блѣднаго, замученнаго Мышлаевского тяжко рвало. Турбинъ, самъ пьяный, страшный, съ дергающейся щекой, со слипшимися на лбу волосами, поддерживалъ Мышлаевского.
– А-а...
Тотъ, наконецъ, со стономъ откинулся отъ раковины, мучительно завелъ угасающіе глаза и обвисъ на рукахъ у Турбина, какъ вытряхнутый мѣшокъ.
– Ни-колка, – прозвучалъ въ дыму и черныхъ полосахъ чей-то голосъ, и только черезъ нѣсколько секундъ Турбинъ понялъ, что этотъ голосъ его собственный. – Ни-колка! – повторилъ онъ. Бѣлая стѣнка уборной качнулась и превратилась въ зеленую. «Боже-е, боже-е, какъ тошно и противно. Не буду, клянусь, никогда мѣшать водку съ виномъ». Николъ...
– А-а, – хрипѣлъ Мышлаевскій, осѣдая къ полу.
Черная щель расширилась, и въ ней появилась Николкина голова и шевронъ.
– Николъ... помоги, бери его. Бери такъ, подъ руку.
– Ц... ц... ц... Эхъ, эхъ, – жалостливо качая головой, бормоталъ Николка и напрягался. Полумертвое тѣло моталось, ноги, шаркая, разъѣзжались въ разныя стороны, какъ на ниткѣ, висѣла убитая голова. Тонкъ-танкъ. Часы ползли со стѣны и опять на нее садились. Букетиками плясали цвѣтики на чашкахъ. Лицо Елены горѣло пятнами, и прядь волосъ танцевала надъ правой бровью.
– Такъ. Клади его.
– Хоть халатъ-то запахни ему. Вѣдь неудобно, я тутъ. Проклятые черти. Пить не умѣете. Витька! Витька! Что съ тобой? Вить...
– Брось. Не поможетъ, Николушка, слушай. Въ кабинетѣ у меня... на полкѣ склянка, написано Liquor ammonii, а уголъ оборванъ къ чертямъ, видишь ли... нашатырнымъ спиртомъ пахнетъ.
– Сейчасъ... сейчасъ... Эхъ-эхъ.
– И ты, докторъ, хорошъ...
– Ну, ладно, ладно.
– Что? Пульса нѣту?
– Нѣтъ, вздоръ, отойдетъ.
– Тазъ! Тазъ!
– Тазъ извольте.
– А-а-а...
– Эхъ вы!
Рѣзко бьетъ нашатырный отчаянный спиртъ. Карась и Елена раскрывали ротъ Мышлаевскому. Николка поддерживалъ его, и два раза Турбинъ лилъ ему въ ротъ помутившуюся бѣлую воду.
– А... хрръ... у-ухъ... Тьфъ... фэ...
– Снѣгу, снѣгу...
– Господи боже мой. Вѣдь это нужно жь такъ...
Мокрая тряпка лежала на лбу, съ нея стекали на простыни капли, подъ тряпкой виднѣлись закатившіеся подъ набрякшія вѣки воспаленные бѣлки глазъ, и синеватыя тѣни лежали у обострившегося носа. Съ четверть часа, толкая другъ друга локтями, суетясь, возились съ побѣжденнымъ офицеромъ, пока онъ не открылъ глаза и не прохрипѣлъ:
– Ахъ... пусти...
– Тэкъ-съ, ну ладно, пусть здѣсь и спитъ.
Во всѣхъ комнатахъ загорѣлись огни, ходили, приготовляя постели.
– Леонидъ Юрьевичъ, вы тутъ ляжете, у Николки.
– Слушаюсь.
Шервинскій, мѣдно-красный, но бодрящійся, щелкнулъ шпорами и, поклонившись, показалъ проборъ. Бѣлыя руки Елены замелькали надъ подушками на диванѣ.
– Не затрудняйтесь... я самъ.
– Отойдите вы. Чего подушку за ухо тянете? Ваша помощь не нужна.
– Позвольте ручку поцѣловать...
– По какому поводу?
– Въ благодарность за хлопоты.
– Обойдется пока... Николка, ты у себя на кровати. Ну, какъ онъ?
– Ничего, отошелъ, проспится.
Бѣлымъ застелили два ложа и въ комнатѣ, предшествующей Николкиной. За двумя тѣсно сдвинутыми шкафами, полными книгъ. Такъ и называлась комната въ семьѣ профессора – книжная.
И погасли огни, погасли въ книжной, въ Николкиной, въ столовой. Сквозь узенькую щель, между полотнищами портьеры въ столовую вылѣзла темно-красная полоска изъ спальни Елены. Свѣтъ ее томилъ, поэтому на лампочку, стоящую на тумбѣ у кровати, надѣла она темно-красный театральный капоръ. Когда-то въ этомъ капорѣ Елена ѣздила въ театръ вечеромъ, когда отъ рукъ и мѣха и губъ пахло духами, а лицо было тонко и нежно напудрено и изъ коробки капора глядѣла Елена, какъ Лиза глядитъ изъ «Пиковой Дамы». Но капоръ обветшалъ, быстро и странно, въ одинъ послѣдній годъ, и сборки осѣклись и потускнѣли, и потерлись ленты. Какъ Лиза «Пиковой Дамы», рыжеватая Елена, свѣсивъ руки на колѣни, сидѣла на приготовленной кровати въ капотѣ. Ноги ея были босы, погружены въ старенькую, вытертую медвѣжью шкуру. Недолговѣчный хмель ушелъ совсѣмъ, и черная, громадная печаль одѣвала Еленину голову, какъ капоръ. Изъ сосѣдней комнаты, глухо, сквозь дверь, задвинутую шкафомъ, доносился тонкій свистъ Николки и жизненный, бодрый храпъ Шервинского. Изъ книжной молчаніе мертвеннаго Мышлаевского и Карася. Елена была одна и поэтому не сдерживала себя и бесѣдовала то вполголоса, то молча, едва шевеля губами, съ капоромъ, налитымъ свѣтомъ, и съ черными двумя пятнами оконъ.
– Уѣхалъ...
Она пробормотала, сощурила сухіе глаза и задумалась. Мысли ея были непонятны ей самой. Уѣхалъ, и въ такую минуту. Но позвольте, онъ очень резонный человѣкъ и очень хорошо сдѣлалъ, что уѣхалъ... Вѣдь это же къ лучшему...
– Но въ такую минуту... – бормотала Елена и глубоко вздохнула.
– Что за такой человѣкъ? – Какъ будто бы она его полюбила и даже привязалась къ нему. И вотъ сейчасъ чрезвычайная тоска въ одиночествѣ комнаты, у этихъ оконъ, которыя сегодня кажутся гробовыми. Но ни сейчасъ, ни все время – полтора года, – что прожила съ этимъ человѣкомъ, и не было въ душѣ самаго главнаго, безъ чего не можетъ существовать ни въ коемъ случаѣ даже такой блестящій бракъ между красивой, рыжей, золотой Еленой и генеральнаго штаба карьеристомъ, бракъ съ капорами, съ духами, со шпорами, и облегченный, безъ дѣтей. Бракъ съ генерально-штабнымъ, осторожнымъ прибалтійскимъ человѣкомъ. И что это за человѣкъ? Чего же это такого нѣтъ главнаго, безъ чего пуста моя душа?
– Знаю я, знаю, – сама сказала себѣ Елена, – уваженія нѣтъ. Знаешь, Сережа, нѣтъ у меня къ тебѣ уваженія, – значительно сказала она красному капору и подняла палецъ. И сама ужаснувшись тому, что сказала, ужаснулась своему одиночеству, захотѣла, чтобы онъ тутъ былъ сію минуту. Безъ уваженія, безъ этого главнаго, но чтобы былъ въ эту трудную минуту здѣсь. Уѣхалъ. И братья поцѣловались. Неужели же такъ нужно? Хотя позволь-ка, что жь я говорю? А что бы они сдѣлали? Удерживать его? Да ни за что. Да пусть лучше въ такую трудную минуту его и нѣтъ, и не надо, но только не удерживать. Да ни за что. Пусть ѣдетъ. Поцѣловаться-то они поцѣловались, но вѣдь въ глубинѣ души они его ненавидятъ. Ей-богу. Такъ вотъ все лжешь себѣ, лжешь, а какъ задумаешься, – все ясно – ненавидятъ. Николка, тотъ еще добрѣе, а вотъ старшій... Хотя нѣтъ. Алеша тоже добрый, но какъ-то онъ больше ненавидитъ. Господи, что же это я думаю? Сережа, что это я о тебѣ думаю? А вдругъ отрѣжутъ... Онъ тамъ останется, я здѣсь...
– Мой мужъ, – сказала она, вздохнувши, и начала разстегивать капотикъ. – Мой мужъ...
Капоръ съ интересомъ слушалъ, и щеки его освѣтились жирнымъ краснымъ свѣтомъ. Спрашивалъ:
– А что за человѣкъ твой мужъ?
– Мерзавецъ онъ. Больше ничего! – самъ себѣ сказалъ Турбинъ, въ одиночествѣ черезъ комнату и переднюю отъ Елены. Мысли Елены передались ему и жгли его уже много минутъ. – Мерзавецъ, а я, дѣйствительно, тряпка. Если ужь не выгналъ его, то по крайней мѣрѣ, нужно было молча уидти. Поѣзжай къ чертямъ. Не потому даже мерзавецъ, что бросилъ Елену въ такую минуту, это, въ концѣ концовъ, мелочь, вздоръ, а совсѣмъ по-другому. Но вотъ почему? А чертъ, да понятенъ онъ мнѣ совершенно. О, чертова кукла, лишенная малѣйшаго понятія о чести! Все, что ни говоритъ, говоритъ, какъ безструнная балалайка, и это офицеръ русской военной академіи. Это лучшее, что должно было быть въ Россіи...
Квартира молчала. Полоска, выпадавшая изъ спальни Елены, потухла. Она заснула, и мысли ея потухли, но Турбинъ еще долго мучился у себя въ маленькой комнатѣ, у маленькаго письменнаго стола. Водка и германское вино удружили ему плохо. Онъ сидѣлъ и воспаленными глазами глядѣлъ въ страницу первой попавшейся ему книги и вычитывалъ, безсмысленно возвращаясь къ одному и тому же:
Русскому человѣку честь – одно только лишнее бремя...
Только подъ утро онъ раздѣлся и уснулъ, и вотъ во снѣ явился къ нему маленькаго роста кошмаръ въ брюкахъ въ крупную клѣтку и глумливо сказалъ:
– Голымъ профилемъ на ежа не сядешь?.. Святая Русь – страна деревянная, нищая и... опасная, а русскому человѣку честь – только лишнее бремя.
– Ахъ ты! – вскричалъ во снѣ Турбинъ, – г-гадина, да я тебя. – Турбинъ во снѣ полѣзъ въ ящикъ стола доставать браунингъ, сонный, досталъ, хотѣлъ выстрѣлить въ кошмаръ, погнался за нимъ, и кошмаръ пропалъ.
Часа два текъ мутный, черный, безъ сновидѣній сонъ, а когда уже начало свѣтать блѣдно и нежно за окнами комнаты, выходящей на застекленную веранду, Турбину сталъ сниться Городъ.
Какъ многоярусныя соты, дымился и шумѣлъ и жилъ Городъ. Прекрасный въ морозѣ и туманѣ на горахъ, надъ Днѣпромъ. Цѣлыми днями винтами шелъ изъ безчисленныхъ трубъ дымъ къ небу. Улицы курились дымкой, и скрипѣлъ сбитый гигантскій снѣгъ. И въ пять, и въ шесть, и въ семь этажей громоздились дома. Днемъ ихъ окна были черны, а ночью горѣли рядами въ темно-синей выси. Цѣпочками, сколько хватало глазъ, какъ драгоцѣнные камни, сіяли электрическіе шары, высоко подвѣшенные на закорючкахъ сѣрыхъ длинныхъ столбовъ. Днемъ съ пріятнымъ ровнымъ гудѣніемъ бѣгали трамваи съ желтыми соломенными пухлыми сидѣньями, по образцу заграничныхъ. Со ската на скатъ, покрикивая, ѣхали извозчики, и темные воротники – мѣхъ серебристый и черный – дѣлали женскія лица загадочными и красивыми.
Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные бѣлымъ, нетронутымъ снѣгомъ. И было садовъ въ Городѣ такъ много, какъ ни въ одномъ городѣ міра. Они раскинулись повсюду огромными пятнами, съ аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами.
Сады красовались на прекрасныхъ горахъ, нависшихъ надъ Днѣпромъ, и, уступами поднимаясь, расширяясь, порою пестря милліонами солнечныхъ пятенъ, порою въ нежныхъ сумеркахъ царствовалъ вѣчный Царскій садъ. Старыя сгнившія черныя балки парапета не преграждали пути прямо къ обрывамъ на страшной высотѣ. Отвѣсныя стѣны, заметенныя вьюгою, падали на нижніе далекія террасы, а тѣ расходились все дальше и шире, переходили въ береговыя рощи, надъ шоссе, вьющимся по берегу великой рѣки, и темная, скованная лента уходила туда, въ дымку, куда даже съ городскихъ высотъ не хватаетъ человѣческихъ глазъ, гдѣ сѣдые пороги, Запорожская Сѣчь, и Херсонесъ, и дальнее море.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |