Он серьезный? Он не трахает тебя, крошка? Он верующий? Он верит в то, что к богу можно приходить по воскресеньям, да? А в прочие дни недели можно доставать спинной мозг из младенцев? Хочешь, я расскажу тебе о верующих, сладкая? О милой компании верующих, с крестиками на крепких шеях, которые вынимали из маленьких-маленьких девочек и мальчиков всякие ненужные детальки?
Не хочешь об этом? Почему вы все отвернулись и зажимаете носы? Ведь как раз об этом и надо. О спинном мозге и невинных почках младенцев, ха-ха-ха. Отлично, сладкая, будем трепаться о высоком. Я же вижу, чего тебе надо на самом деле.
Ты пахнешь похотью, крошка.
Кажется, на улице какие-то ушлепки подбираются к моей машине, греют носы о тонировку. Я даю гринов охраннику, чтобы он им вставил пиздюлей. Как меня достали эти нищие дети гор! Но ведь я обязан любить людей, черт побери, о-бя-зан! Какой мудак придумал, что надо их любить?..
Еще час говорили о литературе в целом. Потом о Тарантино, о Никасе Сафронове, о музыке Уэббера. О финской фотовыставке, о лазерной эпиляции, о модном показе. Зачем мы повторяем имена, милая? Это такая мантра, да? Всем так нравится повторять звуки, звуки складываются в имена. Не проще ли повторять омммммммм? Ты закуриваешь интеллектуально, в твоих глазах блестит огонек свечи. Той свечи, с которой я буду капать воском тебе на голую грудь. Ты повторяешь умные звуки: «Сначала были Камю и Сартр. Голдинг, Борхес, Маркес. Потом Керуак, Уэлш и Паланик...»
Это круто. Я больше не хочу ничего слышать о твоем муже. Я всего лишь мечтал о взаимном. Но оно не состоялось. Я слишком маленький. В двадцать один год еще не положено взаимно. В двадцать один год положено, чтобы тебя постоянно наебывали и кидали, как последнего доверчивого мудака,
«Точно в противовес им, у нас появились Елизаров, Сорокин, Козлов, Пелевин... на совершенно иной орбите вращаются Робски и Минаев...»
Я киваю, заказываю тебе еще кампари и тирамису и думаю о твоей заднице. Насколько она разработана. Внезапно я загадываю себе смешную задачку. Если ты выслушаешь и не уйдешь, облив меня кофе, значит — мы уже не расстанемся. Лапочка. Ты продолжаешь хвалить кого-то из этих мудаков. Кажется, великого и ужасного Дэна Брауна.
Я достаю нож, выстреливаю узкое лезвие.
—Сейчас я порежу тебя. Вероятно, вырежу на твоей белой коже какие-то знаки. У тебя останется шрам.
—Ты садист? — Она даже не напряглась.
—Нет. Я тоже хочу стать поклонником Дэна Брауна, как ты. Когда я тебя порежу, ты проползешь сто метров, повсюду оставляя загадочные послания для милиции и родственников.
Я захлопываю нож. Лапа хохочет. У нее большой красивый рот.
—На кого ты такой злой, Женя?
—Не называй меня Женя. Пожалуйста, ни когда не называй.
—Где твои родители, Джим?
—Мой папуля — тоже очень серьезный и верующий человек. Я не видел его давно, но часто слышу. Моя бывшая мамуля в поисках люстры и веревки.
«Что ты сказал?! Повтори, в поисках чего?!»
Не бери в голову, милая. Бери сама знаешь куда. Она снова хохочет, немного истерично. Снова пытается говорить о книгах. Лапа, орбиты этих замечательных графоманов ни хрена не пересекают орбиты стомиллионного населения страны. У нас всего шестнадцать миллионов, кажется, имеют загранпаспорт. Это непростой вопрос, есть ли жизнь за МКАДом, милая.
Какие, в жопу, книги?
Чуть позже.
— У тебя есть дети? — спросил я.
Ее капельку перекосило. Совсем капельку и не совсем перекосило. Так, вроде перчинку в супе поймала.
—У меня был ребенок, но... он умер.
—Ладно, замнем. Извини.
Мне показалось — Лапа хотела сказать о ребенке «она». Просто показалось, ничего существенного. Впрочем, разве бывает что-то несущественное? Нам важна любая зацепка, Ватсон.
—Ничего,— ее губы снова стали влажными.— Это все в прошлом.
Чуть позже. Она смотрела обволакивающе. Спросила:
—О чем ты думаешь?
—О твоих губах,— сказал я.
—О моих губах?!
—Да. Я думаю, как было бы вкусно целовать попеременно то одни твои губы, то другие.
—Ой... Если бы это сказал два часа назад, я повернулась бы и ушла.
—А теперь... ты хочешь услышать дальше? Прибегает скучная девочка с подвядшими цветами. Я покупаю весь розовый букет, она алчно вспыхивает. Я велю ей поставить розы в кувшин, а мне принести другой цветок. Я дарю Лапе дельфиниум. Он искрит лазурной россыпью, нераскрывшиеся бутончики невероятно Эротичны... так и тянет поймать каждый губами, как твердый сосочек ее груди, и покатать во
Рту-После я подарил ей амарилис. Он острый, гордо-страстный, напыщенный... Он похож на сухопарую вдову, пришедшую к обрыву. К ней страшно подойти, еще страшнее — обнять ее тонкие бедра, но после не оторваться, ха-ха-ха... Язык цветов — это язык женского тела... Я так думаю.Продолжаем корректные деловые переговоры.
—Тебе нравится, когда вылизывают пальчики на ногах?
—Не знаю... Наверное.
—Тебя когда-нибудь привязывали верхом к стулу?
—Нет... А как это — верхом?
—Мне кажется, такой восхитительной женщине, как ты, непременно понравится... Кстати, тебе нравится, когда я делаю вот так?
—Да... Ой, с ума сойти. Не надо, люди смотрят...
Но я еще некоторое время делал так.Чтобы она вечером в постели думала обо мне.
Гораздо позже, когда я снял с тебя повязку, ты задала тот же идиотский вопрос, что и Жанна. Почему у тебя такие странные книги, Джим? Разве это так интересно — копаться в учебниках по квантовой механике? Ах, крошка, ты сумела прочитать название учебника, это уже героизм.
Так вот. Я объясняю тебе, хотя тебе кажется, что к нашим делам это не относится. Ты ошибаешься, сладкая. Знаешь, что сказал доктор Бом, когда его спросили, какого хрена он проводит все эти нелепые эксперименты со светом? «Возможно, они означают,— сказал д-р Бом,— что в этом мире все взаимосвязано, поэтому любое событие вызывает повсеместный отклик».
Ты не въезжаешь, блонда? Может, нам стоит курнуть гаша, и тогда ты сумеешь хоть немного заглянуть в тоннель моей реальности? Ты думаешь, что физика — это набор буковок? В лучшем случае, это гребаное яблоко с дерева гравитации, о котором тебе пропилили ушки в школе. Ни хрена подобного!
Как тебе мой гаш? Ты боишься, ты трясешься, нет?
—Откуда у тебя столько денег, Джим? Ой, извини, я не должна была спрашивать. Прости.
—Я занимаюсь физической магией, Лапа.
—Физикой? Ты работаешь в госструктуре, да? Какой-то закрытый институт?
«Закрытый институт у меня в башке, сладкая».
—Джим, почему у тебя в квартире нигде нет ни одного фото?
—Мне достаточно фотографий американских президентов. Хочешь, покажу? Они такие зелененькие.
Она хохочет.
—Джим, скажи мне заранее, когда я тебе надоем. Не бросай меня внезапно, ладно?
«Обычно бросают меня, блонда».
—Неужели нет даже фотографий родителей?
—Иногда я вижу затылок папули. Мне достаточно.
—Ты... ты не слишком к нему привязан?
—Ты когда-нибудь слышала о теории нелокальных взаимодействий? — Я задаю вопрос из вежливости. Чтобы у нее было время умно нахмурить лоб.— Ну, хорошо. А про шаманов вуду ты слышала?
Естественно. Эти звуки ей поверхностно знакомы.
— Так вот, теория нелокальных взаимодействий объясняет, как шаманы вуду наводят порчу. Поэтому у меня нет и не будет фотографий. Если тебе будет интересно, я как-нибудь объясню.
Как мне ей объяснить, что глупому Джиму запрещено смотреть на фотографии? А разве надо ей это объяснять? Разве она вдохновится рассказом о том, как маленький Джим впервые в... неважно, в сколько лет, засмотрелся в криминальной хронике на фото одного ублюдка, находящегося под следствием, и в ту же ночь того ублюдка нашли мертвым в предвариловке, и никаких следов насилия? А чуть позже Джим околачивался у папули на работе, точнее — возле работы, поскольку внутрь попасть невозможно, и там висел плакатик типа «Их разыскивают...»
Так вот, Женечка так долго читал про неприятных молодых людей и заглядывал в их свиные и шакальи личики, что у бедненького подростка пошла кровь носом, случился обморок, и прибежали люди в белых халатах... Собственно, с этих людей все и началось, поскольку в ведомстве, где служит папуля, даже простая медсестра — это не просто медсестра. Они сказали: «Ребенок перевозбудился, ребенок испуган, но ничего страшного, все пройдет...»
И папина встревоженная физиономия, нависающая сверху, его жесткие глаза. Тогда папа еще не говорил с сыном о бабушке и о маме, не говорил, но предугадывал и очень боялся, что расстройства психики передадутся его малышу. Папочка тогда любил Женю, он любил его, вне сомнения.
И был крайне изумлен, когда люди в белых халатах вернулись и позвонили ему по домашнему номеру. А потом постучали в дверь. И одновременно позвонил папочкин начальник и попросил, чтобы Женечку осмотрели вторично.
«Большое спасибо, но с сыном все в порядке. Мы были у врача...»
«Тем не менее»,— отрубил начальник. И вызвал папулю к себе. Что там происходило, в кабинете со спущенными шторами, Джиму точно неизвестно. Известно одно — почти одновременно обнаружили трупы трех находящихся в розыске рецидивистов. «С моим сыном все в порядке...»
—Нет, Лапа, тебе это будет неинтересно,— заявляю я.
—С тобой мне все интересно, Джим. А ты совсем один живешь в этой громадной квартире?
—А что такое?
—Нет... мне показалось. Когда я шла из ванной, мне показалось вдруг... что я иду слишком долго. И что кто-то смотрит в спину. Сколько здесь комнат, Джим?
«Ты можешь заходить всюду, но не трогай этот маленький ключик, милая женушка, ха-ха-ха...»
—Лапа, я живу с девушкой. Я тебе говорил.
«Нет, мне почудилось... Мне в начале показалось, что ты очень похож на одного человека. Но теперь я вижу — вы слишком разные, совсем разные... А в первый момент я даже чуть не вскрикнула...»
Лучше бы ты вскрикнула, сладкая. Лучше бы ты заорала. Но ты этого не сделала.
И наш треугольничек начал сжиматься.
Жанна
...Маму Надю мне было жалко, видеть плохо стала, нога еще болит, зато брат ее квартиру получил, в другом районе, почти у озера и ближе к Петербургу. Сад целый теперь есть, деревья, эх, жаль, братик не дожил. Он бы в деревне точно поправился...
—Тетя Зоя, а где моя настоящая мама?
—И не стыдно тебе, наглые твои глаза? Тебе что, с Надей плохо живется, а? Ведь разбивается ради тебя в лепешку.
—Тетя Зоя, я в Петербург уеду...
—Да кому ты там нужна, со своим лбом кривым? Мамочку искать? Бросила она тебя, в роддоме бросила.
—А мама Надя говорит, что не бросила! Мама Надя говорит, что я там почти померла, и поэтому...
Померла. Почти померла. Мама Надя знает правду, но никогда не рассказывает одинаково. А на озере хорошо так, тепло так, и Надин брат рыбу возит. Я на вечере пела, из клуба приходили, Гарик звал к ним в ансамбль... Гарик заставлял пить из бутылки, стошнило, по губе ударил, плакала, правда, прощения просил. А Людка с ним спала, с Гариком, прямо рядом, я слышала, как спят, страшно...
А Маргарита толстая, завуч, говорит, не вздумай тут застрять, получай образование, что на станке крутиться, к сорока наживешь болячки. Подавай документы в нормальный вуз! Она сказала, Маргарита, устрою в Питер, в общагу к нам, как иногороднюю, а мама Надя сказала — убью, если родишь, иди куда хочешь, дрянь неблагодарная...
Влипли мы, короче. Там еще инспекторша была по несовершеннолетним, глаза красные. Ну, и зачем вы туда полезли? Нас всех вчетвером забрали в пикет, я от страха чуть не уделалась, а Катька и другие смеялись, подумаешь — овощебаза, три огурца гнилых спиздили... Мама Надя тогда сказала: «Правда, надо тебе, дурехе, в Питер, иначе сгниешь тут, рыбка моя».
Мне теперь смешно, ага. Потому что я обжираюсь киви. Я сижу с закрытыми глазами перед зеркалом, в своей тепленькой уютной спальне и смотрю в зеркало на себя. Третьим глазом смотрю. Я — уродка.
Позади болтается на крюке бабушка Джима. С высунутым языком, на ней платьице в горошек. В веселенький, блядь, горошек. Так я себе ее представляю, чтобы ночью было не слишком страшно. Потому что, когда он не ночует дома, я трясусь. Иногда Джим исчезает, не предупредив. Он говорит, что ничего плохого не случится. Потому что просто так ничего не случается.
Я думаю. Думаю. Я кричу. Блядь, Джим, ну хер с ней, с Лапой... делай что хочешь, давай жить вместе, ты же добрый, только не выгоняй меня...
Для примера. Когда любишь, хочется, чтобы человеку, которого любишь, было хорошо. Согласны? Иначе какая же это Любовь... А часто бывает, что этому самому объекту любви хорошо и в других объятьях — вот приходите вы домой, а объект в постели с соседкой, и им тааак зашибись, и без вас, в общем-то, клево. Да, есть, наверное, продвинутые пары, в которых групповуха — обычное дело. Но большинство дамочек все же устроит скандал с битьем посуды.
Джим ржет. Он говорит, что если у них любофф, должно быть иначе — девушка должна искренне порадоваться, ведь Любимому так хорошо. Ага, блядь, то-то мне зашибись. Ну, допустим, я резво стану продвинутой и, увидев своего парня с соседкой, с радостью прыгну к ним в постель. А если милый Джим передумает?
Скажем, объект вдруг заявляет: айн момент, ты куда прешь, кобыла? Нам и так не херово, мы теперь будем жить с Лапой вместе — она теперь моя любимая жена. В этой ситуации — не будет обидно, не будет ревности, боли и прррочей ху-еты? Коли не счастлива до визгов за своего мальчика, значит, не было Любофффи...
Как это мило.
Мне жутко. Опять в этом чертовом коридоре пропадают углы. Я бегу с закрытыми глазами, стараясь не касаться правой стены, потому что там...
«Сколько комнат в этой чертовой хате, Джимми?»
Я так люблю посапывать, уткнувшись носом в тебя. В то место, под шеей, где навстречу бьется горячая жилка. Когда ты уверен, что я заснула, ты внезапно открываешь глаза. Ты долго смотришь вверх, затем — на меня. Мне не нужны глаза, чтобы ласкать тебя, милый. Мне хватает моего уродства.
Мамочка бросила меня в роддоме, увидев изуродованный кривой лобик. Мамочке сказали, что я безнадежна, что я наверняка — идиот...
Ты долго смотришь в потолок, Джимми, потом ты куришь и скрипишь зубами. Ты уходишь в кабинет, к окну. Я знаю, что ты там делаешь, любимый. Ты считаешь окна напротив. Напротив — кухаркина комната, моя спаленка, окно коридора и еще одно... или не одно? Я теряю сон, когда тебе плохо. Что делает человек, которому плохо? Он зовет маму. Я зову маму уже семнадцать лет. Ты никогда не зовешь маму, котик.
«За что ты так ненавидишь предков, милый?»
Тебе плохо слишком часто.
Ты шизанулся, зверюга? Почему ты сорвал со стены все мои снимки? Кто их мог увидеть, кроме тебя, любимый? А твоя мамочка — разве она недостойна хотя бы одной фотографии на память?
Я колочу кулаками в дверь этажом выше. Колочу, пока дверь не проваливается внутрь. Спина соседа Витеньки качается в полумраке. Он определяет меня по стуку шагов. Витенька наполовину мокрый — чинил кран. У него очередная печаль. Он показывает мне рваную книжку какой-то докторши Семеновой. У Витеньки серьезные траблы...
Он говорит и набивает мне папироску. Я даже не могу смеяться.
«...Тут, короче, я решил оздоровляться. Очищаться я решил. В смысле — по системе Семеновой. Чтобы половая сила и все такое, гы. Клизму одним словом, ага. Жанка, чай будешь?.. А накануне вдруг звонит мне ЖЭК. Жилконтора в смысле. И говорят трезвым таким басом — это вы заказывали столяра, чтоб стекло вставить?
Я им отвечаю — точно, мы. Только это месяц назад было. Жилконтора икает, мать их, и говорит — завтра утром ждите. Но мы сперва позвоним. Жанка, я обрадовался, не стал отказываться. Вдруг и вправду придут окно менять? Утром встал и, пока желание не пропало,— сразу к делу. Разыскал эту самую грелку... двухлитровую. Задумался — какую воду-то лить? Вопрос деликатный, не у всякого спросишь. Позвонил вам, вниз. Никто не берет. Решил позвонить однокласснику, мы с ним с четвертого по восьмой класс дружили. Вместе за женской баней подглядывали, письками мерились, короче — чел надежный. Кремень.
Поймал его удачно. Привет, говорю, ты не в курсе, в клизму кипяток или сырую воду можно? Он обрадовался так, Жанка. Ты не поверишь, как можно, оказывается, порадовать человека клизмой.
— Слышь, брателло,— кричит,— я щас на совещании, у меня финны сидят, алкаши тупые, но я тоже хочу в этот подпольный клуб. Я о нем много слышал; это правда, что там крюки на стенах?
Вот так, Жанка, гы. Повесил я трубку, короче. Тебе сахара надо? Ой, а хочешь кулич? Кулич вон, с пасхи остался, клевый... Короче, решил я, что сам справлюсь. Налил воды полную грелку, присоединил, короче, кишку с насадкой... Лег на пол, штаны снял, грелку держу в руках. Чувствую себя полным кретином. Насадка в попу что-то не пихается. Вспомнил про крем. Из кремов нашелся диклофенак, апизатрон и тональный. Выбрал тональный. Как рекомендует Семенова, намазал насадку, стал мягко пихать себе в зад. Ощутил тяжкую долю педерастов. Блин, думаю, куда ж ее подвесить, чтоб, значит, вода вниз текла?..»
—Витенька, замолчи,— умоляю я.— Ты шизанулся. Я уже не могу смеяться.
—Так ты же не смеешься,— удивляется он.— А где Женька-го? Опять шляется? Вы бы сдали хоть одну комнату, все веселее стало бы. Вот я сдал, здорово. Каждую ночь трахаются...
—Он нашел себе взрослую тетку.
—Кто, Джим?! Быть не может.
—Может.
—Зачем ему взрослая, когда есть такая ягодка, как ты?
—Витя, у тебя не бывает так — утром проснулся, и нет причин жить?
—Жанка, мне кажется, тебе пора с гашем завязывать. Ты ничем серьезным не балуешься?
—Ты снова стебешься надо мной.
—Жанка, в твоем возрасте почти все девочки и мальчики любят помечтать о смерти.
—А в твоем — уже не любят?
—В моем — уже любят жить.
—А как жить, Витя? Так, как Джим,— пить вискарь за сорок баксов, терять запонки золотые, или как ты — качаться в кресле на балконе?
—А это одно и то же. Немножко разные способы бегства.
—Витенька, вот скажи. Если бы тебе дали в руки яд, и можно подсыпать в стакан любому челу. И никто не узнает. Просекай — любому, а? Ты бы смог кого-нибудь замочить?
—А зачем? — поражается он.
—Как зачем? Вот представь. Любого. Тебя разве никогда не обижали? У тебя разве нет такого врага?
—А разве станет легче? — Сосед глубоко затягивается. Его глаза покрываются пленкой.
—А почему ты не сказал, что людей убивать нехорошо? Или еще какую-нибудь лажу, в том же духе? — интересуюсь я.— Витенька, тебе пятьдесят три года, а мне — семнадцать. Почему ты мне не указываешь, что можно делать, а что — ниизззяяяя?
Трава несет меня. Мы хохочем вместе.
— Потому что... потому...— Седой Витенька гнется пополам, табурет ломается под его тощим задом.— Потому что мертвые не потеют.
Ему, наверное, кажется, что он только что сочинил иевьебенно свежую шутку. И вдруг меня не по-детски прошибает. Я вдруг четко, словно летела звездой, через три галактики, усекаю, что старый нарком прав. Да уж, блядь, мертвые не потеют.
Надо сказать Джиму.
Зачем я на тебя вылила спои помои, звереныш? Первые дни у тебя я рыдала в подушку. А ты гладил меня по голове. Ты ни о чем не спрашивал, Джимми. Пока я не пролилась сама. Блядь, меня прорвало, словно снесло крап в душевой. Я залила тебя по уши своими траблами. А вдруг ты не с Лапой? В этот момент я ее почти люблю.
«Почему ты так боишься фотоснимков, любимый?»
Лапа
Я медлительно складываю салфетку, собираюсь в уборную. С крайне ответственным видом я намерена прошествовать по красной дорожке и величественно спуститься на девять ступенек. Не торопясь, поднимаюсь из-за столика, держу осанку, цокаю каблуками. Я спускаюсь ниже этажом. Как минимум, четверо мужчин в зале занимаются со мной сексом. Включая саксофониста, кажется, его инструмент икает.
Ниже — качаются дверцы с буквами «М» и «Ж», еще там общая комната с голубыми ракушками умывальников, розовым мылом и хромированными штуковинами на самолетную тематику. Дверцы следом за мной покачиваются, словно смеются. Или вздрагивают в сонном ожидании. Такого спектакля они еще не видели...
Один взгляд назад, сквозь иллюминатор.
Ты спускаешься следом и, войдя, сразу же обхватываешь меня, и уже не отпускаешь. Я в этот момент — еще киваю себе в зеркале, склонясь над умывальником, и засекаю краешком сознания твое искаженное нетерпением лицо...
Я пытаюсь затащить тебя в кабинку, но у тебя потеряны все ощущения, кроме желания. Ты одним движением освобождаешь мою грудь, сразу от всего, и, развернув меня, как мягкую куклу, усаживаешь на стойку. Ты так стремителен, так внезапен и целуешь... в своей обычной звериной манере, грубо, нагло, покусывая... а руки уже ощупали соски и раздвигают мне ноги.
Я не успеваю ничего предпринять, даже вдохнуть воздуха, и чувствую, как рвутся колготки, петля ползет по бедру, по колену изнутри, крошечной серебряной змейкой, ее уже не остановить, но мне наплевать... поскольку все органы чувств, все остатки серого вещества заняты только тобой — горячим дыханием, слегка винным, слегка табачным, твоими жадными пальцами, которые отодвигают полоску трусиков... Затем я подпрыгиваю от толчка, ты зажимаешь мне рот и, тихонько прикусывая ухо, шепчешь: «Молчи, молчи, все уже, моя...», и придавливаешь меня членом, глубоко, без движения, а потом дико дерешь меня, иначе не сказать, только так, в этом нет ничего милого и слащавого, и...
Я подвываю сквозь твою ладонь, прикусывая, утыкаясь, и слезы застилают свет неона, и еложу головой по зеркалу сзади... Ты кривишься от шума, одним махом стаскиваешь меня вниз и несешь в кабинку. Ноги не держат, что-то падает, кажется, хромированная урна, здесь все, как в самолете... Я хватаюсь за стены, за кафель и что-то неразборчиво бормочу, а ты неразборчиво отвечаешь. Языки заплетаются, а ты безудержно имеешь меня, как хочешь. А я знаю, что ты хочешь, и что ты будешь вытворять все, что придет в голову.
Позже кто-то спускается и деликатно нас не замечает. Мы возвратимся наверх, где чинно попросим кофе с пирожным, завершим обед, слушая джаз, друг напротив друга. Я буду трогать под столиком разорванные чулки, а ты — с ухмылкой наблюдать за мной...
Я ловлю себя на том, что слишком часто застываю. Думаю о тебе. Ты украл меня...
Снова в этой странной, чудовищной квартире. К ней невозможно привыкнуть, но тянет туда неимоверно.
...Ты раздеваешь меня в прихожей догола...
Почему-то мне не страшно при мысли, что ты меня ударишь. Ты говорил мне, что женщины любят, когда их бьют. Меня никогда не били; я даже представить себе не могла, что мужчина останется со мной — после того, как поднимет на меня руку.
Но мне не страшно. Мне не терпится начать. Ты завязал мне глаза. Только теперь я понимаю, как влипла. Нагишом, в незнакомой квартире, наедине с твоим дыханием. Не только дыхание, еще щетина и легчайшие касания твоих губ.
Мы виделись дважды, и оба раза я постеснялась попробовать твои губы на вкус. А теперь я раскрываю рот в тщетной надежде. Потому что твоя щетина и твои губы скользят по впадине моего позвоночника. Все ниже и ниже. Потом ты перебираешься ко мне на грудь.
Очень мягко ты берешь меня за кисти, поднимаешь обе руки вверх, и... Твой шершавый язык ящерицей проносится по обеим подмышкам.
Мне хочется заорать. Каждый волосок на моем теле в эту секунду стоит дыбом. А еще мне неловко... Если ты опустишь руку вниз, ты сразу поймешь, как я влипла... в тебя.
Где-то далеко щелчок. Это наручники. Ты наклоняешься и жарко говоришь мне в ухо;
— Если ты пошевелишься, я тебя изобью...
Редкое мгновение, когда я — настоящая. Я не притворяюсь, я живу, вдыхая вонь этого города. Ты замер в проеме: стройный силуэт, взъерошенная голова, широкие плечи, огонек сигареты, босые ноги. Твоя старая квартира мастерски отделана, точнее — мастерски спрятаны всякие хитрые штучки, вроде полов с подогревом. Дистанционные выключатели, нагрев воды, потайные колонки с транс-музыкой... Ты подглядываешь за хрипами расчески, за плавными движениями моих рук, за шорохом нейлона на ноге, за подкрашенными исцелованными взасос губами, следишь за всеми открытиями, как трепетный живописец...
Мне страшно привыкать к тебе.
Но я не отступаю. Впервые за... за много лет в моем ровном существовании появился мужчина, которого надо разгадывать. Почти мальчик, но не это важно.
Мой муж — это не тот человек, которого можно бесконечно дурить. Собственно, его вообще нельзя надурить, не стоит и пытаться. И даже не потому, что он подвержен припадкам параноидальной подозрительности, в отношении меня тут все несколько сложнее. Когда все начиналось, я честно предупреждала, что могу сделать больно. Но сама боли не потерплю. Мне уже хватит, наелась. Я хочу наслаждаться, сколько мне осталось. Хочу получать кайф от мира, а не зуботычины и нравоучения. Все, что у меня есть,— это благодаря предыдущему замужеству. Патрик поступил благородно, отписав мне долю, которую я заслужила, раскручивая в России его бизнес. У меня достаточно денег, чтобы не хвататься за первые попавшиеся штаны. Все, чего мне не хватает,— это защищенности.
Я могу напутать. Возможно, я сказала мужу не совсем так. Наши объяснения происходили в одном восхитительно закрытом санатории. Какой-го дьявол меня туда понес, меня там едва не изнасиловали и не убили. Но благодаря нынешнему мужу все обошлось. Он меня спас. Можно сказать и так.
Защищенность — это единственное. Ты сумеешь меня защитить? Но я никогда в ответ не буду только твоей. Что ты получишь взамен своей заботы?
Наверное, тоже заботу. А что такое семейная жизнь? Аморальный напыщенный бред с маленькими ежедневными драмами. Забота друг о друге — пожалуй, это единственный достойный якорь. Ах да, еще секс.
Прочее — от лукавого.
Но мальчик меня тянет все сильнее.
...Теперь Джим пугает меня по-настоящему. Не видя ни зги, я могу сказать с уверенностью, что вокруг меня горят три свечи. От их неровного жара еще холоднее ногам...
Он поднял мои руки вверх и закрепил цепочку наручников высоко над головой. Я не понимала, как это получилось, пока не обожгла спину о ледяной дверной косяк. Каким-то образом он закрепил наручники за верхнюю петлю на двери ванной.
— Тебе страшно? — Его губы так близко, что я
невольно тянусь своими ему навстречу.
Но вместо губ встречаю ладонь. Его ладонь целиком закрывает мое лицо. Мне хочется кричать от удовольствия.
—Тебе страшно, сучка?
—Да... мне нравится...
Когда все закончится, я его спрошу. Но совсем не о том, о чем намеревалась поговорить вначале. Уже поздно, стропы обрезаны. Мы летим, схватившись в обнимку, без парашютов.
Я спрошу его про девочку.
Впервые я столкнулась с ней, когда ты провожал меня к выходу по бесконечному, почему-то слегка изогнутому коридору. Паркет скрипел под ногами, вдалеке слабо горела лампа, мы обо всем перемолчали и переговорили и шли молча. Пахло двойственно — кажется, сандалом и ванилью, и подгнившей, питерской стариной. Я ощущала затылком, спиной, попой твой холодный жар, твое вечно неутоленное свирепое желание. Ты ведь зол на женщин, мальчик.
Неожиданно меня ударило током. Из черной щели в боковой двери на меня уставились два огненных глаза. Что-то неправильное, кроме глаз. Я не успела уловить, что именно.
—Кто там? Кто там был, милый?
––Не знаю.
—Там кто-то смотрел, за дверью.
—Ты ошиблась, в коридоре нет дверей. Это просто рисунки.
—Ты издеваешься? — Я попыталась развернуться, но он властно увлек меня к выходу.
—Лапа, это очень старый дом. Здесь всякое случается.— Он вытолкал меня в прихожую. Не слишком сердечно.
Прихожая — тоже необычное место. Здесь нет окон и очень плотно притерты тяжелые двери, снаружи они обиты толстым дермантином. Но лампа под потолком, фонарик в фигурной медной оплетке, почему-то раскачивается. Будто дует ветер. Вместе с лампой раскачиваются наши тени. Здесь это зеркало, оно мне не нравится. Старинное сероватое зеркало с мрачным вензелем, вплотную к супермодному гардеробу, с автоподсветкой и своими бесконечно-подсвеченными, внутренними зеркалами.
—Не пудри мне мозги. Это ведь... это твоя девушка?
—Зачем ты лезешь туда, куда не надо? Слышала сказку про Синюю бороду? — Он еще шутит, негодяй.
—Просто мне неприятно... неприятно сознавать, что кроме нас...
—Это случайно. Она... она не должна тут быть сегодня.
Я заглянула ему за спину. Темный поворот коридора, никаких дверей. Масляно блестящая стена, в подписях и каракулях.
—Джим, почему так резко? Она ревнует?
Я вспомнила ее яркие глаза, в которых внезапно отразился свет. Джим, заходя следом за мной в коридор, коснулся выключателя. Скорее всего, девушку ослепило, ее зрачки были как гвоздики.
––Так она живет не с тобой вместе? Ты сдаешь ей номер?
Было заметно, как Джима нервирует эта тема. Мне захотелось его побесить.
—Она не из Питера, из области приехала. Предки — алкаши. Жила с парнем, его за наркотики повязали, или что-то вроде этого. Пыталась поступать — не прошла. Что тебе еще интересно?
Я хорошенько обдумала то, что услышала. Бог свидетель, меня редко посещают гнетущие предчувствия. Особенно после качественного секса.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |