Ничего личного. Только секс. 9 страница

Осталось достать из морозилки запотевшую бутылку текилы и нарезать веселый желтень­кий лимончик. Серебряная текила словно хихикает ледяным голоском, заполняя стопку. От картошки идет обалденный пар. Распаренная курочка истекает жиром...

Джим входит и смотрит. Долго, очень долго смотрит на белоснежную скатерть и лихое великолепие, которое я ему устроила на кухонном столе.

— Я хочу десерт,— без выражения произно­сит он.

Я тупая. Я не сразу сообразила, о каком де­серте он говорит. Он рывком усаживает меня на стол, срывает трусики.

Мммм... куни просто потрясающий. Я даже не догадывалась, насколько мальчик может быть нежным.

—Джим, все остынет... тебе не нравится мой сюрприз?

—Все очень красиво...— Он облизывается.

—Джим...

—Тихо.— Он задирает на мне юбку и берет очень грубо. Хорошо, что я мокрая. Бутылка и стаканчики позвякивают на столе, в стаканчи­ках — лед, мокрые блестящие кружки лимона егозят на хрустальном блюдце. Можно зани­маться сексом с любовью, можно — хотя бы с симпатией, но... оказывается, можно и с нена­вистью.

«За что ты меня так ненавидишь, Джим?»

—Тихо. Молчи. Мне надо подумать.

—Ты боишься... за меня или за себя?

Он резко поворачивается и смотрит, будто втыкает мне в щеку нож. Но это не от злобы, просто он уже думает о чем-то другом, я снова в пролете. Курочка остывает, никому не нужная, вся в имбире и в карри.

Я не могу смотреть ему в лицо, отвожу взгляд. И очень не вовремя. Там кто-то есть.

Там. За занавеской, в окне напротив. В тыся­чу лет немытом, изгаженном, залепленном газетами окне. Что-то мелькает вроде передника или деревенского платья в горошек.

—Джим, где Жанна?

—Я отвез ее на дачу.

—У тебя есть... дом за городом?

—Нет, это дача ее родственников. Почему ты спросила?

—Мне показалось...

—Что тебе показалось?

Я киваю на окна. Там никого. Женя нервно закуривает, его движения сейчас похожи на движения утопающего. Совсем немного — и за­бьется в конвульсиях. Мне начинает переда­ваться его мандраж. Это похоже на перестук во­енных африканских барабанов, я видела в каком-то страшном кино. Там еще людоеды бы­ли. Стучит из-за сопок, из-за леса тихонько один барабан, ему отвечает второй, уже ближе, и сильнее, и тут подключается третий, совсем близко, с противным металлическим гулом, и кажется, во рту разливается кислое — кровь.

—Там кто-то смотрел. Он не удивляется.

—Мне наплевать на отца. Мне он ничего не сделает.

«Почему ты так уверен, мальчик?» Я хочу ему рассказать, что за человек его отец на самом деле. Каким он может быть. Иног­да, очень редко. Я видела всего дважды. И оба раза его ярость не касалась меня.

—Тебе он тоже ничего не сделает. Лапа, рас­скажи мне о своем отце.

—Зачем тебе?

—Надо.

«Ты прав, мальчик. Это надо рассказать...»...Отец меня воспитывал в соответствии со своими понятиями о жизни. Он меня просто лу­пил зверски.

Не знаю, бил ли он меня в возрасте распашо­нок, но в три года — уж точно. За то, что заговорила слишком громко за столом, за то, что раз­лила чай, за то, что кушала мало, за то, что по­резалась...

Раза два в месяц папа накапливал злость, на­верное, не на ком было сорвать на работе. Для этого была я. Наша мама всегда, сколько ее по­мню, находилась на гастролях. Очевидно, папе это мешало жить. Однажды, мне было лет семь, я на качелях поцеловалась с мальчиком. Точнее — он меня первый поцеловал, прижался, положил мне руку на плечо и торжественно поцеловал.

И тут раздался ласковый голос отца: «Лапа, домой!» Я соскочила с качелей, ни о чем не подо­зревая, улыбнулась ему, наверняка, у меня было замечательное настроение, вбежала в парадную.

Он ударил меня сзади, по голове, внутри что-то разорвалось от боли. Я пролетела пушечным ядром через парадную залу подъезда и разбила нос о стену. Убегать мне не позволялось. Мне оставалось сжаться в комок и переносить удары, от которых голова все сильнее билась о стену.

Папа оторвал мне ворот, пока тащил от сте­ны до лестницы. Я упала, коленки разбились в кровь. Он ударил меня ногой, как футбольный мяч, и я взлетела вверх, на целый пролет, едва не сломав руки и ноги.

Наверху предстояло ждать и терпеть. Не уклоняясь и не убегая. Он лупил меня до самых дверей. Внутри была мама, которая считала, что главное достоинство женщины — терпели­вость и хорошие манеры на публике. Через день ей снова предстояли ответственные гаст­роли, маму нельзя было сердить. Прошло нема­ло времени, прежде чем я начала воспринимать маму с других позиций.

Она покорялась не злобе отца. Она блюла свое сытое положение в обществе. А я не плакала. Только иногда, по вечерам, когда никто не слышал. Я тогда еще не могла по­верить, что он меня не любит. Я ведь его так лю­била. Просто, искренне, без задних мыслей. Мне так хотелось верить, что отец — лучший че­ловек. Позже я много раз хотела уйти из дома — без специальной подготовки, без денег — про­сто уйти...

Я уехала сразу после школы и больше не вер­нулась.

—А что потом?

—Потом было много интересного, и не слиш­ком. Первое неудачное замужество, второе — удачное, развод, деньги, любовники, деньги, во­яжи, приглашения двух журналов, модельное агентство, затем — второе, доля в журнале, вся­кая ерунда. И... вот, теперь снова замужество.

—Как ты познакомилась с моим отцом?

—О, это романтическая история. Я умудри­лась однажды вляпаться в пошлое приключе­ние. Точнее сказать — чуть не вляпалась, он ме­ня спас. Дело было в пансионате, не стану называть. Такое уютное местечко, там у нашего журнала проходили съемки, удобно и почти ле­то среди зимы. Веранды, оранжереи, живые рыбки, красиво...

Как-то получилось, что я одна пошла в душ после бассейна. Чтобы дойти до номера, надо было топать по оранжереям, пересечь два холла, потом — лифт... И я пошла в общий душ. В обед не было никого. В женской половине бабуля-уборщица орудовала шваброй и вежливо послала меня в мужской. Мужчин вокруг не наблюдалось, и я пошла. Тем более дверцы там закрываются.

Я заперлась, там такой железный шпингалет. Но стоило мне намылить голову, как явился не­званый гость. Он меня разглядел сквозь неплотно прикрытую дверцу, и начался жуткий кон­церт. То есть, по прошествии времени, мне смешно, а тогда смешно вовсе не было. Он умо­лял его впустить, затем угрожал расправой и требовал, затем начал говорить непристойнос­ти, прижавшись ртом к дверной щели. Он был абсолютно уверен, что мне некуда сбежать. Кро­ме того, оказалось, ему известно, что я одна. Он видел нашу съемочную группу и видел меня, ко­гда мы делали клипы с драгоценностями. А их спортивная команда вообще была там проез­дом, в другом корпусе...

Я потихоньку начала сходить с ума. Испуг и желание одновременно, почти как с тобой, по­нимаешь? Он твердил, какая я красавица, и ка­кими способами он хочет меня попробовать. Мне хотелось открыть ему дверь, но кто-то на небе вмешался.

Совершенно неожиданно возник... мой буду­щий муж. Он этого парня чуть не убил. Столк­нул в бассейн, прямо вместе с шезлонгом и с пальмой в кадке. И сказал, что убьет, если тот приблизится к бортику. Потом твой отец га­лантно ждал меня с бокалом вина и махровым халатом. Он сразу заявил, что имеет виды, и что будет ждать, и что готов на мои условия. Но по­ставил и свои.

...Это было похоже на стандартные деловые переговоры. Заинтересованные люди, усилен­но делающие вид: «Я без вас обойдусь, но инте­ресно послушать, что вы мне можете предло­жить?» Прозрачный столик с шампанским, у самого края голубой воды, убаюкивающая музы­ка, сочная зелень, плотные шторы, отделяю­щие маленький рай от шума нищей улицы...

У обеих сторон демонстративно отключен­ные телефоны; значительно повисающее молчание, когда входит официантка из ресторана, принося зеленый чай.

Двое напротив.

Двое не против.

Крепкий, начинающий седеть мужчина, обернутый в гостиничное полотенце, и блон­динка, с пухлыми детскими губками, без макия­жа, в роскошном халате, с бокалом шампанского в руке. Бутылки открыты, бокалы наполнены, но ни один из них не сделал пока еще ни одного глотка. И мужчина не выдерживает первым. За­то женщина выпивает за ним подряд два бокала полусухого.

...Да, он тоже ставил условия. Впрочем, это не совсем условия. Жизнь моя не станет хуже, только из нее придется вычеркнуть несколько романов. Навсегда. Вероятно, кто-то в будущем появится, но не те, кто раньше. И жить вместе. У него.

—Мы стоим друг друга. Мне некогда ухажи­вать. Ты создана для меня. Верности я не иоду. Ну... и я... сама понимаешь.

—Условная верность?

—Если я узнаю, что ты снова спишь ради карь­еры с этими... своими модельными педрилами, то все аннулируется. Я тебя не стану бить, но все будет кончено,

—Я могу подумать?

—Я думаю, ты все уже решила.

...Никогда не пробовали выбирать между двух мужчин, которых не любишь? Вышвырнув из па­мяти третьего, полузабытого, от одного имени которого темнело в глазах и жгло между ног?

...Я выбрала того, кто меня не предавал. Вы­брала нового, который предложил мне брак. Он купил меня на это слово. Подкладывал под другого, но не предавал.

... Сделка была закреплена деньгами и сек­сом. И я, не скрываясь, забирая все, что поло­жено по праву, нагло кончила под ним (и на нем) четыре раза. Ноги не сходились сутки, а между ног все было истерзано. Мой гардероб пополнился новой серебряной норкой, хотя норку я могла купить и без него.

И мы поехали в загс...

—Он сказал тебе, где его жена?

—Да... кажется, он упомянул, что разводит­ся, и что она — не в себе. Он сказал, что у него был сын, но сына он лишился. Это печальная тема, и ее не надо никогда касаться.

—Н-да, я понял, о каком пансионате речь... Они там проходят релаксацию. Его команда. Дорогое место, тихое... А ребенок? Лапа, что случилось с твоим ребенком?

Я мысленно сосчитала до десяти. Потом — еще до десяти. Не помогло — мандраж охватил каждую клетку.

—Джим, иначе было нельзя. Я была совсем девчонка, я не собиралась за того человека за­муж...

—Я разве сказал, что осуждаю тебя?

—Мальчик, не смотри на меня так. Мы пере­езжали, это могло сильно повредить маме с ее выступлениями, а папы, к счастью, не было, он бы меня просто выгнал из квартиры...

—Ты врешь. Это из-за того, что она — урод?

Досчитать до сорока. Чтобы не сорваться.

—Послушай, я не собираюсь оправдываться. Ребенок родился настолько слабым, что врачи сразу предупредили — не жилец...

—Лапа, ты ведь не передо мной оправдыва­ешься. Мне нет дела. Но перед кем-то ты точно оправдываешься, а?

—Джим, откуда ты узнал про моего ребенка?

—От папули.

—Ты врешь... не может быть. Это он разбил тебе лицо?

––Да.

—Черт! Скотина какая...

—Не бери в голову.

—Что он тебе наплел? Я должна знать.

—Он посоветовал мне съездить на улицу Н. И не пожалеть там пару тысяч.

—Вот скотина...

—Он не больше скотина, чем мы с тобой. Про­сто он защищает себя, и меня, и тебя.

—И ты... ездил?

—Да. Но сначала мне пришлось кое-что вы­слушать. Дело в том, что мой папуля — немнож­ко параноик. Но иначе нельзя, он меня защища­ет. Вначале он пробил Жанку и уже после — позвонил мне.

—Как это — пробил? — спросила я, хотя уже догадалась.

Джим словно не расслышал.

—Папуля пробил по Жанке все, что сумел, и успокоился. Он по ней ничего важного не на­шел. Она для него — уличная потаскушка. По­том назвал адрес. Не удержался и разбил мне ха­рю. Но я поехал. Я нашел людей, но не нашел документы. Но зато я нашел тех, кто помнил твою сводную сестру.

—О, бог мой... Надьку? Алкоголичку эту?

—Я нашел тех, кто вспомнил уродливого младенца. Девочку со вмятиной на лбу и кучей дополнительных проблем. Недоношенную, ко­соглазую, рахитичную, на сто процентов — буду­щую идиотку. Таких детей до фига вообще-то. Но девочек с третьим глазом почти не встреча­ется. А еще ее запомнили, потому что мамашка-отказница была из богатеньких. Все-таки восемнадцать лет назад оставляли детей преимущест­венно нищие алкашки. Мне так сказали. Это те­перь брошенных детей — до хрена. А тогда было чуть иначе. Я нашел бывшую директрису, потом врачиху, она еще работает, и целых двух нянек. Они вспомнили, как свирепая мамашка на кру­той тачке приволокла свою орущую дочку-роже­ницу. И как била ее по щекам...

—Моя мать тогда буквально взбесилась, я своими проблемами испортила ей контракты... Джим, что теперь будет?

—Понятия не имею. Жанка сбежала.

—Она... она знает?

—Какая теперь разница? Или ты надеешься от нее скрыть?

—Нет. Не знаю. У меня каша в голове.

—Хорошо хоть папуля Жанку не узнал. Она-то его сразу узнала.

До меня доходит, как до жирафа. Даже гораз­до хуже, чем до жирафа. Я слишком поздно по­нимаю, что под внешним скрыто что-то еще.

— Откуда? Откуда Жанне знать твоего отца?

Джим что-то говорит. Он произносит внят­ные русские буквы, складывает их в слова, по я отказываюсь воспринимать.

— Повтори...— Внезапно мне показалось, что
на небе кто-то прикрутил лампочку. Стало сов­
сем темно и душно.— Ты издеваешься надо мной?

Я слежу за его тонкими музыкальными паль­цами. Мой оливковый мальчик в белой майке, он так красив. Маленький греческий бог.

—Я не издеваюсь. Я говорю правду.

—Тогда почему?..

—Жанна. Я отвез ее на дачу, далеко. Там он ее не найдет.

Джим подходит к столу и раскачивается. Ка­жется, он не видит ничего, никаких вкусностей и лакомств, над которыми я так смешно надры­валась.

Африканские барабаны лупят в мои слабые перепонки.

—Зачем ему мстить девчонке? Она-то здесь при чем? И откуда ему про нее?..

—Они встречались раньше. Жанна может его посадить.

Однажды я смотрела документальное кино. В этом черно-белом блокбастере совковой эпо­хи показывали, как постепенно разрушается плотина. В бесконечно-сером теле, в бетонной кожуре возникли темные пятнышки, вроде сса­динок, затем оттуда жиденькими ручейками по­текла вода, все сильнее и сильнее. Минуты не прошло, показали, как трещинки превратились в широченный разлом, разлетелись крепления, упали вниз, в бездну, прожектора, строитель­ные леса, лестницы и трубы...

Кажется, у меня в голове творится нечто по­добное.

—Что. Ты. Сказал?

Я наконец соскакиваю со стола. И оглядыва­юсь дикими глазами. Неожиданно что-то проис­ходит со зрением. В этой проклятой квартире вечно происходит что-то совершенно несураз­ное. На сей раз я начинаю видеть вещи как бы одновременно в трех проекциях. К примеру, я вижу свои трусики, как они висят на букете жел­тых роз, посреди стола. Я вижу их сверху, сбоку, со своего места и вижу из окна.

Как если бы смотрела в окно этой восхити­тельной столовой из окна напротив. Из запле­ванного дождями, серого окна комнаты, кото­рая не существует.

Нету ее. Там снова голая стена, цвета гряз­ной, столетней охры.

—Джим, ты ведь знаешь, где работает твой папа...

Я осторожна. О, я предельно осторожна. И вовсе не потому, что муж мне чем-то угрожал. Он не для того связался со мной, чтобы угро­жать.

—Он не работает и никогда не работал.— Же­ня говорит, отвернувшись к окну. Пока он с тру­дом выталкивает из себя слова, я сдергиваю красные трусики с желтых роз, почти в истери­ке их натягиваю и поправляю одежду.

—Он не работает, он служит

—Как это называется, Джим? — Я подкрады­ваюсь к нему сзади, но не решаюсь обнять. За двойным пыльным стеклом, там, куда он уста­вился, глухая охряная стена. Слева два темных окна, занавешенных одеялами, и узкое окошко, правее, за водосточной трубой.— Как называет­ся контора, где он служит? ОМОН?

—Какая тебе разница? Назови как хочешь. Он боевик в штатском. Он решает вопросы.

—А при чем здесь твоя Жанна?

—Она вытащила у тебя из сумочки снимок. Не вини ее. Она ничего не взяла.

—И что... что она там нашла? Какой снимок, где мы вдвоем?

Джим тушит сигарету в кадке с бонзайчиком. Крошечная сосна трясется от страха.

—Он. Ее. Изнасиловал. Мой папуля. Навер­ное, папуля иногда отдыхает от семейной жиз­ни на «субботниках».

—Какая мерзость... я не верю...

—Так бывает. Иногда, чтобы поверить, мне требуется несколько часов. Ты даже не пред­ставляешь, Лапа, какие говнистые люди попада­ются. Зато теперь я верю всему.

—Так она дала тебе фото, чтобы ты?..

— Чтобы я — что? — захихикал он, криво от­тягивая разбитую губу.— Уже никому не надо мстить, ха-ха-ха. Жанка уже всем отомстила, ты не находишь?

Джим

У меня осталось немного вечеров. Сегодня я снова видел бабушку. Бабушка разрешила мне подарить Жанке свою красивую шаль. Бабушка сказала, что ей нравится Жанна, что она тоже любит ее, как родную внучку.

Это очень плохо, что снова приходила ба­буля...

«Добрый вечер, я хотела поговорить о мо­литвах... Как вы считаете, ведь можно молиться богу не обязательно в церкви...»

Добрый вечер, сладкая. Сейчас я расскажу те­бе анекдот, обхохочешься. Анекдот про божень­ку и молитвы. Слушай, вот есть две деревни. На­чалась засуха, и крестьяне в одной деревне стали молиться богу с просьбами о дожде. Крестьяне молятся, а дождя все нет и нет. Они стали думать, что молятся как-то неправильно. А некоторые даже высказались в том духе, что бога вообще нет. Но ведь если дождь пойдет — значит, бог услышал молитву и как-то среагировал. А до этого он, типа, был не в курсе, что перебои с водой.

Вот полило. Крестьяне пляшут, под коман­дой главного жреца режут скотинку, несут в храм побольше денег и вообще... собираются помолиться тысячной толпой. Но фишка в том, что дождь все равно пойдет. Рано или поздно, если в этой местности вообще выпадают осадки.

А в соседней деревне — все не так. Там думают вот как. Если бог реагирует на просьбу жреца, значит, им, богом, можно управлять. Значит, у жреца есть под кафедрой тайная кнопка, насту­пил на нее — и привет, ливень, как из ведра.

Это что же? Скажи мне, сладкая, что же это за бог такой, которым можно крутить и вертеть? Главное — верно продумать, как плакать и как стонать понатуральнее. Староста соседней де­ревни заявляет, что человеку не дано управлять богом, что это полный бред, потому что бог все закончил в нашем мире и давно ушел на покой.

Диск крутится впустую, сладкая. Бог давно уснул. А диск крутится, повторяя одну и ту же ошибку. Мы все ублюдки и дерьмо, сколько нас ни отскребывай. И Буданов несчастный, убив­ший чеченскую снайпершу,— он ничем не лучше и не хуже моего папули. Такой же. Не хороший и не плохой.

Вопрос в другом, сладкая. Как же нам теперь жить дальше, а?

Щелк. «Светлого дня всем. Меня зовут Кир. Как вы думаете, что будет, если Спаситель вер­нется именно сейчас, и именно к нам, прямо в Москву?..»

Толковая мысль, Кир. Верной дорогой иде­те, товарищи. Прямиком к палате номер шесть. Я тебе отвечу. Итак...

...Христос возвращается. Он возвращается на Пасху, как и следовало ожидать. Он идет позд­но вечером, босиком, в рубище, по набережной Москвы-реки, к Храму Спасителя. Идет вдоль линии черных роскошных лимузинов, на кото­рых прикатили попы и кремлевские шишки. Он идет, легко касаясь ладонью их полированных бортов, провожаемый глазами сотен гэбистов... А навстречу ему из ворот храма вываливает кре­стный ход во главе с патриархом. Вываливают тонны золота, и блеск бриллиантов в пудовых крестах. Они плывут ему навстречу и тихо-тихо замирают... А сверху уже кружит вертолет, ловя нелепую фигуру пучком света...

И уже нацелились стволы снайперов. Еще се­кунда — и он будет лежать на черном влажном асфальте, нелепо раскинув руки и ноги, тощий, бородатый человек, и кровь будет ползти из-под него неспешными струйками...

Но он их, разумеется, видит насквозь. Он не может не чувствовать ненависть, он ведь про­жил в этой ненависти тридцать три года. Соб­ственно, он ничего, кроме ненависти, и не ус­пел испытать. То есть его любила стайка юродивых, мама, наверняка, любила, Магдали­на — тоже, но он ведь был упертый. Он мечтал, чтобы сделать заебись всем, а не только кучке своих прихлебал...

Кир, тебе хочется знать, позволит ли Он убить себя вторично. Хороший вопрос, садись — пять.

Вопрос офигенный. Потому что если он не позволит себя убить — значит, Он признает, что в прошлый раз погорячился. А если его снова хлопнут — то уже всем будет смешно. Как пишут про театр. Трагедия станет фарсом.

А мне вот интересно, Кир, как бы Он посту­пил со скромными тружениками шприца и игол­ки, а? С такими, как Витя, а? Что ты затих, ми­лый Кир? А как Он поступит с убийцами, вроде меня? Зато я знаю точно, что я Ему отвечу. Я ска­жу, что если Он мне позволял жить так, значит, Ему это было угодно. Но мне плевать, пускай.

Я же предупреждал Его, что не хочу долго жить.

Сплетаясь лианами, воем Метеорит все ближе. Хозяин «Газпрома» спокоен. Мечтаете сдохнуть в Париже?

Бритвой — совсем не больно. Гораздо хуже — годами. Больной, лежите спокойно! Ласкаешь все ниже руками.

Дуэль языком и губами, А в ящике — брызжут слюною. Солдат убегает к маме. Лишь я — до конца с тобою.

Вся правда — под одеялом. Снаружи — сенаторов члены. Нам вечности вместе мало. Ты слышишь — качаются стены?

Жанна

Мы встретились у забора. Бред какой-то. Его черный джип потрескивал, как разогретая печ­ка. Он все-таки приехал ко мне на дачу. На эту сра­ную дачу, где люди вымирают как вид. Я сорок раз тренировала свою речь, но проклятые сло­ва скомкались, как мокрые газетные ошметки. Стояла, как полная дура, и хлопала глазами. Наш последний треп. Совсем не похоже на треп в сети, и на пинг-понг ни хера не похоже. Я постаралась не заорать, как я люблю его.

— Отмени все это. Я не желаю никому мстить...

Он молчал, и молчание его походило на заса­харившийся мед, па трехлитровую банку с ме­дом. Его молчание всегда осязаемо. Он спросил: «Ты хочешь остановить Землю?»

Я расплакалась. Меня хватило лишь на одну фразу: «Как ты?»

Он ответил: «Все как обычно». «Как обыч­но». Значит, Лапа была с ним.

Я хочу, чтоб она сдохла. Но не так, как он. Я хочу к моему мужчине. Когда-то я спросила его: «А зачем тебе Лапа?»

Ответил: «Мне с ней хорошо общаться. Она — мягкая».

—Джим, я не хочу никому мстить.

Он поцеловал мои чернильные пятна на ла­дошке.

—Ты снова писала стихи? Дашь почитать?

—Не уезжай,— мне с диким трудом дались эти слова.— Не делай это. Мне ничего не надо. Просто давай, как...

—Как что? Как раньше? Джим спросил:

—Ты хочешь остановить Землю, крошка? Джим сказал:

—Ты смешная. Ты же все понимаешь, глазик.

—Как ты меня назвал?

—Глазик ты третий.

—Издеваешься? Что я еще должна понимать?

—Не реви.

—Я дура. Я полная кретинка. Зачем я тебе сказала?

—Ты не остановишь то, что катится без тебя. В мире все связано.

Тогда я сказала:

—Джим, я тебя люблю. Тогда он сказал что-то в ответ.

—Что?! — У меня уши заложило.

—Я тоже тебя люблю.

—Потому что мы братишка и сестренка?

—Нет, не сестренка. Любимая девушка.

—Джим... я боюсь.

—Не бойся. Мы вместе.

—Всегда-всегда? — Я очень старалась не пла­кать.

—Всегда-всегда.

—Ты уже сказал ему? Своему отцу?..

—Лапа ему рожу расцарапала. Они разведут­ся. Наверное.

—А что будет с тобой?..

—Я не смогу больше работать с отцом.

—Тогда они найдут тебя.

—Наплевать.

Тогда я зачем-то сказала:

—Джим, давай снимемся вместе. На память. Зачем-то он согласился. Все ведь связано.

—На память,— улыбнулся он.— Это идея.

Джим

Жанна спрашивает: «Отчего ты грустный? Ты снова думал о смерти?» Это забавно. Я думал не о смерти, я думал о тех, кто остается в живых.

Читаю письмо. Замечательную женщину, до­брую, радостную, доктора, неделю назад на­смерть сбила машина. На пешеходном переходе один торопыга пошел на обгон... Остались три дочери, уже почти взрослые. Она поднимала де­тей без мужа.

У виновника забрали права, но он даже не является на суды...

«Как тебе, крошка? Руки не чешутся, нет?»

Читаем другое письмо. В сети много забавно­го, крошка. Знакомая шла по обочине, возвра­щалась домой после работы, с сумками, к трех­летней дочери. В наших ебучих новостройках, где некому построить тротуары.

К ней подрулила «девятка» и сбила. Это был двадцатилетний морячок без прав, протащил мать-одиночку метров восемь по лесу. Она вы­жила буквально чудом, с множественными пере­ломами.

Виновник скрылся. Уплыл в рейс...

«Я думаю не о смерти, крошка. Мертвых не вернешь. Я думаю о том, что нельзя безнаказан­но жить...»

Лично я вполне понимаю и одобряю того му­жика, который зарезал швейцарского авиадис­петчера. Надо помогать богу, раз он сам не хочет или не справляется...

«Почему ты плачешь, Жанна?»

—Мы с тобой вместе. Только ты и я.

—Я не хочу, Джим. Я боюсь.

—Чего ты боишься? Самое плохое уже случи­лось. Нас произвели на свет.

—Я... как я с ней теперь встречусь? Я умру со стыда...

«Что такое стыд, крошка? Пускай другим бу­дет стыдно за нас».

Что, если мы представим следующее...

Чел — космонавт, и вот он возвращается отку­да-то, и внутри него — спасение. Внутри него — опухоль, полип, подхваченный им в космосе. Эта гадость не мешает жить, но способна выле­чить землян... ну, скажем, навсегда вылечить от рака. Но чтобы синтезировать абсолютную вакцину от рака, придется убить единственного но­сителя этой живой вакцины...

Ты бы позволила себя убить, Жанка? Чтобы всем от твоей смерти стало хорошо, а? В двад­цать лет? А в тридцать?.. Наверное, ты бы по­пробовала спрятаться. Но спрячешься ли от всего мира? Я прячусь так давно, крошка, что забыл свое имя... Жанка, ты читала Ницше? Впрочем, неважно. Прекрати реветь. Вот по­слушай. Этот Ницше сказал потрясную вещь.

«Я знаю, зачем жить, и для меня совсем не важ­но, как».

Правда, здорово?

Здорово, когда знаешь, как. Когда точно уве­рен, что знаешь, тогда ведь не страшно поду­мать и о смерти, да, милая?

Жанна, знаешь, почему Витенька живет один?

Витенька тоже носил мне фотографию, де­вочки Зоечки.

Все это сраная жизнь, крошка.

У него была другая жизнь, у Вити. Но он имел глупость творить добро. Да, вот так вот. Ему какой-то дурак внушил, что надо жить, рас­пространяя тепло, как радиатор. Он и распро­странял, пока чуть сам не склеил ласты.

У Вити когда-то была добрая жена, красивая и яркая, ты бы удивилась. Последний веселый снимок, кстати, они сделали здесь, во дворе. Ви­тя в чинном костюме, его шумная, румяная же­на, их младший ребенок в коляске. И Зоечка, ей лет шесть. Еще сбоку их бабушка с дедушкой, они тоже тут жили, давно. Я тогда сюда только переехал, их еще не знал. Три года прошло, да­же больше...

Зоечку они удочерили.

Кто-то там умер, они пожалели девочку, не от­дали в детский дом. Витя проявил свои лучшие черты, которые обернулись кошмаром. Просто умерла женщина, с которой Витенька жил рань­ше, и осталась эта девочка. Непонятно, чья дочка.

И Витя ее забрал. Жил с неродной дочкой около года. Потом встретил будущую жену.

Хохлуха эта веселая родила сыночка, он тут на весь двор орал. И не стала против Зоиньки замышлять, приняла ее, как родную. Именно этот счастливый момент я видел на снимке, дальше все пошло под откос.

Спустя три месяца внезапно ослаб и умер де­душка, который жил в комнатке, как раз над то­бой. Крепкий старик, гвозди можно делать из такого.

Спустя еще три месяца внезапно сдала и слегла их бабушка. Я тогда ничего не знал, Витя поведал свою историю гораздо позже. Ты же его знаешь — без башни мужик, носки путает... Если бы он поговорил сразу...

Потом Зоинька переводила через дорогу брата, на перекрестке возле нашего дома — и его сбила машина. Не, он не помер, просто по­лучил сотрясенье, и стал такой, слегка шлепну­тый.. А если честно — то здорово шлепнутый.

Последней свалилась жена Витеньки. Она была крепкая, орехи зубами разгрызала, а хохо­тала так, что я тут, внизу, вместе с ней, смеялся. Так вот, за полгода она из кругленькой грудас­той крестьяночки превратилась в Бабу Ягу.

Что такое, крошка?

Ты плачешь? Ты хочешь знать, что случи­лось потом? Ничего не случилось, ничего. Ви­тенька сидел вот тут и показывал мне снимки. И плакал, так же, как ты, когда похоронил жену. А Зоинька даже на похоронах своей мачехи пры­гала, как козочка. Она же еще глупенькая, она еще не понимала, что такое смерть.

Почему-то ее маленький, ударенный машиной братец плакал, он почему-то понимал, а она — ни хрена.

И я сказал Витеньке — отправь сына сестре. Как можно скорее, прямо сегодня. Я сказал это, глядя на фотографию его Зоечки. Я оставил ее снимок себе, сделал дублик па принтере и спря­тал в стол.

Вот так, крошка.

Иногда нам приходится действовать только так, и не иначе. Возможно, это и есть любовь. А такие, как Зоечка, - они не способны любить и заполняют бездну своей души разрушением. Подменяют любовь тягой к чему-то темному?

Или — как мой папуля. Тягой к убийству, к войне, к драке, к власти... А нам навязывают мысль, что это и есть ПРАВИЛЬНОЕ поведение мужчины. Правильно постоянно драться, да?

Папуля, я стал никем, да?

«Крошка, не плачь, посмотри на них. Их ведь надо жалеть — твою мамочку и моего папулю...»

Дата добавления: 2015-08-28