Ничего личного. Только секс. 1 страница

Саша Миллер

Ничего личного. Только секс.

Давай снова начнем па Вы.

Поранишь губы шипами роз.

Пропахнем травкой и «леди Босс».

Умоем слезами наши мосты.

Давай снова начнем на Вы.

Вернемся, крошка, в наш первый раз.

Я буду робеть, выжимая газ,

Ну сделай же больно, — прикажешь ты.

Давай снова начнем на Вы.

Я не дам тебе повод когтями в лицо.

Ты не дашь мне повод выйти в окно.

Мы будем вдвоем. Никакой любви.

Жанна

Я хочу, чтоб она сдохла.Чтоб ее раздавило, и кишки торчали изо рта.

Слезы льются, льются, и никак их не за­ткнуть. Я пытаюсь, а они вырываются, жгут вну­три и снаружи, как масло из красного перца. Хо­чется выколоть глаза, лишь бы их не было.

Сегодня во всем полная задница. Траблы с Инетом. Ничего не работает.

Ненавижу Инет.

«Малышка, давай пришлем друг другу по паре фоток. Хочешь увидеть моего дружка

Кажется, я хочу увидеть тебя в гробу, недоно­сок. А еще, кажется, я научилась красиво ругать­ся у Джима.

«Жанка, давай встретимся. Ты не пожале­ешь...»

Я уже жалею, что дала тебе аську, толстожо­пый кретин.

Ушла в реал. Снова корябала стихи. Чем мне хуже, тем стихи получаются острее. Когда у ме­ня все славно, лезет сплошная ваниль.

Ворвалась в сеть, словно спицу воткнули в сердце. Вдруг показалось, будто Он мне что-то написал. Как раньше. Когда все было. Мы жили вместе, но играли в игру. Мы писали друг другу разными способами. В аське, на сайтах знакомств, просто на электронные адреса. Задача в том и состояла, чтобы вовремя обнаружить послание и ответить на него наиболее хитро.

Но это не Джим.

Какой-то очередной урод. Пафосный слюнявый блондин, по недоразумению приклеенный к члену.

Слезы лились из меня. Я сломалась. Я вспомнила наш последний треп. Это походило уже не на пинг-понг, нет.

Все гораздо хуже, крошка.

Все гораздо хуже.

Тогда я решила — если он за мной приедет, мы просто поболтаем и потрахаемся. Как раньше. Но без чувств. Ничего личного, как говорится. А потом поедем и сфотографируемся вместе.

А Джим все испортил. Он увез меня далеко, спрятал, но зачем-то приперся. Не выдержал. И мне снова стало больно. Я вела себя, как полная дура: говорила о всякой фигне, еле сдерживаясь, чтоб не заорать: «Как я хочу тебя! Я не могу без тебя! Пожалуйста, не прогоняй меня! Пожалуйста, отмени все Это! Не надо, я не желаю никому мстить. Я была дура, дура, дура...»

Он молчал долго. Его молчание всегда осязаемо. Оно похоже на мед. Он сказал: «Ты хочешь остановить Землю?»

Я расплакалась. Меня хватило лишь на одну фразу: «Как ты?»

Он ответил: «Все как обычно». «Как обычно». Значит, Лапа была с ним. До последнего.

Я хочу, чтоб она сдохла. Я хочу к моему мужчине. Когда-то я спросила его: «А зачем тебе Лапа?»

Ответил: «Мне с ней хорошо общаться. Она — мягкая».

Лапу нельзя бить, потому что она мягкая. А Жанну — можно. У Жанны не все дома. Жанна замутила кучу проблем. А Лапочка не виновата. Конечно, эта мягкая блядь не виновата.

Виноватых вообще нету.

Он тогда за мной все-таки приехал. На дачу. Несмотря на нее. Поцеловал в щеку. Поехали куда-то. Кажется, в лес. Я ничего не видела. Я думала о том, что ему предстоит. Что нам предстоит — я не хотела думать. Пока я ждала его, сочинила целую речь. Послание, блядь, к человеку! Я хотела ему сказать, что Лапа все сочинила. Что она чокнутая, еще хуже, чем я, что он прав во всем, и не хер играть в бога, что каждый день подыхает несколько тысяч порядочных граждан, и столько же ублюдков, и новые говняные идеи никого не спасут...

Я не успела. Не сумела открыть рот. Звериные поцелуи.Самый вкусный минет на свете. Звериный секси обещания, что снова все вернется, и мы станем еще ближе, чем раньше. Что теперь он будет жить для меня. Что он бросит то, чем ему приходится заниматься. Что мы сумеем убе­жать.

«Сестренка, лучше тебя нет». Затеплилась надежда, что я поверю. И снова буду, как пья­ная, качаться от счастья.

Это бесконечное повторение, как ряд отра­женных зеркал. Проскочит несколько дней или недель. Снова из телефонной или Интернетной бездны возникнет Лапа. Потом она психанет, потому что возле Джима нельзя не психовать. Она бросит его, как бросали те, кто до нее. По­тому что, блядь, он ненормальный! Я буду зали­зывать его раны, как верная псина. «Где у тебя болит, братишка?» С ним, в этой странной хате, где углы размаза­ны по стенам, где из окна кухни можно увидеть в другом окне внутренность одной из спален.

Такая хата. Она в меня первые недели вселя­ла ужас. Когда Джим оставлял меня одну, я боя­лась выглядывать в окна. Особенно после гаша. Вначале я хохотала, я ему не верила. Джим ку­пил мне крутой махровый халат, прямо как у на­стоящей телезвезды. Синий махровый халатище, с которым не нужно никаких полотенец. Джим утверждал, что если я выгляну из окна спальни и потом очень быстро, невероятно бы­стро побегу через всю хату к кухне, и выгляну там в окно, то в окне спальни можно будет за­сечь полу моего синего махрового халата.

Я сказала тогда — ты шизнулся, зверюга. Я же не могу одновременно находиться и здесь, и там. А Джим ответил, что я дура, и что я снова обкурилась. Он вытащил откуда-то мел, и начал рисовать всякие графики прямо на стене кори­дора, на гладкой масляной стене. Он сказал, что во вселенной есть не только «да» и «нет», а есть еще «может быть».

Да уж, блядь, может быть, точнее не скажешь. Он же физик, мой Женька. Мой Джим. Все равно мой.

Сегодня наша последняя ночь. Мне снится этот счастливый кошмар. Как Он выгоняет Лапу. И я чувствую себя на седьмом небе. Но вокруг всегда будут ее мелкие вещички. Ее запахи, следы ее ногтей, следы ее розовеньких пяточек на кафеле в ванной, И ее сумочка с фотографи­ями, это самое страшное... Потом Лапочка вер­нется, якобы последний раз извиниться... Я об­жигалась о такое сто сорок шесть раз. И... хочу еще. Я хочу его больше жизни. Потому что он любил меня, а не ее. А я... я просто не могу без него дышать.

Я хочу, чтобы ее переехало трактором. Что­бы у нее выдавило глаза и барабанные перепон­ки... Чтобы эта мягкая дура поняла, куда тебя толкнула!

У меня никак не получается разложить на­ше время правильно. Наше совместное с ним время. Потому что-то, что было раньше,— раз мыто. Для меня ярко и сочно начинается на вокзале.

Я сбежала от мамы Нади, от их вечных пья­нок и драк. Потом я сбежала от Гарика и пер­спективы сдохнуть от побоев деревенского му­жа. Потом я сбежала от Бориса, которого немножко любила. Но Бориса сильно держала дурь, дурь обожала Бориса так сильно, что не подпускала меня.

Ну и наплевать. Я сбежала от них от всех, я сутки проторчала на вокзале, на деревянных и ледяных пластиковых лавочках, от которых немели спина и задница, и ноги потом кололи тысячи иголок. Мне зверски хотелось жрать, но выйти из вокзала что-то мешало. Там, в зале ожидания, я встретила свой девятнадцатый год.

Как будто я подозревала, что уходить нельзя. Что мы непременно встретимся. Я балдела от вони среди чужих чемоданов, наблюдала, как кружатся небритые озабоченные рожи, как це­луются, бухают, читают билеты, кормят детей курой из фольги, как спят, разинув рты, обни­мая барахло. Когда возникали менты, я издале­ка засекала их наглые довольные хари и прята­лась. Или с деловым видом переходила в другой зал.

Я ждала тебя, Джим.

Ты разыскал меня, как глупую Чебурашку. Стоило тебе пройти сквозь громадные двери и поднять глаза, как мы сразу увидели друг друга.

Издалека. И ты сразу пошел ко мне. И забыл про сигареты, за которыми выбрался сюда. И забыл про свои неприятности с отцом...

Теперь все почти позади.

Я в стотысячный, наверное, раз повторяю одну и ту же манипуляцию. Забираюсь под ди­ван, туда, где мой тайник. Хотя я знаю наверня­ка, что они найдут. Найдет тот мужик с пустыми глазами, что караулит на задворках дачи и во дворе Джимового дома. Я достаю флэшку. С нашей перепиской. С нашей непрожитой семейной жизнью.

Джим

Начиналось с вранья. С предательства.

Мне было лет пять, я тогда позволял водить себя в садик. Так уж случилось, что Джим угодил в коллектив. Я спер у отца старую, но работаю­щую зажигалку,— откуда он такую надыбал, понятия не имею. Она была большая, тяжелая, бензиновая. Прозрачный низ с каплей топлива и видом Питера. На прогулке в садике я произ­вел фурор. Давал всем пощелкать, подуть на пламя. Меня все любили, просили подержать и понюхать. Взамен давали подержать машинки и кукол.

Вдруг появилась воспитательница. Просто шлепала мимо. Я благоразумно спрятал зажигал­ку и зарылся в песочницу. Ничего бы не случи­лось, но детки... Не все. Не все были гнидами в моем садике, следует признать. Однако процен­тов семьдесят — точно. Они побежали за воспитательницей, стали ее хватать и орать: «А у Же­ни — зажигалка, да-да-да!!!»

Что оставалось уставшей пожилой женщине? А что оставалось Понтию Пилату? Правильно. Страшное оружие отняли, вече­ром вернули папуле. Папа явился, он тогда еще носил форму, капитанскую. Я даже не помню, наказали ли меня. Но сквозь толщу лет я помню, как было обидно, когда вот эти суки, которым я все вечно таскал из дома — то мамины бусы, то старый будильник, то пряжку от военного рем­ня... меня продали ни за что.

Лизоблюды. Жополизы. Садик жополизов, потом была школа жополизов. Потом... потом папа размышлял, не отправить ли меня в вуз жополизов...

Что ж?...Зато у нас песни красивые.

На сайте знакомств, где я сижу, уже два мил­лиона девятьсот тысяч человеков. Даже если треть — клоны, хех... «Привет, меня зовут Дэн. Я из Оклахомы, мне двадцать два...»

«Привет, я — Лана, но френдики зовут меня Чиизз. Ты часто тут бываешь?»

Привет, привет. Привет, миражи! Почти все мы касаемся. С кем ни загово­ришь, у всех анкеты на этом сайте. Привет, при­вет, сладкие.

Я дымлю в вечно открытую форточку. Ку­рить мне можно, форточку сам закрыть я не мо­гу. Странный бзик. Не дай бог, я случайно грох­нусь с высокого подоконника! Бедненький Джим разобьет головку об угол, ай-яй-яй. Или еще того хуже. Следует быть честным. Хотя бы иногда. Бедненькому неустойчивому Джиму сле­дует признать, что есть кое-что пострашнее высокого подоконника.

Например, винтовка с оптическим прицелом.

Ах, крошка, я еще такой юный для смерти! У меня даже не выросли колючие волосы на спине и на заднице.

Я не полезу запирать форточку, чтобы не сва­литься на старинный паркет с дыркой во лбу. Огонек сигареты отражается в экране.

«Хай, я — Дина. На фото ты клевый. Чем ты занимаешься по жизни?..»

По жизни я убийца, Дина. Ничего личного. Правда, у меня нет ствола, как у того типа, что караулит на соседней крыше. Но это неважно. Может, на крыше и нет никого, кроме голубей. Если мы улыбнемся друг другу, Дина, ты, скорее всего, сдохнешь. Ты повесишься на собствен­ном ремешке от дольче с габбаной, Дина. И это лучшее, что может сделать такое бесполезное создание.

«Привет, я — Кайла. Помнишь, мы трепались в субботу. На мне клевая маечка, зацени...»

А на мне ублюдочные джинсы, Кайла. Каж­дая штанина стоит сто пятьдесят долларов. Ес­ли бы сидела у меня на коленях, Кайла, ты на­верное бы оргазмировала от таких клевых штанов!

Наверное, генерация двенадцатилетних бу­дет знакомиться исключительно не выходя из дома. Наверное, выйти из сети для знакомства будет считаться отстоем. Ведь им даже не при­дется слать друг другу фотки, у всех будут мощ­ные компы с вэб, с квадро динамиками и науш­никами, вживленными под кожу...

А виртуальный секс плотно займет место ре­ального. Насовсем, мать вашу.

Я смотрю в глаза человека, которого ни разу не видел. Эти глаза уже были. Эта ямочка, эта мимика, эта маечка. Охо-хо, я помню эти движе­ния. Слова я тоже уже слышал. Двадцать пятый кадр, мать вашу. Все в повторе, в бесконечном реплей.

«Привет, пропащий, помнишь меня? Ты ка­тал меня в джипе, а потом куда-то исчез. Или ты не хочешь меня видеть?»

«Здравствуй. Меня зовут Алекс К. Слушай, какая фигня. Я целый год потратил на нее. А она меня бросила...»

Привет, привет, идиот. Сегодня я как следует напьюсь. Затем прикончу соседа сверху, того, кто пыхтит за дверью... впрочем, пусть живет. Вместо него может заселиться чудовище пострашнее. Я столько времени потратил, пока за­ставлял себя полюбить этот замок. Славный, скрипучий, слегка тошнотворный, но чертов­ски теплый дом в самом центре. Здесь так слад­ко спать. Я помню, как подпрыгивала от ужаса Жанка, когда я сообщил ей, что в ее комнате двое умерли своей смертью, а одного когда-то убивали очень долго, ха-ха-ха.

Кончилось тем, что я пригрозил Жанке. Я пообещал ей, что в ее комнате скоро появится четвертый труп за столетие. Если она не прекра-тит меня сношать дебильными расспросами, от­куда я все это знаю. Тогда она собрала в охапку свои подушки и перебралась спать в желтую гос­тиную. Я пожал плечами. Она ведь не спросила, кто и как умер в желтой гостиной, ха-ха-ха.

О, за сто восемнадцать лет тут много забавно­го произошло! Ты никогда не слышала о тонне­лях реальности, крошка? Мы все торчим в тоннелях реальности. Никакой мистики, сплошная физика, сладкая моя. Просто приложи мозги. Ах да, мы забыли, что это означает, нам так уютно с соковыжималками, посудомойками и отбелива­телем. Жанна, ты не такая, как они. Ты не безна­дежна. О нет, ты не безнадежна, любовь моя.

Я возвращаюсь в электронные города. «Вчера я потратила весь вечер, ожидая, что он позвонит...»

«Я любил ее, а она даже фотки все порвала...»

«Эй, кто здесь есть? Можно с кем-то погово­рить?»

Огонь сигареты пляшет на экране. Щелчок, легкий клик — и мы совсем в другом месте. Озе­ро соплей. Море. Следует поставить щит «Ку­паться запрещено. Акулы».

Так и есть. Акулы, изнывающие от жалости к себе. Почитаем. Все равно наружу мне пока нельзя.

Девушка смотрит парню в глаза: «Ты мне из­меняешь?»

Он отвечает: «Как ты могла подумать?»

Она вроде бы верит, а потом прикидывает, что ведь он мог ей и макарон на ухи повесить. А тут как звезды встанут. Мог пиздануть, а мог и сказать правду. А как догнаться? Как, ебать вашу мать, допереть до правды, если на лбу нет таб­лички, нет горящего символа «утверждение — ложно!»?

В том и беда, никакой физики. Сплошная ми­стика, обмен жидкостями, бля.

Что вообще такое отношения? А что такое отношения, когда, к примеру, де­вушка зависает на сайте, и её мч об этом знает... и как-то делает мягкий наезд... «Оленька, котинька, зачем ты туда ходишь? Ведь мы с тобой вместе, у нас серьезные отношения?!» А Оля отвечает: «Да, фигня, Петя, просто так я там в носу ковыряю, там знакомиться-то не с кем. Од­ни дебилы. Просто делать не фиг, время уби­ваю!»

А Петя потом лезет на этот же сайт и прове­ряет Олю... и Оленька влипает... на мое заман­чивое предложение ресторана, джипа и прочей фигни. Я кидаю ее и кидаю его. Я трогаю их пинцетом и наблюдаю, как дергаются их нерв­ные узлы.

Это называется отношения, крошка.

Это отношения. Это не поддается точным уравнениям. Можно точно сказать, сколько в желтой гостиной подохло народа за сто восем­надцать лет, но ни хера нельзя сказать, как по­ступит тот, в кого ты верил.

Это вранье, ребята.

Что я могу после этого? Мне так мало лет, у меня еще не выросли волосы на спине. А я уже не верю.

Жалостливые акулы. В море их соплей пусть ныряет тот, кто отрастил панцирь. Пожалуй, я выскочу, пройдусь по дворам. Папочка ничего нового не пишет, почта пустая. Кстати, Жанна, мы еще не знакомы. Мы познакомимся на вокза­ле следующим вечером. После того, как я грох­ну кого-то вполне лишнего. Так что, мне пока можно болтать про других деффчонок. Я свобо­ден, ха-ха.

Я нажимаю гребаную кнопочку. Нужное окошко открывается с еле заметным скрипом.

Здравствуй, папуля.

И — да здравствует Инет! Вечная слава сети, аминь. Не надо выползать в слякоть, не надо те­реться среди вагонного быдла. Аппарат гудит, мне прислали очередное фото. Вначале из принтера вылезает лоб с залысинами, затем на­глые рачьи глазки. Экземпляр лишнего прямоходящего. Прямоходящий с условно-верным именем «ахули». Так я их называю. Он лишний, его мама вовремя не подмылась, бля. Ну, ниче­го, мы все исправим. Слегка подровняем, слегка укоротим. Чуть-чуть нагнитесь, височки косые или прямые будем делать?

Когда я близко всматриваюсь в его харю, вспоминаю книжку о первых паровозах. У них кпд тоже равнялось семи процентам. Какая скудная у некоторых жизнь, Жанна. Но этому уроду осталось недолго. Он подохнет, потому что нет иного способа очистить от него город. Единственная неприятная мелочь — за гибель этого урода щедро заплатит другой такой же, урод.

И так бесконечно.

Я отбиваю папуле ответное послание, а сам думаю о своей маленькой «сестренке». Жанна, Жанна, откуда она взялась в моем мире? Что я вспоминаю сразу при звуке ее имени?

...Она выходит из ванной распаренная, ду­шистая, вся в вишне и кокосе, в тюрбане на го­лове и моем махровом халате. Я дожидаюсь, по­ка она уляжется на большом диване напротив своего компа, пока она погрузится в мирок од­ного из Мураками...

...И тогда я подхожу сзади. Я беру в рот боль­шой палец ее влажной еще, розовой ножки. Я сосу этот палец, вбираю его в рот очень глубо­ко, я прихватываю его зубами и чувствую, как она начинает потихоньку дрожать. Все сильнее и сильнее... Потом я выпускаю палец изо рта, к нему с моих губ тянется нитка слюны... Ее тюр­бан упал, голова запрокинута, я вижу капли вла­ги на ее ключицах и ряд белых блестящих зубок в ее открытом рту. Я перебираю губами все ее пальчики на ногах, я кладу руку ей между ног, и ладонь моментально намокает. Я рывком пере­двигаюсь вверх, распахиваю полы халата и ло­жусь так, что мой язык свободно ходит между ее губок. Я ложусь боком, щекой на простыню...

...Наверное, это можно назвать глубоким куни. Язык очень быстро устает, приходится запу­скать свои губы внутрь ее губ, чтобы пробрать­ся максимально... Где-то краешком рта я чувствую ее вставший клитор, иногда я достаю язык из сладкого пекла, чтобы присосаться к нему. У меня действительно длинный язык, вну­три я ухитряюсь вращать им. Жанка стонет и беспрерывно пытается вырваться...

...Я протягиваю руку вверх, она жадно набра­сывается ртом на мои пальцы. Но мне всего лишь нужна слюна... чтобы смоченным пальцем войти в нее сзади... Теперь мой язык где-то вну­три ее через тонкую перегородку встречается с моим пальцем...

Она кричит. Моя Жанка. Но я еще не знаю, что она моя навсегда.

Лапа

Джим, он ворует меня. Он ворует меня даже не у мужа, а у меня са­мой.

Так нельзя, так не положено, так не правиль­но... Я безумно хочу почувствовать вкус его губ. Мы виделись всего дважды. В том кафе, куда он повел меня первый раз, он говорил всякие гадо­сти. Вот видишь, я не сказала «пригласил», я сразу употребила глагол «повел». Потому что он привык вести. Он отозвался на мою анкету. Почти ничего не рассказал о себе, но мне почему-то и не хоте­лось знать. Зато когда он задавал вопросы, мне казалось — я сейчас, немедля, взорвусь

Страшный ласковый бог с оливковой кожей. Черт подери, я старше его... на десять? На тринадцать? Нет, я сама постесняюсь спросить. Потом я сказала ему неправильный номер, но перезвонила сама, Я таяла возле его рук, но не смела к ним прикоснуться. Нет, я не влюбилась, ведь есть муж. Все гораздо хуже. Он озвучил то, в чем я стеснялась признаться самой себе....Он одел мне повязку на глаза еще в машине. Стройный мальчик в огромном черном джи­пе, Нежный подбородок и злые глаза. Глаза твердые, как кусочки алмазов.

Бережно заводит в подъезд и в лифт. Я слы­шу встречные шаги соседей и представляю их удивление. Я слышу, как они замедляют шаги, встречая нас. Юный мальчик в вязаном распах­нутом пиджаке, белоснежной сорочке, небреж­но распущенном галстуке. И изящная блондин­ка, заметно старше своего спутника, на убийственных шпильках, в шелке и золоте, с по­вязкой на глазах, а руки за спиной. Словно — на расстрел. Мы красивы вместе. С ним мне на все наплевать. В парадной, пока лифт ползет вниз, он при­казывает мне снять чулки.

— Кто-то может войти и увидеть, я не могу...

—Я сказал — живо снимай, дрянь. Или я сниму с тебя здесь все.

...Слушая голоса приближающихся людей, нагибаюсь. Освобождаясь во мраке от туфель, снимаю чулки, отдаю ему.

После мы едем вверх. Он с кем-то говорит по телефону, лениво трогая меня за шею. Тонкие прохладные пальцы. От его пальцев у меня пожар внизу живота. Я спрашиваю себя, что я тут делаю. Я в десятый раз повторяю, что это не­мыслимо и невозможно.

Кто он, и кто я? И куда мы летим вместе? У ме­ня еще есть время ему сказать кое-что. Вероятно, эти три слова остановили бы игру, которую зате­яли не мы. Но я не успеваю. Лифт остановился.

Перед дверью, в общем коридоре, он равно­душно приказывает мне снять юбку. Юбку мне жаль несколько секунд. Она стоит как неболь­шой автомобиль волжского автозавода. Потом мой мальчик дышит мне в лицо, его губы совсем близко, и я снова забываю о своих страхах.

— Куда положить? Я же ничего не вижу!

— Просто расстегни и вышагни из нее. Не надо никуда класть. Она тебе больше не понадо­бится.

Щелчок замка. Аромат старого, очень старо­го дома. Носками эксклюзивных, бордовых ту­фелек я ощущаю ворс глубокого ковра. Почти сразу, в прихожей. Я слышу музыку и ловлю нозд­рями слабый запах холодного камина. Боже мой, тут настоящий камин.

— Руки назад, живее.

Сегодня ты украл меня впервые. Ты в упор разглядываешь мои щеки. Повязка туго пере­крывает верхнюю часть лица, наверное, это к лучшему. Иначе я умерла бы от стыда. Ты рас­сказал мне, что ты будешь со мной делать.

Очень подробно рассказал. И я согласилась. Я позволяю снять с себя су­мочку и кофту, ты вдыхаешь мой «Кензо». Как ты и просил, без косметики. Розовые губы не блестят, они немного пересохли от ветра. Пока я ждала тебя и твой страшный джип. Я вздраги­ваю, когда ты опускаешься, чтобы снять с меня туфельки. Ты бережно относишься к моей одежде, я была неправа. Блузка, комбинация. Потом я на ощупь нахожу твою ладонь и кладу в нее наручные часики.

Я нервничаю без часов, словно ты украл ме­ня из времени. Так и есть, и ты прекрасно осве­домлен о моем страхе. Откуда в тебе столько знаний, мальчик? Все мои вещи спрятаны в шкаф, я только слышу, как скрипит дверца. Ты разрешил мне оставить на столике сотовый. Ключ от шкафа и ключи от входной двери у те­бя. Они падают в карман роскошного итальянского пиджака. Ты снимаешь с меня серьги, раз­глядывая мою наготу в зеркале. О том, что тут зеркало, я узнаю позже.

— Прикажи мне...— мои губы шепчут чуть слышно.

Я не уверена, влюбляюсь ли я снова. Я не умею по заказу разлюбить; могу полю­бить только кого-то дополнительно. Все поте­рявшиеся в эпохах, бросившие меня, сбежав­шие, сосредоточенно накапливаются у меня не в сердце даже, а где-то в костном мозге, форми­руют внутренний панцирь; из них собираются выразительные годовые кольца. Я не могу дол­го хранить зло на них. Раньше, до замужества, со мной вообще творилось неладное. Забредала по случаю в мужские отделы, трогала рукава и воротники, машинально оценивала: «Это подо­шло бы А.»... хотя А. потерялся три года назад.

Порой, к счастью, очень редко, я наталки­ваюсь на кого-то из безумно мной любимых... и с ужасом представляю, как мало надо для воз­горания. Кажется, хватило бы касания, легкой искры, взгляда искоса — и все, катастрофа, все завертелось бы снова, несмотря на полную растрескавшуюся пустыню, несмотря на радиа­ционную пыль по этому человеку. Ведь то, что проникло, задело когда-то,— оно никуда не ис­парилось, и уже навсегда. И что печально, до рези печально — ты сама не можешь это вы­ключить.

Еще возникают диковатые моменты. Одна смеется: «В девяносто таком-то году, ранней весной», другая вторит: «Это было после сест­ры дня рождения, ей стукнуло шестнадцать...» Третья вообще отмеряет от первой поездки в Турцию. Наверное, там рай, в Турции.

Я отмеряю сроки про себя иначе. Мои ве­хи не привязаны к общим. Даже морозит. Я говорю: «Это было за месяц до того, как я на­чала с А.», или: «А это со мной случилось сразу после ухода Б.»... Морозит немножко. Если меж­ду А. и Б. возникает свободное время, я его те­ряю. Время проваливается в никуда, его никак не могут заполнить ночные перелеты к паль­мам, смуглые красавцы, приносящие коктейли к лежаку, арт-показы и стремительные метания между столицами.

Что изменилось с появлением мужа? Не знаю. Наверное, я стала к кому-то испытывать постоянную благодарность. Но это совсем не то чувство, которое вызывает мальчик с прохлад­ными тонкими пальцами...

Джим, ты лишаешь меня рассудка.

...Ты покинул меня на ковре. С завязанными глазами. Остается гадать, есть ли еще кто-то, кроме нас двоих, в огромной старинной кварти­ре. Квартира очень большая, я угадываю по зву­ку его удаляющихся шагов. Мой мальчик, мой юный господин уходит вдаль, продолжая впол­голоса болтать по телефону. Бросает меня на­едине с балладами «скорпионов»... Он возвращается, включив где-то воду.

— Руки закинь на затылок, вот так... ноги разд­
винь. Мы сейчас проверим, как ты побрилась...

Его ладонь, его требовательные пальцы. Джим, шепчу я. Женя. Мы сейчас сорвемся, и это будет конец.

—Никогда не называй меня Женей! — Он хлестко, но не больно бьет меня по щеке.

—Да, я забыла, прости...Я не сказала ему многого. И мы сорвались в пропасть.

Привет, я Маша, а ты — кажется, клевый.

Привет, я Дэн, жду звонка или записки.

Я — Лена, помнишь, мы торчали у Левы?

Привет, я Ронни из Сан-Франциско.

Привет, мы увидимся снова?

Башка трещит от вчерашнего виски,

Привет, я за товаром, от Ковалева,

Привет, у Люки отпадные сиськи...

Привет, я женат, но она не в теме.

Я — Римма, хочу пошалить немного.

Привет, ты меня подвозил до дома.

Привет всем клонам. И всем фантомам.

Жанна

Да, Джим, мы еще не знакомы. Или уже зна­комы двенадцать лет?

Ведь с тобой никогда нельзя знать наверняка. Точно так же, как невозможно наверняка сосчи­тать количество комнат в твоей квартире. Сегодня их вроде бы четыре, а завтра коридор может вывернуться в другую сторону, и добавляются три латунные ручки по левой стороне. Когда ты привел меня с вокзала, ты просто предложил — выбирай. Все, что касается слова «считать», воз­ле тебя не катит. Не считается. Заколдовано. Запретная тема. Я ползу к тебе по сложной кривой. Как испу­ганный жук, которого швырнули на клеенку стола, оторвали пару ножек и все время тыка­ют в морду ножом. Жука носит из в стороны в сторону. Он уже хрен понимает, куда ползти.

Я обещала тебе рассказать о последнем плевке в мой адрес. Перед тем, как ты вычислил меня на вокзале. О предпоследнем я пока буду молчать.

...Они трахались, как собаки, когда я зашла. Было четыре утра, я искала свой сотовый, он ку­да-то завалился. Все дрыхли, дрыхли, как мерт­вецы. В сортире, на кухне, валетами на диванах. Один чудик уснул за экраном, в блокноте неус­танно выбивалось «uuuuuuuuuuu...»

На лоджии не в тему лыбился знакомый чел: квадраты черных очков на пол-лица и размочален­ные дреды до жопы. Кажется, он там блевал, на лод­жии. Мне плевать, я не собиралась жить в той ха­те вечно. На кухне горелые ложки и два шприца....С отчетливым «суки» я отправляю и то, и другое в мусор. Нахожу у кого-то в кармане тра­ву, примерно на четыре косяка. Забиваю себе один, раскуриваю, качаюсь с закрытыми глаза­ми. В холодильнике грустит портвейн, глотаю из горлышка. В прихожей завалы из ботинок и кроссовок всех цветов и степени новизны. Вспоминаю, что свои забыла снять.

— Где мой ебаный телефон?! — кричу я в дым­ную пустоту этого гадюшника.

Всем посрать на меня. В длинной комнате ва­ляются в обнимку на полу А. и К. Этот дебил К. проколол себе соски, ненормальный. На кого он хочет походить?

— Ну, ты и чмо,— кидаю я. Все равно он в от­ ключке. Я еще не подозреваю, кто из нас боль­шее чмо.

Сраного телефона нигде нет. В спальне слы­шу звуки, который хуй с чем спутаешь. Дыхание двух слипшихся голых людей невозможно ни с чем спутать. Дергаю дверь.

Так и есть, два куска мяса. Ко мне поворачи­вается голова гидры: размазанные тушь и пома­да — какая-то сопливая шлюшка в пирсинге, на ней Борис.

Мой Борис. Джим, тебе неважно знать, кто это был. Это чужой вонючий человек, которого я по ошибке считала своим.

Его ресницы спаялись, в ушах черные тампо­ны плеера, ничего не слышит. У крашеной ша­лавы между ног — огромная дыра, в которой он елозит. Я вижу его мокрые сокращающиеся мышцы. Я закуриваю. Кажется, сегодня я сочи­ню пиздатый стих.

Нет никаких причин жить.

— Дай покурить,— Девушка смотрит на меня в упор. Ее живот дергается туда-сюда, волосы растрепались, они напомнили мне газетные об­ резки.

Нет причин ее ненавидеть. Ненавидеть име­ет смысл того, кто за всех нас в ответе. Одари­ваю ее ментоловой сигаретой и зажигалкой. На полу, среди носков и презервативов, катаются ампулы.

Как это мило.

— Пиздец, когда же этот урод кончит? — Она жадно втягивает дым и ухитряется разгляды­ вать свои ногти. На ногтях у нее прелестный черный лак, наполовину отвалившийся. Потом она переводит взгляд на меня и начинает раз­глядывать то, что вызывает у нее трусливый во­сторг.

Сейчас она спросит, это у меня всегда, или несчастный случай. Я ударилась обо что-то или такая родилась? И мне придется разбить ей рожу. Просто так, чтобы не задавала в будущем тупых вопросов. Вообще-то я люблю девочек. У меня был случай в метро, когда мы просто смотрели с одной девчонкой друг на друга. Мы просто смотрели, а потом я кончила. Вот так. Но не с этой.

Дата добавления: 2015-08-28