Ничего личного. Только секс. 5 страница

—Джим, ты притворяешься, почему?

—Я не притворяюсь. Никогда.

—Ты ведь не слишком добрый. Тебе напле­вать на людей, ты эгоист. Да, точно, ты — эго­ист, я поймала верное слово!..— От радости я да­же хлопнула в ладоши.— Не перебивай меня, мальчик. Посмотри, как ты живешь, как ты себя украшаешь, каким парфюмом пользуешься...

—Ты что, позавидовала? Будто сама нищая?

—Я не нищая. И никогда не буду нищей. Мы с тобой в этом похожи. Мы любим комфорт. По­этому я не понимаю...

—Я буду тратить, как хочу. Откуда мне знать, сколько мне осталось? Ты разве знаешь, сколь­ко проживешь?

—Я просто пытаюсь понять, для чего ты приютил именно ее? Она красивая?

Джим задумался. Мы снова стояли перед зер­калом. Мне показалось странным, что я одета.

—Жанка... она не убежала. Как и ты.

—Другие убегали отсюда?

—Вы с ней почему-то похожи.

—Чем мы похожи? Мне показалось...

—Что тебе показалось? — быстро переспро­сил он.

Но я прикусила язычок. Мало ли, что мне по­казалось.

—Ей нравится слышать, как ты кричишь.

Я ничего не могу поделать со своей кожей. Краснею, как первоклассница.

—Ты... гад. Ты говорил, что кроме нас, нико­го нет.

—Наверное, в прошлый раз она вошла через черный вход.— Он засмеялся, как подлый аллига­тор.

—Ты что...— Я попыталась определить свое отношение к происходящему, но не смогла. Как будто увидела в интим-шопе кассету со своей го­лой задницей.— Она любит женщин?

Джим распахнул наружную дверь.

—Ты настолько хочешь ее увидеть, что гото­ва переспать с ней?

Мне показалось, что он ударил меня по лицу. Но его руки были в карманах.

—Я хочу видеть только тебя.

—Ты врешь, Лапа. Она тебя напугала?

И тут я сделала самую страшную ошибку. На­верное, он что-то прочел на моей растерянной физиономии.

—Нет, не напугала. Мне... мне стало ее жаль. Ты ведь мучаешь ее.

—Ты ее боишься? — он словно не расслышал.— Это хорошо. Я с ней поговорю... Она тобой зай­мется.

—Не надо...

—Надо. Ты ведь хочешь этого.

—Мне показалось... что она меня ненавидит.

—Тем интереснее будет.

И мы понеслись в следующий круг ада.

Плохо, снова дерьмо прорвало,

Зато город наш древний очень,

Зато ягод у нас навалом,

Только жить тут никто не хочет.

Плохо — снова у нас нет тока.

Лучше, когда нет злобы.

Зато тянет в постель Толик.

И клянчит минет Вова.

Плохо, что папа где-то

Там, где мама лучше, чем наша.

А траву продают в туалете,

И воняет соседка Наташа.

Плохо — в городе нет работы.

Но лучше, чтоб не было ада.

А у папы другая дочка.

А в подъезде прыщавые гады.

Плохо, когда мать хохочет.

Раньше выла до полвторого.

А город наш древний очень.

И клянчит минет Вова...

Жанна

...Гарик был не новый русский, но и не офис­ный планктон. Целоваться лез, козел, ногти грязные, джинсы грязные, из пасти разит, и

грудь больно давит, как от придурка вырвать­ся... А потом посадили его совсем, да хоть бы сдох там. Маргарита-завуч сказала: «Жанна, в институт обязательно иди, если что, со стажем еще лучше! Куда угодно езжай, если есть родня в Питере — радуйся...»

Я радуюсь, блядь. Только башка часто болит, ночью особенно, а спать не дают, они ширяют­ся в соседней, они на ложечке варят. Милиция приходила, но им плевать. Потому что деньги есть, при Путине хорошие заработки, он моло­дец, он всю страну на ноги поднял, ага. Сушкин тоже с тюрьмы пришел, сказал — всех через од­ного в Кремле, суки они, к стенке ставить надо! Кто там честный, покажите хоть одну падлу, кто о нас помнит?! Я тоже вор, сказал дядя Игорь, только я не продавался...

Нет причин жить, не хочу, в институт не возь­мут, им всем только в койку. А завуч говорит — ты не права, все скоро изменится, Путин — мо­лодец, вот увидишь, он наведет порядок, он не­чисть разгонит. Просто страна слишком боль­шая, и Горбачев распустил. И в магазинах уже все опять появляется, даже такое, чего раньше и не было, и мясо кенгуру видели...

Да, блядь. Кенгуру — это главное.

Теперь все это, как сквозь пелену, проступа­ет. Иногда только, когда Джима нет дома, я одна лежу в этой долбаной скрипучей кровати и ду­маю — полная задница, что со мной бы стало, ес­ли бы я там, в деревне, застряла? Я бы сгинула там, сгинула на хер, и никто бы не вспомнил. Потому что, верно сказал потом один чел,— сто верст от столиц отмахай, и все, кранты, вешать­ся можно, хаты лежат, и заборы лежат, и люди лежат.

Я и вешалась до шестнадцати лет.

Вот, блядь, слушаю людей и охуеваю. Многие вслух задумываются, что и как с ними завтра произойдет, или через год. Просто офигеть, ка­кие счастливые они будут — с кучей баблоса, с заграничной, блядь, работой, все у них с розо­вым оттенком! Бабы замуж повыходят, будет муж со здоровенным членом, а еще любовник, детки послушные, и ни хера горя не будет, блядь, ни единого плевка до горизонта. А мужи­ки все хотят жену, состоящую из сисек и жопы, и чтобы пацаны от зависти мозоли ночью стер ли, и чтобы хату побольше, и сына непременно, ведь дочка — это бракованная деталь, и чтобы непременно стать боссом, и всех ебать, и лю­бовницу под столом..

И все.

Джим, ты слышишь меня? Я слышу, как ты ку­ришь в большой гостиной, хотя до тебя — три толстые стены. Джим, они больше ничего не хотят, но ты не такой, и я не такая, малыш. Джим, мне насрать, как спел сегодня Дима еблан, в каких трусиках гуляла Ксюша, и сколько тупорылых блондинок вышло в финал благода­ря надувным сиськам. Джим, у меня нет такой груди, мне что, из окна выброситься? Прямо в колодец двора, наебнуться башкой вниз, потому что жизнь прожита зря, восемнадцать лет на­смарку, меня не полюбит человечество, у меня не будет мужа с концом вроде шланга, не будет пиздатой дачи и «мерса» с розовым сиденьем?!

Я не хочу снова учиться вранью, Джим. Нико­гда не врать — это так здорово. Ты смеешься на­до мной, когда я покурю, но я всегда трезвая. И я не как Лапа! Она буржуйка, ей жить скучно, а мне до одури интересно, как все на самом деле.

Как люди страдают, как смеются, как любят и как прощаются. Меня этот сраный мир ни хера не устраивает, я ненавижу быдлиные стада, ко­торые рады унизить ближнего своего, меня бес­ят люди, которые убивают сутки напролет, об­суждая, у кого толще член и кошелек, у кого богаче ебарь и круче был отель на островах. Ме­ня бесит, что в ящике показывают новости, и в новостях только о том, что у Фриске новый лю­бовник, и это пиздец, потому что это сенсация, а превзойти эту сенсацию могут только очеред­ные невероятно интересные события на фабри­ке пезд...

Джим, не оставляй меня. Ты можешь любить ее, если тебе так хочется, я тоже... Знаешь, я по­стараюсь делать как ты хочешь, только не надо знакомить меня с Лапой. И с остальными тоже не знакомь, хотя остальных я не боюсь. Мне по херу остальные, но Лапа тебя засосала, я же ви­жу. А у меня нет такой груди, и такой нежной ко­жи, и на лбу у меня вмятина. У меня нет таких туфель и такого меха, я не умею так орать, и... мне бы не понравился горячий воск на сосках. И между ног, это уж точно.

Но она меня заводит. Меня заводят послуш­ные сучки, Джим.

Приходи скорее, милый, не сиди допоздна, мне страшно, когда по потолку ползут тени от фар. В эти извилистые дворы зачем-то заполза­ют машины, они напоминают мне заблудивших­ся жуков. Ползают и пыхтят в мусорных лаби­ринтах, и тогда лучше не смотреть ни в окно, ни на потолок. Потому что на потолке недобро лы-бятся гипсовые ангелочки, а может — это вовсе и не ангелочки, Джим?..

Однажды поздно вечером меня задолбала ры­чащая внизу машина, а залезла на подоконник, я хотела высунуться и сказать этим мудакам все, что я думаю. Но когда я отодвинула занавеску...

Джим, я, наверное, чеканутая, я тебе до сих пор боюсь рассказать о том моменте, как будто я сделала тебе гадость. Там, напротив, стена, ты же знаешь, твой охренительный дом изгибает­ся вместе с квартирой, и там напротив — как раз окна кухаркиной комнаты, и твои окна, и вто­рая спальня, только в темноте хрен поймешь, сколько их всего. Ты же работал, щелкал что-то на компьютере, я точно слышала, а потом хо­дил в кухню за чаем и вернулся, так что я долж­на была увидеть тебя, хотя бы силуэт, ведь не мог же ты сидеть совсем без света? Ведь от мо­нитора тоже идет свет, верно?

Но в гостиной был явно не ты.

Очень мило, охуеть.

Меня так воткнуло, что я мигом забыла про рычащий трактор, что застрял где-то внизу, в помойке. Я едва не описалась, милый. Там была старая женщина, она бродила по комнате, и на ней был халатик в горошек. Или это мне только показалось? Наверное, почудилось, у соседа Ви­теньки забойная трава. Но кроме этой сгор­бленной старушки, там был кто-то еще. За плот­ной занавеской мелькал свет, и мелькали руки.

«Ты уверен, что твоя бабушка умерла, Джимми?»

Потом ты пришел, через миллион лет, когда я уже поклялась, что немедленно ухожу из твоей жизни. Ты пришел, лег рядышком и сразу заме­тил, в полной темноте заметил, что я не сплю.

Ты сказал: «Страх можно взвесить, крошка».

Тогда, сразу, я не воткнула. Страх можно взве­сить. Мысль можно взвесить. Это значит, что мы умеем превращать желания в последствия. На­пример, если очень хочешь, чтобы кто-то умер...

«Когда ты смотришь на фотографии, что во что превращается, милый? Во что ты превраща­ешь страх?»

Впервые я отважилась поговорить с Джи­мом о его делах. Настолько мне было хреново, настолько одиноко, и захотелось бежать из его дома, что я пересилила себя и спросила. Мне стало уже все равно.

Он ответил.

Я жутко удивилась, что он заговорил. До то­го он затыкал мне рот. Я уселась на кровати и ус­тавилась на него. А Джим закурил, как ни в чем не бывало. Оказывается, он сам точно не по­мнил, когда выполнил первый заказ. У него пос­ле этого словно туман в голове, иногда даже из дому не может выйти. Со временем он, конеч­но, научился себя контролировать и вовремя валиться в постель. Зато теперь я поняла, на кой черт он так набивает холодильник, словно в хате живет дюжина родственников.

Чтобы была жратва, когда вдруг не сможет спуститься по лестнице.

Но так происходит не всегда. Чаще — просто трещит голова, он привык и знает, какую таб­летку принять. Раньше помогал гаш, теперь ни гаш, ни травка боли не снимают.

Он не мог точно вспомнить первый заказ, за­то хорошо помнил, как убил собаку. Джим вклю­чил свет и показал мне голую руку. Стоило вспомнить о собаке, как руки у него покрылись пупырышками.

После собаки случилось много всякого не­приятного. Но никто не сказал Джиму, что уби­вать людей — нехорошо. Сказать ему это мог только папа, потому что их мама уже потихонь­ку сходила с ума, а больше ни с кем мой мальчик не общался.

Но папу Джима сильно напугали. Ему при­грозили, что отберут мальчика, если он отка­жется иногда выполнять их просьбы. Папе сказали, что его ребенок — большая редкость, но вовсе не какая-то аномалия, неизвестная науке. И что им привычно и ясно, как управляться с такими детишками, и чего можно от них до­биться. Если бы папа Джима был обычным мен­том, или даже омоновцем, его бы сожрали с по­трохами. Но Женечке повезло. Если можно так выразиться.

—Вот и все,- Джим потушил сигарету в ста­кане с моим недопитым чаем.— Иди ко мне, Че­бурашка...

—Погоди,— уперлась я. Впервые я всерьез уперлась, стукнулась ладонями о его грудь,— А как же ты сам? Что ты сам думаешь?

—Мне наплевать,— он криво улыбнулся.— Просто я знаю, что осталось мало. Вот и все. Мне наплевать. Все равно вырваться уже нельзя. Они пришлют снайпера.

—Ты херню городишь! - закричала я,- Нет никаких снайперов. Нет никого на крыше, я на­рочно ходила и проверяла!

—Помолчи и послушай.— Джим прижал мне пальцы к губам, и я заткнулась.— Я делаю то, что сделал бы любой на моем месте. Любой, и ты то­же. Разве ты простила бы тех ребят, про кото­рых я тебе рассказывал? Тех, что убивали дево­чек?

—Не знаю... Наверное, не простила бы...— В моей голове все перемешалось, но вскоре я спо­хватилась.— Но ты ведь берешь за это деньги?!

—Конечно, беру.— Он ухмыльнулся так гадко, что мне захотелось отодвинуться в угол крова­ти.— Поэтому рано или поздно они меня доста­нут, крошка. Они очень хотят дать мне много де­нег. Чтобы я взглянул на фотографии совсем других людей. Но я не хочу. Если я взгляну на эти фото — мне конец. И папочка не спасет...

Джим встал и ушел, хлопнув дверью. А я оста­лась одна, как полная дура, наедине с его бабуш­кой. Зря я его разговорила.

Возвращайся ко мне.

...Я обниму тебя, заласкаю, зацелую, запущу тебе пальцы в шевелюру, а ногами обхвачу бед­ра, ты будешь чувствовать — какая я ждущая, от­крытая настежь и мокрая, и я не дам тебе спе­шить, и будет клево во мраке, когда не видно ничего, кроме блесток в зрачках, и ты будешь выпивать мои губы, пока вместо меда не пойдет кровь, будешь закатывать глаза... А потом, я уже знаю, я уже жду, потому что это такой кайф — ко­гда ты вламываешься глубоко, сразу, и меня на­чинает трясти, я трясусь, как паралитик, и шеп­чу, и кричу, обезумев, не в силах сдержаться, я только твоя, и должна это сказать, и тебя так не­сет неотвратимо, несет опрокинуться, залить меня внутри. А я задыхаюсь, потому что не кон­тролирую себя, там внутри что-то сжимается мощно, и меня неудержимо зовет что-то...

Позволить тебе это сделать.

Мы зарываемся друг в друга, это так классно — просто быть рядом, прижаться, затихнуть, ут­кнувшись носом в твои ямки, я кажусь себе тогда маленькой-маленькой, испуганной, и мне так не хватает твоего тепла.

Я ведь не прошу меня любить.

Но хотя бы не люби других. Мне в кайф, ког­да ты делаешь ей больно, я тоже хочу. Но толь­ко не люби ее...

Просыпаться среди ночи — оставь это мне. Просыпаться и чувствовать, как ты меня невесо­мо трогаешь по волосам, по спинке, как припод­нимаешь и опрокидываешь, чтобы провести по груди шершавыми губами, и долго-долго дер­жишь, обняв, засыпая, засыпая...

Мне неудобно, тело затекает, но я не решаюсь пошевелиться, и вдруг — вздрагиваю от обжигающей нежности. Ты, не просыпаясь, перекатываешь меня на спину, крепко перепутав пальцы в волосах, и властно удерживаешь, пойманную, твою, вры­ваешься сильно и на всю длину, и улыбаешься во сне, потому что сразу угадываешь, как набухли мои губы — от твоего жадного рта, а членом ло­вишь другие — тоже набухшие от жажды. Я жут­ко боюсь тогда проснуться, что-то сказать, про­сто я плыву и лечу, и это навсегда, под твоими толчками...

Не покидай меня, звереныш. Что бы с нами ни случилось, Женечка. Что бы с тобой ни слу­чилось. И мне наплевать, что ты там делаешь по ночам, куда ты ходишь, и чьи снимки ты сжига­ешь в камине. И я не буду тебя никогда спраши­вать, где твои папа и мама, потому что тоже не могу похвастаться здоровой крепкой семьей. Джим, ты не представляешь, как мне хуево, ког­да навстречу гуляет папуля с детенышем на шее, рядом — жена и еще детеныш.

Джим, они нас обокрали. Наши предки.

Твои обеспечили тебя выше крыши, а мои — выгнали пинком под зад. Но обокрали нас оди­наково. Мы с тобой — случайность.

Джим, Джим, Женечка, неужели нам так хе­рово вдвоем? Ведь я почти научилась не боять­ся твоей долбанутой хаты. Ты сказал: «Это Пе­тербург, крошка», и заржал тихонько. Так тихонько, что у меня волосы встали дыбом во всех местах.

Почему ты иногда такой страшный, зверюга?

Ты сказал — это ни хуя не Петербург Достоев­ского, это Петербург Гоголя, и даже хуже. Я ска­зала:

— Какая в жопу разница?

— Я тебе объясню разницу, если ответишь на простой вопрос. Где у нас в квартире кухаркин выход?

Я бодро разинула варежку, чтобы ответить, но тут же заткнулась. Потому что хрен его раз­берет. Мне кажется, что я видела своими глаза­ми, в тамбурчике засраном, за кухней, там еще толстенный крюк такой висит и железная пет­ля. Но после нашего разговора никакой задней двери я там не нашла.

Пиздец. Жанна окончательно тронулась.

Ты сказал, что я тут застряла по одной при­чине. Потому что мне не приходится каждые полчаса менять штанишки. Потому что я не струсила, как другие.

Нет, звереныш лохматый, я струсила, еще как. Я ни хуя не кавайная девочка, но и на Лору, блядь, Крофт не тяну. Другие не смогли тут спать, другим скалились ангелочки с гипсового потолка, перед другими тоже внезапно откры­вались двери, да? Зашибись, когда ползешь но­чью по бесконечному коридору, глаза слипают­ся в дугу, под ногами что-то хрипит и вроде как шепчет, и писать хочется после восьми бутылок пива, и непонятно, где чертова дверь этой рас­проклятой ванной, в которой столько места, что можно гонять на велике...

И вдруг — хуяк, слева, ни с того ни с сего, с ласковым таким визжанием открывается дверь в абсолютно незнакомую, в абсолютно темную и хер знает откуда взявшуюся комнату.

И оттуда разит так...

Оттуда разит Гоголем, блядь. Иначе не ска­жешь.

Но я не убежала, Джимми, и не потому что сме­лая. Просто я тебе не верю. После того, что со мной делали, я на всякий случай не верю никому, и тебе тоже. Я не верю, что мы вместе просто так. Но ты не слишком задавайся. Сегодня я прочла убойную фразу, сразу даже не воткнулась. «Самка выбирает не того самца, которого считает наибо­лее привлекательным, а того, кто вызывает у неё наименьшее отвращение».

Угадай, малыш, кто это сочинил? Думаешь, коллектив сообразительных блондинок? Да вот ни хера. Это сочинил Чарльз Дарвин, был та­кой чувак. Он еще придумал, что все мы — от обезьян. Я-то точно от обезьяны, потому что любопытная.

Но от кого же ты, зверюга? Почему-то я очень боюсь твоего папу. Наверное, потому, что он трус и не сумел отстоять тебя.

И еще кое-что. Ведь я слышу иногда, как скрипит кухаркина дверь. Я уже не сжимаюсь, как в первые дни.

«Кто нас навещает ночью, Джимми?»

Джим

Проходит неделя. И еще неделя. И еще ме­сяц. Все висит, подвешенное ненадежно, непо­нятно и зыбко, но эта зыбкость и ненадежность меня устраивают. Ночами я ныряю под одеяло к Жанке и сплю, запутавшись в ее волосах. Ниче­го личного. Для нее открыты холодильник, шкафы и кошелек. Так говорят, ха-ха-ха.

Для Лапы открыто другое.

Можно Жанку прогнать. Оказывается, у нес есть родня, и даже в Питере. Она их пару раз на­вещала. Можно ее прогнать, но почему-то все труднее это сделать.

Особенно после того, как она начала лепить Чебурашек. Я вернулся, а она сидела в своей комнате на подоконнике и лепила из пластилина. Почти одинаковых, ушастых кукол разного цвета.

Для меня. Подарок для меня.

Они не слишком походили на мультяшного Чебурашку, но я сказал, что офигенно доволен. Что всю жизнь мечтал держать в серванте кол­лекцию Чебурашек.

Я смотрел, как она сосредоточенно лепит ку­кол, и понимал, что ее невозможно выгнать.

«Привет, я — Кэт. Подскажите, что делать? Тут такая ситуевина. Я, конечно, понимаю, что такое серпом по яйцам. Это когда меня находят в сети в час ночи и говорят типа привет, а мы тут с женой отмечаем ее день-варенье... она очень хочет с тобой познакомиться... тра-ля-ля, и ты, как честная дура, за каким-то хером, беседуешь с ней по асе и поздравляешь... Она ведь тебя зна­ет как бывшую, ты вроде как не представляешь опасности, и вот, они почмокались с тобой в се­ти, и погнали дальше, а ты сидишь, как дура, и думаешь — какого лешего он позвонил. Никакая я не бывшая, я — всегда, я так и останусь, навсег­да, потому что... но мне все равно хуево...»

Что тебе ответить, дорогая Катя? Я закури­ваю, огонек мечется по темному экрану. Тебе не­много не по себе, Кэт? Мне — тоже. Давай я расскажу тебе, отчего хуево мне сегодня ночью. Мне несладко, потому что Лапа предложила пристроить мальчика Женечку на крутую рабо­ту. То есть она прекрасно видит, что у меня пол­но баблоса, но я ведь могу приносить пользу. То есть мне насрать на саму работу, на все эти вер­тушки и пропуска, мне насрать на ее предложе­ние, хотя, конечно, очень приятно...

Лапа сказала, что не может видеть, как я сох­ну в этом клоповнике. Хотя у нас нет никаких клопов. Мы с соседом Витей их давно прогнали.Так что, дорогая Кэт, разбей башку о стену. У тебя все в порядке. Ты не выносишь одного лжеца, я ненавижу всех.

«Хай, меня зовут Олег. Согласитесь, есть такие вещи, которые мы никогда не сможем принять...»

Не пизди понапрасну, Олег.

Вот лично я не могу сказать внятно, какие де­вушки мне нравятся, но могу сказать точно, ка­кие люди мне подозрительны. Людишки вроде тебя, Олежка. Это чмыри, которые говорят фразу: «Все что угодно, только не...»

Все что угодно, только не негр...

...только не двое сразу.

...только не армянин.

...только не с женщиной.

...только не с женатым.

...только не Анталия.

...только не текила.

...только не гаш.

Причем ушлепки вроде тебя говорят это, не попробовав. Люди из племени вечных ортодо­ксов. Как будто у них есть в запасе вторая жизнь. Нету ее, и молодость... это как воробей, выпущенный с ладони. Вот он был, теплый, с бьющимся сердечком, а вот ты его еще замеча­ешь, а вот он уже растаял черной точкой... А ты, Олежка, поменьше ври себе...

Я не пойду в модельную контору к Лапе.

Хотя она зовет в безумно увлекательный биз­нес. Это связано с ее модельным агентством, где ее снимали много лет. Она уверена, что я мог бы попробовать. Конечно, не рожей торго­вать, но у них там найдется для такого смазливо­го мальчика много интересного. Лапа подсуе­тится и сделает так, что мы вместе свалим в тур за счет фирмы.

Я не люблю быть рядом с фотоснимками. И не пойду к папуле. Я ненавижу органы.

Эти гребаные горячие чистые сердца. Мое сердце грязное и холодное, и мне насрать. Вра­нье повсюду.

Щелк. Что-то мы запаздываем сегодня. Я жду, но адресат молчит. Неужели для Джима нет ни­чего занятного?

«Хай, мне нравится Нау. Есть тут кто еще из фанов Бутусова?»...

Вот кстати. Слушая песенку Бутусова про апостола Андрея на воде, распереживался. Жил такой чувак, по имени Мани. Я про него случай­но прочел. Неплохой, кстати, чувак, толковые вещи говорил, людей убеждал, что надо быть хорошими, и все такое...

Н-да. С него заживо сняли кожу, набили соло­мой эту кожу и повесили на городских воротах. Ага. А вот еще кстати. Мани говорил, что были три великих пророка — Заратуштра, Будда и Христос. А он, Мани, типа того, что четвертый, окончательный. Печать пророков, иным сло­вом. А про Магомета он не знал, не родился еще Магомет. Ага. А потом Магомет родился и тоже себя объявил печатью. Но это другая история. А Мани убили, да. Нервы всем трепал, доказы­вал чего-то...

Но это я все к чему? Последние тысячу четы­реста лет примерно что-то ни о ком не слышно. Никто не хочет по воде. В смысле — на воротах никто не хочет. Но тут ведь дело не в желании, верно? Тут ведь сильнее желания или нежела­ния. Ведь не может же быть, что Магомет сказал умнее всех, и все. Конец. А с другой стороны — ведь нельзя же так, чтобы все зря? В смысле — кожу заживо, на кресте там, или там, на блюде голова, ради девки шальной.

Или нас действительно покинули? Навсегда...

«Доброе время суток, я — Оля.

Не надеясь на ответ, хочу выложить то, что на душе. Мне двадцать восемь, живу в Ганнове­ре, с моим парнем мы уже больше двух лет вмес­те. Он мечтает о семье, детишках. И все бы хо­рошо — но он мусульманин. Раньше меня это не смущало — сама я религией не увлекаюсь. Его ве­ра — его личное дело, никаких проблем, ведь нас сблизила любовь. Я старалась не раздражать его употреблением спиртного, свинины, когда все же брала вино за совместным ужином в кафе — он печалился, но поперек мне не говорил. Коро­че, все прекрасно и замечательно — только я ста­ла задумываться, а как же дети? У него ответ од­нозначный — мои дети будут мусульманами. Он уже мечтает, как будет их воспитывать, для него это серьезно...»

Да уж, Оля. Что тебе ответить? Проще всего тебе ответить, что ты — дура. Еще можно доба­вить, что ты — шалава и дрянь, потому что тебе насрать на наших русских пацанов, и что ты на­шла себе какого-то черножопого.

Но я отвечу тебе иначе, Оля. Ты врешь — как пишешь. Вранье повсюду, Оленька, но я хуею, мама дорогая, как вы ухитряетесь врать сами се­бе! Ты пишешь, что религией не увлекалась, а с чего ж тебя вдруг проперло касательно будущих детей? Так что не ври нам, сладкая. Снимай шта­нишки, сейчас мы будем тебя исследовать очень глубоко...

Что такое? Ты убегаешь? Не желаешь отве­чать на форуме наглому и жестокому Джиму? Не желаешь признать, что внутри, на самой глуби­не помойки, которую ты стыдливо называешь своей душой, там, на самой глубине, ты вполне увлекаешься религией. Точнее — она увлекается тобой, и еще как, сладкая! А знаешь, почему?

Все в мире связано, лапушка. Что скажешь, крошка?

Я тебе еще не то расскажу, сладкая. Про то, как нас имеет религия, как нас имеют старые добрые традиции, и какая жопа из этого получа­ется...

«Хай, это Стас. Есть тут, кто не спит? Сегод­ня был махач. Сначала попили пивка. Потом си­дели с ребятами, они с Кавказа. Кто-то из этих заговорил о женитьбе. Типа, надо в жены брать девственницу, и своей нации... Извините, но я перевожу это так: „Русские девки — повально шлюхи, их можно только драть, а потом надо чисто помыться и бежать домой. Там папа с ма­мой невесту готовят"... Короче, слово за слово, мы подрались. Забрали в ментовку. Жаль, паца­ны вроде неплохие. Как думаете, мне надо пер­вому на мировую?..»

Щелк. Хороший вопрос, Стас. Джиму нра­вится постановка дела. Иди на мировую, Ста­сик. Вначале подставь обе щечки, как тебя учил добрый поп, ведь ты же наверняка православ­ный, да, Стасик? А потом подставь им жопу.

Я вам расскажу смешную историю. Тут у Ви­теньки, соседа, снимал комнату прикольный молодой парнишка, с молодой женой. Оба ар­мяне, но здесь, в Питере, закончили институты, живут в России десять лет. Так вот, этот чувачок, назовем его Левон, он для первого брака шесть лет усердно искал исключительно армян­ку по Интернету, по газетам, по знакомым. При этом вовсю встречался и спал с замечательны­ми русскими и прочими девушками. Влюблялся. Но ведь нашел свое, молодец.

Год до свадьбы ездил к ней в гости, только поцелуи. Прочее — под запретом. Витя с него охуевал, парень в один конец тратил полтора часа, чтобы вечер провести с любимой и ее ма­мой. Витеньке он говорил: «У нас так принято!»

Ага. Здорово у вас принято. Нет, правда, что-то чистое в этом есть. В двадцать семь девушка была девой.

Развелись через год. Плакался Левон Витень­ке в жилет, что холодна и бревнообразна жена в горизонтальных ситуациях. Но Витя, он же фи­лософ, у него все правы, ха-ха. Я, говорит, Левон-чику напомнил: «Ведь я тебе предупреждал!! Как можно жениться, не пожив вместе недели?»

Ага, что дальше? Опять Левон три года один. Он исчезал из поля зрения, затем появлялся, поднял неплохо баблоса. И снова мы ему реко­мендуем массу интересных русских барышень. И у него таки романы с ними. Он приятный, очень добрый, умный парень. И прекрасно движется по службе, купил хату, тачку. И для семьи — абсо­лютно золотой человек.

Но... снова находит по сети именно армян­скую девочку. И год они... встречаются в кино. Ему, кстати, уже тридцать четыре. А ей? Бинго, вы угадали, мои юные друзья. Ей двадцать во­семь, девственница, милая, умная, любит его...

Левон принес коньяка, позвали меня. Выпи­ли мы втроем с ним и соседом Витенькой за дальнейшую счастливую жизнь. Он пристал к Левону: «Зачем ты снова рисковал? Не пожил два дня? Вообще не переспал? Вдруг она опять холодная??»

Левон мялся, мялся... «У нас такие обычаи. Ты пойми, девушка должна быть чистой. И т. д.».

Я тихонько говорю:

«Э, Левон-джан, а ты знаешь что ты только что сказал? Ты только что иными словами про­изнес следующее: „Все русские бабы — шалавы. А мы — гордая и чистая нация, всегда их драли, и будем драть, и будем потом выгонять, потому что, как можно отдаться мне до свадьбы? А же­ниться будем на своих, малознакомых, но ни­кем не трахнутых, потом будем мучиться, ры­дать, и снова искать, с кем переспать..."»

Он даже не обиделся.

Он сказал: «Ты не совсем прав, Женя-джан».

Такие дела, крошка. Пусть Левону улыбнется счастье, он прекрасный парень. Я всего лишь хо­тел показать, как нас имеют обычаи и традиции. А мы думаем, что это мы строим мир под себя.

«Ой, Джим, как классно, что ты в сети... Чем ты занимаешься, тебя не видно в Плазе...»

Если я напишу тебе, сладкая, что занимаюсь физической магией, ведь ты не поверишь, вер­но? Поскольку ты привыкла, что все мы врем друг другу, без остановки и без смысла. Ты не поверишь в то, что делает колдун вуду. Колдун вуду получает всего пять или семь волосков с твоей глупой башки. Колдун вуду что-то делает с воло­сами глупой белой женщины, а она летит себе в симпатичном белом самолете на высоте восемь тысяч, попивает кальвадос и уверена, что Аф­рика — это просто смешное слово, что там друг дружку жрут гориллы и злые крокодилы, а ее стройных ляжек это не касается...

Да вот хренушки.

Что такое магия, блонды? Нет, это не та иди­отка в телеящике, закутанная в нафталиновый платок, машущая граблями над куском стекла. Магия — это очень просто, ее главный закон зву­чит так: «Все, что когда-нибудь вступало в кон­такт, продолжает влиять друг на друга».

Ты хочешь знать еще?

Лучше не надо.

Тем более что сказать мне нечего, я могу толь­ко указать пальцем...

Дата добавления: 2015-08-28