Щелк. Ага, кое-что изменилось. Нам прислали массу занятной инфы. Как увлекательно, папуля постарался...
Вот что прислал папа. Требует осмысления.
В родильном доме мертвые детки, и снова — мертвые детки, и никак не доказать, как это они умирают, и почему в таких количествах, и кто виноват? Плачет непонятливая мамашка, у этой идиотки уже второй ребенок загибается в этом роддоме, а она все продолжает упорно ездить рожать к ним, какая молодец...
Еще газетка, другая газетка, распечатка из Интернета. Ага, результаты прежнего расследования, дело закрыто...
А никто не виноват, вроде бы, хоть и в газетках пишут... Ага, сейчас мы распечатаем. Да, тот, кто мне это зарядил, постарался на славу. Тут до утра можно предаваться вампирским радостям. Тут и цены на детские органы, и умные статьи про стволовые клетки, и анализ отечественной медицины в целом, на которую мне глубоко положить...
Папашка. Выловлен один-единственный упертый папашка, который готов заплатить за поиск правды. Но не только он. Мой папуля по-прежнему честен со мной. Он честно признается, что за решение вопроса заплатит не только отдельно взятый, убитый горем папуля. Есть люди, которым надо завалить других людей, и потому...
Мне положить на медицину в целом, и на следствие, которое бодро зашло в тупик, мне не положить на того единственного папашку, который готов заплатить. Он платит кровные бабульки, он продает ценности, или что там у него, потому что у него убили новорожденного сына.
Наверное, я возьмусь. Если мне предъявят тех умных, грамотных и, вне сомнения, обаятельных людей, кто так ловко уходит от следствия. Всякий раз, когда мой папочка подбирается так близко к серьезным бизнесменам, я впадаю в дрожь. Слишком уж натянута проволока. С какой радостью многие закопали бы всех нас...
Остается надеяться, что папулю любят наверху.
Или даже на самом верху.
Щелк. А вот и радость для усталых глаз. Я закуриваю очередную сигаретку. Надо бросать курить. Хотя можно и не бросать. Все равно я не доживу до рака легких... Вот и снимки. Наверняка, приятнейшие люди, само обаяние. Главный врач, главный, главный, главный...
Страна ушлепков и ублюдков. Ушлепки, хуй знает зачем, рожают детей и отдают их ублюдкам. А те говорят — о, не беспокойтесь, что все так дорого, образование, колясочки и учебники. Мы не допустим, чтобы вашего сына до смерти затрахали деды в казарме, а вашу дочь не найдут в подвале после передоза. Мы сделаем для вас все раньше, аккуратненько и почти не больно.
Кстати, не желаете бесплатно сдать кровь? Раз уж вы все равно тут, пришли за вашим трупиком?
Вау, у них неплохо все поставлено, с размахом... тут ни хера не уровень райотдела, тут гораздо выше.
По фигу. Моя оплата уже на счету. Я пришпиливаю снимки над монитором. Пожалуй, на эти деньги я куплю Жанке шубу. У меня все уже есть. Примерно год назад у меня появилось все, и дальше стало неинтересно.
Кстати, папуля и те, кто его уважает наверху, никак не могут понять, что это за болезнь — когда человеку вдруг достаточно денег. Потому что самые крутые заказы могли бы дать ребята, никак не связанные с мелким криминалом. Все эти убитые младенцы в роддомах — это мелкий криминал, по их мнению.
Мне насрать на их баблос. Я верю, что победить эту гниль невозможно. Вот только с тех пор, как появилась Жанка...
Жанна. Жанночка. Что же мне с тобой делать?
С утра щекотливые раздумья...
Навеяны, вероятно, глубоким и длительным аналом. В процессе которого Джим неторопливо просыпался, меняя фазы вольготного сна на фазы угрюмого бодрствования, и окончательно пробудился, когда Жанка упала сверху на грудь, совершенно мокрая, растрепанная, сжимаясь и расслабляясь там, внизу, шепча в ухо, как она хочет отыметь в задницу ту блондинку, которую я приводил вчера, и чтобы блондинку эту распять на спинке, а я чтобы драл ее глубоко в рот, до спазмов, до пены, а потом чтобы запретил ей глотать, и они бы вдвоем перевернулись, обнимаясь, не вынимая из попы блондинки страпон, и сок мой тек бы из одного сладкого ротика в другой, с одной пары пухлых, истерзанных губ на другие, и обе бы переплелись жадно языками...
И вот Джим ловил ее вершины, сжимая в кулаке хвост ее волос, вылизывая языком пот с ее запрокинутого горла, и думал... как меня пилат пилат пилат трахен попен задрали эти проклятия вуду, эти факсы и звонки, и что кончится все плохо, очень плохо, несмотря на распухший чемодан с баксами...
Ты правда этого хочешь, крошка?
Я возвращаюсь к монитору. Как будто он способен дать ответы на мои вопросы.
«Добрый день всем. Меня зовут Леонид. Мы как раз закончили проходить всю эту классику.
Я вот что теперь думаю, кто мне ближе — Базаров или Раскольников?..»
Я думаю, к тебе ближе всего твой сортир, Леонид. Немедленно отправляйся туда и постарайся хорошенько освободить свои тупые внутренности. Потужься, а еще засунь себе два пальца в рот, Леонид. После чего возьми лопату и озелени двор. Потому что ты мудак и ни фига не прешь по теме. Но тебе надо показать всем, какой ты талант, да?
Хорошо, Леонид, ботан ты хренов, я тебе отвечу. Оба персонажа — мудаки, но они не виноваты. Дело в том, что они исходят соплями, с оглядкой на боженьку. Но им никто не сказал, что боженька давно помер. Они, оба, кол им в жопу, не читали Шопенгауэра. Был такой чудило в Бундесе, но помер, мы не познакомились. А вот жаль, что не познакомились. Этот самый Шопенгауэр, я его тоже мало читал, но много слышал. Он сказал, что наш боженька лоханулся, что люди так и остались зверьем.
Я вот — зверюга и не стесняюсь.
За две тысячи лет ни хрена не стало лучше, Леонид. Они берут детей, которые родились час назад, и вынимают из них спинной мозг. Леонид, их милые лица разложены передо мной на кухонном диванчике и пришпилены к стенке. Главные врачи, главные менты и еще парочка сексапильных сук, которые гнали замороженный мозг за границу.
Сегодня я выжгу мозги главного врача. За его смерть заплатили пять штук американских президентов. Недорого, но мы не жадные. Или Джиму следовало гордо отказаться, тогда приятный главный врач продолжит свои приятные занятия?
Какой, в пизду, Базаров, Леонид? Ах да, был еще Ницше. Мне про него рассказывал папуля, Ницше я почитал. Занятный динозавр, но он, по крайней мере, не врал. Он честно признавал, что ему по душе древние греки, которые трахались когда хотели и с кем хотели, бухали сколько хотели... нет, гаша, и травы, и прочего крэка тогда еще не было.
Куда ты пропал, мальчик Леонид?
Ты не желаешь со мной потрепаться о судьбах мира? Я разжигаю на блюде костер из глянцевых снимков. И приступаю к пляске смерти.
Что хреново — я тоже не могу думать о судьбе мира.
Вместо судьбы мира передо мной маячит Лапина раскрытая задница.
Лапа, я сойду с ума от неопределенности.
Лапа
Джим заводит меня в квартиру, за руку, как ребенка,— потому что дом старый, и на лестнице, и в длинном темном коридоре — сумрак, слупленные ступеньки и пороги в самых неожиданных местах. Телефон все время звонит, и я разговариваю, сидя в пальто и сапогах прямо на широченной кровати. Он стоит молча надо мной и смотрит.
Смотрит. Смотрит. Как удав. Безжизненно.
—Что случилось?
—Это у тебя что-то случилось.
—Не знаю... я нервная и не пойму, почему.
—Ты боишься.
Он прав, мне немножко коломутно. Показалось, что в просвете двора, в машине с грязными стеклами, сидел мужчина, которого я где-то встречала два дня назад. У меня неплохая память на лица, но я не узнала бы этого субъекта, если бы он не закурил. Как раз когда Джим отпирал нижний кодовый замок, я отклонилась назад, поставила ногу на перекошенные плиты крыльца, чтобы рассмотреть свой каблук. В сумрачной глубине двора, за мусоркой, за перекошенной детской каруселькой, одна машина стояла не так, как другие. Этот кадр поставил тачку так, чтобы наблюдать за подворотней и подъездом.
Вспыхнула зажигалка, осветила белую полоску сигареты и узкий рот. Я захлопнула за собой дверь подъезда и только на лестнице вспомнила этот рот. Позавчера мы с Джимом выходили из винного бутика, а мужик терся напротив, в газетном киоске.
А может, совсем другой мужик? Я Джиму ничего не сказала. Потому что — если это мой муж, то исправлять уже поздно, да и не станет он на дешевые истерики размениваться. Я не стала говорить Джиму, вдруг это — по его части.
Тем более сегодня мальчика что-то высосало, его нервы болтаются, как канаты в штиль. Или как дохлые паруса.
Я выключаю телефон. Стаскиваю сапог. Второй. Он берет их и уносит в коридор. Затем приседает напротив и начинает меня раздевать.
С ним явно не в порядке сегодня.
—Джим, что случилось? Встает.
—Было много работы.
—Ты мне никогда не рассказывал...
—И не надо.
—Но... хотя бы удачно все завершилось? Он смеется крайне неприятно. Я пугаюсь, когда он такой.
—Удачно? Это как метастазы, Лапа. Ты слышала про метастазы?
—Нам с тобой обоим лучше этого не знать.
—Вот именно. Я их рублю, а они снова и снова. Змеятся и плодятся. Вчера я убил сразу четыре гидры. Мне так показалось. Но сегодня все сначала...
—Ты с кем-то поругался? Тебе нельзя все время проводить в доме.
Я сбрасываю вещи, сидя, глядя на него снизу вверх, а он не притрагивается ко мне. Я к нему — тоже.
Встаю, стаскиваю с него толстовку. У него оливковая кожа, нежная и такая вкусная. И классная фигурка! Я завороженно глажу его руки, пресс, плечи. Сегодня он почему-то не связывает меня.
—Пойдем в душ? — Я иду, оставляя его в комнате. Если честно, я немного побаиваюсь его ванную комнату. Она огромна. Но дело не только в этом.
Черная ванная. Черный кафель. Белый свет. Черная ниша душевой кабинки. Я прижимаюсь голая к холодному кафелю и смотрю, смотрю на него...
Он снимает с себя все. Включает воду, что-то делает на столике, спрашивает у меня про воду, кажется. Я не улавливаю. Смотреть некуда — все время вижу только его член. Не могу удержаться — трогаю рукой. Кажется, вода становится, наконец, горячей... Я уже не могу следить и мыться тоже — потому что он целует меня — неожиданно тихо и бережно, а потом все активнее и напористее, мягко окунув пальцы мне в промежность. Я чувствую, как он толчками пошел в меня, распирая все внутри,— как все там закричало от его напора. Меня вздергивает на цыпочки, он распластывает меня по стене, удар за ударом, и все пропадает — вода, время, телефоны, звонки, муж...
Меня больше нет.
Джим, мальчик мой. Почему тебе так не нравится твое настоящее имя? Я хриплю, стонать уже не могу. Он рывком освободился от меня, я чуть не потеряла сознание. Потом случилось самое необычное.
Он забрал меня на кровать. Такого еще не было. Кровать — вроде табу.
Я, дрожа от предвкушения, сидела на холодном краешке постели, голая, встревоженная его настроением, его хмурым лицом, а он снова стоял молча и смотрел. Мне захотелось встать и уйти.
—Джим... что случилось?
—Ничего... извини. Маленькие семейные траблы.
—Ты поругался с отцом?
—Пока не знаю. Он почему-то не отвечает на звонки. Не хочет со мной говорить. Такого давно не было. Словно я в чем-то виноват.
—Может... нам не следовало сегодня встречаться?
—Следовало. Завтра может не быть.
Он, как всегда, прав, мой юный бог. И он, как всегда, изумляет меня. Падает на колени, рывком раздвинув мне ноги, удерживая меня, стонущую, бьющуюся,— и до одури всасывает, целует, не отрываясь... Во мне словно разгорается пожар, поднимается от лодыжек, по бедрам, к животу. Меня выгибает дугой, колотит, как припадочную, и кажется, я ору что-то матерное и одновременно — ласковое, инстинктивно пытаясь высвободиться... Он отнимает кошачью, ухмыляющуюся физиономию, мокрую от моего сока, и, не давая опомниться, с рычаньем, накрывает своим телом...
Я сдаюсь. На милость победителя. Он открывает глаза и долго смотрит на меня.
—Джим, что-то не так?
—Все не так. В тоннелях реальности завелись крысы. И прицел безнадежно сбит.
—Что? Какой прицел? Что ты имеешь в виду?
—Когда стреляешь картечью, вероятны потери среди мирных жителей.
—Знаешь, вот ты сказал, что отец не хочет с тобой говорить, а я подумала... Это забавно, но у меня в чем-то похожая ситуация. На меня муж за что-то дуется. Он никогда не скажет прямо, это так неприятно...
—Ты думаешь, он выследил тебя?
—Не знаю. Иногда он становится совсем чужой.
—Странно...
—Что странно?
—Зачем вы живете вместе?
—Когда-то мы договорились, что вместе нам будет лучше.
—Но вы оба не любите друг друга.
—В браке не это самое главное.
—Лучше уезжай куда-нибудь. Ведь плохо не только вам, плохо и тем, кто вокруг вас...
Порой Джим нес совершеннейшую чушь, но мне почему-то казалось, что за бредовыми словами таится смысл. Слишком серьезный смысл, чтобы легко отмахнуться.
Но Джим словно проснулся и спешно заговорил о другом.
Потом я плавала и струилась в вечернем свете...
Я кричу. Это кончится плохо.
Ночью обкусаны ногти. Привычный массаж алфавита. Мозг испаряет нечто. Если собрать скребочком — Веселая суперотрава Неплохо идет со спермой...
Обильные выделения цвета вчерашнего смеха и консистенции бездны на кладбище лейкоцитов. Люблю размышлять о вере. Я знал одну с толстой жопой...
Как бы вы ни старались В галстуках баксов по триста, Мы неизбежно встретимся У низкой обглоданной двери. Вы — с вашими чемоданами. И я — с кровоточащим мозгом...
Жанна
Джим помог мне с работой. Это просто комикс какой-то, можно снимать комедийный сериал. Под названием «Тупица в офисе, или ио-вые приключения розовой пантеры». То есть Джим сам ничего не делал, но дал мне номер, по которому позвонить.Жанна приносит пользу обществу. Я стала планктоном. Это капец. Но ради него я бы стала кем угодно.
Последние дни на фирме меня преследуют странные знаки. Например, позавчера, когда мы немножко побуянили, дело-то молодое, коллектив еще тот... короче, когда меня тащили через весь офис за ногу, я орала, что никуда не пойду, хваталась за все, что попадалось, и в результате трахнулась башкой о чей-то процессор.
Больно.
Но это было только начало. Мы вышли покурить, и на меня ебнулась форточка. К счастью, не совсем на меня, но очень рядом. С чего бы такая радость?
Тот отутюженный ботаник, что заправляет всей конторой, приятель приятеля Джима, он намекнул, что в офис надо являться в приличной одежде. Ну, понеслась душа в рай! Жанна, как честная Машка, послушалась и сдуру нацепила платье. Платье покупал Джим, в галерее высокой моды. У меня сложилось впечатление, что платье тянет на мою полугодовую зарплату, да и наплевать. И вот, в первый же вечер, когда я, ох-рененно деловая колбаса, поднималась в лифте, мне дверьми прищемило это долбаное итальянское платье, и в итоге перед суперважным совещанием я осталась с вполовину голой жопой.
Как мило, сказала я.
Я спросила соседа Витеньку, может ли, теоретически, надо мной кружить воронка, раз я не девственница? Вите вопрос понравился, он углубился в него часа на четыре. К Джиму я с такими вопросами не подлезаю. Я знаю, что он скажет. Он будет говорить о тоннелях реальности, о том, что все связано, и если падают форточки, надо искать ответы в себе...
И прочая херня.
Но вчерашнее приключение превзошло все ожидания. Это уже не воронка, блядь, это надо мной реальный тайфун! После конфуза с платьем я нацепила белую офисную сорочку, брючный костюм и стала похожа на свадебного свидетеля. Фишка сорочки состояла в широких, закатывающихся рукавах.
Ну, дальше можно было бы не продолжать.
Жанна, вся такая ловкая и деловая, поперлась вниз, в кафе, чтобы с умной харей выпить в обед кофе, полистать бумажки, которые ей на хрен не нужны, в которых все равно не смыслит, и только понтуется. Тем не менее, поперлась. Вместо кофе заказала модный среди наших баб какао, с пенкой, с трубочкой и обалденным запахом. Еще к какао дали печенюшку, но до пече-нюшки не дошло.
История моего падения закончилась раньше.
Я разложилась на столике, типа, менеджер из высшего общества, накидала всякой хуеты поверх бумаг — помаду, сигареты, расческу, телефон... Тут позвонил Джим, я обрадовалась, что могу попиздеть, потому что наверху на телефоны смотрят криво. Короче, я отставила чашку и листочки, положила нога на ногу, поболтала, затем отключилась, затем телефон зазвонил снова. Я снова потянулась к трубке, в процессе трепа у меня зачесался нос, я его почесала, заодно поправила прическу, я же все-таки деловая дама...
И вдруг ощутила на лице что-то мокрое, теплое и липкое.
Дура Жанна влезла рукавом сорочки в какао, почесала нос и так пиздела еще минут пять, выставляя свою коричневую харю на потеху всем окружающим. Дальше произошло следующее. С кривой ухмылкой, мол, так и было задумано, я энергично заскользила в уборную, а уборная в нашем кафе почти общая, я забыла запереться.
Ввалились двое парней и слегка охуели. Стоит Жанна, нюхает белый рукав, который в коричневом, и харя у нее тоже коричневая, и все это происходит в туалете, и можно лишь подозревать, что обо мне подумали. Таким макаром я за два дня испоганила себе новую, австрийскую кажется, сорочку, лишилась вкусного какао и разосралась с начальством. Еще неизвестно, что начальство думает о моем загадочном похождении в туалете.
Я спросила престарелого нарика Витю: «Какого хрена все они со счастливыми рожами обсуждают планы продаж, рекламные акции и прочую поебень, а я даже не втыкаюсь? Я что, самая тупая?» Витя сказал загадочное слово: «Дауншифтинг».
—Это что за фигня?
—Это не фигня. Это работа в треть силы. Или в четверть. Я всю жизнь так работаю. Термин такой, буржуазный.
—А мне как быть?
—Извинись перед Джимом. Объясни ему, что тебе интереснее созерцать мир, чем переделывать его. Так живут миллионы, только это замалчивается. Потому что принято пахать до смерти, прославляя родную корпорацию. А на хрена оно тебе надо?
—Оно мне не надо.
Я сказала Джиму про дауншифтинг. Перепела ему песни Витеньки о могучих стадах хипа-рей и рюкзачников, о транс-пати на пляжах и ласковых милых людях в гашном дыму.
—Может, ты и права,— сказал Джим.— Я пока не задумывался над тем, зачем большинство пашет. Особенно те, у которых и так все есть. Может, ты и права.
Он всерьез задумался. Не стал на меня орать, что я тупая и ленивая, как, наверняка, сказала бы мама Надя или мой бывший, Борис.
И я уволилась. И снова стала писать стихи.
Пока ночью в нашем коридоре не встретила Лапу. То есть я слышала ее стоны и раньше. Но не догадывалась, что у нас одинаковые ресницы. И глаза.
Это стало началом конца.
Джим
Тут прочитал цитатку. Зашибись.
«Есть одна для всех врожденная ошибка -это убеждение, будто мы рождены для счастья». Это сказал, а точнее, написал один четкий старикан - Шопенгауэр. Я дал себе слово, что непременно прочту еще пару его мыслишек, когда подрасту и поумнею. Если доживу.
Сегодня вечером поганое настроение, Но я борюсь.
Я почти убедил себя, что все замечательно, и могло быть гораздо хуже. Или так надо? Наверное, я подонок и моральный урод. Наверное, мамуля была права, когда меня так обзывала.
«Привет, я - Арина. Мне кажется, что сейчас слишком усердно пропагандируют отрицательного героя. А в жизни ведь и так слишком много плохого...»
Ты права, Арина. Возьми с полки пирожок. Зато я приветствую отрицательного героя. Он честен. Он живет для себя. Меня тошнит от лживых фраз и каучуковых движений.
А почему, собственно, должен непременно быть хорошим? Даже не так. А кто присвоил себе право решать, что этот герой — положительный, а тот — отрицательный, и плохиш должен непременно проиграть?
Это пиздеж и провокация. Зло всегда сильнее добра, если под злом понимать деятельную силу, которая направлена на любовь к себе, родимому. Так разве это отрицательный герой?!
Хер там, Арина. Я, конечно, извиняюсь за эмоциональность. Да, всякие мудаки нас учили, что положительный — он думает о всех, он спасает мир. Но таких людей крайне мало, о них скучно писать книги, и, как правило, эти придурки плохо кончают. На костре или с петлей на шее.
Основная масса — эгоисты, снобы, националисты, говнюки всех мастей, жадные, подлые, хитрые, завистливые, коварные, похотливые...
Арина, ты еще не устала? Чтобы нам увидеть себя, нужен отрицательный герой. Нужен гад, тогда остальным спокойнее смердеть. Нужно пройти вместе с плохишом его путь. Предательство друзей, насмешки близких, женский обман. Надо пройти вместе с ним и закалиться!
Арина, вот я, к примеру. Я морочу голову одной классной девчонке, уже давно морочу. Хотя сам не пойму, как я к ней отношусь. Вроде бы — люблю, или просто жалею? Она в меня втюрилась, и я этим пользуюсь. Вот так, Арина. Она готовит мне горячую жратву, стирает мои шмотки, пидарасит квартиру и спит со мной.
А я нагло привожу другую бабу. Причем я делаю так, чтобы влюбленная в меня Жанночка слышала все вопли и стоны, всю ту поебень, которую несет женщина, когда ее реально прет...
Вот тебе отрицательный герой, Арина. Его можно немножко пожалеть, верно? Потому что он честно пытается полюбить, но не знает, не чувствует, что это такое. Отрицательному герою плевала в лицо мама, а папа держал его за подбородок пальцами, похожими на клещи. Таким он и останется, мой папуля на картине «Детство Джима». Стальные клещи вместо пальцев держат тоненького мальчика за подбородок...
Потом папочка себе такого не позволял. После того, как я убил первого говнюка и предъявил папуле результаты. Я это сделал нарочно, а он проглотил. Но изменился. Очень сильно изменился. Больше он меня не трогал, никогда.
Как тебе отрицательный герой, Арина? Мне скоро двадцать два, но я безуспешно ищу, на что же мне не наплевать. Со стороны может показаться, что я не бессердечный, что меня заботят несчастные судьбы, обманутые вкладчики, жертвы насилия и прочие бедолаги...
Все это хуйня, милая Арина.
Мне просто скучно. А еще я рублю баблос на чужом горе.
«Ребята, здорово, меня зовут Аидрюха, хочу поделиться, наболело. Я встречаюсь с девчонкой, и все время — дай, дай, дай, она бессердечная...»
Андрюха, ты какой-то замороженный. Или ты до восемнадцати был слепой и глухой? Пойми, Андрюха, они не умеют иначе, они с этим вылупляются, выходят на свет. Посмотри, как они поправляют волосы, откидывают назад небрежно, как юбочки поправляют, как садятся...
В них заложен код. Ничего ты не изменишь, брателло. Либо играй по их правилам, либо выходи из игры, но своих правил ты им не навяжешь.
Бессердечная? Ох, щас описаюсь.
Андрюха, ты глубоко неправ. Сердце у них есть. Вон оно, показать поближе? Только оно им ни чему, у них такая зазывная оболочка, что можно без сердца. Хули сделаешь? В них код. Андрюха, да, потому что так, и никак иначе. Им надо отложить личинку, чтобы продлить себя и, кстати, тебя. Они жрут нам мозги тем местом, которое ты путаешь с сердцем. Они не рассуждают, как ты, не раздувают щеки, их логика понятна и линейна.
Я хочу — я получу. А если не получу здесь, получу в другом месте. Так и живут. Про нас с тобой не вспомнят, Андрюха. Вспомнят мамочки-ну колыбельную, мамочкину ласку, а папа — это расходный материал. Ты сомневаешься, Андрюха? Тебе уже кажется, что слишком жестоко?
Хорошо, не каждая, через одну.
Тебе стало легче, дружок?
Щелк.
Где там наш папуля? Кого мы на сей раз будем раздевать? Горемыку-отца, у которого посадили сына за изнасилование, а настоящего злодея освободили прямо в суде? Или хозяйку кабака, которую обобрали до нитки, и неплохо бы вернуть хоть часть деньжат? Или мы не станем играть в благородство, а просто примем заказ, а, папуля? Ведь ты сам говорил, что одним депутатом больше, одним меньше...
Папа ведет себя странно.
Злится. Непонятно, на что.
О, в сети еще одна дуреха! Мы как-то с ней пересекались в реале.
«...Это Олеся. Здравствуйте, что вы думаете о Карнеги? Я благодаря его советам выработала свою стратегию общения...»
Ты дура, Олеся. У меня есть кореш сетевой, живет в Штатах. Он когда слышит фамилию Карнеги — от злобы пеной исходит. Посуди сама, Олеся, чел внедряет принципы, вообще никакого отношения не имеющие к мужской психологии, к успеху и прорывам... Глянь, он намазывает маслом бутик для корпоративных менеджеров. Помни все имена, улыбайся до разрыва челюстей, говори с клиентами об их детках, подлаживайся и подставляйся...
Чья это программа?? Верно, сугубо женская модель!
Карнеги культивирует качества, растлевающие мужчин...
Впрочем, тебе ведь это по хую, да, Олеся?
Щелк. Вот оно, папино письмецо.
Пора заняться делом.
Лапа
Я ехала к мальчику, стояла в пробке и читала забавную повесть.
«...баллада о графе Леонском. Придворные дамы и кавалеры коротают время в покоях и галереях дворца Ройял Палас. С верхней галереи они могут видеть клетку с четырьмя свирепыми африканскими львами. Донна Анна роняет перчатку в клетку, чтобы проверить отвагу кавалеров. Граф Леонский входит в клетку и достает перчатку, но, прежде чем вернуть ее хозяйке, он ударяет перчаткой по лицу донны Анны со словами: „Возьмите это и впредь из-за простой перчатки не испытывайте el honor стольких благородных людей. А если кто-либо не одобряет то, что я совершил, пусть выйдет вперед, в круг el honor, и защищает свое мнение, как того требуют законы рыцарства..."»
Мне понравилось. Если такой подход к чести имел место, это можно назвать средневековой эмансипацией. Это круто — когда можешь дать Даме по роже, и все за тебя порадуются. Нам бытакие обычаи, здорово бы отрезвило многих зарвавшихся стервочек. Вроде меня.
Но Джим меня не бьет. Вернее — не бьет, пока я одета. Я привыкаю к нему, к его члену. Обычно я привыкаю долго. Я не кукла на один раз. Но мне все лучше, с каждым разом. Когда я уже кончила, несколько раз,— я как будто превращаюсь, переживаю череду реинкарнаций, возвращаюсь к нему совсем другая. Внутри меня сталкиваются волны, затухающие, как легкая рябь. Это не оргазм, не биение, это иное ощущение, животное.
Крик тела.
Это движения, которые я не контролирую. Стоны рождаются где-то в животе, под ребрами, в диафрагме, я издаю кошачье нервное урчание. Слышу себя, но прекратить это не в силах.
Я чувствую каждую клетку его члена. Можно сойти с ума. Я убыстряю темп, и стон переходит в крик. А он все лежит, закрыв глаза, на спине.
Труп.
Я не выдерживаю, вцепляюсь ему в ухо. Он вздрагивает, распахивая в темноту свои глаза. Не умер, реагирует.
Как всегда, он думал.
«Как мне заставить тебя не думать, мальчик?»
Я тоже кое о чем думаю. Например, меня знобит слегка при мысли о той машине, внизу, и полузнакомом мужике за рулем. Сегодня его во дворе нет, но это ничего не значит.
Что-то происходит вокруг нас. Что-то развивается неотвратимо.
Я повторяю про себя, что не люблю его. Это всего лишь мимолетная похоть, шалость, глупость. Это пройдет, он не засосет меня...
Ничего личного. Только секс.
Как мантра — не люблю. Не люблю. Не люблю...
Я уже не могу остановиться. Я трахаю его с такой силой, что, кажется, скоро рухнет эта бабушкина кровать. Я душу его. Мальчик плохо умеет ласкать или умеет, но не хочет. Мужчина рано или поздно получит собственное отражение в постели. Джим его получил. Я не умею быть самой собой в сексе, я не знаю, что это такое. Я — женщина для мужчины, я — зеркало, отразившее его.
Зеркало отражает боль.
Оказывается, это дикий кайф, когда твой мужчина кладет тебе ладонь на лицо. Обозначая собственность. Обозначая власть. Я и не догадывалась, что кому-то позволю такое... Я слышу, как он закуривает и говорит с кем-то по телефону. Боже, неужели он не шутил, и сейчас она придет?
Повернуть уже ничего нельзя. Я видела только ее глаза. Страшная девочка с горящими глазами.
Джим возвращается, опускается рядом и что-то делает с моей левой щиколоткой. Затягивает ремнем. Затем то же самое — с правой ногой. Если бы я знала, что он сделает в следующую секунду, я попыталась бы вырваться. Об этом он не предупреждал.
...Я не могу свести ноги вместе. Я вспомнила, такое было в кино. Ремни, охватывающие щиколотки, закреплены на концах длинной металлической палки. В палке, наверное, больше метра. Очень широко, очень неудобно.
Мелодия дверного звонка. Он идет открывать.
— Нет,— едва не кричу я.— Нет!!
Но изменить ничего нельзя.
Голосуя на обочине моей жизни, крошка,
Ты сорвала спасительное кольцо.
Моя старая «вольва» несет нас, крошка.
Этот ветер всегда в лицо.
Ничего не поделаешь,
Если рвешься к небу,
Ветер всегда в лицо, крошка,
Ветер всегда в лицо.
Мы умрем на скорости двести, крошка.
Для всех — мы странные чудаки.
Ты слышишь, как трясутся их губы, крошка,
Их жирные сытые кулаки?
Ничего не поделаешь,
Если ты странник.
Ветер всегда в лицо, сладкая,
Ветер всегда в лицо.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |