– Я не офицеръ. Ничего подобнаго. Ничего подобнаго. Что вы? Я служащій въ банкѣ.
Хватили съ нимъ рядомъ кого-то, тотъ, бѣлый, молчалъ и извивался въ рукахъ...
Потомъ хлынуло по переулку, словно изъ прорваннаго мѣшка, давя другъ друга. Бѣжалъ ошалѣвшій отъ ужаса народъ. Очистилось мѣсто совершенно бѣлое, съ однимъ только пятномъ – брошенной чьей-то шапкой. Въ переулкѣ сверкнуло и трахнуло, и капитанъ Плешко, трижды отрекшійся, заплатилъ за свое любопытство къ парадамъ. Онъ легъ у палисадника церковнаго софійскаго дома навзничь, раскинувъ руки, а другой, молчаливый, упалъ ему на ноги и откинулся лицомъ въ тротуаръ. И тотчасъ лязгнули тарелки съ угла площади, опять поперъ народъ, зашумѣлъ, забухалъ оркестръ. Резнулъ побѣдный голосъ: «Крокомъ рушь!» И рядъ за рядомъ, блестя хвостатыми галунами, тронулся конный курень Рады.
Совершенно внезапно лопнулъ въ прорѣзѣ между куполами сѣрый фонъ, и показалось въ мутной мглѣ внезапное солнце. Было оно такъ велико, какъ никогда еще никто на Украинѣ не видалъ, и совершенно красно, какъ чистая кровь. Отъ шара, съ трудомъ сіяющаго сквозь завѣсу облаковъ, мѣрно и далеко протянулись полосы запекшейся крови и сукровицы. Солнце окрасило въ кровь главный куполъ Софіи, а на площадь отъ него легла странная тѣнь, такъ что сталъ въ этой тѣни Богданъ фіолетовымъ, а толпа мятущегося народа еще чернѣе, еще гуще, еще смятеннее. И было видно, какъ по скалѣ поднимались на лѣстницу сѣрые, опоясанные лихими ремнями и штыками, пытались сбить надпись, глядящую съ чернаго гранита. Но безполезно скользили и срывались съ гранита штыки. Скачущій же Богданъ яростно рвалъ коня со скалы, пытаясь улетѣть отъ тѣхъ, кто нависъ тяжестью на копытахъ. Лицо его, обращенное прямо въ красный шаръ, было яростно, и по-прежнему булавой онъ указывалъ въ дали.
И въ это время надъ гудящей растекающейся толпой напротивъ Богдана, на замерзшую, скользкую чашу фонтана, подняли руки человѣка. Онъ былъ въ темномъ пальто съ мѣховымъ воротникомъ, а шапку, несмотря на морозъ, снялъ и держалъ въ рукахъ. Площадь по-прежнему гудѣла и кишѣла, какъ муравейникъ, но колокольня на Софіи уже смолкла, и музыка уходила въ разныя стороны по морознымъ улицамъ. У подножія фонтана сбилась огромная толпа.
– Пѣтька, Пѣтька. Кого это подняли?..
– Кажись, Петлюра.
– Петлюра рѣчь говоритъ...
– Що вы брешете... Це простый ораторъ...
– Маруся, ораторъ. Гляди... Гляди...
– Декларацію обявляютъ...
– Ни, це Универсалъ будутъ читать.
– Хай живе вильна Украина!
Поднятый человѣкъ глянулъ вдохновенно поверхъ тысячной гущи головъ куда-то, гдѣ все явственнѣе вылѣзалъ солнечный дискъ и золотилъ густымъ, краснымъ золотомъ кресты, взмахнулъ рукой и слабо выкрикнулъ:
– Народу слава!
– Петлюра... Петлюра.
– Да якій Петлюра. Що вы сказились?
– Чего на фонтанъ Петлюра полѣзетъ?
– Петлюра въ Харьковѣ.
– Петлюра только что прослѣдовалъ во дворецъ на банкетъ...
– Не брешить, никакихъ банкетовъ не буде.
– Слава народу! – повторялъ человѣкъ, и тотчасъ прядь свѣтлыхъ волосъ прыгнула, соскочила ему на лобъ.
– Тише!
Голосъ свѣтлаго человѣка окрѣпъ и былъ слышенъ ясно сквозь рокотъ и хрустъ ногъ, сквозь гудѣнье и прибой, сквозь отдаленные барабаны.
– Видѣли Петлюру?
– Какъ же, Господи, только что.
– Ахъ, счастливица. Какой онъ? Какой?
– Усы черные кверху, какъ у Вильгельма, и въ шлемѣ. Да вотъ онъ, вонъ онъ, смотрите, смотрите, Марья Ѳедоровна, глядите, глядите – ѣдетъ...
– Що вы провокацію робите! Це начальникъ Городской пожарной команды.
– Сударыня, Петлюра въ Бельгіи.
– Зачѣмъ же въ Бельгію онъ поѣхалъ?
– Улаживать союзъ съ союзниками...
– Та ни. Винъ сейчасъ съ эскортомъ поѣхалъ въ Думу.
– Чого?..
– Присяга...
– Онъ будетъ присягать?
– Зачѣмъ онъ? Ему будутъ присягать.
– Ну, я скорѣй умру (шепотъ), а не присягну...
– Та вамъ и не надо... Женщинъ не тронутъ.
– Жидовъ тронутъ, это вѣрно...
– И офицеровъ. Всѣмъ имъ кишки повыпустятъ.
– И помѣщиковъ. Долой!!
– Тише!
Свѣтлый человѣкъ съ какой-то страшной тоской и въ то же время рѣшимостью въ глазахъ указалъ на солнце.
– Вы чулы, громадяне, браты и товарищи, – заговорилъ онъ, – якъ козаки пѣли: «Бо старшины зъ нами, зъ нами, якъ зъ братами». ЗЪ нами. ЗЪ нами воны! – человѣкъ ударилъ себя шапкой въ грудь, на которой алѣлъ громадной волной бантъ, – зъ нами. Бо тіи старшины зъ народу, зъ нимъ родились, зъ нимъ и умрутъ. ЗЪ нами воны мерзли въ снѣгу при облоге Города и вотъ доблестно узяли его, и прапоръ червонный уже виситъ надъ тѣми громадами...
– Ура!
– Якій червонный? Що винъ каже? Жовто-блакитный.
– У большаковъ тэ жь червонный.
– Тише! Слава!
– А винъ погано размовляе на украинской мови...
– Товарищи! Передъ вами теперь новая задача – поднять и укрѣпить новую незалежну Республику, для счастія усихъ трудящихся элементовъ – рабочихъ и хлѣборобовъ, бо тильки воны, полившіе своею свѣжею кровью и потомъ нашу ридну землю, мають право владѣть ею!
– Вѣрно! Слава!
– Ты слышишь, «товарищами» называетъ? Чудеса-а...
– Ти-ше.
– Поэтому, дорогіе граждане, присягнемъ тутъ въ радостный часъ народной побѣды, – глаза оратора начали свѣтиться, онъ все возбужденнѣе простиралъ руки къ густому небу и все меньше въ его рѣчи становилось украинскихъ словъ, – и дадимъ клятву, що мы не зложимъ оружіе, доки червонный прапоръ – символъ свободы – не буде развѣваться надъ всѣмъ міромъ трудящихся.
– Ура! Ура! Ура!.. Питеръ...
– Васька, заткнись. Что ты сдурѣлъ?
– Щуръ, что вы, тише!
– Ей-богу, Михаилъ Семеновичъ, не могу выдержать – вставай... проклъ...
Черные онѣгинскіе баки скрылись въ густомъ бобровомъ воротникѣ, и только видно было, какъ тревожно сверкнули въ сторону восторженнаго самокатчика, сдавленнаго въ толпѣ, глаза, до странности похожіе на глаза покойнаго прапорщика Шполянского, погибшаго въ ночь на четырнадцатое декабря. Рука въ желтой перчаткѣ протянулась и сдавила руку Щура...
– Ладно. Ладно, не буду, – бормоталъ Щуръ, въѣдаясь глазами въ свѣтлаго человѣка.
А тотъ, уже овладѣвъ собой и массой въ ближайшихъ рядахъ, вскрикивалъ:
– Хай живутъ совѣты рабочихъ, селянскихъ и казачьихъ депутатовъ. Да здравствуетъ...
Солнце вдругъ угасло, и на Софіи и куполахъ легла тѣнь; лицо Богдана вырѣзалось четко, лицо человѣка тоже. Видно было, какъ прыгалъ свѣтлый кокъ надъ его лбомъ...
– Га-а. Га-а-а, – зашумѣла толпа...
–...совѣты рабочихъ, крестьянскихъ и красноармейскихъ депутатовъ. Пролетаріи всѣхъ странъ, соединяйтесь...
– Какъ? Какъ? Что?! Слава!!
Въ заднихъ рядахъ нѣсколько мужскихъ и одинъ голосъ тонкій и звонкій запѣли «Якъ умру, то...».
– Ур-ра! – побѣдно закричали въ другомъ мѣстѣ. Вдругъ вспыхнулъ водоворотъ въ третьемъ.
– Тримай його! Тримай! – закричалъ мужской надтреснутый и злобный и плаксивый голосъ. – Тримай! Це провокація. Большевикъ! Москаль! Тримай! Вы слухали, що винъ казавъ...
Всплеснули чьи-то руки въ воздухѣ. Ораторъ кинулся набокъ, затѣмъ исчезли его ноги, животъ, потомъ исчезла и голова, покрываясь шапкой.
– Тримай! – кричалъ въ отвѣтъ первому второй тонкій теноръ. – Це фальшивый ораторъ. Бери его, хлопцы, берить, громадяне.
– Га, га, га. Стой! Кто? Кого поймали? Кого? Та никого!!!
Обладатель тонкаго голоса рванулся впередъ къ фонтану, дѣлая такія движенія руками, какъ будто ловилъ скользкую большую рыбу. Но безтолковый Щуръ въ дубленомъ полушубкѣ и треухѣ завертѣлся передъ нимъ съ воплемъ: «Тримай!» – и вдругъ гаркнулъ:
– Стой, братцы, часы срѣзали!
Какой-то женщинѣ отдавили ногу, и она взвыла страшнымъ голосомъ.
– Кого часы? Гдѣ? Врешь – не уйдешь!
Кто-то сзади обладателя тонкаго голоса ухватилъ за поясъ и придержалъ, въ ту минуту большая, холодная ладонь разомъ и его носъ и губы залѣпила тяжелой оплеухой фунта въ полтора вѣсомъ.
– Упъ! – крикнулъ тонкій голосъ и сталъ блѣдный какъ смерть, и почувствовалъ, что голова его голая, что на ней нѣтъ шапки. Въ ту же секунду его адски резнула вторая оплеуха, и кто-то взвылъ въ небесахъ:
– Вотъ онъ, ворюга, марвихеръ, сукинъ сынъ. Бей его!!
– Що вы?! – взвылъ тонкій голосъ. – Що вы меня бьете?! Це не я! Не я! Це большевика держать треба! О-о! – завопилъ онъ...
– Ой, боже мой, боже мой, Маруся, бѣжимъ скорѣй, что же это дѣлается?
Въ толпѣ, близъ самого фонтана, завертѣлся и взбѣсился винтъ, и кого-то били, и кто-то вылъ, и народъ раскидывало, и, главное, ораторъ пропалъ. Такъ пропалъ чудесно, колдовски, что словно сквозь землю провалился. Кого-то вынесло изъ винта, а впрочемъ, ничего подобнаго, ораторъ фальшивый былъ въ черной шапкѣ, а этотъ выскочилъ въ папахѣ. И черезъ три минуты винтъ улегся самъ собой, какъ будто его и не было, потому что новаго оратора уже поднимали на край фонтана, и со всѣхъ сторонъ слушать его лѣзла, наслаиваясь на центральное ядро, толпа мало-мало не въ двѣ тысячи человѣкъ.
Въ бѣломъ переулкѣ у палисадника, откуда любопытный народъ уже схлынулъ вслѣдъ за расходящимся войскомъ, смѣшливый Щуръ не вытерпѣлъ и съ размаху сѣлъ прямо на тротуаръ.
– Ой, не могу, – загремѣлъ онъ, хватаясь за животъ. Смѣхъ полетѣлъ изъ него каскадами, причемъ ротъ сверкалъ бѣлыми зубами, – сдохну со смѣху, какъ собака. Какъ же они его били, Господи Іисусе!
– Не очень-то разсаживайтесь, Щуръ, – сказалъ спутникъ его, неизвѣстный въ бобровомъ воротникѣ, какъ двѣ капли воды похожій на знаменитаго покойнаго прапорщика и предсѣдателя «Магнитнаго Тріолета» Шполянского.
– Сейчасъ, сейчасъ, – затормошился Щуръ, приподнимаясь.
– Дайте, Михаилъ Семеновичъ, папироску, – сказалъ второй спутникъ Щура, высокій человѣкъ въ черномъ пальто. Онъ заломилъ папаху на затылокъ, и прядь волосъ свѣтлая налѣзла ему на брови. Онъ тяжело дышалъ и отдувался, словно ему было жарко на морозѣ.
– Что? Натерпѣлись? – ласково спросилъ неизвѣстный, отогнулъ полу пальто и, вытащивъ маленькій золотой портсигаръ, предложилъ свѣтлому безмундштучную нѣмецкую папироску; тотъ закурилъ, поставивъ щиткомъ руки, отъ огонька на спичкѣ и, только выдохнувъ дымъ, молвилъ:
– Ухъ! Ухъ!
Затѣмъ всѣ трое быстро двинулись, свернули за уголъ и исчезли.
Въ переулочекъ съ площади быстро вышли двѣ студенческія фигуры. Одинъ маленькій, укладистый, аккуратный, въ блестящихъ резиновыхъ галошахъ. Другой высокій, широкоплечій, ноги длинныя циркулемъ и шагу чуть не въ сажень.
У обоихъ воротники надвинуты до краевъ фуражекъ, а у высокаго даже и бритый ротъ прикрытъ кашне; не мудрено – морозъ. Обѣ фигуры словно по командѣ повернули головы, глянули на трупъ капитана Плешко и другой, лежащій ничкомъ, уткнувши въ сторону разметанныя колѣни, и, ни звука не издавъ, прошли мимо.
Потомъ, когда изъ Рыльского студенты повернули къ Житомирской улицѣ, высокій повернулся къ низкому и молвилъ хрипловатымъ теноромъ.
– Видалъ-миндалъ? Видалъ, я тебя спрашиваю?
Маленькій ничего не отвѣтилъ, но дернулся такъ и такъ промычалъ, точно у него внезапно заболѣлъ зубъ.
– Сколько живъ буду, не забуду, – продолжалъ высокій, идя размашистымъ шагомъ, – буду помнить.
Маленькій молча шелъ за нимъ.
– Спасибо, выучили. Ну, если когда-нибудь встрѣтится мнѣ эта самая каналья... гетманъ... – Изъ-подъ кашне послышалось сипѣніе, – я его, – высокій выпустилъ страшное трехъэтажное ругательство и не кончилъ. Вышли на Большую Житомирскую улицу, и двумъ преградила путь процессія, направляющаяся къ Старо-Городскому участку съ каланчой. Путь ей съ площади былъ, въ сущности говоря, прямъ и простъ, но Владимірскую еще запирала не успѣвшая уйти съ парада кавалерія и процессія дала крюкъ, какъ и всѣ.
Открывалась она стаей мальчишекъ. Они бѣжали и прыгали задомъ и свистали пронзительно. Затѣмъ шелъ по истоптанной мостовой человѣкъ съ блуждающими въ ужасѣ и тоскѣ глазами въ разстегнутой и порванной бекешѣ и безъ шапки. Лицо у него было окровавлено, а изъ глазъ текли слезы. Разстегнутый открывалъ широкій ротъ и кричалъ тонкимъ, но совершенно осипшимъ голосомъ, мѣшая русскія и украинскія слова:
– Вы не маетѣ права! Я извѣстный украинскій поэтъ. Моя фамилія Горболазъ. Я написалъ антологію, украинской поэзіи. Я жаловаться буду предсѣдателю Рады и министру. Це неописуемо!
– Бей его, стерву, карманщика, – кричали съ тротуаровъ.
– Я, – отчаянно надрываясь и поворачиваясь во всѣ стороны, кричалъ окровавленный, – зробивъ попытку задержать большевика-провокатора...
– Что, что, что, – гремѣло на тротуарахъ.
– Кого это?!
– Покушеніе на Петлюру.
– Ну?!
– Стрѣлялъ, сукинъ сынъ, въ нашего батько.
– Такъ винъ же украинецъ.
– Сволочь онъ, не украинецъ, – бубнилъ чей-то басъ, – кошельки срѣзалъ.
– Ф-юхъ, – презрительно свистали мальчишки.
– Что такое? По какому праву?
– Большевика-провокатора поймали. Убить его, падаль, на мѣстѣ.
Сзади окровавленнаго ползла взволнованная толпа, мелькалъ на папахѣ золотогалунный хвостъ и концы двухъ винтовокъ. Нѣкто, туго перепоясанный цвѣтнымъ поясомъ, шелъ рядомъ съ окровавленнымъ развалистой походкой и изрѣдка, когда тотъ особенно громко кричалъ, механически ударялъ его кулакомъ по шеѣ; тогда злополучный арестованный, хотѣвшій схватить неуловимое, умолкалъ и начиналъ бурно, но беззвучно рыдать.
Двое студентовъ пропустили процессію. Когда она отошла, высокій подхватилъ подъ руку низенькаго и зашепталъ злораднымъ голосомъ:
– Такъ его, такъ его. Отъ сердца отлегло. Ну, оно тебѣ скажу, Карась, молодцы большевики. Клянусь честью – молодцы. Вотъ работа, такъ работа! Видалъ, какъ ловко орателя сплавили? И смѣлы. За что люблю – за смѣлость, мать ихъ за ногу.
Маленькій сказалъ тихо:
– Если теперь не выпить, повѣситься можно.
– Это мысль. Мысль, – оживленно подтвердилъ высокій. – У тебя сколько?
– Двѣсти.
– У меня полтораста. Зайдемъ къ Тамарке, возьмемъ полторы...
– Заперто.
– Откроетъ.
Двое повернули на Владимірскую, дошли до двухъэтажнаго домика съ вывѣской:
«Бакалейная торговля», а рядомъ «Погребъ – замокъ Тамары». Нырнувъ по ступенямъ внизъ, двое стали осторожно постукивать въ стеклянную, двойную дверь.
Завѣтной цѣли, о которой Николка думалъ всѣ эти три дня, когда событія падали въ семью, какъ камни, цѣли, связанной съ загадочными послѣдними словами распростертаго на снѣгу, цѣли этой Николка достигъ. Но для этого ему пришлось весь день передъ парадомъ бѣгать по городу и посѣтить не менѣе девяти адресовъ. И много разъ въ этой бѣготнѣ Николка терялъ присутствіе духа, и падалъ и опять поднимался, и все-таки добился.
На самой окраинѣ, въ Литовской улицѣ, въ маленькомъ домишкѣ онъ разыскалъ одного изъ второго отдѣленія дружины и отъ него узналъ адресъ, имя и отчество Ная.
Николка боролся часа два съ бурными народными волнами, пытаясь пересѣчь Софійскую площадь. Но площадь нельзя было пересѣчь, ну просто немыслимо! Тогда около получаса потерялъ иззябшій Николка, чтобы выбраться изъ тѣсныхъ клещей и вернуться къ исходной точкѣ – къ Михайловскому монастырю. Отъ него по Костельной пытался Николка, давъ большого крюку, пробраться на Крещатикъ внизъ, а оттуда окольными, нижними путями на Мало-Провальную. И это оказалось невозможнымъ! По Костельной вверхъ, густѣйшей змѣей, шло, такъ же какъ и всюду, войско на парадъ. Тогда еще большій и выпуклый крюкъ далъ Николка и въ полномъ одиночествѣ оказался на Владимірской горкѣ. По террасамъ и аллеямъ бѣжалъ Николка, среди стѣнъ бѣлаго снѣга, пробираясь впередъ. Попадалъ и на площадки, гдѣ снѣгу было уже не такъ много. Съ террасъ былъ виденъ въ морѣ снѣга залегшій напротивъ на горахъ Царскій садъ, а далѣе, влѣво, безконечныя черниговскія пространства въ полномъ зимнемъ покоѣ за рѣкой Днѣпромъ – бѣлымъ и важнымъ въ зимнихъ берегахъ.
Былъ миръ и полный покой, но Николке было не до покоя. Борясь со снѣгомъ, онъ одолѣвалъ и одолѣвалъ террасы одну за другой и только изрѣдка удивлялся тому, что снѣгъ кое-гдѣ уже топтанъ, есть слѣды, значитъ, кто-то бродитъ по Горкѣ и зимой.
По аллеѣ спустился, наконецъ, Николка, облегченно вздохнулъ, увидѣлъ, что войска на Крещатике нѣтъ, и устремился къ завѣтному, искомому мѣсту. «Мало-Провальная, 21». Таковъ былъ Николкой добытый адресъ, и этотъ незаписанный адресъ крѣпко врѣзанъ въ Николкиномъ мозгу.
Николка волновался и робѣлъ... "Кого же и какъ спросить получше? Ничего не извѣстно... Позвонилъ у двери флигеля, пріютившегося въ первомъ ярусѣ сада. Долго не откликались, но, наконецъ, зашлепали шаги, и дверь пріоткрылась немного подъ цѣпочкой. Выглянуло женское лицо въ пенсне и сурово спросило изъ тьмы передней:
– Вамъ что надо?
– Позвольте узнать... Здѣсь живутъ Най-Турсъ?
Женское лицо стало совсѣмъ непривѣтливымъ и хмурымъ, стекла блеснули.
– Никакихъ Турсъ тутъ нѣту, – сказала женщина низкимъ голосомъ.
Николка покраснѣлъ, смутился и опечалился...
– Это квартира пять...
– Ну да, – неохотно и подозрительно отвѣтила женщина, – да вы скажите, вамъ что.
– Мнѣ сообщили, что Турсъ здѣсь живутъ...
Лицо выглянуло больше и пытливо шмыгнуло по садику глазомъ, стараясь узнать, есть ли еще кто-нибудь за Николкой... Николка разглядѣлъ тутъ полный, двойной подбородокъ дамы.
– Да вамъ что?.. Вы скажите мнѣ.
Николка вздохнулъ и, оглянувшись, сказалъ:
– Я насчетъ Феликсъ Феликсовича... у меня свѣдѣнія.
Лицо рѣзко измѣнилось. Женщина моргнула и спросила:
– Вы кто?
– Студентъ.
– Подождите здѣсь, – захлопнулась дверь, и шаги стихли.
Черезъ полминуты за дверью застучали каблуки, дверь открылась совсѣмъ и впустила Николку. Свѣтъ проникалъ въ переднюю изъ гостиной, и Николка разглядѣлъ край пушистаго мягкаго кресла, а потомъ даму въ пенсне. Николка снялъ фуражку, и тотчасъ передъ нимъ очутилась сухонькая другая невысокая дама, со слѣдами увядшей красоты на лицѣ. По какимъ-то незначительнымъ и неопредѣленнымъ чертамъ, не то на вискахъ, не то по цвѣту волосъ, Николка сообразилъ, что это мать Ная, и ужаснулся – какъ же онъ сообщитъ... Дама на него устремила упрямый, блестящій взоръ, и Николка пуще потерялся. Сбоку еще очутился кто-то, кажется, молодая и тоже очень похожая.
– Ну, говорите же, ну... – упрямо сказала мать...
Николка смялъ фуражку, взвелъ на даму глазами и вымолвилъ:
– Я... я...
Сухонькая дама – мать метнула въ Николку взоръ черный и, какъ показалось ему, ненавистный и вдругъ крикнула звонко, такъ, что отозвалось сзади Николки въ стеклѣ двери:
– Феликсъ убитъ!
Она сжала кулаки, взмахнула ими передъ лицомъ Николки и закричала:
– Убили... Ирина, слышишь? Феликса убили!
У Николки въ глазахъ помутилось отъ страха, и онъ отчаянно подумалъ: «Я жь ничего не сказалъ... Боже мой!» Толстая въ пенсне мгновенно захлопнула за Николкой дверь. Потомъ быстро, быстро подбѣжала къ сухонькой дамѣ, охватила ея плечи и торопливо зашептала:
– Ну, Марья Францевна, ну, голубчикъ, успокойтесь... – Нагнулась къ Николке, спросила: – Да, можетъ быть, это не такъ?.. Господи... Вы же скажите... Неужели?..
Николка ничего на это не могъ сказать... Онъ только отчаянно глянулъ впередъ и опять увидалъ край кресла.
– Тише, Марья Францевна, тише, голубчикъ... Ради бога... Услышатъ... Воля божья... – лепетала толстая.
Мать Най-Турса валилась навзничь и кричала:
– Четыре года! Четыре года! Я жду, все жду... Жду! – Тутъ молодая изъ-за плеча Николки бросилась къ матери и подхватила ее. Николке нужно было бы помочь, но онъ неожиданно бурно и неудержимо зарыдалъ и не могъ остановиться.
Окна завѣшаны шторами, въ гостиной полумракъ и полное молчаніе, въ которомъ отвратительно пахнетъ лѣкарствомъ...
Молчаніе нарушила наконецъ молодая – эта самая сестра. Она повернулась отъ окна и подошла къ Николке. Николка поднялся съ кресла, все еще держа въ рукахъ фуражку, съ которой не могъ раздѣлаться въ этихъ ужасныхъ обстоятельствахъ. Сестра поправила машинально завитокъ черныхъ волосъ, дернула ртомъ и спросила:
– Какъ же онъ умеръ?
– Онъ умеръ, – отвѣтилъ Николка самымъ своимъ лучшимъ голосомъ, – онъ умеръ, знаете ли, какъ герой... Настоящій герой... Всѣхъ юнкеровъ вовремя прогналъ, въ самый послѣдній моментъ, а самъ, – Николка, разсказывая, плакалъ, – а самъ ихъ прикрылъ огнемъ. И меня чуть-чуть не убили вмѣстѣ съ нимъ. Мы попали подъ пулеметный огонь, – Николка и плакалъ и разсказывалъ въ одно время, – мы... только двое остались, и онъ меня гналъ и ругалъ и стрѣлялъ изъ пулемета... Со всѣхъ сторонъ наѣхала конница, потому что насъ посадили въ западню. Положительно, со всѣхъ сторонъ.
– А вдругъ его только ранили?
– Нѣтъ, – твердо отвѣтилъ Николка и грязнымъ платкомъ сталъ вытирать глаза и носъ и ротъ, – нѣтъ, его убили. Я самъ его ощупывалъ. Въ голову попала пуля и въ грудь.
Еще больше потемнѣло, изъ сосѣдней комнаты не доносилось ни звука, потому что Марія Францевна умолкла, а въ гостиной, тѣсно сойдясь, шептались трое: сестра Ная – Ирина, та толстая въ пенсне – хозяйка квартиры Лидія Павловна, какъ узналъ Николка, и самъ Николка.
– У меня съ собой дѣнегъ нѣтъ, – шепталъ Николка, – если нужно, я сейчасъ сбѣгаю за дѣньгами, и тогда поѣдемъ.
– Я дѣнегъ дамъ сейчасъ, – гудѣла Лидія Павловна, – дѣньги-то это пустяки, только вы, ради бога, Добейтесь тамъ. Ирина, ей ни слова не говори, гдѣ и что... Я прямо и не знаю, что и дѣлать...
– Я съ нимъ поѣду, – шептала Ирина, – и мы добьемся. Вы скажете, что онъ лежитъ въ казармахъ и что нужно разрѣшеніе, чтобы его видѣть.
– Ну, ну... Это хорошо... хорошо...
Толстая – тотчасъ засеменила въ сосѣднюю комнату, и оттуда послышался ея голосъ, шепчущій, убѣждающій:
– Марія Францевна, ну, лежите, ради Христа... Они сейчасъ поѣдутъ и все узнаютъ. Это юнкеръ сообщилъ, что онъ въ казармахъ лежитъ.
– На нарахъ?.. – спросилъ звонкій и, какъ показалось опять Николке, ненавистный голосъ.
– Что вы, Марья Францевна, въ часовнѣ онъ, въ часовнѣ...
– Можетъ, лежитъ на перекресткѣ, собаки его грызутъ.
– Ахъ, Марья Францевна, ну, что вы говорите... Лежите спокойно, умоляю васъ...
– Мама стала совсѣмъ ненормальной за эти три дня... – зашептала сестра Ная и опять отбросила непокорную прядь волосъ и посмотрѣла далеко куда-то за Николку, – а впрочемъ, теперь все вздоръ.
– Я поѣду съ ними, – раздалось изъ сосѣдней комнаты...
Сестра моментально встрепенулась и побѣжала.
– Мама, мама, ты не поѣдешь. Ты не поѣдешь. Юнкеръ отказывается хлопотать, если ты поѣдешь. Его могутъ арестовать. Лежи, лежи, я тебя прошу...
– Ну, Ирина, Ирина, Ирина, Ирина, – раздалось изъ сосѣдней комнаты, – убили, убили его, а ты что жь? Что же?.. Ты, Ирина... Что я буду дѣлать теперь, когда Феликса убили? Убили... И лежитъ на снѣгу... Думаешь ли ты... – Опять началось рыданіе, и заскрипѣла кровать, и послышался голосъ хозяйки:
– Ну, Марья Францевна, ну, бѣдная, ну, терпите, терпите...
– Ахъ, Господи, Господи, – сказала молодая и быстро пробѣжала черезъ гостиную. Николка, чувствуя ужасъ и отчаяніе, подумалъ въ смятеніи: «А какъ не найдемъ, что тогда?»
У самыхъ ужасныхъ дверей, гдѣ, несмотря на морозъ, чувствовался уже страшный тяжелый запахъ, Николка остановился и сказалъ:
– Вы, можетъ быть, посидите здѣсь... А... А то тамъ такой запахъ, что, можетъ быть, вамъ плохо будетъ.
Ирина посмотрѣла на зеленую дверь, потомъ на Николку и отвѣтила:
– Нѣтъ, я съ вами пойду.
Николка потянулъ за ручку тяжелую дверь, и они вошли. Вначалѣ было темно. Потомъ замелькали безконечные ряды вѣшалокъ пустыхъ. Вверху висѣла тусклая лампа.
Николка тревожно обернулся на свою спутницу, но та – ничего – шла рядомъ съ нимъ, и только лицо ея было блѣдно, а брови она нахмурила. Такъ нахмурила, что напомнила Николке Най-Турса, впрочемъ, сходство мимолетное – у Ная было желѣзное лицо, простое и мужественное, а эта – красавица, и не такая, какъ русская, а, пожалуй, иностранка. Изумительная, замѣчательная дѣвушка.
Этотъ запахъ, котораго такъ боялся Николка, былъ всюду. Пахли полы, пахли стѣны, деревянныя вѣшалки. Ужасенъ этотъ запахъ былъ до того, что его можно было даже видѣть. Казалось, что стѣны жирныя и липкія, а вѣшалки лоснящіеся, что полы жирные, а воздухъ густой и сытный, падалью пахнетъ. Къ самому Запаху, впрочемъ, привыкнешь очень быстро, но уже лучше не присматриваться и не думать. Самое главное не думать, а то сейчасъ узнаешь, что значитъ тошнота. Мелькнулъ студентъ въ пальто и исчезъ. За вѣшалками слѣва открылась со скрипомъ дверь, и оттуда вышелъ человѣкъ въ сапогахъ. Николка посмотрѣлъ на него и быстро отвелъ глаза, чтобы не видѣть его пиджака. Пиджакъ лоснился, какъ вѣшалка, и руки человѣка лоснились.
– Вамъ что? – спросилъ человѣкъ строго...
– Мы пришли, – заговорилъ Николка, – по дѣлу, намъ бы завѣдующаго... Намъ нужно найти убитаго. Здѣсь онъ, вѣроятно?
– Какого убитаго? – спросилъ человѣкъ и поглядѣлъ исподлобья...
– Тутъ вотъ на улицѣ, три дня, какъ его убили...
– Ага, стало быть, юнкеръ или офицеръ... И гайдамаки попадали. Онъ – кто?
Николка побоялся сказать, что Най-Турсъ именно офицеръ, и сказалъ такъ:
– Ну да, и его тоже убили...
– Онъ офицеръ, мобилизованный гетманомъ, – сказала Ирина, – Най-Турсъ, – и пододвинулась къ человѣку.
Тому было, по-видимому, все равно, кто такой Най-Турсъ, онъ бокомъ глянулъ на Ирину и отвѣтилъ, кашляя и плюя на полъ:
– Я не знаю, якъ тутъ быть. Занятія уже кончены, и никого въ залахъ нема. Другіе сторожа ушли. Трудно искать. Очень трудно. Бо трупы перенесли въ нижніе кладовки. Трудно, дуже трудно...
Ирина Най разстегнула сумочку, вынула дѣнежную бумажку и протянула сторожу. Николка отвернулся, боясь, что честный человѣкъ сторожъ будетъ протестовать противъ этого. Но сторожъ не протестовалъ...
– Спасибо, барышня, – сказалъ онъ и оживился, – найти можно. Только разрѣшеніе нужно. Если профессоръ дозволитъ, можно забрать трупъ.
– А гдѣ же профессоръ?.. – спросилъ Николка.
– Они здѣсь, только они заняты. Я не знаю... доложить?..
– Пожалуйста, пожалуйста, доложите ему сейчасъ же, – попросилъ Николка, – я его сейчасъ же узнаю, убитаго...
– Доложить можно, – сказалъ сторожъ и повелъ ихъ. Они поднялись по ступенькамъ въ коридоръ, гдѣ запахъ сталъ еще страшнѣе. Потомъ по коридору, потомъ влѣво, и запахъ ослабѣлъ, и посвѣтлѣло, потому что коридоръ былъ подъ стеклянной крышей. Здѣсь и справа и слѣва двери были бѣлы. У одной изъ нихъ сторожъ остановился, постучалъ, потомъ снялъ шапку и вошелъ. Въ коридорѣ было тихо, и черезъ крышу сѣялся свѣтъ. Въ углу вдали начинало смеркаться. Сторожъ вышелъ и сказалъ:
– Зайдите сюда.
Николка вошелъ туда, за нимъ Ирина Най... Николка снялъ фуражку и разглядѣлъ первымъ долгомъ черныя пятна лоснящихся шторъ въ огромной комнатѣ и пучокъ страшнаго остраго свѣта, падавшаго на столъ, а въ пучкѣ черную бороду и изможденное лицо въ морщинахъ и горбатый носъ. Потомъ, подавленный, оглянулся по стѣнамъ. Въ полутьмѣ поблескивали безконечные шкафы, и въ нихъ мерещились какіе-то уроды, темные и желтые, какъ страшныя китайскія фигуры. Еще вдали увидалъ высокаго человѣка въ жреческомъ кожаномъ фартукѣ и черныхъ перчаткахъ. Тотъ склонился надъ длиннымъ столомъ, на которомъ стояли, какъ пушки, свѣтлѣя зеркалами и золотомъ въ свѣтѣ спущенной лампочки, подъ зеленымъ тюльпаномъ, микроскопы.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |