Оба, "самоотверженный эгоист" и "эгоист в обыкновенном смысле", сходятся, в конечном счете, в самоотречении.
Стр. 78: "Таким образом, самоотречение есть общая черта святых и нечестивых, чистых и нечистых: нечистый отрекается от всех лучших чувств, от всякого стыда и даже от естественной робости и повинуется только владеющей им страсти. Чистый отрекается от своего естественного отношения к миру... Побуждаемый жаждой денег корыстолюбец отрекается от всех велений совести, от всякого чувства чести, от всякого мягкосердечия и сострадания; он не считается ни с чем, его увлекает его страсть. Так же поступает и святой: он делает себя посмешищем в глазах мира, он "жестокосерд", он "строго держится справедливости", ибо он охвачен неудержимым стремлением".
"Корыстолюбец", выступающий здесь как нечистый, нечестивый эгоист, т. е. как эгоист в обыкновенном смысле, есть не что иное, как затасканная моральными хрестоматиями для детей и ставшая излюбленной темой романов, но в действительности встречающаяся только в виде исключения, фигура, а отнюдь не есть представитель корыстолюбивых буржуа, - этим последним, наоборот, незачем отрекаться от "велений совести", "чувства чести" и т. д. или ограничивать себя одной только страстью корыстолюбия. Напротив, их корыстолюбие сопровождается целым рядом других - политических и прочих - страстей, удовлетворением которых буржуа ни в коем случае не жертвуют. Не углубляясь в этот вопрос, мы обращаемся теперь к штирнеровскому "самоотречению".
Святой Макс подставляет здесь вместо самости, отрекающейся от себя, другую самость, которая существует только в представлении святого Макса. В его изображении "нечистые" жертвуют такими общими свойствами, как "лучшие чувства", "стыд", "робость", "чувства чести" и т. д., и он даже не задает себе вопроса, обладает ли нечистый этими свойствами. Как будто "нечистый" непременно должен обладать всеми этими качествами! Но и в том случае, если бы "нечистый" обладал всем этим, принесение всех этих свойств в жертву означало бы все-таки не самоотречение, а лишь тот - оправдываемый даже в "согласной с собой" морали - факт, что ради одной страсти приносится в жертву ряд других. И, наконец, по этой теории, "самоотречение" есть все, что делает Санчо - и все, чего он не делает. Хочет ли он занять эту позицию или нет...
Хотя святой Макс на стр. 420 говорит:
"Над вратами нашей [эпохи] написаны не слова... "познай Самого себя", а написано "реализуй Свою ценность" (здесь наш школьный наставник опять превращает действительную, найденную им в опыте реализацию ценности в моральную заповедь о реализации), -
однако если не для прежнего "самоотверженного", то для "эгоиста в обыкновенном смысле" должно иметь силу "известное аполлоновское" изречение:
"Познавайте самих Себя все снова, познайте только, кто вы такие в действительности, и расстаньтесь с вашей безрассудной страстью быть не тем, что Вы есть".
"Ибо":
"Это приводит к явлению обманутого эгоизма, при котором Я удовлетворяю не Себя, а лишь одно из моих влечений, например жажду счастья. - Все Ваши дела и действия - лишь затаенный, скрытый... эгоизм, бессознательный эгоизм, но именно поэтому не эгоизм, а рабство, служение, самоотречение. Вы эгоисты и в то же время не эгоисты, поскольку вы отрекаетесь от эгоизма" (стр. 217).
"Ни одна овца, ни одна собака не старается стать настоящим" эгоистом (стр. 443); "ни одно животное" не призывает других: познавайте самих Себя все снова и снова, познайте только, что Вы такое в действительности. - "Ваша натура ведь" эгоистична, "Вы" - эгоистичные "натуры, т. е. "эгоисты." Но именно потому, что Вы уже таковы, Вам нет надобности еще только стать такими" (там же). К тому, чтo Вы есть, принадлежит и Ваше сознание, и так как Вы - эгоисты, то Вы обладаете и соответствующим Вашему эгоизму сознанием, и, значит, у Вас нет ни малейших оснований следовать моральной проповеди Штирнера и предаваться самоуглублению и покаянию.
Штирнер снова прибегает здесь к старой философской уловке, к которой мы еще вернемся. Философ не говорит прямо: Вы не люди. Он говорит: Вы всегда были людьми, но у Вас не было сознания того, чтo Вы такое, и именно поэтому Вы и в действительности не были истинными людьми. Поэтому Ваше явление не соответствовало Вашей сущности. Вы были людьми и не были ими. - Философ обходным путем признает здесь, что определенному сознанию соответствуют также определенные люди и определенные обстоятельства. Но в то же время он воображает, что его моральное требование к людям, - требование изменить свое сознание, - и вызовет к жизни это измененное сознание, а в людях, которые изменились благодаря изменению эмпирических условий и, конечно, обладают теперь также и иным сознанием, он не видит ничего другого, кроме изменившегося [сознания]. - Так же обстоит дело и с тем Вашим [сознанием, к которому Вы втайне] стремитесь; [в этом] смысле Вы - [тайные, бессознательные] эгоисты, - т. е. Вы, действительно эгоисты, поскольку Вы бессознательны, но Вы не-эгоисты, поскольку Вы сознательны. Или: в основе Вашего нынешнего сознания лежит определенное бытие, не совпадающее с тем бытием, которого Я требую; Ваше сознание есть сознание эгоиста, каким он не должен быть, и тем самым оно показывает, что Вы сами - такие эгоисты, какими Вы не должны быть, другими словами: Вы должны быть не такими, каковы вы в действительности. Весь этот отрыв сознания от образующих его основу индивидов и их действительных отношений, эта фантазия, будто эгоист нынешнего буржуазного общества не обладает соответствующим его эгоизму сознанием, - все это лишь старая философская придурь, которую Jacques le bonhomme здесь благоговейно принимает и воспроизводит. Остановимся на штирнеровском "трогательном примере " корыстолюбца. Этого корыстолюбца, который не есть "корыстолюбец" вообще, а корыстолюбивый Иван или Петр, вполне индивидуально определенный, "единственный" корыстолюбец, и корыстолюбие которого не есть категория "корыстолюбия" (абстрагированная святым Максом от многообъемлющего, сложного, "единственного" проявления его жизни) и "не зависит от того, под какую рубрику подводят его другие" (например, святой Макс), - этого корыстолюбца он хочет убедить моральными наставлениями, доказывая ему, что он "удовлетворяет не себя, а одну из своих страстей". [Но "лишь на мгновение Ты есть Ты, лишь как мгновенный существуешь Ты действительно. То, чтo оторвано от Тебя, от мгновенного", есть нечто абсолютно высшее, например - деньги. Но если, "вернее сказать", деньги и составляют "для Тебя" высшее наслаждение, если они являются или не являются для Тебя чем-то "абсолютно высшим"...] может быть, "отрекаюсь" от себя? - Он находит, что корыстолюбие владеет мной днем и ночью; но оно владеет мной только в его рефлексии. Это именно он превращает в "дни и ночи" те многочисленные моменты, в которых Я всегда остаюсь мгновенным, всегда остаюсь самим собой, всегда остаюсь действительным, - подобно тому как только он охватывает одним моральным суждением различные моменты проявления моей жизни и утверждает, что они служат удовлетворению корыстолюбия. Когда святой Макс изрекает, что Я удовлетворяю лишь одну из своих страстей, а не самого Себя, он противопоставляет Меня, как совершенно целостное существо, Мне же самому. "А в чем же состоит это совершенно целостное существо? Как раз не в Твоем мгновенном существе, не в том, чтo Ты есть в данное мгновение", оно, стало быть, состоит - согласно самому же святому Максу - в святой "сущности" (Виганд, стр. 171). Когда "Штирнер" говорит, что Я должен изменить Мое сознание, то Я-то знаю, что мое мгновенное сознание тоже принадлежит к моему мгновенному бытию, и святой Макс, оспаривая это мое сознание, осуждает в качестве скрытого моралиста весь мой жизненный путь. И затем - "разве Ты существуешь лишь пока Ты думаешь о Себе, разве Ты существуешь лишь благодаря самосознанию?" (Виганд, стр. 157 - 158). Могу ли Я быть чем-нибудь иным, кроме как эгоистом? Может ли, например, Штирнер быть чем-нибудь иным, кроме как эгоистом, - все равно, отрекается ли он от эгоизма или нет? "Вы эгоисты и Вы не эгоисты, поскольку Вы отрекаетесь от эгоизма", - проповедуешь Ты.
Невинный, "обманутый", "непризнанный" школьный наставник! Дело обстоит как раз наоборот. Мы, эгоисты в обыкновенном смысле, Мы, буржуа, отлично знаем, что charitй bien ordonnйe commence раr soi-mкme108, и изреченьице "люби ближнего, как самого себя" мы давно истолковали в том смысле, что каждый является ближним для самого себя. Но мы отрицаем, что мы - бессердечные эгоисты, эксплуататоры, обыкновенные эгоисты, сердца которых не могут проникнуться высокими чувствами и признать интересы своих ближних своими собственными интересами, - а это, между нами говоря, означает лишь то, что мы утверждаем наши интересы в качестве интересов своих ближних. Ты отрицаешь "обыкновенный" эгоизм единственного эгоиста только потому, что Ты "отрекаешься от своих естественных отношений к миру". Ты поэтому не понимаешь, как это нам удается довести до совершенства практический эгоизм именно тем, что мы отрекаемся от фразеологии эгоизма, - нам, озабоченным проведением в жизнь действительных эгоистических интересов, а не святого интереса эгоизма. Впрочем, можно было предвидеть - и тут буржуа хладнокровно поворачивается к святому Максу спиной, - что уж если Вы, немецкие школьные наставники, возьмете под свою защиту эгоизм, то Вы провозгласите не действительный, "мирской и ясный, как на ладони" ("Книга", стр. 455), эгоизм, т. е. "уже не то, чтo называют" эгоизмом, а эгоизм в необыкновенном, в назидательно-школярском смысле, философский или босяцкий эгоизм.
Итак, эгоист в необыкновенном смысле "теперь только найден". "Присмотримся несколько ближе к этой новой находке" (стр. 13).
Из только что сказанного уже ясно, что прежним эгоистам стоит только изменить свое сознание, чтобы сделаться эгоистами в необыкновенном смысле, что, стало быть, согласный с собой эгоист отличается от прежних только сознанием, т. е. только как обладающий знанием, как философ. Из всего исторического воззрения святого Макса следует далее, что раз над всеми прежними эгоистами господствовало только "Святое", то истинный эгоист только против "Святого" и должен бороться. "Единственная" история показала нам, как святой Макс превратил исторические отношения в идеи, а затем эгоиста - в грешника перед этими идеями; как всякое эгоистическое самоутверждение было им превращено в грех перед этими идеями - как, например, власть привилегированных была превращена в грех перед идеей равенства, в грех деспотизма. По поводу идеи свободы конкуренции можем мы поэтому прочесть в "Книге", что частная собственность рассматривается автором (стр. 155) как "личное"... великого... самоотверженного эгоиста... необходимо и непреодолимо... может побороть, только превратив их в нечто святое и уверяя затем, что он упраздняет в них святость, т. е. свое святое представление о них, - упраздняет их, поскольку они существуют только в нем как в святом.
Стр. 50: "Таким, каким Ты существуешь в каждое мгновение. Ты и являешься Своим творением, и вот в этом-то творении Ты не должен утратить Себя, творца. Ты - сам по сравнению с Собой являешься более высоким существом, т. е. Ты являешься не просто творением, но равным образом и Творцом; и это-то Ты и упускаешь из виду в качестве недобровольного эгоиста и поэтому это более высокое существо чуждо Тебе".
В несколько иной вариации та же премудрость изложена на стр. 239 "Книги":
"Род - Ничто" (в дальнейшем он превращается в разнообразнейшие вещи, смотри "Самонаслаждение"), "и когда отдельный человек поднимается над ограниченностью своей индивидуальности, то именно здесь выступает Он сам как отдельная личность; он существует лишь постольку, поскольку он поднимается все выше, поскольку он не остается тем, что он есть, иначе он был бы застывшим, мертвым".
По отношению к этим положениям, к этому своему "творению", Штирнер тотчас же начинает вести себя как "творец", "отнюдь не утрачивая себя в них":
"Лишь в мгновении Ты обладаешь бытием, лишь как мгновенный Ты действительно существуешь. В каждый данный момент Я есть целиком то, что Я есть... То, что оторвано от Тебя как мгновенного", есть нечто "абсолютно высшее"... (Виганд, стр. 170); а на стр. 171 (там же) "Твое существо" определяется как "Твое мгновенное существо".
Тогда как в "Книге" святой Макс говорит, что помимо мгновенного существа, он является еще другим, более высоким существом, в "Апологетическом комментарии" "мгновенное существо" его индивида отождествляется с его "совершенно целостным существом", и каждое существо как "мгновенное" превращается в "абсолютно высшее существо". Стало быть, в "Книге" он в каждое мгновение есть более высокое существо по сравнению с тем, что Он есть в это мгновение, а в "Комментарии" все то, чем он в данное мгновение не является непосредственно, есть "абсолютно высшее существо", святое существо. - И после всего этого раздвоения мы читаем на стр. 200 "Книги":
"Я ничего не знаю о раздвоении на " несовершенное"" и ""совершенное" Я".
"Согласный с собой эгоист" теперь уже не должен приносить себя в жертву ничему высшему, ибо он сам для себя и есть это высшее, и это раздвоение между "высшим" и "низшим" он переносит в самого себя. Так в самом деле (святой Санчо contra109 Фейербах, "Книга", стр. 243) "высшее существо претерпело не более чем метаморфозу". Истинный эгоизм святого Макса заключается в эгоистическом отношении к действительному эгоизму, к самому себе, каков он есть "в каждое данное мгновение". Это эгоистическое отношение к эгоизму есть самоотверженность. Святой Макс как творение является с этой стороны эгоистом в обыкновенном смысле, а как творец - он самоотверженный эгоист. Мы познакомимся и с противоположной стороной, ибо обе эти стороны узаконяются как настоящие рефлективные определения, поскольку они проделывают абсолютную диалектику, в которой каждая из них есть в себе своя собственная противоположность.
Прежде чем вникнуть глубже в эту мистерию в ее эзотерическом виде, необходимо рассмотреть ее в ее отдельных тяжких жизненных битвах.
[Наиболее общего качества - эгоиста, приведенного как творца в согласие с самим собой, с точки зрения мира духа - Штирнер достигает на стр. 82, 83.
"Христианство ставило себе целью освободить Нас от природного определения (определения через природу), от влечений как движущей силы; оно стремилось, таким образом, к тому, чтобы человек не подчинялся своим влечениям. Это не значит, что он не должен иметь влечений, а лишь то, что влечения не должны властвовать над ним, что они не должны стать закостеневшими, непреодолимыми, неразрушимыми. Эти происки христианства против влечений не могли ли бы мы применить и к его собственному предписанию, чтобы мы определялись духом...?... Тогда это свелось бы к разложению духа, к разложению всех мыслей. Как там следовало сказать... так теперь мы сказали бы: Мы должны, правда, владеть духом, но дух не должен владеть Нами".]
"Но те, которые присоединились к Христу, распяли плоть вместе со страстями и похотями" (Послание к галатам, 5, 24), - выходит, что, по Штирнеру, они поступают со своими распятыми страстями и похотями как истинные собственники. Он берет подряд на распространение христианства, но не хочет удовлетвориться одной лишь распятой плотью, а желает распять и дух, т. е. "целостного субъекта".
Христианство только потому хотело освободить нас от господства плоти и "влечений как движущей силы", что смотрело на нашу плоть, на наши влечения, как на нечто чуждое нам; оно только потому хотело устранить нашу обусловленность природой, что нашу собственную природу оно считало не принадлежащей нам. В самом деле, раз я сам не являюсь природой, раз мои природные влечения, вся моя природная организация не принадлежат мне самому, - а таково учение христианства, - то всякая обусловленность природой - будет ли эта обусловленность вызвана моей собственной природной организацией или так называемой внешней природой - покажется мне обусловленностью, чем-то чуждым, покажется оковами, насилием надо мной, гетерономией, в противоположность автономии духа. Эту христианскую диалектику Штирнер принимает не задумываясь и затем применяет ее к нашему духу. Впрочем, христианство так и не достигло того, чтобы освободить нас от власти влечений, хотя бы в том мещански-ограниченном смысле, который святой Макс подсунул христианству, - оно не идет дальше пустой, практически безрезультатной моральной заповеди. Штирнер принимает моральную заповедь за реальное действие и восполняет ее дальнейшим категорическим императивом: "Мы должны, правда, владеть духом, но дух не должен владеть Нами", - и поэтому весь его согласный с собой эгоизм сводится "при ближайшем рассмотрении", как сказал бы Гегель, к столь же забавной, сколь назидательной и созерцательной моральной философии.
Становится ли влечение закостеневшим или нет, т. е приобретает ли оно над нами исключительную власть, - чтo, впрочем, не исключает дальнейшего развития, - это зависит от того, дозволяют ли материальные обстоятельства, "дурные" житейские условия нормально удовлетворять это влечение и, с другой стороны, развивать целую совокупность влечений. А это последнее зависит, в свою очередь, от того, живем ли мы в таких обстоятельствах, которые допускают всестороннюю деятельность и тем самым полное развитие всех наших задатков. От уклада действительных отношений и от обусловленной этими отношениями возможности развития у каждого индивида зависит и то, становятся ли мысли закостеневшими или нет, - так, например, навязчивые идеи немецких философов, этих "жертв общества" qui nous font pitiй110, неразрывно связаны с немецкими условиями. Впрочем, у Штирнера власть влечений есть пустая фраза, возводящая его в достоинство абсолютного святого. Так, возвращаясь к "трогательному примеру" корыстолюбца, мы читаем:
"Корыстолюбец - не собственник, а раб, и он ничего не может сделать для себя, не делая этого вместе с тем для своего господина" (стр. 400).
Никто не может сделать что-нибудь, не делая этого вместе с тем ради какой-либо из своих потребностей и ради органа этой потребности, - это для Штирнера означает, что данная потребность и ее орган приобретают господство над ним, подобно тому как он уже раньше провозгласил средство для удовлетворения потребности (ср. разделы о политическом либерализме и коммунизме) господином над собой. Штирнер не может принимать пищу, не принимая ее вместе с тем ради своего желудка. Если житейские отношения мешают ему удовлетворить свой желудок, то этот его желудок становится господином над ним, стремление к еде становится навязчивым стремлением, а мысль о еде - навязчивой идеей, - чтo заодно дает ему пример влияния житейских условий на процесс закостенения его желаний и идей. "Бунт" Санчо против закостенения желаний и мыслей сводится, таким образом, к бессильной моральной заповеди самообладания и еще раз доказывает, что он лишь придает идеологически-высокопарное выражение тривиальнейшему умонастроению мелких буржуа.
Итак, в этом первом примере он борется, с одной стороны, со своими плотскими желаниями, а с другой - со своими духовными мыслями; с одной стороны - со своей плотью, с другой - со своим духом, когда они, его творения, хотят приобрести самостоятельность по отношению к нему, своему творцу. Как наш святой ведет эту борьбу, каково его отношение как творца к своим творениям, - это мы сейчас увидим.
У христианина "в обыкновенном смысле", у chrйtien "simple"111, говоря словами Фурье, "дух властвует безраздельно, и никакие уговоры "плоти" не принимаются им во внимание. Однако сломить тиранию духа Я могу не иначе, как "плотью", ибо только человек, уразумевший также и голос своей плоти, уразумел себя всецело, и только уразумев себя всецело, он становится разумеющим или разумным... Но как только плоть заговорит, и притом, - что и не может быть иначе, - страстным тоном... тогда ему" (нашему chrйtien simple) "чудятся бесовские голоса, голоса против духа... и ему приходится ополчиться против них. Он не был бы христианином, если бы стал их терпеть" (стр. 83).
Итак, когда его дух хочет приобрести самостоятельность по отношению к нему, святой Макс призывает на помощь свою плоть, а когда взбунтуется его плоть, он вспоминает, что он ведь также и дух. То, что христианин делает в одном направлении, - святой Макс делает сразу в обоих. Он - "сложный" христианин (chrйtien "composй"), он еще раз показывает себя совершенным христианином.
Здесь, в этом примере, святой Макс в качестве духа не выступает как творец своей плоти, и наоборот; он находит в готовом виде свою плоть и свой дух, и лишь тогда, когда взбунтуется одна из сторон, он вспоминает, что у него есть и другая, и выдвигает эту другую сторону, как свое истинное Я, против первой. Святой Макс является здесь, стало быть, творцом лишь постольку, поскольку он "имеет еще и другое определение", поскольку он обладает еще и другим качеством помимо того, которое ему угодно подвести в данный момент под категорию "творения". Вся его творческая деятельность заключается здесь в благом намерении уразуметь себя, и притом уразуметь себя всецело или быть разумным, уразуметь себя как "совершенно целостное существо", как существо, отличное от "его мгновенного существа" и даже прямо противоположное тому, каково его существо в данное "мгновение".
[Обратимся теперь к одной из "тяжких жизненных битв" нашего святого:
Стр. 80, 81: "Мое рвение может не уступать самому фанатичному, но я в то же время отношусь к нему с ледяной холодностью, недоверчивостью и как его непримиримейший враг; Я остаюсь его судьей, ибо Я его собственник".
Если это высказывание святого Санчо о самом себе имеет смысл,] то его творческая деятельность ограничивается здесь тем, что в своем рвении он сохраняет сознание об этом рвении, что он размышляет над ним, что он относится как мыслящее Я к себе как действительному Я. Сознание - вот что он произвольно наделяет именем "творца". Он "творец" лишь постольку, поскольку он обладает сознанием.
"Благодаря этому Ты забываешь самого Себя в сладостном самозабвении... Но разве Ты существуешь лишь, пока Ты мыслишь о Себе, и исчезаешь, когда забываешь Себя? Кто не забывает себя каждое мгновение, кто не теряет себя из виду тысячу раз в час?" (Виганд, стр. 157, 158).
Этого, разумеется, Санчо не может забыть своему "самозабвению", и поэтому он "относится" к нему "в то же время как его непримиримейший враг".
Святой Макс как творение пылает необычайным рвением в тот самый момент, когда святой Макс как творец уже возвысился посредством размышления над этим своим рвением; или: действительный святой Макс пылает рвением, а рефлектирующий святой Макс воображает, что возвысился над этим рвением. Это возвышение в рефлексии над тем, что он есть в действительности, занятно и увлекательна в беллетристической форме, описывается затем как такое состояние, в котором он сохраняет свое рвение; это значит, что его вражду к своему рвению не следует принимать всерьез, хотя святой Макс и ведет себя по отношению к нему "с ледяной холодностью", "с недоверчивостью" и как "непримиримейший враг". - Поскольку святой Макс испытывает рвение, т. е. поскольку рвение есть его действительное свойство, постольку он относится к нему не как творец; поскольку же он относится к нему как творец, постольку он не испытывает действительного рвения, - рвение чуждо ему, не свойственно ему. До тех пор пока он испытывает рвение, он не собственник рвения, а как только он становится его собственником, он перестает испытывать рвение. Он, являясь целостным комплексом, есть в каждое мгновение, в качестве творца и собственника, совокупность всех своих свойств за вычетом одного, которое он противопоставляет себе как творение и собственность, противопоставляет совокупности всех остальных свойств, - так что ему всегда чуждо именно то свойство, которое он особенно подчеркивает как свое.
Как ни фантастично звучит истинная история святого Макса о его геройских подвигах, разыгрывающихся в нем самом, в его собственном сознании, все же несомненным остается тот факт, что существуют рефлектирующие индивиды, полагающие, что в рефлексии и посредством нее они возвысились надо всем, тогда как в действительности они никогда не возвышаются над рефлексией.
Эту уловку - утверждать себя против какого-либо определенного свойства в качестве лица, имеющего также и другие определения, в данном примере в качестве обладателя рефлексии, устремленной на противоположное, - этот прием можно снова применить с необходимыми вариациями к какому угодно свойству. Например, мое равнодушие может не уступать равнодушию самого пресыщенного человека; но в то же время я отношусь к этому своему равнодушию с крайней горячностью, недоверчивостью и как его непримиримейший враг и т. д.
[Не следует забывать, что тот целостный комплекс всех его свойств, тот собственник, в качестве которого святой Санчо, рефлектируя, выступает против одного определенного свойства, - есть в данном случае не что иное, как простая рефлексия Санчо над этим одним свойством. Это свойство он превратил в свое Я, выдвигая, вместо целостного комплекса, одно качество - чисто рефлективное - и выставляя против каждого из своих свойств, как и против всех их в совокупности, лишь одно качество рефлексии, некое Я,] и притом выдвигая себя как представляемое Я.
Это враждебное отношение к самому себе, эта выспренняя пародия бентамовской бухгалтерии своих собственных интересов и свойств высказывается теперь им самим.
Стр. 188: "Тот или иной интерес, на что бы он ни был направлен, добыл в моем лице себе раба, если Я не могу от него избавиться; уже не он - Моя собственность, а Я - Его собственность. Откликнемся же на предписание критики - чувствовать себя привольно только в разрушении".
"Мы"! - Кто это "Мы"? "Нам" и в голову не приходит "откликаться" на "предписание критики". - Таким образом, святой Макс, находящийся в данный момент под полицейским надзором "критики", требует здесь - "одинакового благоденствия всех", "равного благоденствия всех в одном и том же отношении", "прямого тиранического господства религии".
Его заинтересованность в необыкновенном смысле обнаруживается здесь как небесная незаинтересованность.
Впрочем, нам здесь уже нечего распространяться о том, что в существующем обществе от святого Санчо отнюдь не зависит, "добывает ли какой-нибудь интерес в его лице себе раба" и "сможет ли он от этого интереса избавиться". Затвердение интересов благодаря разделению труда и классовым отношениям еще гораздо очевиднее, чем затвердение "влечений" и "мыслей".
Чтобы перещеголять критическую критику, наш святой должен был бы дойти, по крайней мере, до разрушения разрушения, ибо иначе разрушение остается интересом, от которого он не может избавиться, который в его лице добыл себе раба. Разрушение уже не есть больше его собственность, а он - собственность разрушения. [Если бы в только что приведенном примере он хотел быть последователей, он должен был бы трактовать свое рвение против своего "рвения" как "интерес" и отнестись к нему "как непримиримый враг". Но он должен был бы принять во внимание также свою "ледяную" незаинтересованность по отношению к своему "ледяному" рвению и точно так же сделаться совершенно "ледяным", - чем он, разумеется, избавил бы свой первоначальный "интерес", а тем самым и себя, от "соблазна" вертеться кругом на спекулятивном каблуке.] - Вместо этого он преспокойно продолжает (там же):
"Я буду заботиться лишь об обеспечении за Собой Моей собственности" (т. е. об обеспечении Себя от Моей собственности) "и, чтобы обеспечить ее, Я ежечасно вбираю ее обратно в Себя, уничтожаю в ней малейший порыв к самостоятельности и проглатываю ее, прежде чем она успеет затвердеть и сделаться навязчивой идеей или манией".
Как это только Штирнер умудряется "проглатывать" тех лиц, которые составляют его собственность!
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |