Электронная публикация: http://socioline.ru 11 страница

Безусловно, следует сообщать людям, что вы их исследуете, но, воз­можно, необязательно начинать с этого знакомство. Не нужно, наверное, сообщать о том, что вы исследователь, когда вас никто об этом не спраши­вает. Правду можно также сообщать частями, ориентируясь на конкретно­го собеседника и ваши с ним отношения. Пожалуй, единственным непрере­каемым правилом для исследователя должен быть запрет на откровенную ложь. Следует говорить информантам правду о себе и быть с ними искрен­ним. Должен соблюдаться и принцип реципрокности: работа антрополога не должна быть похожа на выведывание секретных данных, основой обще­ния с информантами должно являться доверие и взаимная открытость. Это правило повседневного общения в нашем обществе, и социолог должен его соблюдать, если, конечно, его основной задачей является установление нормального контакта с изучаемыми людьми и сообществами.

Добавлю к этому, что в общении людей друг с другом всегда есть эле­мент презентации себя — социологу это должно быть известно как никому другому (см. Гофман, 2000). То, что мы называем «легендой» исследовате­ля для представления информанту, есть стандартизованная форма презен­тации себя в определенной ситуации. Исследователь имеет право на выра­ботку различных вариантов самопрезентации для разных полей и ситуа­ций, но при условии, что все эти варианты будут правдивы.

Впрочем, коль скоро конкретные формы презентации себя — предмет вашего сознательного выбора, не следует забывать, что вы всегда несете ответственность за этот выбор. Так, информант может оскорбиться, ког­да с опозданием узнает, что все это время вы его изучали. А может и не оскорбиться. С такой ситуацией мы столкнулись, когда исследовали с кол­легой мигрантов из Закавказья, работающих на рынках Петербурга. В на­чале знакомства с будущими информантами мы представились любителя­ми «кавказской кухни», при этом мы не кривили душой. Нашей стратегией было установление взаимного доверия с информантами на основе реци­прокности. Да, мы стремились больше узнать об их жизни, но со своей сто­роны мы давали им возможность узнать о нашей жизни, знакомили их со своими семьями. Если мы ходили к ним в гости, то приглашали и их к себе; они угощали нас пловом, мы варили им пельмени. В результате они знали о нас достаточно много; мы никогда не лгали им, говорили о том, что мы со­циологи по профессии и нам интересна жизнь мигрантов. Их это нисколько не коробило. Людям вообще льстит, когда к ним проявляют интерес. Вме­сте с тем мы не говорили нашим информантам «в лоб» о том, что мы их ис­следуем и только потому с ними общаемся — и это не было ложью. Специ­фика метода такова, что через определенное время для участвующего на­блюдателя исследование перестает быть единственной причиной общения с информантами. Поле и его обитатели становятся частью жизни исследо­вателя, и контакты с ними все больше напоминают просто общение (из это­го, конечно, не следует, что вы непременно должны остаться друзьями на всю оставшуюся жизнь, как не следует это из любого знакомства «по слу­чаю»). Приведу еще одну иллюстрацию из собственного опыта.

Когда я и мои коллеги начали исследование блошиного рынка в Петер­бурге, мы также обсуждали вопрос, в какой форме представляться нашим информантам. В качестве аргумента «за полную откровенность» звучали ссылки на принципиальную этическую позицию антрополога, о которой я уже упоминал. Аргументы «против» были сугубо прагматичными. Во-пер­вых, нас просто-напросто никто не спрашивал, что мы там делаем. На бло­шином рынке просто глупо задавать такие вопросы, тем более, что мы осу­ществляли участвующее наблюдение, т. е. занимались тем же, чем все остальные, — продавали вещи. Еще глупее нам казалось навязывать ин­формацию о причине нашего присутствия на рынке тем, кому она не инте­ресна. Во-вторых, мы (как теперь представляется — безосновательно) по­лагали, что наше признание отпугнет наших потенциальных информантов и вообще может сделать наше присутствие на рынке невозможным. В поис­ках компромиссного варианта мы сошлись на том, что никто не должен от­кровенно врать, и в случае вопроса, скажем, о нашей профессии, мы честно признавались, что мы — социологи. Наша маленькая хитрость состояла в том, что почти никто — и мы об этом знали — не представлял себе толком, кто такие социологи, но, боясь показаться необразованными, стеснялись спросить. Одновременно мы пользовались уверенностью наших собеседни­ков в том, что коли мы торгуем на этом рынке, значит у нас есть на это при­чины, сходные с причинами, по которым там стоят все остальные люди. Раз­мышляя о том, как совместить профессиональную этику с доступом в поле, мы настолько втянулись в работу на рынке, что она стала практически час­тью нашей повседневности. Мы начали постепенно мыслить уже не только категориями социологов, для которых рынок — объект исследования, но и категориями, характерными для любого торговца с этого рынка. Мы стали «одними из них»; исчезло ощущение, что мы что-то скрываем, шпионим. Вместе с тем нам стало легче в случае необходимости (например, для того чтобы попросить кого-то из информантов об интервью) признаваться в том, что мы социологи и проводим на рынке исследование. Ведь теперь мы дей­ствительно были не только социологами, но и торговцами^[83].

В заключение этой темы остается сказать, что для социолога/антропо­лога в работе с людьми не существует универсальных правил (как в мате­матике, например, или грамматике). Что, когда, кому и как следует гово­рить, каждый решает сам в зависимости от ситуации.

4.

Получив разрешение участвовать в деятельности информантов (добить­ся этого бывает не так просто по причине несоответствия ожиданий пове­дению «ученого»), исследователь должен убедить их в том, что он вправе задавать им самые неожиданные и глупые вопросы. Глупые потому, что они могут касаться самых обыденных и на первый взгляд оче­видных вещей^[84].

Дело в том, что далеко не всякий человек способен представлять себя другим людям идиотом. Это сложно чисто психологически. В повседнев­ной жизни мы напротив стремимся показаться окружающим умными, кра­сивыми, обаятельными. И вдруг нашей задачей становится разыгрывать из себя кретина, ничего не понимающего, не знающего элементарных вещей. На это готов далеко не каждый, во всяком случае, без подготовки. С дру­гой стороны, исследователь, который стремится показаться компетентным человеком, а не идиотом, рискует упустить из вида то, что представляет собой «фоновое» или «общее» знание исследуемого сообщества, которое различно для разных сред. Ведь именно вопросы, обращенные к фоновому знанию собеседника, кажутся самыми глупыми: считается, что это знание разделяют все люди («ну, это уж такие элементарные вещи»)^[85].

Для решения этой проблемы может пригодиться метафора «розыгры­ша». В свое время я воспользовался ею, чтобы отделить в себе личность от исследователя. «Я как человек — не идиот, — убеждал я себя, — играют же актеры кого угодно — и идиотов, и злодеев и негодяев — это же не оз­начает, что сами актеры таковы». Антрополог — тот же случай. Стандар­тная роль антрополога — «идиот». Тот, кому этот термин, несмотря на об­раз князя Мышкина, представляется оскорбительным, может воспользо­ваться образом чужестранца или человека с диагнозом «амнезия». В конце концов подойдет и просто гипертрофированный образ кабинетного учено­го, который, «как известно», человек, далекий от «реального мира». Зада­вая очередной — или, что самое сложное, первый — идиотский вопрос, не забывайте: его задает ваш персонаж, «антрополог-тупица». Главное — не забывать, что вы просто играете эту роль, и сама по себе игра не совсем умного персонажа не умаляет ваших достоинств как личности. Напротив, хорошая игра украшает исполнителя.

5.

Устанавливая отношения со своими информантами, исследователь начинает вести полевые заметки. Здесь его также подстерегает немало сложностей. Несмотря на существование специальной литературы, касаю­щийся способов ведения полевого дневника (см., например: Emerson, Fretz, Shaw, 1995), я полагаю, что изобретения собственной техники ведения по­левых заметок избежать невозможно, даже имея высококвалифицирован­ные рекомендации. Это очень индивидуальное умение, которое может ос­новываться на универсальных советах и технологиях общего характера, но на практике каждый исследователь создает свою собственную технологию. Здесь я хочу сказать несколько слов не столько о способах ведения поле­вых заметок, сколько о самой необходимости их вести.

На первый взгляд, утверждение о том, что следует вести полевые замет­ки, банально. Возможно это так для профессиональных этнографов. Позво­лю себе предположить, что для социологов и антропологов, которые в Рос­сии обучаются на социологических факультетах, это не так естественно. Но, боюсь, не все представляют, насколько важно вести полевые дневники. Обычно отношение к ведению полевого дневника у социолога, скажем так, халатное. Он может позволить себе сделать какие-то записи, а может поз­волить не сделать. Или сделать их спустя несколько дней. Исследователь полагается на свою память или считает, что из всего происшедшего на его глазах нет ничего, что могло бы удостоиться быть занесенным в полевой дневник, т. е. ничего такого, что интересно было бы позднее анализировать. Социолог — вероятно, в силу специфики профессиональной подготовки — привыкает с уважением относиться к тому, что он считает объективной ин­формацией: к цифрам, таблицам, записанным на диктофон интервью. Все, что содержит элемент субъективности — сделанные полевые наблюдения, разговоры с людьми, собственные рефлексивные размышления, — не ка­жется достойным особого внимания и записи. И напрасно.

К пониманию этого «напрасно» и что «записывать надо было» ВСЕ при­ходишь часто, увы, с опозданием, т. е. в тот момент, когда принимаешься за детальный анализ собранного материала. Или в тот момент, когда начи­наешь искать эмпирические примеры возникшим в ходе полевой работы обобщающим соображениям. Или когда в процессе написания текста (ста­тьи или отчета) начинаешь судорожно рыться в памяти и записях в поисках яркой иллюстрации собственной мысли. Вот тут и понимаешь: какой(ая) же был(а) дура(к)! Почему сразу не фиксировал(а) ВСЕ!? Такова специ­фика человеческой памяти: через некоторое время зрительные образы сти­раются, ситуации, не показавшиеся в тот момент очень показательными или интересными, забываются. Если мы ведем записи спустя какое-то вре­мя после наблюдения, записанное будет сильно отличаться от увиденно­го. «Додумывание» слов, облика, действий информантов не так безобидно, как кажется. Каждый человек воспринимает окружающий мир, типизируя его. Мы воспринимаем людей, события не «как они есть», а в соответствии с теми возможностями типизации, теми типами, которые хранятся в нашей голове (Бергер, Лукман, 1995:55-56; Абельс, 1999:142-143). Как социо­логи мы знаем, что люди, принадлежащие к разным социальным группам, социальным средам, к различным культурам и субкультурам, люди, обла­дающие различными тендером и сексуальной ориентацией, воспринимают происходящее по-разному.

Что это означает для социолога, который не фиксирует вовремя собст­венные полевые наблюдения? Записывая увиденное и услышанное позже, он приписывает людям то, чего они, возможно, не говорили и не делали, со­здавая ситуации, которых в действительности не было, использует для это­го собственные типизации окружающего мира, собственные типы людей и событий, и не имеет уже возможности проверить свои впечатления^[86]. Мы дописываем за наших информантов, додумываем за саму ситуацию так, как это кажется наиболее адекватным с точки зрения нашего восприятия си­туации. Адекватность такой записи нашим первым впечатлениям, возник­шим в момент наблюдения (а уж тем более представлениям наших инфор­мантов о происходившем!) весьма сомнительна. И избежать этого можно только одним способом: делая записи на месте наблюдения!^[87]

В противном случае, социологи создают артефакты, имеющие мало об­щего с реальностью. Сделанные с большим опозданием записи представля­ют собой мысли, впечатления, типизации наблюдателя (увы, не как социо­лога, а как обывателя), объективированные при помощи записи (и автори­тета ученого и науки) и выдаваемые за слепок с наблюдаемой реальности. Вот почему я выше упомянул о том, что исследования, сделанные таким образом, зачастую больше рассказывают нам об исследователе (как обыва­теле), а не о том/ком, что/кого он исследовал.

Указанная опасность более характерна для социологов, работающих эт­нографическими методами, чем для антропологов и этнографов, изучаю­щих «традиционные» общества. Разница (и повышенная методологическая опасность в случае социологов) состоит в том, что социолог изучает «свое» или очень похожее общество, в то время как антрополог — «чужое». Из этого различия вытекают два следствия: одно методологического характе­ра, другое — технического. Методологически это означает, что социолог склонен слишком многое «принимать на веру»^[88], будучи уверенным, что «в принципе он уже все про объект своего изучения знает — ну, или почти все, и надо лишь прояснить те или иные моменты...». Так за пределами вни­мания остаются важнейшие вещи, в частности то, чего социолог, выходя в поле, еще не знал об объекте своего изучения и уже никогда не узнает.

Технический момент не менее важен и состоит в том, что антрополог погружен в свое поле на сто процентов. Он на протяжении многих меся­цев, если не лет, живет в окружении своих информантов. Совсем другая ситуация у социолога: например, он в 9 утра должен быть на работе, в 12 он в поле, но не долее, чем до 14, так как в 15 ему нужно быть снова у себя в институте, где у него семинар, а в 17 нужно забрать ребенка из детского сада. А завтра он вообще не может: с утра семинар, потом надо съездить на базу купить стройматериалы — ремонт-то кто будет делать!? — а вече­ром у него билеты в театр. Может выберется в поле на следующей неделе... А уж когда он запишет то, что в поле наблюдал, вообще неизвестно.

Я сам не раз был в такой ситуации и регулярно наблюдаю моих коллег в том же положении. Это приносит постоянное чувство неудовлетворения собственной работой. Я стараюсь постепенно, раз за разом, от исследова­ния к исследованию приблизиться к идеальному — этнографическому или антропологическому — варианту работы в поле, в том числе в практике записей и ведения полевых дневников. К сожалению, я пока не разрешил эту проблему. Поэтому остается только пожелать всем остальным удачи в этом нелегком деле — качественно выполнять работу полевого исследо­вателя, оставаясь «нормальным» членом своего общества.

6.

Как уже можно было заметить, фактически весь данный текст посвя­щен внутренней борьбе человека, избравшего социологию/антропологию своей профессией^[89]. Вставший на этот путь обречен на постоянную внут­реннюю конфронтацию между человеческим и профессиональным. Выше шла речь о трудности, которую я считаю психологической, — о боязни по­казаться идиотом. Здесь я хочу обратиться к еще одной проблеме, которая, возможно, тоже носит психологический характер^[90]. Она осознается иссле­дователем спустя некоторое время после начала работы в поле. Я бы ее назвал трудностью пребывания в подвешенном состоянии. Проблема заключается в том, что исследователь вскоре начинает понимать, что он... ничего не понимает. Если конечно, он достаточно «чувствительный»^[91] ис­следователь. В тех, кто лишен дара профессиональной чувствительности или не развил его в себе, «обыватель» берет верх над «социологом», и они такого дискомфорта не испытывают. Воистину знание умножает скорбь...

Обыватель стремится обрести почву под ногами. Это правило повсед­невной жизни: любой из нас стремится жить в мире, где все понятно, ста­бильно и предсказуемо. Согласитесь, неприятно, когда ты перестаешь по­нимать, что происходит вокруг, и судорожно пытаешься решить, как тебе следует действовать. Любой человек желает быть уверенным в том, что он понимает происходящее^[92]. К сожалению, именно на непонимание происхо­дящего обречен антрополог, работающий в незнакомом для себя поле.

Существует представление, что социологу следует выходить в поле в состоянии «tabula rasa». Это означает, что он, предположительно, ров­ным счетом ничего не знает о тех людях, которых исследует, и стремит­ся узнать о них все в буквальном смысле слова, включая самые очевид­ные, на первый взгляд, вещи (в этом случае для социолога в изучаемой среде не может быть никаких «очевидных» вещей). Я воспринимаю эту по­зицию как близкую к идеалу, но вместе с тем как крайнюю и утопичную, потому что социолог не может не иметь никаких представлений о своем поле — он ведь еще и человек, который живет в этом обществе и «нор­мально» в нем ориентируется. Однако, выходя в поле, социолог должен постараться забыть о том, что он знал об объекте своего исследования как обыватель (и даже как профессионал)^[93]. Так не бывает, но к этому следует сознательно стремиться.

В методологии социальных наук есть такой термин «bottom up», что оз­начает движение снизу — со дна — вверх. Имеется в виду, что все находки, сделанные ученым в ходе исследования, должны «вырасти» из самого поля, из эмпирического материала, из наблюдений исследователя, а не быть при­внесены в поле антропологом, чьи представления основаны на результа­тах других исследований или на высоких теориях. Исследователь должен попытаться заново — с нуля — понять, как устроена жизнь тех, кого он изучает. Он начинает шаг за шагом, кирпичик за кирпичиком реконструи­ровать представления его информантов: о мире, о происходящем, о самих себе и об окружающих людях и т. д. И до тех пор, пока ему не удастся вы­строить достаточно стройную систему таких представлений, он будет на­ходиться в подвешенном состоянии. Ему не будет хватать важных деталей, будут дыры и лакуны, лишающие всю систему стройности и устойчивости; он будет проверять свои предположения, искать им подтверждения в поле, у информантов, и будет бесконечно ошибаться. Пока не поймет, что сумел реконструировать нечто, что не противоречит ни представлениям инфор­мантов, ни природе изучаемого поля.

Самая большая опасность здесь все та же: додумать систему мировос­приятия информанта, его интерпретации людей и событий, исходя из собст­венных представлений. Такие действия социолога продиктованы стремле­нием «обывателя» в нем поскорее обрести почву под ногами, найти, нако­нец, хоть какую-нибудь интерпретацию происходящего. Как правило, чем меньше момент упорядочивания наблюдений и выводов отстоит от момен­та вхождения в поле, тем выше вероятность того, что сконструированная исследователем «картина мира» информантов будет напоминать то, что со­циолог знал о них до первого вхождения в поле. Можно сказать, что сте­пень профессионализма социолога/антрополога напрямую зависит от его способности пребывать в процессе изучения нового поля в «подвешенном» состоянии. Поначалу придется выдерживать состояние, когда мир инфор­мантов будет представляться несвязными осколками смыслов, носящими­ся хаотично во вселенной возможных сочетаний. Это, однако, повышает шансы позднее более точно определить взаимосвязь элементов, образу­ющих специфический мир именно этого объекта исследования, будь то социальная среда, группа, субкультура или что-то иное. Социолог должен стремится найти не «хоть какую-нибудь» интерпретацию своего поля, но только такую, которая будет максимально соответствовать представлени­ям самих информантов. Тогда удастся создать то, что Клиффорд Гирц назы­вал «плотным описанием» (Гирц, 1997).

Я не знаю, насколько хорошо мне удалось передать здесь собственные ощущения, но я переживал это не раз и не два. На мой взгляд, эта труд­ность — неотъемлемая часть методологии и метода. Поэтому единствен­ный способ справиться с ней — просто привыкнуть пребывать в этом состо­янии, не испытывая от этого дискомфорта и не стремясь прервать это со­стояние слишком рано.

7.

Очередная опасность подстерегает социолога в поле именно тогда, ког­да ему кажется, что все сложности позади. Он уже сумел войти в поле, сумел установить контакты со своими информантами, отбросил свои до- эмпирические представления и регулярно ведет полевой дневник, доста­точно долго пребывал в «подвешенном состоянии» и наконец ощутил, что начал понимать мир своих информантов изнутри — таким, как он видится им самим... Вот тут его и ждет очередной подвох: опасность «потерять­ся» в изучаемом поле — стать «своим», перестать рефлектировать, то есть перестать быть социологом. Это происходит незаметно. Когда ты в поле, тебя начинает волновать только то, что волнует информантов, и перестает постепенно волновать то, что занимало тебя как исследователя. Ты перестаешь замечать, что происходит вокруг и с тобой самим — тебе уже все вокруг знакомо, понятно, даже близко. Эта опасность тем больше, чем меньше поле отличается от вашей собственной повседневности. Слож­нее всего оставаться социологически «чувствительным», изучая «социаль­но близких» информантов, близкие социальные среды. Опасность усилива­ется и в ситуациях, когда ты изучаешь информантов, практики которых в принципе не противоречат твоему образу жизни, убеждениям и пр. То есть когда твои информанты делают то, что ты и сам вполне мог бы делать. Тог­да исследователь очень активно и искренне вовлекается в их деятельность, естественно и незаметно становясь частью изучаемого поля и теряя столь необходимую для исследования дистанцию.

Со мной и моими коллегами нечто похожее произошло, например, в проекте по изучению «блошиных» рынков. Там опасность «потеряться» усиливалась тем, что информанты, вопреки нашим ожиданиям, зачастую не сильно отличались от нас самих по образу жизни за пределами рынка. То есть это был как раз тот случай, когда поле не сильно контрастировало с нашей повседневностью и когда практики, характерные для поля, с лег­костью становились нашими собственными. «Обыватель» в нас брал верх над «исследователем», мы очень быстро и совершенно искренне превра­щались в «продавцов на блошином рынке». Нас волновало то, что волнует продавцов, а не то, что должно волновать исследователя; мы мыслили ка­тегориями продавцов и вели себя соответствующим образом, социологиче­ская рефлексия при этом атрофировалась. Что может помочь в такой ситу­ации? Можно предложить четыре способа минимизировать вред от «раст­ворения» в поле (их можно и нужно стремиться сочетать):

1) коллективные (групповые) проекты;

2) приглашение в качестве «инспекторов» гостей — лучше из числа коллег, но можно просто постороннего; главное, чтобы он не принадлежал к исследуемому полю;

3)обсуждение полевых материалов на семинарах с коллегами;

4)метод «челнока» — кратковременные выходы из поля.

Применение каждого из упомянутых способов приводит к тому, что ис­следователь начинает обращать внимание на то, к чему успел привыкнуть, что стало казаться уже само собой разумеющимися. Приведу пример из проекта по изучению «блошиных» рынков. После четырех месяцев полевой работы мы, наконец, провели несколько открытых семинаров с тем, что­бы представить проект коллегам и услышать их мнение по поводу перспек­тив работы. На одном из них обсуждались возможности, преимущества, сложности работы с полевыми дневниками. Я внезапно понял, насколько у меня к тому времени «замылился» глаз. Понять это мне помогли коллеги на очень простом примере. Для анализа были взяты две первые фразы из моего полевого дневника: «Соседи: слева — никого близко — пустое ме­сто. Чуть подальше — мужик со всяким электрическим барахлом — не общались». Эта строчка не казалась хоть сколько-нибудь примечательной, но мои коллеги показали мне, что буквально к каждому слову можно задать исследовательский вопрос, и ответы позволили бы достаточно много ска­зать об объекте и предмете исследования:

- «соседи»: что значит категория «соседи» на рынке? Что эта категория означает в данном контексте? Кто соседи? Часто ли они одни и те же? Как выбирают соседей на рынке? «Забронированы» ли места заранее?

- «слева»: а справа? А сзади и спереди? Почему нет описания сосе­дей из других рядов? Напротив, например? Какова вообще структура про­странства рынка?

- «близко»: что значит близко? Ведь «близко» на этом рынке и «близ­ко» в общественном транспорте означает совсем разное! А что значит да­леко? Какие социальные действия стоят за этими категориями на «блоши­ном» рынке?

- «пустое место»: что это означает? Что никто не пришел? Или что ник­то не придет? Или что это место всегда пустое, потому что не является тор­говым местом?

И так далее. Эти вопросы — о пространственной организации рынка; из них следуют вопросы о том, как организованы взаимодействия, потому что пространство структурирует социальные взаимодействия и наоборот. Начав расшифровывать эти «очевидные» слова, мы сможем сказать много важного о таком социальном феномене как «блошиный рынок».

Свой следующий — после семинара — поход в поле я чувствовал себя заново родившимся человеком, точнее исследователем: все, к чему мой глаз успел привыкнуть, теперь казалось мне достойным внимания. Мои полевые наблюдения, записанные в этот день, по объему и степени детализации на­блюдений напоминали заметки, сделанные в самом начале работы в поле.

8.

Теперь я бы хотел обратиться к завершающему этапу исследования. Когда к концу подходит не только ваша полевая работа, но и аналитическая часть исследования, когда подготовлен к печати текст, подводящий итоги вашей работы. Вам остается сделать одно важное дело (помимо собственно публикации, конечно): профессиональная этика требует показать ва­шим информантам результаты ваших с ними совместных усилий. Они вправе знать, что вы собираетесь рассказать о них публично.

Это этическое правило основывается опять-таки на специфических чер­тах метода участвующего наблюдения. Для этого метода характерны лич­ностные отношения информанта и исследователя, отношения, подразуме­вающие не эксплуатацию, а реципрокность: искренность в обмен на искрен­ность, знание о чужой повседневности в обмен на сведения о своей и т. п.

В еще большей степени требование показывать результаты исследова­ний своим информантам — результат внутреннего прогресса в антрополо­гии, которая пришла, наконец, к тому, что пора установить отношения ра­венства между исследователем и исследуемым. Априори эта ситуация не равноправная, ибо на стороне исследователя находится исключительное право презентации своих информантов в публичности: он может «очер­нить» их, а может «обелить». В этой паре именно социолог — обладатель «легитимного права на номинацию социальной реальности». Правило де­монстрировать рукопись научного труда информантам стремится компен­сировать это неравенство. Информант получает возможность влиять на судьбу исследования и самого исследователя как ученого: на его карьеру, профессиональное самолюбие и т. п. Это попытка в определенной степени переворачивает традиционные субъект-объектные отношения исследова­теля и информанта, меняя их местами^[94]. В реальной жизни, конечно, конт­роль информанта над исследователем иллюзорен, потому что информант в действительности не имеет никаких ресурсов для осуществления этого контроля. Все ресурсы в руках социолога и, в конечном счете, он решает, до какой степени отдаваться на суд собственных информантов: он может показать им рукопись, а может — не показать, или показать один вариант (написанный специально для них), а напечатать другой. И так далее.

Итак, рецензия информанта на научный труд антрополога — это ору­жие, которое сильнейший хочет благородно вложить в руки слабого, хотя это оружие практически не может нанести ему никакого вреда. Вероят­но, те, кто предложил включить это правило в профессиональный этичес­кий кодекс антрополога, руководствовались мнением, что отношения ис­следователь — информант имеют не характер военных действий, но харак­тер дружбы, как минимум приятельских отношений. Поэтому, решая для себя эту задачу, просто спросите себя: стали бы вы показывать своему дру­гу статью о нем, которую собираетесь опубликовать? И поступите в соот­ветствии с собственным ответом на этот вопрос. Вы можете опубликовать свою работу вне зависимости от того, какова будет рецензия информантов. Но они вправе знать, что вы о них думаете, потому что в процессе всего ис­следования вы считали себя вправе знать, что думают они. Вы убедили их в том, что они могут доверять вам свои мысли, соображения, представле­ния, страхи и радости, свою повседневную жизнь. Отплатите им тем же.

Вообще говоря, почему возникает этот вопрос: показывать информан­там итоговый текст или нет? Проблема здесь в том, что в наших итоговых текстах мы иногда пишем о наших информантах такое, что им, как нам ка­жется, было бы неприятно о себе прочитать. Предполагаемое неудоволь­ствие наших информантов заставляет нас скрывать от них наши выводы. Однако, во-первых, далеко не всегда информанты останутся недовольны тем, что вы про них написали. Во-вторых, некоторым из них ровным счетом все равно, что вы там про них написали. Отчасти эта проблема снимается за счет того, что итоговые социологические тексты подчас написаны на­столько профессиональным языком, что посторонний читатель — не член научного сообщества — может решить, что автор писал «не по-русски». Это в особенности касается сообществ и субкультур, для членов которых характерен, допустим, низкий уровень образования. В общем, здесь — как и всегда — не так страшен черт, как его малюют. Поэтому, правило первое и единственное — оставаться честным перед самим собой. Здесь, впрочем, тоже нет универсальных правил, тем более технических.

Заключение

Мне бы не хотелось, чтобы это эссе рассматривали как поучение «моим молодым и неопытным коллегам». Если кто-то воспринял это именно так, то приношу свои извинения за неумение адекватно выразить свои мысли. Я хотел поделиться своими переживаниями и размышлениями потому, что ими, как я уже сказал, хочется поделиться, и потому, что они могут быть, как мне кажется, кому-то полезными. Я проанализировал несколько мо­ментов, осложняющих работу исследователя, использующего метод участ­вующего наблюдения. Это не значит, что социолог, работающий этим ме­тодом, не встретит других трудностей. Я ограничился обращением к тем проблемам, которые носят универсальный характер, но я писал лишь о том, что волнует лично меня. Я обозначал вопросы, к которым обращался, как «опасности», «сложности», «проблемы», «трудности» и т. п. Но я вовсе не собирался «запугать» читателя. Разумеется, работа исследователя в поле содержит огромное количество позитивных моментов. Она дает ни с чем не сравнимое ощущение свободы, независимости и... власти — власти знать то, чего не знает большинство. Вероятно, это ощущение можно сравнить с тем, что испытывает врач: внутреннее ликование от того, что ты единст­венный (ну, или почти единственный) знаешь о людях то, чего они сами о себе не знают, и на чем, между тем, зиждется вся их жизнь.

Дата добавления: 2015-08-28