Ничего личного. Только секс. 2 страница

—Он не урод,— произношу я оловянным го­лосом.

—Может, и не урод, я его совсем не знаю,— смеется она.

—Как тебя зовут? — Я присаживаюсь на чис­тый угол кресла. Все еще не могу оторвать глаз от его члена.

—С утра была Ренатой,— Снова ржет. Кажет­ся, она веселая девочка.

—А тебя?

—Жанна.

Она курит, тискает свою грудь, теребит со­сок. Кажется, она уже потеряла интерес к моим аномалиям.

— Ах, вот ты где! — Я нахожу в шкафу свою
«нокиа».

Я курю и вспоминаю. Стихи Бориса. Цветы Бориса. Разговоры о Мураками, Паланике и Пе­левине. Сорок смс в день, сорок раз крики: «Где ты?» Наши ревности, наши микроскопические войны, наши крыши, наши мокрые затяжки изо рта в рот.

Изо рта в рот.

Я втыкаю сигарету между его потных лопа­ток. Его вопли и маты сыплются мне вдогонку по обосранной лестнице. С удовольствием уда­ляю несуществующего человека из списка кон­тактов.

Джим, ты начался только спустя неделю. Так что мне тоже можно.

А Лапа вылупилась между нами позже.

Лапа

Перед тем как прийти на встречу с тобой, я получила в подарок эти туфли. Теперь ты зна­ешь, от кого они. Теперь ты знаешь, от кого все эти приличные вещи. Хотя и до него меня одева­ли и баловали.

А может быть, тебя это тоже заводит, а, Джимми?..

Мы с мужем утром катались на нудистский пляж. Я уже предугадывала его загадочное молча­ние, его тайный подарок, потому что муж никог­да не забывает о мелочах. В этом счастье и беда, следует быть крайне осторожной, если пытаешь­ся обхитрить такого человека, как он. Следует быть не просто осторожной. Надо считать ходы, как Каспаров. Или какой-нибудь Корчной. Они наверняка не забывали о мелких мелочишках.

Я мурлыкала, как кошка, на его стальном лок­те, предвкушая сюрприз, а после обеда предвку­шая своего мальчика. Внутри у меня все пело и трепетало от ужаса. Человек, который делал для меня все, который лепил и выгибал под меня мир, мог уничтожить меня одним движением мизинца. Он был в курсе некоторых моих рома­нов, еще о чем-то догадывался, но молчал. Такое соглашение мы заключили когда-то. Но если бы он узнал о тебе, это даже трудно представить...

Что ж, пора признаться хотя бы самой себе — это заводит.

Заводит, когда, только что отдавшись мужчи­не, растворяясь в оргазме и вжимаясь в тело, потом откровенной кошкой потягиваешься...

...И мурлычешь сама с собой, ведь буквально четыре часа назад ты так же выстанывалась под его другом, партнером, братом. Ведь ты их коллекционируешь, как клинки на синем бархате. Единожды попав в коллекцию, уже никогда они не смогут доверять друг другу...

И в то же время ты абсолютно не уверена в нем. Ты смотришь на своего мужа издалека, слов­но скинув вуаль. Чужой, незнакомый, красивый, интересный мужчина. Наверняка, у него есть не­сколько любовниц.

Поэтому изменять ему сейчас особенно при­ятно.

...Но сначала следовало расплатиться за все хорошее. Под жарящим северным солнцем, смакуя редкий накал августа, я неторопливо раздевалась. Людей на пляже почти не было, кроме моего любимого «надсмотрщика». Я по­дозреваю — он ждет меня даже в ливень.

Потом муж достает камеру, а я с томным сто­ном распаковываю из шелковой бумаги новень­кие бархатные туфельки. У них сверкающие каблуки-гвоздики и вычурный хлястик вокруг лодыжки. Внутри они выстланы серебристой кожей, с горделивым тавром производителя.

Я осторожно начинаю их обувать, бросив на песок одеяло. Я стараюсь, чтобы вездесущие пе­счинки не попали на бархат. Я абсолютно голая. Усыпляюще шуршит вода. Муж безостановочно щелкает затвором камеры, со всех сторон. Он точно не может остановиться.

Первая туфля уже пробует ногу. Я надеваю вторую.

Потом берусь за каблуки и выгибаюсь.

Я люблю свое тело. Я благодарна ему. Оно от­вечает мне взаимностью, сохраняя тонус мышц, белизну и нежность кожи, но тело требует мно­гого. Оно требует садистских массажей, когда боль нескончаема и постоянна, оно требует нежного теплого масла после каждого душа, оно требует настоящей израильской соли в ванну, оно требует иголок и релакса у личного мастера, оно не переносит грубых тканей, резинок и рем­ней. Тело требует отдавать самое дорогое — вре­мя на себя. Но все искупается, когда сбрасыва­ешь колючую противную шкурку и видишь себя в зеркале глазами мужчины — юной и желанной. Когда ты слышишь, как мужчина сглатывает от непереносимости близкого обладания, слы­шишь завороженное: «Какая нежная» или: «Ты же как невинная девочка»...

Когда ты обнимаешься в постели с молодень­кой девчонкой и чувствуешь, что твоя кожа мягче и прозрачнее, а в затянутых страстью глазах муж­чины, который здесь и сейчас,— восторг и... упое­ние тобой. Тело гнет спинку, грудь спорит с зако­ном Ньютона, холеная ступня придирчива к обуви, на тонких кистях и щиколотках блестят зо­лото и синие прожилки вен. Моя жизнь подчине­на моему телу, его нуждам и его прихотям? Навер­ное, это так. А чему еще мне подчинять жизнь, если химия чувств ушла из нее безвозвратно?

Или не ушла? Или мальчик Женя что-то спо­собен зажечь?

Муж фотографирует. Будто норовит разорвать мое тело и сохранить в миллионах пикселей.

На спине, на боку. Я испытываю дикое пья­нящее чувство свободы. Всякий раз, когда мир замирает вокруг моего обнаженного тела. Я не желаю помнить дату рождения, назойливо тор­чащую в моем паспорте. Мне всегда восемнад­цать. Мне до смерти будет восемнадцать, и я не позволю никому испортить мою молодость. Я всегда говорила, что брак — аморален.

Переворачиваюсь на живот и болтаю ногами. Затем я в упор смотрю на своего «надсмотрщи­ка». Никогда еще не видела, чтобы у кого-то разорвало член от переизбытка спермы, но это был как раз тот случай.

После пляжа муж отвез меня на тот угол, с которого я благополучно сбежала к тебе.

Джим, у меня есть знакомая, обладающая да­ром. Не знаю, как это поточнее назвать. Телепа­тия, предвидение? Когда муж меня высадил из машины, у меня было настолько острое желание немедленно ей позвонить и уговорить на встре­чу. Всего лишь недолго подержаться за руки, этого вполне достаточно. А уже потом — к тебе.

Иногда на эту Люду что-то накатывает, и она неплохо угадывает будущее, но для этого ей не­обходимо тебя потрогать. Визуального контак­та ей мало. Однажды Люда как бы невзначай до­тронулась до совершенно плоского животика одной знакомой и заявила, что у той родится мальчик. Все вокруг засмеялись, знакомая даже не испугалась. Она сказала, что кушает таблет­ки, и ничего такого произойти не может. А по­том все же сходила куда положено, и докторша, катая по ней мокрый валик УЗИ, обрадовала: мальчик, всего лишь несколько недель.

В другой раз мы случайно столкнулись в одной компании. Пришел один... назову его Р. Жуткий кобелино, охотник до всего, что перемещается. И еще там была одна моя подружка, тоже не сахар. Точнее сказать, она и семейное счастье — как пол­ные антиподы, слова из разных языков. И вдруг Люда тихо, но отчетливо заявляет, что два эти ка­дра поженятся. Люда, сама того не желая, выдала лучшую шутку вечеринки. Абсолютно невозмож­но было представить, что эти двое наденут кольца. А потом у Людочки зверски болела голова.

А эти двое... они поженились спустя полгода.

Но хуже всего и страшнее получилось, ког­да Людочка предсказала моему другому знакомому П. смерть. Он тоже был жуткий бабник, хотя это к делу мало относится. Люда до него дотронулась и без улыбки заявила, что парень попадет в страшную мясорубку на дороге. И погибнет. Но можно отклонить перст судьбы, так-то. Всего-навсего, следует немедленно по­рвать с веселыми подружками и срочно же­ниться. П. посмеялся, насколько ему удалось посмеяться в такой ситуации. Он даже, кажет­ся, обозвал Люду не вполне культурными сло­вами, посоветовал ей надежного психиатра и ушел. Однако, как ни странно, месяца через полтора втюрился и сделал предложение од­ной даме. А еще спустя пару месяцев они ехали по зимней дороге, на них выскочил со встречки грузовик, машину буквально размазало, не­сколько раз перевернуло...

Оба выжили, после долгой реанимации. И живут счастливо. Я встретила этого П. Он ска­зал, что как-то увидел Люду и убежал, чтобы не прикасаться. Люда не обижается на такое. Она говорит, что рада бы промолчать. Хотя бы по­тому, что после подобных «откровений» жутко раскалывается голова

Я твердила себе, что я выше всяких суеве­рий, что не поддамся и не стану слушать Люду всерьез, если ей придет в голову что-то мне на­пророчить. Но после встречи с Джимом... да, именно после нашей первой встречи, когда во­ткнулись провода в ослабевшие розетки, когда потек расплавленный жар, сжигая по пути все мои предохранители, я честно уговаривала се­бя. Но не решилась к ней обратиться.

Я не просто трусиха. Я — жадная трусиха. Я тогда переминалась с ноги на ногу, пряталась от черного джипа за углом и понимала, что погиб­ну от жадности.

Так оно и вышло.

Я могла бы к Люде обратиться. Но струсила. Я заметила: когда мне слишком хорошо, стано­вится страшно.

И я вернулась к тебе, мальчик Женя. Чтобы пропасть окончательно.

...Ты снова воруешь меня.

Я мечтала быть украденной.

Я мечтала лишиться одежды. И стоять вот так, в одних босоножках, перед одетым, почти незнакомым парнем, и ощущать его горячее ды­хание сзади, на шее. Я хотела выглядеть соблаз­нительно и пришла в чулках, но ты заставил их снять. Когда я вспоминаю, что ты говорил по телефону, я краснею, даже сейчас.

— Прикажи мне...— прошу я.

Я так жду, когда же ты дотронешься...

Нет, это не любовь. Это гораздо хуже..

Мы неслись с трамплина, но внизу не было снега.

Джим

Итак, розовое детство.

Привет всем, я — Джим. Помните, мы реши­ли меняться впечатлениями, когда хочется ко­го-то убить? Я вам расскажу, мои юные друзья, как во мне созрело, налилось морковным цве­том и оформилось желание убить.

Началось с собаки.

Представим себе обосранный, заваленный бумагами и бутылками сквер где-то в районе На­ставников. Хренова новостройка, пронзитель­ный ветер, бензиновые лужи, битое стекло и кус­ки арматуры. Многоэтажки, от которых хочется немедленно спрятать глаза или броситься в колодец. Ровные шахматные ряды окон, по верти­кали и горизонтали.

Щелк. «Привет, я — Дана. Самое ужасное, что я видела...»

Ты ни хуя не видела, Дана. Самое ужасное — это был вид из окна нашей прежней квартиры. До того, как не умерла бабушка. Одиннадцать лет я глазел на геометрию антифэншуйных, блядь, окон. Коробок с дырками геометричес­кими. На трамвайную петлю вокруг обгаженной псами клумбы. Одиннадцать лет — слава всем де­монам, что не больше. Пока папа не выслужил­ся, не стал серьезной фигурой. Тогда у нас очень быстро появилось все, но это неважно...

И эти суки еще смеют поливать грязью Пет­ра Первого. Ах, крепостник, ах, душитель! А са­ми — превратили Петербург в скопище кошмар­ных квадратных ртов. Всюду — прямые углы.

Так вот, по скверику прогуливается семей­ная пара. А юный Джим следит за ними тоскли­вым, загнанным хорьком из своего ебучего оконного квадрата. Я их хорошо знаю, здорова­юсь при встрече. Они живут вместе двадцать два года. Одни. Одинокие, сытые, холеные. Им лет по сорок пять. С ними собачка, непонятной породы.

Женщина лениво кидает мячик, муж дергает ее в сторону, чтобы не вляпалась в грязь.

— А ну-ка, отнеси папе мячик. Отнеси папе.
Собака бежит, не замечает мяча. Она просто радуется. Мужчина встречает ее, строго выгова­ривает, абсолютно серьезен.

— Иди к маме. Почему маму не слушаешь? К но­ге. Где наша мама? Вот она, наша ма-ама идет.

О чем мы беседовали, друзья? Ах да, я хочу убить эту собаку.

Я хочу убить эту собаку.

Они двадцать два года постепенно сходят с ума. Не потому, что собака виновата, и не пото­му, что у нее нос черный, а сбоку она белая и ры­жая. И она вовсе не тявкает ночами, мешая все­му дому спать. Мне ее вообще не слышно.

Разглядывая сквозь дождевую муть месиво сквера, пластик и пивные банки, я неожиданно понял, что собаку просто необходимо прикон­чить. Надо освободить взрослых от игры в доч­ки-матери. Мне тогда было плевать, что будут чувствовать эти люди, будут они несчастны или нет, будут они плакать, убиваясь по своей блохастой, трехцветной «доченьке», и смогут ли «ро­дить» новую.

Да мне и сейчас наплевать, если честно. Но мне тогда показалось, что надо им как-то помочь. Ведь если собаку не убить, они так и будут бродить по говешкам, среди других собачников, так и бу­дут считать, что воспитывают дочку или сына.

И я убил собачку. Я к ней не прикасался. Три раза их сфотографировал. Я очень аккуратно отрезал ножничками «папу» и «маму».

Это оказалось совсем не сложно. Только силь­но разболелась голова. Мне потом кто-то сказал, что «родители» приобрели себе новую собачку.

Такие дела, Жанка.

...Теперь я скажу тебе о Лапе. Лапочка не была после. Ты не была после. Мы одновременно схо­дились к центру этого долбаного равнобедренно­го треугольника. Мы перли навстречу друг друж­ке, хер знает только, зачем. Но тот, кто все затеял, он наверняка в курсе. По крайней мере, так счита­ется. Считается, что он знает правду про всех нас.

«Хай, я Ната. Я всегда говорю правду, а поче­му ты спросил?»

Я спросил, потому что ты не знаешь, о чем го­воришь, сладкая. Ты врешь, как дышишь. Вот, кстати, насчет правды. Это непросто — оставаться на стороне честности и правды, когда каждый уве­рен, что честность и правда именно у него в союз­никах. Я делаю вывод, что их никто не видел в ли­цо. Честность и правду. О них любят попиздеть за бутылкой. Или в сети, что почти одно и то же.

«Привет, я — Алекс. Я всегда был честен с ней, а она сказала, что я скучный и слишком прямой. Что мне делать?»

Что тебе делать, Алекс? Сунь башку под ка­ток — поможет. Мне подозрительны уроды, ко­торые с умными рожами говорят о честности. Точно так же, мне подозрительно, когда рассуж­дают о патриотизме и о продажности.

Продажные аспиранты сбежали на Запад.

Патриотичные алкаши лежат у ларьков.

Не вздумайте говорить больному правду, что у него рак.

«Женя, признайся честно, что это ты взял деньги у папы. Просто признайся, и тебе за это ни­чего не будет... Так это ты стащил, гаденыш?!!!!»

«Папа, ты всегда говорил мне правду?» — «Да, сына».- «Тогда скажи правду, почему ты не лю­бишь маму?»...

Четких ориентиров нет. Ты можешь быть всего лишь вокзальной бродяжкой, как Жанна, Но при этом твоя горячая душа огромна, как ле­докол. Ты расплавляешь льды этого замерзшего мира, крошка.

Я не скажу, как я люблю тебя. Потому что ты не поверишь. Ты просто не расслышишь, мы слишком быстро мчимся. Ты уверена, что я влюблен в Лапу. Ты глупая маленькая дурочка с третьим глазом во лбу. Я ее не люблю.

Я ее горю.

Выхожу побродить в сеть. Еще есть время до вечера. Тот час еще не наступил. Час, когда в окнах напротив я увижу тех, кто давно умер. Я почувствую, что время подходит, не потому, как поплывут багровые языки солнца по влажным стеклам. Не по долбаной программе передач.

«Дорогие ветераны! Вам не с кем погово­рить? Перепишите на нас свою квартиру, и мы охотно поговорим с вами. Наши заботливые со­трудники будут с вами до последнего дня...»

Иногда я думаю, что следует начать с тех, кто говорит это по радио. Я бы хотел взглянуть на их сытые фотографии. Вечером, когда падаю­щее солнце осветит внутренности спален. Быс­трее всего я проваливаюсь в чужие глаза имен­но вечерами.

Но тех, кто выступает по радио, не в чем упрек­нуть. Это всего лишь работа, скучная и честная. Зато папочка нашел паренька, готового отом­стить за двоюродного дедушку. Крепкий, ничем не болевший дедуля внезапно помер спустя семь месяцев после подписания договора ренты.

Мы с папулей займемся...

Никогда не знаешь наверняка, сколько окон появится напротив, на потрескавшейся стене. Это прекрасно, всеобщий принцип неопреде­ленности в действии. Это то, чего боится Жанка. Глупая вокзальная девочка с душой раскален­ного ледокола. Она согласна, что следует убить всех, кто отнимает квартиры у стариков, но по­чему-то потеет от ужаса при мысли, что постра­дает невиновный.

Кто тут невиновный, крошка? Разве тут есть такие?

Папочка не присылает мне невиновных.

Я выдергиваю из кнопок предыдущее фото и швыряю в камин. Ублюдок с рачьими глазами, с кругозором от сауны до боулинга по вертикали и от пятизвездочной Анталии до личного пони по горизонтали. Лично он никого не трогал, крошка. Он ведь не озвучивал свои приказы прямо, он всегда был крайне осторожен. Сколь­ко старичков рассталось со своими квартирами раньше времени, крошка? Сколько тупых ста­рух подавились таблетками, а телефон, как на­зло, сломался, и соседей не было рядом? Сколь­ко старых пердунов не вернулось с подледной рыбалки? Кстати, какого хера они туда попер­лись впервые за двадцать лет?

Кажется, мы зацепили кого-то еще вместе с ним, крошка?

А мне посрать.

В ящике моргают маячки деятельных стражей порядка. Где-то там, среди них, мой папочка. Ве­роятно даже, что он скоро выступит, только ли­цо его останется в тени. И, веско покачивая ладо­нью, успокоит взволнованную публику. Всего лишь несчастный случай. Да, так бывает. Богатые тоже плачут, ха-ха. Имярек не вовремя схватился за провод под напряжением. Имярек выпал с тре­тьего этажа своей виллы прямо на грабли.

Какая неприятность, придется снова рыхлить кустики.

Что? Погибший был крупным авторитетом в какой-то нехорошей области? Ай-яй-яй, а такой приличный мужчина с виду. Глава риэлторской корпорации, как-ее-там, блядь. Красавица-вдова и рыдающие детки симпатично дополняют про­странство сцены. Неужели это правда? Неуже­ли погибший мог кому-то желать зла?

«Привет, забыл меня? Ты каждый вечер в се­ти, но не отвечаешь...»

В твоем профиле, забытая подружка, стоит ма­ленький аватарчик... Там навзничь лежит обна­женная девушка, на ней лишь высокие облегаю­щие сапоги.

Так странно, когда прошлое врывается в нас через картинку два на два сантиметра. Кира, да, Кира.

Ей было тогда шестнадцать, а мне... я тоже был несколько моложе. Пылал вечер в бабулиной дворянской квартире, пропахшей девят­надцатым веком, полыхало зеркало до потолка в тяжелой раме, катались собачьи волосы на ду­бовых паркетах... Я тогда держал пса. Здоровен­ного замечательного пса. Он издох.

Этого следовало ожидать.

Собаки не выносят, когда рядом рвутся тонне­ли реальности. Собаки сторонятся магии. Мой пес испытывал постоянный нервный стресс, бедняга. Кира вышла из ванной влажная, в моей рубахе и уличных узких сапогах. Она сказала, что не может тут ходить по полу, где бегают псы.

Потом она упиралась локтями и лицом в зер­кало, а я стоял позади нее на коленях... Она вы­гибалась так, что я без напряжения доставал языком везде... Потом она сидела у меня на ко­ленях, а я развернул стул так, чтобы видеть все в зеркале... Она говорила: «Мальчик мой, маль­чик мой, никогда не бросай меня...»

Она прожила со мной три месяца и свалила. Ничего не объяснив.

Почему мы острее помним тех, кто нас бросил?

«Хай, Джим, ты забыл меня? Я — Маша. Ка­жется, во мне что-то перевернулось после встре­чи с тобой. Извини, не могу это больше в себе держать...»

Еще бы, Маша. Ты вроде моего пса. Он тоже чувствовал себя херово, пожив рядом. Я — кот Шредингера, крошка. Я — нестабильная части­ца. Я не атом и не волна. Что такое атом? Атом — это тот, кто торчит на месте. Иначе говоря, он застрял в глубокой жопе. Ты киваешь с охрененно умным видом, сладкая попка. Егозишь у меня крепкой задницей на коленях, нарочно егозишь, чтобы я мог все-все там прочувствовать, и умно киваешь. Точнее — твоей бляндинистой го­ловке кажется, что это выглядит умно. Ты чест­но полагаешь, что быть в глубокой жопе — это значит попасть на крутой баблос, подсесть на иглу, лишиться хазы и вылететь из города без права возвращения. Ну, разумеется, что же мо­жет быть страшнее, блондочка?

Ни хрена подобного, ха-ха-ха. Проще простого оказаться в самой глубокой жопе, имея все. У ме­ня есть все, чему ты готова подставить все свои дырки. У меня есть папочка, который защищает Джима от злого мира. Папочка делает так, что все заказы идут только через него. Папочка делает так, что люди, которым положено искать Джима, забывают о нем. Это стоит недешево. Блонда, это стоит дороже, чем вся твоя скучная жизнь, вместе с побрякушками. Мы все подпрыгиваем на тонкой проволоке, над бездной, и проволока звенит, как последняя струна Паганини. Завтра папуля снова найдет тех, кому не стоит коптить небо. Или не так: теперь уже они стоят в очередь. Они стоят в очереди, а папуля так сортирует их просьбы, что­бы Джиму не стало слишком холодно.

У Джима — принципы? Разве могут быть прин­ципы у киллера? Нет, конечно же, нет, это только в кино. У твоего бывшего дружка Женечки не принципы, а зверские боли и удушье.

У меня есть две хаты, куча баблоса, которым я разжигаю камин, и никакой драг не забирает ме­ня так сильно, как кровь из твоей разбитой губы.

Позволь, я разобью тебе губу еще раз? Нет? Ну и хрен с тобой.

Ты хоть слышала, бездарная ты наша, кто та­кой котик Шредингера? Он не жив и не мертв. Или сразу жив и мертв? — спрашиваешь ты, рас­пахнув озерные глаза. Нет уж, девочка. Это было бы слишком просто. Кот Шредингера для одних жив, а для других — наоборот. Этот выдуманный кот подтверждает многое, но твоей светлой голов­ке это не под силу. Этот кот подтверждает, что все мы крепко ошибаемся насчет устойчивости мира. Он одновременно жив и мертв, что доказы­вает сосуществование, как минимум, двух миров...

Впрочем, ты зеваешь, сладкая попка.

Я жму заветную иконку. Папочка, баблос уже свалился на мой счет. Спасибо, родной, ты так заботлив. Или тебя давно нет, и заботлив кто-то другой? Баблос пришел аккуратно, но следую­щее фото пока задерживается. Кто там у нас на очереди, сладкие?

«Здравствуй. Как неожиданно. Не надеялась уже тебя встретить. Женечка, мне почему-то ка­залось, что с тобой случилась беда».

Да, действительно неожиданно. И действи­тельно, беда. У меня страшная беда, милая. Мне на всех насрать.

На фото я узнаю ее. Эта кукла меня трогала за живое.

Мы недолго были вместе. Она сама кинула меня, как только подвернулся член потолще. Я знаю, она испугалась гаша. Что поделаешь, слад­кая, кто-то должен быть плохим парнем. Чтобы у хороших парней имелся повод распускать хвост. Кто-то должен оставаться вечно в дороге, как нас учит старина Керуак.

Я научил ее не стесняться собственного тела. Дважды до меня жила с мужчинами и стеснялась раскрыться... Я приезжал к ней утром, потому что иначе было никак. Ее маленькую дочку мы отвозили в садик, а потом возвращались. Я раз­девал ее и не позволял больше одеваться. Я ставил ее так, как мне хотелось. Она дико стесня­лась, и чем сильнее она стеснялась, тем настой­чивей я заставлял ее. Я приучил ее по первой же просьбе становиться в глубокую стойку, не ожи­дая секса. Я заставил ее брать в рот под столом, пока я завтракаю. Я заставил ее при минете смо­треть мне в глаза. Я научил ее говорить. До встречи со мной она не могла произнести матер­ного слова. Спустя время она с наслаждением, сама возбуждаясь неистово, произносила...

Теперь уже неважно

Щелчок. Вот оно, блядь. Очередное посла­ние от папули. Мы с ним давно обо всем догово­рились. Никаких звонков и смс, и каждые два дня — новый электронный адрес. И обязатель­ная очистка харда. Это тоже ненадежно, но луч­ше, чем ничего.

Сегодня папуля должен прислать материалы по делу одного ублюдка, убившего двоих турис­тов. Его практически оправдали, у засранца на­шлось столько защитников...

Ползет из принтера. Скорее бы, потому что солнышко уже окрасило окна наших спален в цвет скотобойни. Самое время оприходовать парочку. Из принтера ползет приятный такой красавчик, хех.

«Джим, почему ты не отвечаешь на мои пись­ма? Почему ты такой злой?»

Ах, сладкая. Если бы я сейчас был охрененно известным звездоплюем, то вот такое интервью я мог бы дать какому-нибудь классному интел­лектуальному журналу.

—Почему вы считаете себя ранимым и тонко чувствующим человеком?

—Потому что я люблю засовывать пальцы в задницы тех девушек, с которыми общаюсь.

—Разве иначе нельзя общаться с девушками?

—Можно. Еще можно капать воском им на грудь.

—Вы знакомитесь на улицах?

—Я вообще не знакомлюсь.

—Как же вы тогда находите девушек?

—Они сами меня находят. У меня дома.

—Вы не боитесь, что ваши знакомые девуш­ки, которые это прочтут, могут вас не так по­нять? Лучше скажите, что вы пошутили.

—Я пошутил.

—А на самом деле вы ранимый?

—Я охуительный.

—Вы согласны, что ваша профессиональная деятельность — это лишь сублимация нереали­зованных подростковых страхов?

—Ни хера не врубился. Можете другими сло­вами?

—Вы до сих пор боитесь своего отца?

—Я обожаю папулю. Он спасает меня от пло­хих друзей.

—Последний вопрос. Наши читательницы хо­тят знать, вы сейчас с кем-то...

—Ебусь?

—Простите?

—Чего?

—Я говорю, наши читательницы хотят знать... Нет, мы имели в виду серьезные отношения.

—Серьезные отношения?

Ладно. Я вам сейчас расскажу про серьезные отношения. Чуть позже. Где эта чертова зажи­галка? Папуля, лучше бы я умел разжигать огонь кончиком мизинца. Смотрелось бы куда эффект­нее, практически в духе дзэн. Наконец-то, алый глазок сигареты упирается в экран.

Чуть позже. Сначала — дело.

К санкам привязаны желтые шарики,

Весело чтобы бежать.

Я везу в санках младшего братика,

Больше не просит играть.

Желтые шарики весело прыгают.

Желтый снежок хрустит.

Среди собачьих следов и какашек

Мой желтый братик лежит.

Доктор сказала: «Желтые склеры!

Срочно в больницу, дружок!»

Но папа пил водку у тетеньки Веры

И запер на нижний замок...

К санкам привязаны желтые шарики,

Чтоб веселее шагать.

В больнице помогут младшему братику,

Снова научат дышать.

В желтом небе дышит ласково

Трубами химкомбинат.

Так широка ты, отчизна прекрасная!

Так любишь ты нас, ребят...

Жанна

В центре мне ставили табуретку. В квадрат табуретки вписан тонкий гнилой след от ведра. В ведре солят грибы и прижимают ржавой ган­телей. Я пробовала сказать, что не хочу насту­пать сандалией в соленый грибной след, но ска­зать не получилось, заикание потому что.

Потому что сзади подняли, больно прищемив кожу, и стало высоко, и захотелось вырвать.

Они всегда поют и гуляют, бабушка Зоя гово­рила, что им повода не нужно. Самое страшное, когда споешь уже, когда начнут целоваться, ненавижу, ненавижу, воняет, пьяные, усы больно, хочется вырвать, и дышать надо ртом. А как ды­шать ртом, когда петь тоже ртом?

Хохочут, а мама Надя, которая вместо мамы, говорит: были на прослушивании, идеальный слух, у нас слух не хуже, чем у Пугачевой будет, не хуже Ротару будет моя дочка! Мамочка обни­мает его, нет, не дядю Игоря, дядя Игорь те­перь обнимает Таню, а Таня только ест. Всегда жрет, шлюха жирная, так бабушка говорит, жрет и берет у нас со стола, а мама сказала — пусть берет, не жалко, сама последнюю рубаху снимет. Я потом боялась, вдруг, правда, начнет Таня при всех снимать рубаху, но та не начина­ла никогда, а только плясала...

А я Анну Герман спела, и про короля спела, и про любовь, дед целовать полез, только бы не вырвать, вот воняет, и все бьют по попе, смеют­ся, всем смешно, пока не спрячешься под крова­тью. Отсюда дядю видно Ивана, лежит под сто­лом, спит, течет изо рта у него...

Он теперь папа. Мама Надя больно так уда­рила, сказала, он теперь папа, не будешь слу­шаться — кровью умоешься, сучка... Баба Зоя во­дила к Адели Львовне, пианино у той настоящее. Адель Львовна с усами, строгая, сказала страш­ное: «Талант вне сомнения, загубят ребенка...» Я заплакала, почему загубят?

И все вещи бабули брали, все, она ведь по­мерла. А дядя Дима кричал тоже непонятно — я тэбэцэ нажил, на вас горбатился, на камунизм ваш говенный всю жизнь, ему комнату бабули тоже хотелось. Все пьяные пели, а тетя Таня плясала, и Сушкииа взяли в тюрьму, а кошка Сушкиных нюхача кровь.

Бабушка сказала — бежать тебе отсюда надо, спасаться, маленькая. Вон братик твой назва­ный, Надькин-то сын, преставился, желтушный малец был. И тебя уморят. Мать родная тебя бросила, так и сгинешь...

Не сгину я. А вот и не сгину.

И не сгинула. В конце концов, я ведь нашла Джима. Или он меня, какая разница?

Я дрыхла на вокзале, прямо на лавке, среди чужого барахла. Это уже было после всего. После подонка Гарика. После той квартиры, где мы чумовали вместе с Борисом. После того, что со мной случилось в ванной той страшной хаты...

Джим нашел меня, как Чебурашку, после всего.

Менты прохаживались мимо, но не замечали меня. И всякие ублюдки-сутенеры не замечали. Но когда Джим только вошел в двери, я просну­лась, села, и мы сразу посмотрели друг другу в глаза.

Издалека. Через сотни голов. Офигеть.

Но все это в другой жизни.

Я — в сети. У нас с Джимом такая игра, как будто мы — далеко. Иногда мы пишем друг другу. А пока я читаю чужие сопли.

«Ой, девчонки, вчера... вчера он написал, что любит сидеть у реки... и что ему не хватает ее, той единственной, которой хотелось бы на­бросить на плечи пиджак... и я уверена, что встретила наконец нечто приличное...»

Ты дура, дорогая редакция. Убей себя об сте­ну. Как вы меня задолбали, молочные коровы, вы все ищете «нечто приличное». А на хуя вам нечто приличное, если вам так плохо? Вот мне не плохо одной, мне зашибись, я не ищу ничего приличного. Потому что и без приличного жить интересно, блядь.

Дата добавления: 2015-08-28