Электронная публикация: http://socioline.ru 4 страница

Честно скажу, что, наблюдая такую жизнь ежедневно, трудно было со­хранять исследовательскую беспристрастность. И хотя именно это внут­реннее неприятие помогло увидеть многие тонкости тендерного порядка в турецких семьях, а заодно и разобраться с феминизмом и своим отношени­ем к нему, мне не просто далось ни разу не сорваться: не выказать своего отношения, не влезть со своими представлениями и не начать феминист­скую пропаганду. Иногда наступало почти депрессивное состояние. Дело усугублялось тем, что мы жили в условиях полного отсутствия приватно­сти. Я спала в одной комнате с хозяйкой и ее дочкой. Моему коллеге по­везло больше: он спал в отдельной комнате, однако там стоял шкаф с муж­ской одеждой, и каждое утро хозяин будил его перед уходом на работу. Нас спасало то, что мы периодически отправлялись в другие семьи, а иногда устраивали себе выходной: уезжали в ближайший город, чтобы посидеть в интернете, пообедать в местном ресторанчике, погулять по старинным улочкам. Такая эмоциональная разрядка давала силы для дальнейшего ис­следования. Если нет возможности такого переключения, а на тебя «нака­тывает», и ты не в силах перебороть этого состояния, можно сослаться на мигрень, давление, плохие новости из дома — на все, что угодно, лишь бы никто не подумал, что это как-то связано с принимающей семьей.

В тех случаях, когда принимающая семья не вызывает у тебя таких эмоциональных нагрузок, могут возникать проблемы другого рода. С од­ной из них я столкнулась в этом же исследовании в Узбекистане, когда жила в одном из крупных городов республики. Часто принимающая семья становится для исследователя проводником в поле или, по меньшей мере, ориентирует его в пространстве и правилах местной жизни. Не надо объ­яснять, как важен проводник для успеха исследования. В нашем же слу­чае его роль была важна также потому, что не все наши информанты хоро­шо владели русским языком, а мы, увы, не знали турецкого.

Хозяйка дома, в котором я жила, не могла стать нам полноценным про­водником. Это была молодая женщина, жившая с пожилой свекровью и дочерью-школьницей (муж работал в России). Она «вышла замуж в Уз­бекистан» из другой республики (причем из кишлака). Дом их находил­ся в старой части города, вне небольших турецких анклавов, существую­щих на окраинах. Круг ее общения составляли преимущественно золовки (сестры мужа), и вся семья мужа была «смешанной» (покойный свекор был азербайджанцем, и все золовки замужем не за турками), т. е. у них не было специфического «турецкого круга». Но, тем не менее, она оказала нам существенную помощь: съездила с нами в пару семей турок-месхетин- цев и выступила в роли переводчицы.

Поскольку моя хозяйка жила довольно замкнуто, не работала, занима­лась только домом и дочерью-школьницей (дом был хоть и большой, но го­родской, то есть без живности и огорода), то мое появление в их доме не столько стеснило, сколько оживило ее жизнь. Поездка с нами доставила ей удовольствие, но взамен она стала ожидать от меня ежедневных отче­тов: рассказов о том, где я была, с кем общалась, что видела и т. п.

Сначала я легко делилась с ней своими впечатлениями, но затем стала сопротивляться ее напору. Она взяла на себя роль эксперта и определяла, кто «правильный», а кто «неправильный» турок из тех, о ком я рассказы­вала. С одной стороны, было даже полезно с исследовательской точки зре­ния обсуждать с ней поле, однако неправильно с этической: хотя в силу образа жизни моей хозяйки вероятность «утечки информации» была очень мала, однако все равно у меня возникало чувство, что я нарушаю правило конфиденциальности в отношении своих информантов.

Я все меньше и меньше делилась с ней впечатлениями, и мне удалось перестроить наше общение, но за счет определенного напряжения между нами, а затем прикладывать усилия, чтобы снять и его. Однако я извлек­ла хороший урок на будущее: выстраивая взаимоотношения с информан­тами, и прежде всего с принимающей семьей, надо стараться с самого на­чала определять границы «дозволенного» и «недозволенного» и соблюдать их по возможности мягко, но неукоснительно, дабы у твоих информантов или проводников не возникало ощущения «неадекватности обмена».

Тем не менее, я не разделяю распространенного мнения, что исследо­ватель в поле всегда должен соблюдать дистанцию в отношениях с инфор­мантами и что ее отсутствие ведет к субъективности и искажению вос­приятия и интерпретации. В моей практике было несколько случаев, ког­да между мной и информантками, практически с первых минут общения, возникала взаимная симпатия и притяжение. Это подобно любви с перво­го взгляда — и что с ней прикажете делать? Душить ее? Бежать от нее? Конечно, нет. Более того, ранее мне представлялось, что свое поле надо любить и в своих информантов надо влюбляться — это только обостря­ет исследовательский интерес и облегчает доступ. Флер влюбленности все равно опадет, а во время работы с «отчужденным» от объекта мате­риалом — текстами интервью и полевых дневников — происходит необ­ходимое для анализа отстранение. Хотя, конечно, существует опасность «в пылу влюбленности» что-то не заметить, упустить, но здесь уже должен срабатывать профессионализм. Однако теперь, глядя на опубликованный «плод» такой «влюбленности» в информантов и переосмысляя опыт деся­тилетней давности^[17], подписываюсь только под первой частью этого посту­лата: поле следует любить, но в информантов лучше не влюбляться. Увы, может просто не хватить времени для того, чтобы отстраниться, особенно если поле тут же, под боком, в твоем городе, и ты пишешь текст, продол­жая в той или иной мере в нем находиться. Поэтому хорошо, если рядом с тобой ироничный и скептически настроенный коллега.

Будучи исследователем, ты все равно остаешься обыденным челове­ком, со своими взглядами, заблуждениями, чувствами и т. п., и дабы обы­денное в тебе не мешало, а помогало исследованию, надо постоянно реф­лексировать над собой в поле. Возникающие в поле сердечные привязан­ности оборачиваются проблемой не столько для исследования, сколько для меня самой — проблемой моральной и, пожалуй, неразрешимой.

В основе таких спонтанно возникающих симпатий — ощущение род­ства и взаимный интерес друг к другу. О твоей роли исследователя быст­ро забывают, ты уже интересуешь своих информантов прежде всего как человек: они расспрашивают тебя о твоей жизни и рассказывают о сво­ей, делятся своими бедами, переживаниями, мечтами. И вы слушаете друг друга, сопереживаете, обсуждаете, советуете... Однако ты при этом — бу­дучи совершенно искренним — не перестаешь, в отличие от своих собе­седников, пребывать в поле и, возвращаясь домой, заносишь все (или мно­гое) в дневник, потом анализируешь, да еще и используешь в тексте! Ка­кая разница, что ты сохраняешь анонимность своих друзей и не выдаешь интимных тайн! От внутреннего ощущения некоторой нечистоплотности все равно никуда не денешься, и с этим остается только смириться.

При этом от тебя ожидают более плотного общения и частых визитов, поскольку воспринимают уже как родного и близкого человека, и ты бы и сама рада, но у тебя здесь работа, и другие информанты, интервью и прочие обязанности, да и концы не близкие. Приедешь — и тебя не отпускают, ос­тавляют ночевать, расстраиваются, если заехала не надолго. И уже чувст­вуешь себя обязанным выкроить время, заехать, навестить, остаться...

Причем одна-две сердечные привязанности к концу полевого исследо­вания дополняются еще другими дружескими или просто хорошими отно­шениями. И некоторые из этих контактов продолжаются и после отъез­да — в письмах, звонках, эсэмэсках, электронной почте.

Но жизнь в большом городе да при нашей профессии задает совсем иной ритм, нежели в поле, где все подчинено только исследованию. У тебя уже следующий проект (а часто и не один), и долги по предыдущим, и ко­мандировки, семинары и конференции, и обязанности в семье, и друзей своих ты уже давно видишь в лучшем случае раз в год, в дни рождения, а количество связей от поля к полю, от исследования к исследованию уве­личивается, и тебя уже на всех не хватает, ты не успеваешь даже вовремя поздравить с праздниками, только покаянно извиняешься в ответ...

Иногда бывает возможность отплатить за оказанные гостеприимство, открытость и теплоту здесь, дома. Через год после летней школы на Куба­ни местный хор кубанских казаков собрался в Петербург на празднование 300-летия города.^[18] Они позвонили нам с просьбой организовать им встре­чу и доставку на место (их поселили за городом). Мы заказали (и оплати­ли, естественно) автобус, я ожидала их на стоянке, а коллега встречала хор на вокзале. На перроне одного из хористов задержали — он вез с со­бой шашку, т. е. холодное оружие. Ей пришлось как-то улаживать эту про­блему, мне — нервничать и успокаивать водителя...

Два года назад в Петербург на заработки приехал сын моих информан­тов из Узбекистана. И тут уже мне пришлось выступить в роли проводни­ка: ходить с ним в миграционную службу, водить на медицинский осмотр, одалживать деньги, исправлять ситуацию с неправильной регистрацией, вместе с коллегами разрешать возникшие осложнения с милицией, при­глашать в гости, водить по городу и т. п. Я чувствовала себя обязанной помогать ему (когда я через два месяца после его приезда прилетела в Уз­бекистан и навестила его родителей, мать сказала мне при прощании: «Те­перь мой сын — твой сын»). Но с другой стороны, все, что с ним происхо­дило, особенно в период его обустройства в городе, интересовало меня и некоторых моих коллег как социологов (у меня как раз начинался проект по трудовой миграции из Средней Азии, а у коллег шло исследование дис­криминации этнических меньшинств со стороны милиции).

С одной стороны, внимание, которое я ему уделяла в течение почти двух лет, никак не тянет на «материнское» по интенсивности, с другой — оно требовало ресурсов, как временных, так и материальных, которые и без того у меня в изрядном дефиците. Короче говоря, душевного равно­весия эта история мне не прибавила, а скорее наоборот. Я только иногда думаю, что было бы, если бы в Питер приехал не один, а несколько человек из тех, кому я раздавала свои визитки и координаты, да еще одновремен­но, и всем понадобилась моя помощь?

В общем, так или иначе, но я всегда чувствую себя в долгу перед сво­ими информантами. Есть еще одна сторона взаимоотношений исследова­тель — информант, которая не позволяет получить от нашей работы мо­рального удовлетворения сродни тому, которое получает, например, врач, спасший жизнь своему пациенту, или садовник, вырастивший сад и соб­равший урожай. Многие из наших информантов — особенно, когда в фо­кусе исследования острая социальная проблема, т. е. в большинстве слу­чаев — спрашивают: А чем поможет им наше исследование? Какой от него будет толк? В исследовании турок-месхетинцев эти вопросы были иног­да абсолютно прагматичны (например, можем ли помочь оформить рос­сийское гражданство); иногда было важно убедиться, что наше появление не предвещает очередных репрессий (постановка вопроса, особенно акту­альная в России, где мы работали с ферганскими беженцами); иногда они были связаны с надеждой на конкретную помощь от российского государ­ства, которое мы в их глазах представляли (тот факт, что этот междуна­родный проект был инициирован и проводился международной организа­цией, базирующейся в Германии, они как-то игнорировали). Но иногда за этим вопросом стояла искренняя заинтересованность в судьбе народа, к которому принадлежал информант.

Среди моих информантов в Узбекистане был замечательный человек — высоко образованный, знающий несколько языков, работавший за грани­цей. Он и его жена были, пожалуй, единственными в этом поле, с кем мы говорили «на одном языке». Мы до сих пор поддерживаем отношения, хоть и не очень регулярно. В начале нашего знакомства он живо интересовал­ся целями нашего проекта, его следствиями — его, историка по образова­нию, волнуют судьбы турок-месхетинцев, он мечтает написать о них кни­гу, по мере возможности знакомится и встречается с представителями из­вестных фамилий, собирает и записывает воспоминания.

Мы не один раз возвращались с ним к смыслу, целям и методам нашего проекта, я давала ему изданные нами книги, мы обсуждали с ним наши на­блюдения. Когда вышла монография по результатам проекта, я подарила ему экземпляр. Вот что он мне написал в ответ:

«Социология как наука что-то совершенно новое (во всяком случае для меня) и уже даже этим представляет интерес.... Что касается конкрети­ки, то у меня вот такой вот эгоистический вопрос. Что может дать, вернее, чем эта книга может помочь, исследуемому этносу (или социуму — не имеет значения)? Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что исследователи и не ставили такой задачи. Иногда между строк авто­ра (не всех!) возникает и зыбко маячит что-то личное, чувственное, но, по всей вероятности, изначальная установка хроникального отображения объекта исследования без эмоций одергивает его и он как-то растерянно и судорожно оглядывается по сторонам, черт, дескать, не надо!

А народ, он продолжает жить, жить в обреченной неопределенности и бесперспективности. Последнее, что рассказала моя племянница, что остатки турков-месхетинцев Джумы намериваются отвалить в Турцию. Но это только благое желание, не более. Сейчас, на фоне глобальных про­блем все уже забыли о маленьком несчастном народе. В Грузии этот воп­рос сейчас не актуален».

И что я могу ему ответить? В очередной раз объяснить наши цели и ме­тоды? Сказать об отложенном эффекте, о том, что нашу книгу прочтут, где надо, и она, возможно, повлияет на принятие решений? Я, конечно, все это сделаю, однако до конца своих дней буду чувствовать свою ответс­твенность за все, что будет происходить с турками-месхетинцами.

Очевидно, именно подобные чувства неудовлетворенности и ответ­ственности заставляют некоторых социологов уходить в правозащитники или акционистскую деятельность. Однако открытая Майком Буравым дис­куссия о публичной социологии^[19] предлагает иной путь: разрешать возни­кающие моральные проблемы, не уходя из профессии, но развивая публич­ную социологию, в рамках которой социолог доносит профессиональное знание до общественности. На этом пути тоже не следует ожидать скорых результатов, однако я разделяю позицию М. Буравого, который считает, что «публичная социология должна быть вовлечена в процесс порождения дебатов, дискуссии даже тогда, когда это не приводит к изменениям поли­тики. Это своего рода демократический процесс, в котором мы все должны принимать участие» (Публичная социология, 2007:24). Эта идея греет мне сердце и дает надежду.

С точки же зрения тех, кто считает концепцию публичной социоло­гии парадоксальной, публичность и социологию несовместимыми^[20], я, без­условно, излишне эмоционально вовлекаюсь в поле, и это непрофессио­нально. Но в этом смысле я предпочитаю оставаться дилетантом. В каж­дой профессии есть свои издержки и просто надо быть к ним готовым.

Литература

Публичная социология: круглый стол (2007) / / Журнал социологии и социальной антропологии. Том X. № 4. С. 5-26.

Мария Кудрявцева

«ВЫ КОГДА-НИБУДЬ ПОПРОШАЙНИЧАЛИ? — ДА, ОДНАЖДЫ...»

В этой статье проанализирован мой полевой опыт, полученный в исследовании современных форм попрошайничества в Петербурге и Берлине.

Введение

Качественные методы незаменимы при изучении маргинальных групп. Но как это тяжело! И это еще тяжелее для молодой женщины, социализи­рованной по «стандартной тендерной схеме» в благополучной семье, без опыта знакомства с маргинальными формами жизни. В этом случае у ис­следовательницы, с одной стороны, множество предрассудков и страхов перед будущим «полем», и с другой — отсутствует необходимая когнитив­ная карта, создаваемая человеком на базе накопленного опыта и предлага­ющая определенный набор знаний и навыков, помогающих толковать си­туацию и правильно себя в ней вести. Такие знания приходится приобре­тать в «поле».

Иногда я ненавижу свою работу и не хочу идти в «поле». Это нежела­ние возможно объяснить самому себе и преодолеть, но для этого требует­ся время и рефлексия, на которую тратится много внутренних сил. Мои партнеры по исследованию — мои информанты — своим внешним обли­ком не всегда соответствуют тем гигиеническим нормам, к которым при­выкла я. Случается, что мои респонденты хотят меня угостить, обнять или даже поцеловать при встрече. И несмотря на радость от теплого приема, вспоминаются предостережения о том, что девяносто процентов всех без­домных больны туберкулезом и сифилисом. Часто после «поля» по профи­лактическим соображениям следует принять горячий душ. Я готова согла­ситься с профессором Гиртлером, что нужно есть жареных жуков, чтобы достичь необходимого доверия в «поле» (Girtler, 2001: 90). И, может быть, жареного жука я и съела бы, но пить с моими информантами из одной бу­тылки я не хочу. А ведь случается, что требуется и это. Бывало по-насто­ящему страшно, когда в поисках выхода в «поле» нарвешься на «не того парня», и совершенно выживший из ума и пропивший рассудок человек (как действительно казалось в тот момент) смотрит на тебя налитыми кро­вью и ненавистью глазами, и невозможно представить, что произойдет в следующую минуту: «убить — не убьет, но головой об дерево стукнет».

А сколько уходит времени! В наблюдении проходят часы, дни, а то и месяцы, копится информация о повседневности изучаемого феномена, ко­торую на самом деле нудно наблюдать — до тех пор, пока не произойдет что-то неожиданное, вроде «гарфинкелевской поломки», вскрывающей ру­тину и во многом объясняющей структуру самого феномена.

Это «поле» забирает очень много душевных сил на самоуговоры и на постоянное эмоциональное и интеллектуальное напряжение в поисках правильной линии поведения. Мне кажется, я никогда не буду искренне принимать участие в повседневной жизни моих информантов и поэтому никогда не стану для них настолько «родной и близкой», чтобы они с безо­глядной радостью делились со мной своими сокровенными тайнами и так называемыми «техниками манипуляции попрошайничества». Мой жиз­ненный мир слишком отличается от их мира. Я прекрасно отдаю себе от­чет в том, что эти строки не соответствуют гуманистической идее каче­ственной методологии: через нивелирование различных по объему влас­ти позиций «ученый» — «изучаемый» преобразовать объект исследования в субъект и рассматривать представителей изучаемой группы как равно­правных партнеров по проекту. Я всегда буду чужой для многих моих ин­формантов и, наверное, с этим нужно просто смириться и работать из этой перспективы — из перспективы постоянного контроля над самим собой и осознания собственной исследовательской позиции.

Я не думаю, что любое изучаемое «поле» можно полюбить, но, конеч­но, в нем можно многому научиться. Можно встретить людей, которых в обычной жизни ты никогда бы не встретил.

Выше написанные строки более чем не этичны по отношению ко мно­гим моим партнерам по проекту, к людям, согласившимся рассказать о себе. Поэтому я заранее хочу извиниться перед теми информантами, с кем было легко и приятно работать. Однако по ходу проекта мне прихо­дилось встречаться и с теми, кто меня обманывал, использовал, кого я бо­ялась, общение с кем было для меня весьма проблематичным.

Данная статья написана из перспективы, рассматривающей включен­ное наблюдение — метод, который я считаю наиболее адекватным в подоб­ных исследованиях — прежде всего как взаимодействие, общение между исследователем и интересующими его людьми, а самого социального ис­следователя как своеобразный инструмент по сбору данных. Возможно, сильные негативные эмоции, отраженные в этой статье, можно объяснить тем, что в проекте был задействован не совсем подходящий «инструмент» (т. е. исследователь), который пришлось приспосабливать к работе. По­этому здесь я расскажу о самых обычных человеческих ощущениях, воз­никающих у исследователя в «поле». На ряде эпизодов будет показано, как развивалось личное и исследовательское отношение к изучаемому фе­номену, с какими трудностями я столкнулась и как пыталась их преодо­леть. Я полагаю, что сила и характер эмоций, испытываемых исследовате­лем в полевой работе, могут — через концептуализацию — стать вкладом в научное понимание феномена.

За последние десять лет тема нищенства стала популярной. В 1993- 1994 годах в петербургской и московской прессе начали появляться за­метки о нищенской мафии, об уровне доходов городских попрошаек, об «университетах» для нищих, где старшие коллеги за справедливую плату обучают новичков искусству попрошайничества. Я не ставила своей не­пременной задачей развенчать или подтвердить эти истории. Нищенство (попрошайничество) рассматривается мной как символическое и эконо­мическое (взаимо)действие, а инициирующие его агенты — люди, прося­щие на улице подаяние — не как слой «самых бедных», а как символичес­кая группа, организующая посредством своих телесных практик особое смысловое пространство, при создании которого очевидно оперирование значимыми социальным категориями (ценностями): здоровье, работа, се­мья, дом. Продуманное использование знаков (мимики, жестов, одежды, вербальных кодов, дистанции и пр.) может сделать нищенство успешной экономической деятельностью. Изучение социального взаимодействия между просящим и подающим возможно только через подробное изуче­ние мелких деталей. Смысл такой работы на микроуровне я вижу в «на­сыщенном описании»^[21], открывающем доступ к миру символов и их зна­чений, которые определяют поведение вовлеченных в действие лиц. Опи­сания должны быть выполнены из той же перспективы, из которой люди сами интерпретируют свой опыт. По мнению американского социального антрополога Клиффорда Гирца, антропологическое исследование заклю­чается в том, «чтобы искать общий язык, а не заставлять людей говорить на языке исследующего их социолога» (Гирц, 1997).

Методы исследования: наблюдение и беседы

Необходимыми инструментами для достижения поставленных мною задач являются качественные методы — наблюдение и интервью. Послед­ние имеют форму длительных бесед с информантами без жестких правил структурированного интервью^[22]. Эти методы позволяют работать в про­блематичных или, по меньшей мере, необычных ситуациях, когда доступ к изучаемому объекту ограничен и не может быть достигнут количествен­ными методами. Проведение стандартизированного опроса среди нищих не может привести к тем результатом, на поиск которых направлено дан­ное исследование, поскольку формализованный опрос многократно увели­чит и так существующую социальную дистанцию.

Выбор способа наблюдения зависит от позиции социолога. Исследова­тель может быть совершенно «незаметным» в изучаемой среде как, напри­мер, американские социологи И. Гоффман и А. Стросс; может активно при­нимать участие в жизни исследуемой группы и открыто обсуждать интере­сующие его вопросы подобно австрийскому ученому Р. Гиртлеру; а может проникнуть в среду фактически в качестве шпиона как писатель-исследо­ватель Г. Вальраф (Reichertz, 1989:89). С выбором открытого или скрытого типа наблюдения связаны стратегические проблемы, а именно в какой сте­пени социолог готов открыть «свои карты» в «поле» и сообщить о своих фак­тических исследовательских интересах. Преимущество скрытого включен­ного наблюдения заключается в том, что оно может значительно быстрее привести к результатам, достижение которых при других типах наблюде­ния потребовало бы больше времени, если было вообще возможно. Выбор данного типа наблюдения зависит не только от занимаемой исследовате­лем этической позиции, но и от его личных качеств: нужно быть готовым к определенного рода опасности — быть рассекреченным, последствия чего могут быть более чем неприятными. Необходимы способность к силь­ной концентрации, умение держать ситуацию под контролем и справляться с внутренним напряжением, талант к перевоплощению.

Ирвинг Гоффман утверждал, что участвующее наблюдение — это не столько отдельный метод, сколько целая самостоятельная форма соци­ального исследования, при которой ученый «подвергает себя, свое тело, свою личность и свою социальную ситуацию непредвиденному влиянию» (Goffman, 1996:263). На мой взгляд, социальный исследователь, работа­ющий в качественной методологии, является сам по себе своеобразным рабочим инструментом. Помимо профессионализма, т. е. квалификации специалиста, параметрами такого «инструмента» становятся как личност­ные качества человека (решительность, сообразительность, чувство юмо­ра), так и испытываемые им чувства (брезгливость, страх или отвраще­ние). Чтобы полноценно описать феномен, нужно откровенно рассказать о чувствах, которые испытывал исследователь в «поле». Социолог должен занять позицию осознанной рефлексии к своему исследованию как к ин- теракционному процессу, опутанному сетью разнообразных взаимодейс­твий, которые он наблюдает, анализирует и о которых пишет (Hughes, 1971). Методологические правила, которые устанавливает для себя соци­олог в «поле», это также и правила общения, т. е. планомерного, рассчи­танного на партнера по коммуникации, события (Lindner, 1981: 51).

Безусловно, открытое участвующее наблюдение — этичнее по отно­шению к людям, с чьей жизнью социальный исследователь хочет позна­комиться и, опубликовав текст, выставить ее таким образом на всеобщее обозрение. Но я убеждена, что есть «поля», где нужно или повременить с откровенным признанием или несколько изменить исследовательскую легенду, цель своего прихода, поскольку «открытый» исследователь своим вторжением серьезно трансформирует «поле».

Типы наблюдения в разные фазы исследования

В зависимости от степени внутренней готовности и обстоятельств я ра­ботаю как методом скрытого (не участвующего), так и открытого (участ­вующего) наблюдения. Следует отметить, что я сразу установила себе за правило сообщать при непосредственном знакомстве с информантом о своих исследовательских намерениях. Но в начале проекта самым слож­ным оказалось преодолеть в себе страх. Я боялась. Я должна была преодо­леть в себе страх подойти и заговорить на улице с незнакомыми и чужды­ми людьми. Трудности были связаны прежде всего с неприятием объекта, обусловленным маргинальной позицией группы и постоянно «подогрева­емым» уговорами родных и друзей «уйти от нищих»^[23]. Поэтому свой пер­вый этап полевой работы я называю фазой «простого наблюдения» или «неструктурированного не участвующего наблюдения», когда я не пыталась познакомиться с интересующими меня людьми.

Страх социолога, работающего в незнакомой социальной среде, объ­ясним и давно стал предметом научной рефлексии. По мнению немецкого этнолога Рольфа Линднера, самые известные полевые антропологические исследования, объектом внимания которых стали феномены индустриаль­ных обществ, начинались, когда социальный исследователь, принадле­жащий среднему классу, обращал внимание на гетто, на общественные низы, на бедные кварталы, на «outcasts». Исследователь всегда был пу­тешественником от своего класса к классу, который он изучает. Он поки­дал уютный, защищенный четырьмя стенами кабинет и оказывался лицом к лицу с незнакомыми формами социальной жизни. Испытываемые при этом страхи могут выразиться в нарушениях психосоматического харак­тера (например, учащенное сердцебиение, потеря аппетита и сна), а так­же в постоянном откладывании момента выхода «в поле», вплоть до «на­кручивания» бесконечных кругов по кварталу, где находится необходи­мый исследователю объект (Lindner, 1981:58).

До проекта я не собирала никаких материалов о нищенстве — ни о его прошлом, ни о настоящем. Я начала свое исследование с минимальным представлением о том, на что смотреть и за чем наблюдать. Единственным выходом было впитывать все увиденное и услышанное, «как губка». Я на­блюдала за нищими со стороны и фиксировала увиденное в полевом днев­нике: записывала тексты с табличек нищих и их устные обращения, услы­шанные в транспорте, старалась внимательно рассмотреть их действия, мимику, жесты, одежду. Также я заносила в дневник всяческие истории о нищих, которые рассказывали мои знакомые. Так я хотела получить не­кое обывательское представление о попрошайках. Я знакомилась с «по­лем», собиралась с духом и разрабатывала варианты знакомства.

Поскольку я не доверяла своим будущим информантам и боялась их, моим первым партнером в проекте стала женщина, не представлявшая со­бой экстремальный тип нищенки. Она работала в одном из подземных пе­шеходных переходов в Петербурге и собирала деньги при помощи своей по цирковому наряженной собачки. Эта женщина занимала, скорее, проме­жуточную позицию между попрошайкой и уличной актрисой. Она не каза­лось мне настолько чуждой, как другие люди, просящие на улице деньги. К тому же, у нее была собака, которая стала некой зацепкой, предметом разговора. Мы познакомились, и я стала с ней работать. Одновременно я продолжала постоянно рассказывать о своем проекте друзьям и знако­мым и так вышла на женщину, работающую в свечном киоске при одном петербургском храме. Она познакомила меня с целой группой церковных нищих. Постепенное погружение «в поле», привыкание к объекту иссле­дования и накапливаемый опыт в общении с интересующими меня людьми придали мне силы и смелость пытаться завязывать контакты с будущими информантами прямо на улице без посредников.

Вероятно, одним из самых сложных этапов в полевом исследовании яв­ляется этап получения доступа к «полю» и завоевания доверия. Я отдава­ла себе отчет, что мои информанты, как всякая маргинальная группа, бу­дут воспринимать меня очень настороженно, и завоевать их доверие будет нелегко. Поэтому довольно много времени я уделила своей методике по­степенного знакомства. Я подходила к интересующему меня человеку, представлялась студенткой университета, которая пишет работу о «бед­ности, милосердии и сострадании», и спрашивала разрешения постоять и понаблюдать. Чтобы не «испугать» потенциального партнера по проек­ту, я сместила свой интерес с практик попрошайничества и говорила, что мне интересно узнать, кто чаще подает — мужчины или женщины, в какое время суток и проч. Так я приходила каждый день, всегда подавала мило­стыню, становилась невдалеке от информанта с клочком бумаги и наблю­дала, как он работает. Постепенно ко мне привыкали и, поскольку целый день «стоять» в одиночестве довольно скучно, мы начинали разговаривать и знакомиться ближе. Я довольно много рассказывала о себе, чтобы со­здать как можно более неформальную и откровенную атмосферу. Со вре­менем наши отношения становились, на мой взгляд, вполне дружескими. Например, от меня перестали принимать милостыню: больше я не была анонимным прохожим, от которого не стыдно брать подаяние.

Дата добавления: 2015-08-28