Электронная публикация: http://socioline.ru 10 страница

Тиберкуль находится в Красноярском крае, и добираться поездом от Пе­тербурга до станции назначения нужно пять суток. Денег на исследование было мало, и нам пришлось ехать в плацкартном вагоне. Это было вдвойне тяжело потому, что я вынуждена была взять с собой полуторагодовалую дочь, которую все еще кормила грудью. Путешествие в плацкартном вагоне имеет для социолога и определенные преимущества. Попутчики постоянно менялись, интересно было наблюдать за ними, зачастую, разговорившись, можно было узнать кое-что о том экопоселении, куда мы ехали^[74]. Обычно нам выдавали информацию, почерпнутую из СМИ или слухов, но у неко­торых наших попутчиков были там родственники или знакомые. Такие раз­говоры давали нам представление о том, что думают «обычные» люди о Ти­беркуле.

Когда мы приехали на место, нас поселили в летнем домике с печкой, хотя было начало ноября и уже лежал снег. Для местных жителей такие условия считались вполне нормальными, поскольку многие еще жили в па­латках, вагончиках или времянках, строя новые дома. Однако для нас это стало испытанием, особенно из-за дочери. В домике было тепло, только ког­да топилась печка. К утру же наше жилище выстывало до нуля градусов. Мы спали на низком диване без ножек, от которого несло псиной: до нас там обитали три хозяйские собаки. Мы прожили в этом домике несколько дней в начале и в конце экспедиции.

Тиберкуль (а это несколько деревень и Город на Горе, главный поселок экопоселенцев) разбросан на значительной территории, и мы должны были переезжать с места на место. Поскольку с нами был ребенок, то нас подво­зили на машинах и даже усаживали в кабину, в то время как местные жите­ли или шли пешком по 25 и более километров или ехали в кузове грузовых машин. Когда мы в следующий раз, уже без дочери, приехали в Тиберкуль, то нам пришлось путешествовать как всем. Вместе с другими пассажирами мы в пятнадцатиградусный мороз отправились в Город на Горе в кузове гру­зовика. И хотя все укрылись тентом, было очень холодно. Через час, в сле­дующей деревне, к нам подсели еще десятка два человек с козами. На меня улеглась коза, и стало значительно теплее. В оба приезда нам пришлось подниматься 12 километров в Город на Горе по пешеходной тропе, посколь­ку другого пути туда нет.

Условия были для меня очень тяжелыми. Мне приходилось думать не только об исследовании, но и заботиться о дочери. Однако моя маленькая дочь стойко вынесла нашу экспедицию и даже часто нам помогала.

Еще одной проблемой оказалось питание. Жители Тиберкуля придер­живаются веганства^[75]. Формально на нас это правило не распространялось, но мы не хотели создавать лишних барьеров. Кроме того, мы хотели опро­бовать на себе новый способ питания. Сразу отмечу, что все три исследова­теля нашей группы имели уже опыт вегетарианства, и это облегчало адап­тацию к веганской пище. Но мы все равно испытывали некоторый диском­форт из-за однообразия еды.

Во время работы в поле я заметила, что подчас всего одна фраза мо­жет стать, как я это называю, «ключом к доверию», который помогает установить контакт с информантами. Таким ключом может стать общий опыт — «прохождение испытаний». Во время исследования экопоселений в Горном Алтае информанты, прежде чем отвечать на вопросы, спрашива­ли нас: «А вы уже побывали в горах?» Опыт, приобретенный в горах, вы­соко ценился, рассматривался как некий допуск к пониманию ситуации в Горном Алтае. В двух других случаях из нашей практики — в исследова­ниях на Северном Кавказе и в Вологодской области — ключом к доверию послужила общая для информантов и одного из исследователей родина. Та­кие «ключи» применяются интуитивно, и только по прошествии времени их начинают использовать сознательно.

При исследовании Тиберкуля таким ключом к доверию стала моя полу­торагодовалая дочь. Информанты проникались уважением к социологам, которые не только сами переносили тяготы экспедиции, но и делили их с маленьким ребенком. Это означало, что исследователи пришли к ним не как отстраненные ученые, а как заинтересованные и дружественные люди, тем более что в СМИ часто писали о Тиберкуле как о секте и представляли экопоселение как «опасное» место. То, что с нами была моя дочь, помогало нам во многих ситуациях (например, в описанных выше перемещениях из одного поселка в другой). Ради нас нарушали даже некоторые формальные правила, например, нас оставили на несколько ночей в Городе на Горе, что было непринято. Для нас сделали исключение, понимая, что с ребенком очень трудно за один день проделать путь в 12 километров по горной засне­женной тропе, а на следующий день спуститься той же дорогой.

Мне пришлось специализироваться на интервью с женщинами, по­скольку нередко приходилось кормить дочь грудью прямо в процессе ин­тервьюирования. С другой стороны, это создавало непринужденную обста­новку и помогало вести более откровенный разговор, свободно беседовать о тендерных отношениях, о практике домашних родов, принятой в экопо­селении, и многом другом. Однако когда возникала необходимость в офи­циальных встречах, присутствие ребенка могло помешать. Так, во время беседы нашей исследовательской группы с духовным учителем Тиберкуля Виссарионом мне пришлось оставить дочь на попечение его жены.

Местные жители часто оценивают поведение исследователя с точ­ки зрения принятых здесь норм поведения. В Тиберкуле все администра­тивные посты занимали мужчины, мужское доминирование было там нор­мой. В нашей группе был единственный мужчина, и, естественно, именно к нему в первую очередь обращались местные. Для того чтобы не создавать неловких ситуаций, мы представили его руководителем, тогда как в дейст­вительности экспедицию возглавляла женщина.

Мы не хотели выделяться, поэтому я и другие участницы наших экспе­диций, как все местные женщины, носили длинные юбки. Собственно, мне это не доставляло неудобства, поскольку я и раньше часто так одевалась, хотя и не в походных условиях. После подъема в Город на Горе я поняла, что носить длинные широкие юбки всегда удобно, поскольку в них теплее и комфортнее. Теперь я практически не ношу брюки, более того, чувствую себя в них дискомфортно. Со временем меня переставали воспринимать как исследователя. Если мое поведение, речь и образ были близки инфор­мантам, то на меня начинали смотреть или как на одного из потенциальных экопоселенцев или как на гостя-друга. Если я много рассказывала о моих экспедициях в другие экопоселения и демонстрировала знание сельской жизни, то на меня смотрели как на жителя другого экопоселения, который имеет полезный опыт и у которого можно попросить совета.

Погружаясь в поле, я старалась увидеть мир глазами своих информантов. Они же представляли его полным опасностей, стоящим на пороге экологи­ческой и социальной катастроф. Жизнь в городах виделась им как минимум негармоничной. Я получала массу информации о различных духовных иде­ях и представлениях. Как исследователь я старалась беспристрастно опи­сать свои наблюдения, но как обыватель не могла избежать влияния тех или иных взглядов и верований информантов. Нет, информанты не навязы­вали нам свои представления, по крайней мере, явно. Но я чувствовала, что уже просто не могу слышать про духовные учения, составляющие основу их мировоззрения. Мне приходилось подавлять внутренний протест, ста­раться не вступать в полемику и не давать оценок. В тех же случаях, ког­да мое собственное мировосприятие, мой жизненный опыт сближались со взглядами информантов, мне было сложно сохранять беспристрастность и надо было прилагать усилия уже для того, чтобы не раствориться в поле. Подчас я с трудом заставляла себя делать записи в дневнике наблюдений, так как ощущала «никчемность и суетность» этих действий. Я поняла, что означает фраза «исследователь не вернулся из поля». Даже по прошествии нескольких лет я продолжаю глубоко переживать увиденное в Тиберкуле, пытаюсь переосмыслить свою жизнь. Это исследование стало для меня се­рьезным испытанием. Я включила в свою жизнь некоторые практики, о ко­торых узнала в экспедиции, мои представления о жизни обогатились новы­ми идеями, почерпнутыми у моих информантов. Начиная новые исследова­ния, я теперь не могу быть уверена, что «вернусь» из поля.

Опыт исследований экопоселений ставит передо мной и моими колле­гами серьезную методологическую проблему. С одной стороны, мы, будучи специалистами в вопросах социальной экологии и участниками экологи­ческого движения, не можем игнорировать тот факт, что наши информан­ты оставляют без внимания вопросы внешней экологии. С другой стороны, будучи социологами, мы должны минимизировать влияние нашего «втор­жения в поле» на жизнь наших информантов. Имеем ли мы право дейст­вовать акционистскими методами: стимулировать дискуссию, объяснять свои взгляды, делится знаниями о международном опыте экопоселений и экологического движения? Этот вопрос снова и снова встает перед нами, и мы не всегда уверены в правомерности того или иного решения.

Олег Паченков

НЕСОВЕРШЕННАЯ ИНСТРУКЦИЯ ДЛЯ УЧАСТВУЮЩЕГО НАБЛЮДАТЕЛЯ

Социологическое эссе о свободе и ответственности

«То, что антропологи предпочитают быть самоучками во всем, даже в усвоении теорий, преподанных им в колледже, есть професси­ональная болезнь, которая связана с чрезвы­чайно трудными условиями полевой работы» М. Мид/ «Культура и мир детства»

«Наблюдайте за наблюдателями» Черная надпись на красном стикере неизвестного происхождения

Введение

Жанр этого текста — эссе, записанные «мысли вслух». Мысли по поводу работы социолога или антрополога методом «участвующего наблюдения»^[76]. На нашем профессиональном языке это принято называть «саморефлекси­ей исследователя». Существует масса литературы по методологии и мето­дам участвующего наблюдения (см. библиографию), но подавляющее боль­шинство книг и статей на эту тему написаны на любых языках, кроме рус­ского. С недавнего времени стали появляться работы и на русском языке (Ковалев, Штейнберг, 1999, Семенова, 1998, Готлиб, 2002), однако собст­венно участвующему наблюдению в них уделено немного места, кроме, по­жалуй, первой из названных работ.

Мой текст адресован прежде всего тем, кто только начинает карье­ру полевого исследователя, хотя и не только им. Мои собственные поле­вые исследования начались шесть лет назад^[77]. Переживания еще свежи, и я ощущаю их достаточно остро, чтобы попытаться передать эти ощуще­ния другим. Кроме того, часть проблем, о которых пойдет речь, до сих пор не решена мною окончательно. У меня есть собственные подходы к их ре­шению, но я осознаю, что эти «ключи» носят отнюдь не универсальный ха­рактер, и сам каждый раз подбираю их заново.

У всех полевых исследователей возникают собственные конкретные сложности, но существуют проблемы, с которыми сталкиваются практи­чески все. Я понял это, читая статьи своих коллег, слушая их доклады на конференциях, просто обсуждая их текущую работу. Сколь бы ни был ис­следователь искусен и профессионален сегодня, было время, когда он впер­вые столкнулся с первым в его жизни «полем»; то, что он испытал тогда, запоминается на всю жизнь. В такой момент очень велика потребность в совете опытного коллеги. Не являлись исключением и будущие класси­ки антропологической науки. Маргарет Мид, описывая свои студенческие впечатления, сетует: «Тогда я очень плохо представляла себе, что такое по­левая работа. Курс лекций о ее методах, прочитанный нам профессором Бо- асом, не был посвящен полевой работе как таковой. Это были лекции по те­ории. <...> Рут Бенедикт провела одно лето в экспедиции, занимаясь груп­пой совершенно окультуренных индейцев в Калифорнии, куда она забрала на отдых и свою мать. Она работала и с зуньи. Я читала ее описания пейза­жей, внешнего вида зуньи, кровожадности клопов и трудностей с приготов­лением пищи. Но я очень мало почерпнула из них сведений о том, как она работала. Профессор Боас, говоря о квакиютлях, называл их своими «доро­гими друзьями», но за этим не следовало ничего такого, что помогло бы мне понять, что значит жить среди них» (Мид, 1988:6).

Со временем возникает потребность поделиться с другими своими пере­живаниями, узнать, что испытываешь их не ты один, что другие сталкива­лись с чем-то очень похожим, что тем не менее все преодолели или стара­лись преодолеть возникающие трудности. Это очень важный опыт, и я не вижу причин не поделиться им со своими коллегами по счастью быть соци­ологом (антропологом); возможно, кому-то это поможет преодолеть свои собственные трудности. Существует достаточно большое количество все­возможных проблем, от глобальных методологических до банальных быто­вых, с которыми сталкивается социолог в процессе полевой работы и из­бежать большей части которых не удается никому, к этому просто нужно быть готовым.

Описывая личный опыт, я буду обращаться к некоторым базовым ме­тодологическим представлениям, лежащим в основе научной парадиг­мы, которую принято называть социальным конструктивизмом и кото­рая тесно связана с другими известными в социальных науках подходами: с «понимающей социологией»("Verstehen" — понимание — термин и сам подход предложен и развит М. Вебером); с феноменологией (социально- философская традиция, берущая начало от Э. Гуссерля и развитая А. Шю- цем), с этнометодологией (подход, предложенный в 1967 году американ­ским ученым Г. Гарфинкелем и развившийся в самостоятельную школу) и др. Причина обращения к указанной парадигме не только в том, что я сам являюсь сторонником перечисленных подходов. Именно на них в значи­тельной степени основывается метод «участвующего наблюдения», о кото­ром здесь пойдет речь. Дабы не вгонять читателя в тоску, я буду старать­ся разнообразить рассуждения и методологические пассажи примерами из собственной исследовательской практики. Любые мысли, в особенно­сти записанные, требуют упорядоченности. В этом эссе я буду описывать трудности, поджидающие исследователя в поле, в той последовательно­сти, в которой они возникают в процессе работы. При этом я не претендую ни на полноту перечня возникающих проблем, ни на исчерпывающее опи­сание их возможных решений.

1.

Очень часто работа в поле начинается с преодоления себя или — точ­нее — собственного страха перед сложностью доступа к пред­полагаемому полю. Этот страх рождается из мифа о закрытости опреде­ленных сред для посторонних и, в особенности, для социолога. Этот миф, в свою очередь, рождается из наших представлений о других людях и их об­разе жизни, о социальной структуре общества и о различных социальных группах, субкультурах и т. п. Я не случайно называю эти представления «мифом»: они основаны не на эмпирических данных — их только предсто­ит собрать исследователю, — но на словах других людей, для которых это знание также совсем не обязательно является эмпирическим.

У этого мифа, как правило, есть два источника: обыденное знание, ко­торым располагает человек (даже если он социолог или антрополог!) и про­фессиональное знание. Хотя на первый взгляд это два совершенно различ­ных источника знания, в действительности они очень тесно связаны.

Обыденное (фоновое) знание (common sense knowledge) — то, кото­рое мы получаем, социализируясь в своем обществе и культуре. Это зна­ние, которым в той или иной мере обладает любой представитель данно­го общества. Оно является основой «социальной компетентности» (термин Г. Гарфинкеля: Garfinkel, 1967): тот, кто им владеет, воспринимается как «нормальный» член общества^[78]. Тот, кто не владеет, содержится в специ­альных заведениях, изолирующих его от остальных. Обыденная социаль­ная компетентность это то, что позволяет нам взаимодействовать с людь­ми, подсказывает, как вести себя в той или иной ситуации.

Социолог — как обычный член общества^[79] — разделяет это обыденное знание. Одно из распространенных заблуждений, возникших одновремен­но с позитивизмом в социальных науках, состоит в том, что социолог, по­добно врачу или физику, способен объективно, непредвзято оценить, ис­следовать, измерить свой объект. Это убеждение представляется не бо­лее чем заблуждением, коль скоро мы примем постулат этнометодологии о том, что любой социолог — обыкновенный человек (в том смысле, как это описано выше)^[80]. Таким образом, социолог, зачастую сам того не осоз­навая, действует как обыкновенный человек: исходя из тех же представ­лений, что и любой обыватель, он делает выводы и на эти выводы ориен­тирует свои поступки. Он разделяет мифы, предрассудки и заблуждения общества, к которому принадлежит. Тем сложнее для социолога делать об­щество или культуру, частью которых он является, объектом своего иссле­дования, а все мифы, все априорные установки своей культуры, которые он разделяет, — предметом такого исследования. Ведь в результате объектом исследования становится и он сам.

Вместо этого мы склонны отделять себя как исследователей от объекта своего исследования: «мы» — это «мы», а «они» — «другие». Не трудно за­метить, что, как правило, именно «другой», «чужой» становится объектом социологического исследования. Общества, в которых мы живем, не одно­родны, каждое из них содержит обширные неизведанные «территории» — множество слабо изученных социальных групп, субкультур и т. п. Для нас они — «другие». Это, однако, представление не профессионала — как профессионалы мы мало что знаем о «других» до начала исследования, — а обывателя, коим каждый из нас является. И это представление обывате­ля мешает нам в нашей профессиональной деятельности: наша «социальная компетентность» препятствует формированию компетентности социологи­ческой.

Приведу пример из собственного опыта полевой работы. Начиная про­ект «"Кавказцы" в крупном городе: стратегии интеграции на фоне ксено­фобии», мы имели определенные представления об объекте предстояще­го исследования: о «нашей» с «ними» непохожести, о существовании по ту сторону границы с «ними» других правил. Из этих представлений рож­дались страхи, которые нам приходилось преодолевать. Они были связа­ны с мифами о: криминальности изучаемой среды (обычная реакция родст­венников и знакомых на наше участие в проекте: «тебе уши отрежут», «азербайджанцы контролируют всю торговлю наркотиками, и вас там поубивают»); о жестких санкциях против посторонних за вторжение на «их» территорию, за нарушение «их» правил, об антисанитарии (обы­денные представления: «рынок — грязное место», «с Кавказа и Средней Азии к нам везут всю инфекцию», «черные — все грязные») и т. п. Наши страхи были сильно преувеличены, местами — необоснованны, а местами имели совершенно ложное обоснование, базирующееся на знании обыва­теля (Brednikova, Pachenkov, 2002). От до-эмпирических представлений, принимающих зачастую форму страхов, никуда не денешься: каждый из нас — «нормальный» член этого общества. И лучше испытывать трудно­сти в профессиональной работе, будучи условно «нормальным», чем быть «социально некомпетентным» в этом обществе: кризисные эксперименты Г. Гарфинкеля наглядно демонстрируют возможные последствия социаль­ной некомпетентности (Garfinkel, 1967: ch. 2; Абельс, 1999: гл. 5).

Один из вариантов решения проблемы: записать все собственные пред­ставления об объекте исследования до начала полевой работы. Это поз­волит убить двух зайцев: «содержательно-контекстуального» и «методо- логически-технического». С одной стороны, есть веские основания пред­полагать, что предварительные представления об объекте исследования являются типичными представлениями обывателя, принадлежащего к оп­ределенной социальной среде. Таким образом, записанное вами собствен­ное представление об объекте предстоящего исследования дополнит ин­формацию о восприятии этого объекта со стороны — человеком, принадле­жащим (относящим себя) к другой социальной среде/группе/культуре/ субкультуре; т. е. дополнит описание контекста изучаемого объекта.

С другой стороны, все до-эмпирические представления, при условии, что они зафиксированы до выхода в поле, могут быть позднее «взяты в скобки» при анализе полевых заметок. Это дает возможность нивелировать влия­ние до-полевого знания об объекте исследования на работу исследователя в поле, на вхождение в поле, на установление контактов с информантами, на полученные впечатления, сделанные наблюдения и выводы. Мы исхо­дим из предположения, что такое влияние неизбежно, поэтому полагаем, что лучше придумать, как использовать его в целях повышения качества исследования, чем пытаться игнорировать.

Еще одно решение этой трудности (даже проще первого): не нужно быть слишком уверенным в предварительных знаниях об объекте исследования. Лучше исходите из того, что вы ничего о нем не знаете — скорее всего это так и есть. Исследования других социологов/антропологов в данном слу­чае тоже не помогут. Не стоит априорно доверять исследователям, какими бы признанными корифеями те не казались. Мой опыт подсказывает, что многие исследования сделаны учеными, которые забыли о том, что они од­новременно и обыватели. Результаты этих исследований дают больше ин­формации о самом исследователе и его (суб)культуре, нежели об объекте исследования. Одним словом, следует доверять только собственному эмпи­рическому опыту, отфильтрованному при помощи специальной методоло­гии. Поскольку мы не располагаем таким опытом до начала исследования в «чуждых» нам социальных средах, нет никаких оснований делать выво­ды о том, что характерно для предполагаемого объекта исследования: надо просто пойти и узнать это.

Знание, как известно, сила. В данном случае я говорю о том, что соци­олог, отдающий себе отчет, что такое обывательское знание, и способный отличить его от научного, может даже извлечь пользу из этого разрыва. На­пример, очень просто стать героем в глазах не только обычных людей, но и своих коллег, которые, как мы помним, в свободное от работы время так­же являются обычными людьми. Так, мы в своем исследовании мигрантов с Кавказа в Петербурге не стали опровергать представления наших близ­ких и коллег об опасности, которую таит поле нашего исследования. Они смотрели на нас как на настоящих героев, которые не боятся отправить­ся на рынок и общаться там с «кавказцами». А мы, как положено героям, вели себя скромно: под их восхищенными взглядами опускали глаза, пряча усмешку (потому что уже знали о том, что все слухи об опасности наших информантов были, мягко говоря, сильно преувеличены) и тяжело взды­хая, говорили: «Да, нет, да ничего, терпимо... Бывают поля и похуже...». Так мы стали героями благодаря не собственным заслугам, но предрассуд­кам, характерным для нашего общества. В каждой профессии есть свои профессиональные хитрости, и наша — не исключение.

2.

Из нашего представления о поле, в котором нам предстоит работать, вытекает наше представление о самих себе и своем месте в этом поле. Какими мы видим себя в поле — это не второстепенный вопрос, как может показаться. В особенности, если поле исследования — социальная среда, сильно отличающаяся от той, к которой вы относите себя.

Социологу известно, что существуют среды, маркером принадлежности к которым является одежда (не случайно говорят: «встречают по одежке»). Поэтому не следует умалять значения этого атрибута в социальной жизни и его роль для успешного осуществления исследования. Однако не следу­ет его и переоценивать. Между тем исследователи, особенно начинающие, склонны придавать слишком большое внимание тому, чтобы внешне не от­личаться от своих информантов. В моем личном исследовательском опыте были и случаи пренебрежения к своему внешнему виду, и примеры пере­оценки его значения. Так, осуществляя свое первое в жизни социологиче­ское исследование, объектом которого были всевозможные «маги», «цели­тели» и т. п., я посещал массовые сеансы, на которых те демонстрировали свои способности публике. Мне было лет восемнадцать, я слушал рок му­зыку, носил черные джинсы и кожаную «косуху». В таком виде я и заявил­ся на сеанс целительницы бабы Нюры. Если учесть, что 99% посетителей подобных сеансов — пожилые женщины, легко представить, что я привле­кал внимание чуть ли не больше, чем сама баба Нюра.

Пример противоположного свойства — это моя работа в одном из по­следних исследований, где полем был «блошиный» рынок. К первому свое­му походу на рынок в качестве продавца я начал собираться с вечера. Тщат тельно подготовил свой гардероб. Целью подготовки было создание имид_: жа если не абсолютного алкоголика, проводящего жизнь под заборами, то чего-то близкого. Я тщательно выбирал джинсы постарее; старые и рваные сандалии. Даже рваные носки меня не смутили: я счел, что на блошином рынке так будет аутентичнее. Естественно, это основывалось на том, как я представлял свое предстоящее поле и его обитателей. После месяца ра­боты на рынке я понял, насколько наивны были мои первоначальные пред­ставления о том, как следует одеваться, выходя в это поле. В действитель­ности все оказалось значительно сложнее и проще одновременно.

Стало очевидно, что контингент обитателей рынка весьма разнообра­зен и внешний вид торговца связан — в восприятии окружающих — со множеством факторов: с товаром, возрастом, поведением на рынке, общим внешним обликом (скажем, наличием или отсутствием признаков хрони­ческого алкоголизма) и др. По большому счету на блошином рынке всем абсолютно наплевать, кто как выглядит. Это сильно упрощало дело и поз­воляло расслабиться; усилия, потраченные на создание собственного об­лика перед первым походом на рынок, казались теперь комичными.

Конечно, внешний облик включает не только одежду, но и стиль пове­дения. Здесь также надо быть очень внимательным. Не надо стремиться демонстрировать себя: поле, в котором вы работаете — не лучшее место для такой демонстрации. Однако не следует и переигрывать, стремясь по­казаться «в доску своим». Лучший способ — быть естественным. Тому есть как минимум две причины. Во-первых, почти невозможно сыграть своих информантов, еще ничего о них не зная: велика вероятность сыграть не того, кого нужно, и не так, как нужно. Во-вторых, у каждого человека есть представление о собеседнике: мы типизируем тех, с кем общаемся, и на основании таких типизаций выстраиваем свои ожидания в отношении их поведения^[81]. Существуют такие ожидания и у наших информантов в отно­шении нас. Поэтому, скорее всего, им будет «резать» глаз и слух наше по­ведение, если оно не будет соответствовать их ожиданиям. Согласитесь, ваши информанты вряд ли ожидают, что исследователь будет вести себя так же, как они, ведь вы — не один из них.

Приведу пример, рассказанный коллегой. Один из исследователей слишком старался показаться деревенским жителям «своим». А делал он это через активное использование языка, который в научной среде стыдли­во принято называть «нелитературным», «нецензурным» и т. п.; в общем, попросту говоря, усиленно матерился. Тем самым он старался, как ему ка­залось, походить на деревенских жителей. В итоге один из них сказал ему примерно следующее: «Ты, знаешь что... ты это дело кончай... Кончай мате­риться, говори нормально! А то как-то...». Это не означает, что они сами не матерились. Это означает, что им резало слух, когда это делал он: такое его (речевое) поведение противоречило их представлениям о том, как должен вести себя «ученый из города». Лучше всего — вести себя естественно.

3.

Когда социолог решает наконец, несмотря на свои страхи, войти в поле, он сталкивается со следующей трудностью — как представить себя своим информантам.

Вопрос представления себя информантам касается общей и профессио­нальной этики. Вокруг него идет много споров. Есть две противоположные точки зрения. Первая состоит в том, что социолог совершенно не обязан признаваться своим информантам в том, что он их исследует, если есть ве­роятность, что они его прогонят и, значит, исследование может не получить­ся. Вторая точка зрения однозначно осуждает такие игры в «шпионов» и ис­ходит из того, что честность перед информантами — основа профессиональ­ной этики исследователя. Исследователь обязательно должен сообщить информантам, кто он и что собирается делать, даже если есть опасность, что это сильно затруднит его доступ к полю. Сторонники этой позиции исхо­дят, помимо этических вопросов, из соображений и чисто прагматических: если исследователь обманет информантов, постарается скрыть свою роль, в один прекрасный день его могут разоблачить. Следствием этого будет не только провал данного исследования, но и компрометация всего научного сообщества в глазах информантов. Последнее обстоятельство может за­труднить доступ в поле и работу для многих его коллег.

Вероятно, «правда», как обычно, находится где-то посредине между этими крайними точками зрения. Лично моя позиция опирается скорее на второй подход — я считаю, что честность в общении с информантами не­обходима. Однако не следует забывать, что, во-первых, в реальной жизни все не так однозначно, как в теории, во-вторых, поработав в любом поле, понимаешь, что информанты со своей стороны не так щепетильны в эти­ческих вопросах. Иными словами, бывает, что информанты используют ис­следователя и часто ему врут^[82]. Это не означает, что исследователь должен в отместку обманывать информантов, но это позволяет ему быть «обычным человеком» среди других обычных людей. Такие «идеальные типы» как Ва­сек Трубачев или Павка Корчагин воспринимались бы в реальной жизни как не совсем «нормальные», неадекватно воспринимающие окружающий мир люди. В этом смысле Том Сойер, Геккльберри Финн или тот же Гарри

Поттер со всеми их слабостями представляются персонажами куда более реальными и симпатичными: они, как всякие «нормальные» люди, облада­ют понятными для других недостатками. Так и исследователь должен быть в общении с реальными людьми реальным человеком, а не сказочным пер­сонажем «без страха и упрека», что только осложнило бы его общение с ин­формантами (представьте себе, каково общаться со «святым»...).

Дата добавления: 2015-08-28