Электронная публикация: http://socioline.ru 5 страница

Эту фазу уже можно обозначить как «открытое участвующее на­блюдение»: я брала на себя какую-то роль, обещания, обязательства, об­суждала с моими информантами происходящее, могла задавать вопросы. Мои информанты могли попросить меня посторожить их вещи, купить для них кофе или обращались за поддержкой, если возникало недоразумение с прохожими. По мнению М. Швартца и Ч. Швартца, участвующим на­блюдением является подчиненный научным целям процесс присутствия наблюдателя в социальной ситуации. Наблюдатель находится в непо­средственном личном контакте с наблюдаемыми, разделяет их жизненное пространство и сам является частью находящегося под наблюдением кон­текста. При этом наблюдатель не только модифицирует контекст, но и сам находятся под его влияниием (Schwartz and Schwartz, 1955:344).

К преимуществам открытого участвующего наблюдения относит­ся своеобразное противостояние между наблюдающим и наблюдаемым: «В действительности этнографы совершили свои величайшие откры­тия благодаря изучению того, как они воспринимаются информантами, благодаря их противодействию погружения ученого в поле» (Буравой, 1997:165). Я пытаюсь отслеживать, как мое присутствие влияет на наблю­даемую ситуацию, какие формы моей презентации приводят к определен­ным результатам. Знакомясь со своими информантами, я всегда немного занижала свой академический статус и не говорила, что пишу кандидат­скую диссертацию, полагая, что таким образом наши беседы будут менее «тяжеловесными». Но, например, при очень коротком интервьюировании только что подавших милостыню людей, что тоже входило в план моей ра­боты, оказалось важным очень быстро, в течение нескольких секунд, про­извести на них серьезное впечатление. И в данном случае как раз выруча­ло обращение: «Простите, я пишу диссертацию», настраивавшее прохоже­го на ответственное соучастие в проекте.

В гостях

...«Дедушка» научил меня слушать диксиленд»

Я открыла для себя, что «эти люди» — люди, которые стоят и попро­шайничают на церковной паперти или на Невском проспекте — обычные, не чужие и понятные. Чувство страха сменилось удивлением. Хорошей иллюстрацией, на мой взгляд, может быть рассказ о том, как я была в гос­тях у двух бездомных нищих («истинных», как они себя называли), по­прошайничавших у одного петербургского собора. Тогда я была плохо зна­кома с этими людьми, и испытываемые мной ужас и отчаяние от предсто­ящего поступка можно объяснить тем, что приглашавшие звали меня в трущобы и сами выглядели как «классические» обитатели этих трущоб. На всякий случай я предупредила друзей и попросила позвонить мне вече­ром, чтобы в случае моего отсутствия поднять тревогу.

В общении с этими людьми особое удивление у меня вызывала «обыч­ность» всех ситуаций. По дороге домой мы зашли в магазин. Я обратила внимание, что они покупают более или менее дорогие продукты и хоро­шую, дорогую водку^[24]. Дом, в котором они жили, находился в районе Сен­ной площади. Это был старый, полупустой, кажется, стоящий в планах на снос дом. Мы поднялись по жуткой лестнице и оказались в огромной за­хламленной квартире, где-то под крышей. Здесь мои информанты снимали две комнаты. (Несмотря на запущенность и дикость, у квартиры был хозя­ин.) Плату мои информанты платили ежедневно с собранных при церкви денег. В месяц эта сумма равнялась средней городской стоимости арен­ды комнаты. Помещения были маленькие, со старой сломанной мебелью, а стены обвешаны вульгарными плакатами с изображением голых «баб» (мне объяснили, что раньше эти комнаты снимали кавказские торговцы с рынка и плакаты они «унаследовали» от них), везде валялась грязная по­суда, объедки. Хозяйка извинилась за беспорядок: «Может быть, Вам тут покажется очень страшно». Даже извинение удивило меня: жен­щина понимала, что хаос и необустроенность в этих комнатах способны напугать «обычного» человека. Я подумала, что она живет одновременно в «старом» и «новом» мире: с одной стороны, в мире норм прежней обеспе­ченной «обывательской» жизни, понятных и разделяемых мной, а, с дру­гой стороны, в мире норм, где аккуратность и чистота жилища не имеет никакой ценности. Хотя моя собеседница выглядела как человек, от кото­рого эти нормы бесконечно далеки, она понимала, какое впечатление мо­жет произвести этот дом на меня, и разделила со мной мир моих ценностей переживанием «извините, у нас не убрано». Я испытывала неловкость, не знала, куда себя деть, о чем говорить, и вызвалась помыть для ужина по­суду. Впрочем, это мое действие было продиктовано еще и брезгливостью: я знала, что мне придется есть из этих тарелок. Отмывание посуды от ста­рой затвердевшей грязи под ледяной водой без какого-либо хозяйственно­го средства осталось одним из незабываемых ощущений вечера.

Моя хозяйка разогрела вчерашние макароны, приготовила салат из огурцов и помидоров, поджарила котлеты: «Мария, у нас тут все про­сто, не стесняйтесь». Хозяин рассадил нас за столом: <<Ты, Маша, са­дись сюда, а ты, 3., сюда. Она ведь все равно бегать будет», — сказал он как об обычной хозяйке, принимающей гостей и вынужденной посто­янно уходить на кухню. Меня снова удивило традиционное распределение ролей, рассаживание за столом, обращения: «Слушайте, что вы сидите, меня слушаете! Что вы, кушать не хотите уже? Ставь чайник! Когда вы чай-то будете пить? Торт стоит», — ведь я ожидала нечто совер­шенно иного. Мы разговаривали почти обо всем: о жизни, о джазе («Де­душка [прозвище гостеприимного хозяина] научил меня слушать дик­силенд»), но очень мало о попрошайничестве. Приходится уделять много времени обсуждению вроде бы посторонних тем не только для того, чтобы завоевать доверие информантов. Выуживание по крупицам необходимой информации из оговорок, замечаний, сплетен, собственных наблюдений является одним из сложных моментов этого «поля». Так из жалоб на дру­гих нищих я узнала о сильной конкуренции, существующей на паперти.

Моя первая запись в дневнике после этого вечера: «Впечатление — как от нормальной семьи». Сколько раз я видела попрошайничавших бездом­ных у церквей, на улицах города, но я никогда не представляла себе их повседневность: где и как они живут, о чем и с кем говорят, и проч. Без­условно, передо мной было разыграно представление: торт, галантность а-ля «Мария, вы позволите, я закурю» и т. п. Все это никак не вязалось с внешним обликом моих информантов, со сценой, где разыгрывался спек­такль, с их рассказами о пьянстве, драках, алкоголизме. Но я увидела гиб­кость мира современного российского underclass, отсутствие жестких норм, присутствие старых и новых правил. В какой-то мере я открыла для себя их мир, а открыть другие жизненные миры в собственной культуре — одна из целей современной социальной антропологии (Knoblauch, 1996).

Эксперимент: акционистское наблюдение

Несмотря на растущее доверие и более или менее искренние отноше­ния, многие вопросы оставались не выясненными, например, кем и как контролируются люди, собирающие подаяние на Невском проспекте. Я решила провести эксперимент, переодевшись в попрошайку. Многие со­циологи рассматривают эксперимент как особый независимый метод, при­нципиальное отличие которого от наблюдения заключается в том, что эк­сперимент подразумевает осознанное манипулирование предметом иссле­дования (Gruemer, 1974; Girtler, 2001). В приведенном ниже отрывке из полевого дневника я опишу свой собственный опыт.

«30 декабря. Невский проспект. Ветер, косой снег, серое низкое небо, холод. Очень не хочется идти работать... но надо. Переодевшись в подворотне в рабочую одежду, я побрела от станции метро «Мая­ковская» по Невскому в поисках «приличного уголка». Кажется, в этот день здесь не очень много прохожих. Обычно — значительно больше.

Я очень тепло одета, так как надо будет довольно долго непод­вижно стоять. На мне коричневое пальто «времен бабушкиной моло­дости». Шерстяные шапка и шарф практически полностью закрыва­ют лицо. Не очень хочется, чтобы бывшие одноклассники меня узна­ли, а то пока объяснишь, как дошла до жизни такой, представляешь встречу класса и расспросы: кто кого когда и где последний раз видел, и тут: «А я тут недавно Машку Кудрявцеву видел. Она на Невском попрошайничает». Неплохо.

Я бреду по Невскому, выбирая место, стараюсь вжиться в роль, вспоминаю, что уже видела у других нищих: представляю себя ма­ленькой, сутулюсь, втягиваю голову в плечи, прячу глаза.

Наконец решила встать на Невском проспекте недалеко от угла с Литейным. Остановилась, достала свою табличку: «Люди добрые, помогите, пожалуйста», сняла перчатки (замерзшие руки вызывают больше жалости, подумала я), взяла табличку в левую руку, а правую протянула вперед. Попрошайничаю. И смех, и грех. Пока прохожие смотрят на меня, как мне кажется, скорее с любопытством, нежели с жалостью. Смотрят и проходят мимо. Может, место не очень хо­рошее? Необходим второй план, какая-то логическая ниша. Еще поис­кать? «Макдональдс». Вот это ниша! Люди платят бешенные деньги за какую-то ерунду, неужто не помогут бедному человеку.

Я перешла на другую сторону улицы и встала на углу Невского и Рубинштейна. Замерзать начала практически сразу. От холода ве­дешь себя еще «естественнее»: больше сжимаешься, чтобы сохра­нить тепло, и выглядишь еще жальче. Стою пару минут, поглядываю из под шапки на публику. Мимо проходят два молодых человека: «Ну че, подай девушке-то», — говорит один другому. Тот подал. Я сму­тилась, растерялась и вроде сказать что-то надо, а кроме «спаси­бо большое» ничего в голову и не приходит. Очень непрофессионально себя веду. Но уже около рубля у меня есть. Стою еще несколько ми­нут. Ничего. Кажется, что затея моя неудачная, но в это время ко мне один за другим подошли три человека и каждый подал по рублю ^[25] . Подействовало! Тут-то все и началось. Практически каждую мину­ту прохожие стали подавать мне мелочь. Кто-то проходил и давал мне деньги мимоходом, кто-то останавливался в нескольких шагах, роясь в кошельке, в поисках мелочи. «Массовка» повлияла на девуш­ку, только что покинувшую американский общепит и кого-то еще до­жидающуюся. Она некоторое время смотрела на меня, что-то наду­мывала себе, потом выгребла из кармана мелочь и подала еще три-че- тыре рубля. Мимо прошел человек, остановился в двух шагах, достал кошелек, вернулся и подал мне в руку свернутые в рулончик десятки жестом, как будто пряча от всех. «С Новым годом», — сказал он мне с акцентом, похлопал по плечу и пошел дальше. Я постояла еще, до­считала до 100 и отошла в одну из подворотен, чтобы перевести дух, так как чувствовала себя очень неловко. Я пересчитала то, что полу­чила, и это оказалась сумма в 68 рублей, которую я собрала за 10-12 минут. Через какое-то время я вернулась. Стою снова. Становится все холоднее и холоднее. Будучи неподвижным, сохранить тепло прак­тически невозможно. Люди проходят мимо. Дети смотрят, как всег­да, очень непосредственно и с большим интересом. Один мальчик по­интересовался у мамы, правильно ли я расставила запятые в своем обращении на табличке. Мне нелегко смотреть людям в глаза, хотя как «профи» знаю, что визуальный контакт очень важен.

Через какое-то время возвращается «мой» иностранец и протяги­вает, так же как в прошлый раз, скрывая от всех, свернутые в тру­бочку деньги. 500-рублевая купюра. Совесть моя не выдержала: я не могла так просто взять эту сумму, я отталкивала ее, а он протя­гивал ее мне снова и снова, повторяя: «Говори Христос, говори Хри­стос». Эта перепалка длилась несколько мгновений, наконец я вы­давила из себя «Христос» и взяла деньги. Мой благодетель ушел. За 35 минут я собрала 568 рублейСосчитав еще раз до 100, чтобы не срываться с места сразу, я ушла».

На проведение такого эксперимента я не могла решиться около четырех лет. Кто контролирует попрошаек, выяснить так и не удалось. Возможно, если бы я постояла подольше или стала бы попрошайничать на этом мес­те изо дня в день, я получила бы нужную информацию, но чувства стыда и страха не позволили мне продолжать эксперимент. Однако полученные результаты подтвердили ряд других предположений.

Я собрала очень большую сумму, но не буду утверждать, что каждый нищий на Невском проспекте получает такие деньги ежедневно. Но если принять во внимание те 15-20 рублей, которые я получила в течение по­лучаса от своих сограждан, то в час эти деньги превращаются в 40 рублей, за пять часов — в 200 рублей, при пятидневной рабочей неделе — в 1000 рублей... В итоге за месяц «работы» получается сумма, значительно пре­вышающая прожиточный минимум — 4000 рублей. Этот среднеарифме­тический расчет не противоречит данным, собранным мной ранее, когда я наблюдала за деятельностью моих информантов со стороны, видела по­лучаемые ими суммы и обсуждала с ними происходящее. Я не соглашусь, что такое событие, как крупная милостыня от иностранца — единично. Люди, просящие подаяние на Невском проспекте, рассчитывают на тури­стов. Старушка у итальянской мороженицы «Джина Джинелли» на канале Грибоедова обращается к иностранцам не иначе как на английском языке: «Help me please». Это — «туристский» бизнес, вернее, «интуристский». Мой случай — исключение, которое подтверждает правило. Данные, по­лученные в результате эксперимента, подтвердили один из моих тезисов: попрошайничество может быть весьма успешной экономической страте­гией. Величина сборов зависит от модели попрошайничества. Мой экспе­римент позволил выяснить, что молодая, видимо здоровая женщина тоже может стать успешной моделью попрошайничества.

Поиски презентации исследования: опыт в Берлине

Как нужно вести себя с информантом? Как нужно представить само­го себя, чтобы информанту захотелось с вами общаться? Кем нужно быть или, может быть, кого нужно играть? Я не появляюсь в дверях с короб­кой конфет, не беру интервью на интересную для моего собеседника тему, о которой ему хочется поговорить. Я не исчезаю сразу после интервью. Я надолго вторгаюсь своим исследованием в их повседневный мир, при­чем в мир, которого они, возможно, стыдятся или, по крайней мере, хо­тят скрыть от посторонних глаз. Я прошу разрешения, что буду приходить каждый день и наблюдать за ними. Задача заключается в том, чтобы пра­вильно вести себя на протяжении длительного периода и быть приятным собеседником, а не «назойливой мухой». Это кажется всегда личной про­блемой и личностным заданием.

В Берлине поиск эффективной презентации самой себя занял очень много времени и сил. В Петербурге мне помогало знание культурного кон­текста, родной язык и определенная доля везения. К везению я отношу тот факт, что познакомилась с самым важным своим «проводником» — с жен­щиной, работавшей в свечном киоске при храме. Счастливый случай, ко­торого нужно не ждать, а искать, играет не последнюю роль в поиске ин­формантов и, в конце концов, сказывается на результатах исследования. Я полагала, что в Берлине мне поможет положение аутсайдера, иностран­ки, и я смогу легко познакомиться с интересующими меня людьми. Од­нако в Берлине моя питерская стратегия знакомства на улице с «чисто­сердечным признанием» потерпела неудачу. Внезапность предложения, странная просьба, иностранный акцент сильно настораживали моих собе­седников, и я получала отказ в сотрудничестве: человек просто уходил со своего места, если замечал, что я продолжаю за ним наблюдать издалека.

Моя попытка представить себя журналисткой также провалилась. И вот история об этом. На одной из центральных улиц Берлина просила милостыню пожилая женщина. По некоторым знакам (платок на голове, теплая вязаная кофта, темная юбка, тапочки), по самим практикам поп­рошайничества (она просила милостыню с иконкой и детской игрушкой) ее можно было принять за нищую из России (я видела такой тип в Петер­бурге несколько раз), но оказалось, что она из Югославии. Однажды я по­дошла к ней и подала 50 пфеннигов. Она поблагодарила меня, и я отошла. Через несколько минут я вернулась, решив познакомиться с ней. Посколь­ку я была уверена, что моя собеседница — русская, я заговорила с ней сначала по-русски, но получила в ответ лишь недоуменный взгляд. Затем я спросила по-немецки. Отрицательное качание головой. «Вы из Югосла­вии?» — наконец спросила я снова по-русски. Утвердительный кивок голо­вой. Подумав, что мой опыт презентации себя как молодой исследователь­ницы терпит в Берлине крах, я представилась журналисткой: «Мы делаем репортаж о бедности в Берлине. Можно мы вас сфотографируем?» Пер­вые секунды моя собеседница даже не могла прийти в себя от гнева, что- то бормотала, стала рыться в своих карманах, затем достала 50 пфеннигов (интересно, что она запомнила ту сумму, которую я ей подала) и швырну­ла их мне в лицо. А затем громко и матерно обругала меня на каком-то из славянских языков, что звучало весьма однозначно и примерно так же, как и на русском. Опыт довольно неприятный, как ни уговаривай себя, что такие инциденты закономерны в ходе исследования.

Я решила подойти к моему «полю» иначе: поработать волонтером в од­ной из ночлежек Берлина, полагая, что там мне будет легче завязать зна­комства с интересующими меня людьми, и уже оттуда они сами «пригла­сят» меня в «поле». Эта работа стала для меня серьезным испытанием, так как мне пришлось взаимодействовать на чужом языке с людьми, чье пове­дение было подчас не адекватно моим ожиданиям.

Ночлежка открывалась в девять часов вечера. Входящих обыскивали, чтобы они не пронесли алкоголь, оружие или наркотики, и впускали в дом. Мне поручили присматривать в столовой: помочь донести тарелку супа, если ее хозяин уже не в состоянии сделать это сам, беседовать с клиен­тами ночлежки, чтобы они не чувствовали себя одинокими, а также на­блюдать за общественным порядком в помещении. Вначале я чувствовала себя ужасно: стояла посреди комнаты и улыбалась жующим вокруг меня людям. Я чувствовала себя тупым надсмотрщиком. Страха я не испыты­вала, поскольку вокруг были другие социальные работники, но теперь я должна была преодолеть смущение и чужой язык. Из-за языкового барье­ра я очень редко сама была инициатором знакомства. Мои знания немец­кого были более или менее достаточны для работы в университете: лек­ций, семинаров, домашних работ, но их не хватало для работы в этой со­циальной среде. Ситуация усложнялась тем, что многие из клиентов этой ночлежки не придерживались так называемого Hochdeutsch — варианта классического немецкого, а говорили на диалектах тех мест, откуда были родом, совершенно не заботясь о том, понимаю я их или нет. С этим нужно было как-то смириться и продолжать работать дальше.

Со временем я познакомилась с некоторыми людьми и стала чувство­вать себя посвободнее. Постепенно я стала пробовать назначать встречи в городе. При этом, как обычно, я рассказывала довольно много о себе, о сво­ем исследовании и просила помочь мне: рассказать, как выживают бездом­ные на улицах Берлина, как они зарабатывают деньги. Многие откровенно говорили, что они попрошайничают (кажется, более правильный перевод жаргонного словечка «schnorren», употребляемого ими, «стрелять» — как у нас «стреляют» сигареты) и, пока мы разговаривали в ночлежке, не име­ли ничего против, если бы я понаблюдала за ними на следующий день. Поскольку это происходило по вечерам, мои собеседники были, как пра­вило, уже сильно навеселе. На следующее утро у них уже не возникало ни малейшего желания быть моими проводниками в «поле». Даже если я по­являлась перед дверьми ночлежки на следующее утро в восемь часов, как мы условились накануне, мои информанты (возможно, потому, что их му­чило сильное похмелье) исчезали до моего прихода. Одним из самых слож­ных моментов работы в этом «поле» является «необязательность» инфор­мантов. На разъезды по городу и бессмысленные ожидания уходит очень много времени. Практически никогда нельзя что-то точно планировать. Маргинальность моих информантов избавляет их от бесчисленных обяза­тельств, существующих в mainstream society: например, выполнять свои обещания, приходить на встречи, заботиться о «правильной» коммуника­ции, т. е. понятно говорить. Они не подчиняются «нашему» времени. Нуж­но быть готовым к тому, что ты общаешься с людьми, у которых совершен­но другие правила жизни.

Роли информантов: легитимное оправдание

Как уже было сказано выше, необходимую информацию приходится со­бирать по крупицам. Мои партнеры не описывают свои сегодняшние мы­тарства и не рассказывают, как они зарабатывают на хлеб свой насущный. Скорее наоборот, они пытаются представить всю свою предшествующую жизнь для объяснения и оправдания своего нынешнего положения. В Бер­лине я очень часто выслушивала от своих информантов истории о поте­рянной любви, неверных женах или трагической гибели всей семьи. Па- фосные мелодрамы с трагическим концом («Мне нужно очень много люб­ви, а мир не может столько дать») очень сильно бередили душу, но их изобилие одновременно и удивляло. Почему мои информанты предлагали рассмотреть свою жизнь из этой перспективы? В Петербурге «задушев­ные разговоры» скорее касались обмана или предательства, потери квар­тиры и мизерной пенсии. Семья фигурировала только когда ее нужно со­хранить и прокормить именно благодаря попрошайничеству. Возможно, в стране с хорошо развитой системой социальной защиты, лишающей воз­можности прибегать к определенным сюжетам в объяснительных пасса­жах попрошаек, эффективным становится использование некой абсолют­ной «ценности». Так, в обществе современной Германии, существующем по жестким законам конкуренции, легитимным оправданием социально­го падения может быть, например, одна из максим человеческого бытия — любовь. Впрочем, среди берлинских информантов я выделяла людей из бывших ГДР и ФРГ, так как несколько моих знакомых «из ГДР» называ­ли причиной своего падения потерю ими работы как следствие сокраще­ния рабочих мест после объединения Германии. Легитимные оправдания всегда основаны на неоспариваемых экономических обстоятельствах или неких базовых ценностях. При длительном общении легитимные оправда­ния могут сопровождаться исполнением определенной роли, стать частью презентации человека. Я покажу это на следующем примере.

Один из моих немецких знакомых — бездомный, продающий газеты в помощь бездомным и принимающий в том числе подаяния — согласился встретиться со мной, рассказать свою историю и показать «свой» Берлин: места, где он продает газету, где ему приходиться ночевать, встречаться с друзьями и проч. Однако мои ожидания — в который раз! — не оправда­лись. Предварительно нужно вкратце рассказать его жизненную историю, являющуюся довольно показательным примером «поломанной» судьбы немца из ГДР после объединения Германии. Во времена ГДР он работал высококвалифицированным типографским рабочим, наборщиком. После объединения Германии ему еще какое-то время удалось там проработать. Он стал зарабатывать деньги, ездить отдыхать за границу: побывал в Ита­лии, на Кубе. Но вскоре типография перешла на компьютерный набор. По его словам, профсоюз не позволял таким высококвалифицированным спе­циалистам, как он, занимать менее квалифицированные рабочие места, поэтому на работу в типографии он больше не мог рассчитывать. Он рабо­тал в магазине, собирая там стеллажи, но долго не продержался и начал пить. Сейчас этот человек страдает сильной алкогольной зависимостью, много раз пытался лечиться, но безрезультатно.

У меня сложилось о нем впечатление как о человеке, желающим пред­ставить себя образованным и «не простым». Его легитимным оправданием стала не «любовь», а потеря рабочего места. (Впрочем, о любви он гово­рил со мной тоже.) Я получила соответствующую экскурсию, которая ста­ла подтверждением его презентации, т. е. экскурсия практически никак не касалась предмета моего интереса. Мой информант провел меня по из­вестной, туристской части города с характерной для бывшего гражданина ГДР ностальгической нотой: здесь продавалось мороженое за семь пфен­нигов, а булочки тогда стоили пять пфеннигов, а в этой школе училась моя сестра. Желая построить наши отношения как равный с равным, он хотел говорить со мной о высоком, о культуре: например, о «Повести о настоя­щем человеке» Полевого или о «Как закалялась сталь» Островского. В ка­кой-то момент, когда я захотела расспросить его об Унтер ден Линден — улице, на которой он продает свои газеты — он переметнулся к находя­щейся там Государственной опере. Тогда мы стали говорить о Вагнере и о ценах на билеты в театр. Он не хотел рассказывать мне о своей нынеш­ней жизни бездомного, хотя прекрасно знал, какова цель нашей прогулки. Мой информант хотел играть роль человека другого круга. Он с большим удовольствием играл роль экскурсовода. Когда он не знал, куда идти даль­ше, он извинялся, что забыл свой план, по которому обычно ведет экскур­сии: «Кстати, — не уставал он повторять в течение шести часов нашей прогулки, — обычно я беру за такие экскурсии 30 евро, но для тебя это бесплатно». В то, что он проводит такие экскурсии за деньги, едва ли мож­но поверить. Он создавал передо мной новый образ. В конце экскурсии я заплатила ему пять евро, чему он был очень рад. Мне показалось интерес­ным, как гибко реагирует человек на возможный заработок и как умеет оформить свою просьбу о деньгах, пытаясь сохранить свое достоинство.

Принцип работы качественными методами, как его видит Р. Гиртлер, заключается в том, чтобы попытаться наладить с информантами друже­ские и партнерские отношения (Girtler, 2001). Информант становится со­трудником, участником проекта, работающим вместе с исследователем на результат. Но как заинтересовать «нового знакомого» в подобном сотруд­ничестве — часто становится проблемой. Установление взаимного ин­тереса требует со стороны исследователя разного рода вкладов: времен­ных, эмоциональных, финансовых. Выслушивание тяжелых жизненных историй становится серьезной эмоциональной работой, нередко обора­чивающейся для исследователя внутренними потрясениями. Если иссле­дователь согласился помогать деньгами, нужно быть готовым к тому, что одолженные деньги назад не вернутся. Эмоциональное и финансовое ис­пользование исследователя нередко становится обратной стороной меда­ли, вручаемой в награду за работу качественными методами.

Я на личном опыте ощутила сильное внутреннее противоречие: мне было сложно рассматривать своих информантов в качестве равноправных партнеров, поскольку они сами не доверяли мне, использовали меня, не приходили на встречи, вытягивали деньги. Установление взаимного инте­реса стало для меня в «берлинском поле» настоящей проблемой. Мне ка­жется важным показать неоднозначность этой исследовательской такти­ки — ссужать информантов деньгами и относится к этим тратам, как к оп­лате за получаемую информацию, как советует Р. Гиртлер.

В моей практике был случай, когда я потеряла очень интересного ин­форманта именно благодаря тому, что стала одалживать ему деньги, пола­гая, что таким образом смогу не только отблагодарить его за помощь, но и укрепить наши отношения, быть ему полезной. Поняв, что от меня мож­но получить деньги, мой информант стал просить их у меня все чаще. Он несколько раз одалживал у меня деньги под разными предлогами: напри­мер, ему нужно купить корм собаке, которую он только что нашел, или не­обходимо обезболивающее лекарство, а у него последняя стадия рака же­лудка (обычно он получает эти лекарства бесплатно, но сейчас по каким- то причинам не получилось), или ему нужен уголь, чтобы протопить свою палатку. На такие просьбы мне лично сложно ответить отказом и дело до­шло до довольно приличной суммы. Он долго обещал вернуть мне деньги и, в конце концов, просто исчез, поменяв место продажи газет. Так, мне кажется, я совершила стратегическую ошибку: из приятной собеседницы я превратилась в кредитора, от которого нужно скрыться.

Петербургские и берлинские нищие

Прежде чем перейти к сравнению петербургских и берлинских по­прошаек, я хочу напомнить тезис, предложенный в начале: сила и харак­тер эмоций, испытываемых исследователем в полевой работе, через реф­лексию и теоретизацию могут стать вкладом в научное осмысление фе­номена. Я предполагаю, что степень и качество эмоциональных затрат исследователя при изучении социальной группы могут быть своеобразны­ми критериями уровня включенности или исключенности данной группы «в»/ «из» mainstream society. Так, достигнуть доверия между исследовате­лем и исследуемым значительно быстрее и проще, если группа включена в «большое общество».

Безусловно, эмоциональный опыт, полученный при работе в Петербур­ге и в Берлине, различен. В Германии я должна была справиться с двойным, а то и тройным отчуждением: преодолеть не только социальный барьер, но также культурный и языковой. Если можно говорить о каких-то измеряе­мых долях чувств, кажется, что страха и неуверенности я испытала больше в Берлине, поскольку непонимание, «нечувствительность» к повседневно­сти ситуаций рождает страх и отторжение непонятного. И все же я пред­полагаю, что петербургские нищие (попрошайки) являются менее исклю­ченной социальной группой, нежели их коллеги в Берлине. В Петербур­ге мне удалось самостоятельно и достаточно быстро установить контакт с людьми, которые просят на улице милостыню. Поискав и поспрашивав по знакомым, «у нас» возможно найти «знакомого нищего» и довольно быстро установить с ним «партнерские» отношения. Мои петербургские знакомые хотели произвести на меня «хорошее» впечатление. Отсюда я сделала вы­вод, что мое мнение им не безразлично. Другим критерием определенного отношения ко мне стала подаваемая мной милостыня: с течением времени петербургские информанты перестали принимать от меня деньги, а пару раз даже приглашали в кафе, не разрешая мне платить за них. За сравни­тельно небольшой промежуток времени я стала «своей», возможно потому, что сами информанты не чувствовали дистанции между нами и принимать милостыню от меня стало «не хорошо». Конечно, в Петербурге у меня зна­чительно больше контактов для поиска доступа к полю. В Берлине через знакомых я могла выйти разве что на панков, которые нищими как таковы­ми не являются, хотя и используют «попрошайничество» как один из воз­можных заработков. Попытки знакомства, сближения с уличными нищими без посредника потерпели неудачу. Мне удалось найти информантов лишь через соответствующую организацию (ночлежку), но ими стали люди, вы­бравшие легитимный способ сбора милостыни через продажу газет в поль­зу бездомных. Но даже после установления с информантом «хороших от­ношений», у меня складывалось впечатление, что меня не воспринимают серьезно как возможного партнера по коммуникации. Мы были по разные стороны барьера, поэтому меня можно было «обманывать»: не возвращать деньги, не приходить на встречи. Берлинские информанты не чувствовали по отношению ко мне никаких моральных обязательств, поскольку обяза­тельства и доверие возможны среди своих. Совесть существует только для своих, а я воспринималась как совсем чужая.

Дата добавления: 2015-08-28