Э. А. ЖЕЛУБОВСКАЯ (ответственный редактор), 72 страница

Не менее тесно смыкается ложное освещение роли государства и об­щественной мысли с «традиционным» искажением исторического значе­ния революций, подчеркиванием их якобы исключительно разрушитель­ной роли, крайним преуменьшением тех лишений и жертв, на которую обрекал народные массы эволюционный путь развития (например, в Веймарской Германии после Ноябрьской революции 1918 года).

Наряду со старыми методами реакционной интерпретации революций можно обнаружить и новые или обновленные приемы, к числу которых

¹⁰² J. Plamenatz. German Marxism and Russian Communism. London, 1954, p. 169; S. Hook. Was hat uns Karl Marx heute noch zu sagen?— «Politische Studien» (Mün­chen), I960, Juni, H. 122, S. 367.

относится распространенная теория, преподносимая обычно в двух ва­риантах. Согласно первому из них, революции возникают не в конце старой, а на ранней стадии развития новой формации. Согласно второму варианту, этот принцип относится только к капиталистической форма­ции, т. е. допускается возможность революции при переходе от феодализ­ма к капитализму, но не от капитализма к социализму. Революции мо­гут якобы либо тянуть общество назад, либо мешать утверждению еще неустоявшейся формации, либо, наконец, решать вопросы о формах, от­тенках, а не о главном направлении развития.

Именно такая позиция и порождает отрицание частью западной исто­риографии буржуазного характера английской революции середины XVII в. и Великой французской революции конца XVIII в. Один из вид­ных английских историков, X. Д. Хабаккук, так сформулировал эту кон­цепцию английской революции: «Во-первых, Англия не была в начале XVII в. феодальным обществом, как бы ни понимать этот термин. Отно­шения между держателями наделов и лендлордами уже не оказывали решающего влияния на распределение политической власти. Кроме того, неверно, что производственные отношения в английском сельском хозяй­стве носили феодальный характер... Во-вторых, гражданская война не была буржуазной войной. Лидерами обеих сторон были джентри. Не су­ществовало глубокого экономического различия между ними. Могли быть значительные социальные различия внутри одного и другого лаге­ря (on one side and the other). Но безусловно это не были различия между феодальными и буржуазными элементами. В-третьих, воздействие английской революции в течение длительного времени на классовую структуру было слабым. Сельское хозяйство и торговля и до этого носи­ли капиталистический характер. В конце XVII в. Англия все еще была преимущественно аграрной страной и главный период развития капита­листических отношений в английской промышленности начался только столетием позднее» ¹⁰³.

Некоторые из утверждений Хабаккука, на наш взгляд, ошибочны или по крайней мере неточны, другие содержат правильные наблюдения, но из них отнюдь не следуют заключения, к каким приходит оксфордский профессор. Очевидна тенденция к отрицанию Хабаккуком влияния революционных событий середины XVII в. на английскую историю.

Аналогичное отрицание буржуазного характера Великой француз­ской революции мы встречаем у французского историка Р. Мунье, в ряде трудов известного английского ученого А. Коббена ¹⁰⁴, а в отношении французской революции 1830 г.— в работе Д. Пинкли ¹⁰⁵.

¹⁰³ XIe Congrès International des Sciences Historiques. Actes du Congrès, p. 62; The Origin ot Englich Civil War. Conspiracy. Crusade or Class Conflict? Ed. by A. M. Taylor. Boston, 1965.

¹⁰⁴ Последние no времени — A. Cobban. The Social Interpretation of the French Revolution.
Cambridge, 1964; ср. также: G. V. Taylor. Non-Capitalist Wealth and the Origin of the
French Revolution.— «American Historical Review», v. LXXI1 (1967), p. 469—496. Для
подкрепления свой концепции Коббен должен был перейти на «ультралевую» трактовку
революции как «чистого» конфликта имущих и неимущих.

¹⁰⁵ D. Н. Pinkley. The Myth of the French Revolution of 1830.— A Festschrift for Frederich
В. Artz. Durham, N. Carolina, 1964. Той же цели служит и усердное переписывание исто-
рии буржуазии, которое призвано доказать неправильность марксистского «шаблона»,
согласно которому этот класс играл в XVI—XVIII вв. прогрессивную, а потом реакцион-
ную роль.

Весьма показательным является то, что, по откровенному признанию реакционных ученых, предпринимаемые ими попытки «новой» интер­претации английской и французской революций вызваны тем, что исто­рия этих революций была использована Марксом для иллюстрации его теоретических выводов. По уверению Коббена, «к 1789 г. слово «феода­лизм» стало просто пугалом, оскорбительным наименованием — вроде слова «фанатизм» и со столь же неясным содержанием». Коббен призы­вал отказаться от применения марксистской терминологии, разло­жив классы на мелкие социальные группы. Он предлагал использовать для этой цели нэмировский метод. Более того, отмечая динамичность по­нятий, которыми пользуется историческая наука, Коббен доказывал «невозможность» оперирования ими при характеристике сходных явле­ний в разных странах или даже одного и того же явления на различных этапах развития. Разъясняя свою точку зрения, Коббен отмечал, что капитализм прошел через различные стадии, резко изменял свои особен­ности от страны к стране и от столетия к столетию. Это правильное в об­щем замечание Коббен делает только для защиты своего тезиса, что «исторически значимы не отдаленное сходство, а важнейшие различия, скрываемые подобными расплывчатыми понятиями (omnibus terms)» ¹⁰⁶.

Известно, что переход от феодальной к капиталистической формации нередко совершался в результате нескольких революций, нескольких; революционных волн, каждая из которых била, но еще не добивала окончательно старый строй. В этой связи отдельные революционные «волны» могли быть направлены не против основ уже поверженного феодализма, а против тех или иных его остатков как в социальной, так и политической области. Это обстоятельство также используется для отрицания роли революций как орудия ниспровержения старой и утвер­ждения новой формации.

Той же цели служит искажение причин революции, которые реакци­онная историография пытается вывести не из главных, а из второсте­пенных, даже малозначительных сторон развития общества. Часто формирование революционной ситуации, усиление недовольства народ­ных масс, нарастание кризиса «верхов» рисуются буржуазными исто­риками в отрыве от основных классовых антагонизмов в стране, выте­кающих из конфликта между производительными силами и характером производственных отношений ¹⁰⁷. Когда же, как это нередко имело ме­сто, для полного формирования революционной ситуации и ее перехода в революцию отсутствовал субъективный фактор — способность рево­люционного класса на решительные действия, которые могли бы сло­мить сопротивление защитников старого строя —- буржуазная историог­рафия при оценке всех таких случаев утверждает, что не было объектив­ных причин для революции (например, после первой мировой войны в странах Западной Европы).

¹⁰⁶ A. Cobban. The Vocabulary of Social History.— «Political Science Quarterly», v. XXI, N 1, March 1956, p. 1, 3, 5, 11—12.

¹⁰⁷ J. Curtiss. The Russian Revolution of 1917. Princeton, 1957; G. Rauch. Geschichte des
bolschewistischen Russlands. Wiesbaden, 1955. R. U Ilm an. Intervention and War. Prince-
ton, 1961; L. F i s h e r. The Life of Lenin. New York, 1964 и др.

679

Тем же задачам служит перенос акцента на национальную специфи­ку как причину не той или иной формы возникновения и течения рево­люционных событий, а революции как таковой.

Следует указать и на попытки неправомерного употребления поня­тия «революция», наполнения его содержанием, противоречащим обще­принятому смыслу этого термина, не только именуя, но и перекрашивая в революцию явления, в корне от нее отличные. Название революции присваивается более или менее важным реформам в рамках существую­щего строя. Революциями именуются и различного рода «дворцовые пе­ревороты», особенно если они происходили с применением вооружен­ной силы (типа пронунсиаменто в странах Латинской Америки), смены разных режимов в рамках буржуазного строя. Революциями изобража­ются контрреволюционные перевороты и захваты власти (например, захват фашизмом власти в Германии в 1933 г., который гитлеровские историки называли «национальной революцией») и т. д.

В тесной связи с вышеизложенным обосновывается тезис, что по крайней мере «часть» революций в XX в. не способствовала, а препят­ствовала поступательному движению общества — подъему экономики, повышению благосостояния народных масс, «развитию демократии» ¹⁰⁸.

Могучий рост сил социализма заставляет буржуазных авторов поды­скивать обоснования для тезиса об «искусственности» и «невозможно­сти» пролетарских революций. Ранее оппортунисты уверяли, и бур­жуазная литература по существу повторяла их доводы, что социалисти­ческая революция невозможна, поскольку вследствие недостаточного развития капитализма она натолкнется на сопротивление всех состав­ляющих большинство населения классов, кроме пролетариата. Теперь доказывается нечто прямо противоположное: социалистическая револю­ция бесперспективна, так как она вызовет сопротивление всех классов из-за высокого уровня развития капитализма, и, следовательно, возмож­ность такой революции сохраняется только в слаборазвитых странах. Прежде оппортунисты уверяли, что немыслима социалистическая рево­люция, если задолго до нее не происходила буржуазно-демократическая революция. Ныне в реформистской и значительной части буржуазной историографии распространен тезис, что не могло, не может быть проле­тарской революции в странах, где нет почвы для революции буржуазно-демократического характера.

Наконец, среди части буржуазных историков в последние годы при­нято делить революции на «якобинские» (или «тоталитарные») и «либе­ральные», причем под якобинскими подразумеваются революции, захва­тывающие все стороны жизни общества, ставящие политические цели выше интересов личности. Положительное значение при этом признает­ся, конечно, лишь за «либеральными» революциями, не затрагивающими «личных прав», которые при ближайшем рассмотрении сводятся к пра­ву частной собственности.

¹⁰⁸ Д. Ar on. L'opium des intellectuels. Paris, 1955, p. 53 f.; J. S h klar. After Utopia. The Decline of Political Faith. Princeton, 1957, p. 150 a. o.

Одно из наиболее важных явлений в послевоенной буржуазной исто­риографии — утверждение в ней «новой концепции» истории развития капитализма. Эта новая концепция объявляется ее авторами преодоле­нием не только старых либеральных взглядов, но и «опровержением» марксизма. Новая концепция представляет по сути дела «опрокинутую в прошлое» теорию превращения капитализма в строй благосостояния, попытку подведения исторической базы под эту главную идею, выдвину­тую буржуазной наукой против марксизма. Вместе с тем новая концеп­ция является и новым этапом в отказе буржуазии от собственного прош­лого — вначале от буржуазных революций, а ныне фактически и от всей истории буржуазного общества доимпериалистической эпохи — для про­ведения мнимого абсолютного различия между «старым» и современ­ным капитализмом. Классовая необходимость возникновения новой кон­цепции ярко проявилась в том, что она утвердилась в наше время в трудах подавляющего большинства буржуазных авторов (а также ре­формистов) вне зависимости от политических, национальных и других особенностей мировоззрения их авторов.

Преодоление старой либеральной схемы в новейших исследованиях проходило под флагом критики ее откровенной антиисторичности с по­зиций современного лжеисторизма. Общественный строй буржуазных стран эпохи промышленного капитализма в изображении новейшей историографии не является «естественной», «разумной» формой общест­венной организации и превращается в столь же преходящее явление, как и предшествующий ему феодальный строй. Конечно, в этой исто­риографии можно обнаружить пестрый калейдоскоп оценок буржуаз­ного общества — от открыто апологетических до резко критических с позиций клерикализма (обличения «безбожного» XIX в.), а также мнимого радикализма или реформистского «социализма», так осуждаю­щих пороки капиталистического строя в прошлом, чтобы это служило интересам современного капитализма. Их объединяет признание более или менее существенных и неизбежных изъянов у промышленного капитализма, хотя различные историки по-разному объясняют их появ­ление.

Как правило, реакционные историки относят все общественные пороки, особенно лишения и страдания народных масс, за счет про­мышленной революции, генезиса буржуазного общества, появления фабричной системы, а не природы капитализма и капиталистической эксплуатации. Новая концепция построена на отрицании марксистского анализа капиталистического способа производства, теории прибавочной стоимости и базируется на современной вульгарной политической эко­номии (теории Кейнса, а также неолибералов, доказывающих, что пороки раннего капитализма были вызваны тем, что в XIX в. не суще­ствовало «чистого» рыночного хозяйства, и др.). Развитие капитализма, по утверждению сторонников новой концепции, приводит к перераста­нию его в «строй благосостояния». Конечно, эти историки не могут пол­ностью замалчивать некоторые проявления загнивания капиталистиче­ской системы (кризисы, безработица, хроническая недогрузка предприя-

тий, уничтожение товаров для повышения цен и т. п.). Однако большинство этих проявлений затрагивается ими вскользь и вне связи с загниванием капитализма как общественного строя. Они пытаются максимально использовать тот факт, что загнивание капитализма как системы отнюдь не исключало экономического роста отдельных стран. Обычно многие проявления загнивания капитализма рисуются как следствие действия «внешних» факторов (послевоенные неурядицы, «международная анархия», неумелая финансовая политика), причем наблюдается стремление смягчить общую картину, изображая все эти явления прежде всего как стимул для проведения политики, приведшей к установлению «строя благосостояния». Буржуазная историография ка­тегорически отрицает наличие кризиса буржуазной демократии в импе­риалистическую эпоху, объявляя его «марксистским вымыслом».

Значительная часть немарксистских историков, не отрицая буржуаз­ного классового характера либерализма прошлого века, доказывает, что с течением времени его доктрины стали все более интерпретироваться в пользу неимущих классов, а либеральное государство, порвав с идеей невмешательства в экономическую жизнь, постепенно стало выступать посредником между классами и защитником интересов трудящегося большинства населения. Эта теория трансформации либерализма бази­руется на отрицании объективных законов развития общества, откры­тых марксизмом; в ее основании лежит волюнтаристская идея, что со­временное буржуазное государство якобы способно отменять или преоб­разовывать по своему желанию законы развития капиталистической формации ¹⁰⁹.

«Новая» концепция истории капитализма, ставшая преобладающей в трудах буржуазных ученых, служит основой для тенденциозной интерпретации ими процесса возникновения марксизма. Освещение этой темы ведется при использовании всей суммы выработанных в борьбе против исторического материализма методологических приемов и, преж­де всего, метода лжеисторизма.

В послевоенный период происходило сосредоточение усилий значи­тельной части буржуазной науки на истории рабочего движения (актив­ное участие в его изучении профессиональных историков, появление специальных изданий, научных обществ и исследовательских институ­тов). Проблемы истории рабочего движения, истории марксизма-лени­низма все более включаются и в общие труды буржуазных ученых.

¹⁰⁹ Господствующие концепции нашли своеобразное проявление в медиевистике: в изобра­жении всего хода исторического процесса в средние века как своеобразной смены циклов подъема и упадка, за которыми невозможно обнаружить поступательного развития общества (М. Постен); теория вечности капитализма преломилась (наряду с продолжаю­щимся отождествлением капиталистического строя с простым товарным производством) в апологетической концепции преобразующей роли торговли как главной двигательной силы прогрессивных изменений в обществе, вне зависимости от того, какие социальные силы выступали ее носителями (см. О. С. Со х. The Foundations of Capitalism. London, 1959); учащаются попытки по-новому истолковать огромный фактический материал, собранный за последние два десятилетия, мобилизуя для этого теории Нейнса и неоли­бералов, вложить новое содержание в понятие капитализм, построить новую теорию его генезиса и развития. См. об этом статью прогрессивного французского историка П. Ви-лара (P. Vilar. Problems of the Formation of Capitalism.— "Past and Présent», November 1956, N 10).

Еще в начале XX в. буржуазная историография продолжала поддер­живать версию, изображавшую марксизм в виде какой-то вредной сек­ты, идеи которой стояли в стороне от столбовой дороги развития обще­ства и общественной мысли. В. И. Ленин, разоблачая этот вымысел, показал, что учение Маркса «возникло как прямое и непосредственное продолжение учения величайших представителей философии, политиче­ской экономии и социализма... Оно есть законный преемник лучшего, что создало человечество в XIX веке в лице немецкой философии, английской политической экономии, французского социализма» ¹¹⁰. Эти три источника находятся в органической связи с тремя составными частями марксизма — законченным философским материализмом, эко­номической теорией, учением о классовой борьбе и социалистической революции. Вывод Ленина подтвержден большим фактическим мате­риалом в исследованиях историков-марксистов и является истиной, оспаривать которую было бы безнадежной задачей. В наше время бур­жуазная историография сменила свою позицию в этом вопросе, не отка­завшись, однако, от тенденциозного подхода к проблеме. Главным тезисом буржуазных историков становится тот, что марксизм является просто одним из «оттенков» или течений общественной мысли XIX в. Немецкий историк К. Левит опубликовал многократно переиздавав­шуюся монографию «От Гегеля до Ницше. Революционный разрыв в идеологии XIX века», в которой пытается обнаружить точки соприкос­новения между взглядами Маркса и различных буржуазных и мелко­буржуазных теоретиков середины прошлого века, включая явных реак­ционеров ¹¹¹. Эту концепцию в несколько измененной форме разделяет и реформистская историография. Так, например, бывший секретарь Социалистического Интернационала, а ныне известный социал-демокра­тический историк Ю. Браунталь пытался изобразить марксизм как про­стое продолжение идеологии американских и французских буржуазных революционеров, чтобы на этом «основании» представить основополож­ника научного коммунизма противником диктатуры пролетариата и прямым предком современного реформизма ¹¹².

Буржуазная историография стремится произвести аналогичный «сдвиг» и в освещении истории утопического социализма. «Беспри-

¹¹⁰ В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 23, стр. 42—43.

¹¹¹ К. L о w i t h. Von Hegel zu Nietzsche. Der revolutionäre Bruch im Denken des neuenzehn-ten Jahrhunderls. Marx und Kierkegaard. 5. Aufl. Stuttgart, 1964. Основываясь на работах К. Левита и его единомышленников, некоторые католические историки объявляют Маркса (как и всех мыслителей XVIII—XIX вв.) наследником... средневековой христианской традиции, «являющейся первичным источником западной исторической мысли» («Catho-lic Historical Review», April, 1950, p. 73—74). Много пишется о Марксе как «мессиански настроенном мыслителе». Проводятся «параллели» между идеями Маркса и средне­вековых схоластиков (см. М. Lange. Marxismus — Leninismus. Stuttgart, 1957, p. 42; R. В. Fulton. Original Marxism Estranged Offspring. A Study of Points of Contact and at Conflict between Original Marxism and Christianity. Boston, 1960; J. L. Τ a l m о п. Po­litical Messianism: the Romantic Phase. New York, 1960). Иногда эти нелепые вымыслы о марксизме как новом «апокалипсисе» перемежаются со столь же нелепыми «психо­аналитическими» измышлениями относительно генезиса теории исторического материа­лизма. Этому, например, посвящена новейшая «биография» Маркса (А. Kunzli. Karl Marx. Eine Psychographie. Wien, 1966).

¹¹² «Socialist International Information», 8.X 1955. Об этом же Браунталь писал в своей «Истории Интернационала» (J. Braunthal. Geschichte der Internationale, Bd. I. Han­nover, 1961).

страстное научное рассмотрение роли, сыгранной Марксом в истории европейского рабочего движения,— пишет Т. Шидер,— приводило и приводит к совершенно другим результатам: оно должно было прямо-таки заново открыть домарксовых и современных Марксу социалистов. Оно постепенно разрушает стену, воздвигнутую самим Марксом, между утопическим и научным социализмом, поскольку как в научном социа­лизме имелись утопические элементы, так и утопический социализм основывался на научных предпосылках» ¹¹³. Буржуазная историография хотела бы подчеркнуть «взаимосвязь» марксизма с отдельными откры­тиями середины XIX в., ныне представляющими пройденный этап в раз­витии науки и т. п., чтобы доказать ошибочность исторического матери­ализма или в крайнем случае ограничить область его применения эпохой промышленной революции ¹¹⁴.

В тесной связи с этим многие буржуазные исследователи пытаются трактовать «проблему отчуждения» в работах Маркса, противопостав­лять его ранние произведения, как подлинно гуманистические и «запад­ные», «Капиталу» ¹¹⁵. Другое течение в буржуазной историографии, напротив, рисует Маркса постоянным сторонником «тоталитаризма», волюнтаристом, поборником решения всех вопросов путем войны. Тру­ды Маркса изображаются как попытка найти правдоподобные объясне­ния «неудачам» революции в XIX в. и мнимое доказательство ее неиз­бежного будущего триумфа; или как создание мифов (например, революционной «легенды» о «Парижской коммуне» как правительстве диктатуры пролетариата) ¹¹⁶ для того, чтобы помешать развитию «де­мократического» рабочего движения — т. е. тред-юнионизма и рефор­мизма, и т. п. Такая трактовка трудов Маркса, которую можно встретить и у «левых» оппортунистов, характерна для наиболее реакционных бур­жуазных историков, например для бывшего троцкиста Б. Уолфа ¹¹⁷.

Нередко буржуазные ученые склонны также утверждать, будто труды Маркса — это «двусмысленное наследие» (так прямо и назы­вается одна из работ тоже бывшего троцкиста, а ныне консервативного буржуазного социолога С. Хука ¹¹⁸), в котором можно обнаружить дово­ды в пользу реформизма, революционной тактики, национализма и интернационализма, «чистой» демократии и диктатуры и т. д.¹¹⁹

Исходя из толкования эпохи промышленного капитализма либо как строя, принципиально отличного от современного капитализма, либо как ранней стадии генезиса этого последнего и при этом относя все социаль-

¹¹³ «Geschichte in Wissenschaft und Unterricht», Januar 1964, Jahrg 15, Hft. 1, S. 21—22.

¹¹⁴ K. Marko. Sowjet historiher zwischen Ideologie und Wissenschaft. Köln. 1964, S. 13;
K. D. Ε r dm an. Historische Prognose — Rückschauend betrachtet.— Die Idee des Fort-
schritts. Hrsg. von E. Burck. München, 1963, S. 73 f.

¹¹⁵ См. В. Кешелава. Миф о двух Марксах. M-, 1963.

¹¹⁶ Эта тенденция ярко проявляется в ряде работ американских историков, изучающих рес­публиканские идеи во Франции, роль Парижской Коммуны во французской политике 1871—1880 гг. (J. A. Scott. Republican Ideas and the Liberal Tradition in France 1870— 1914. New York, 1951; J. R. J о и g h i п. The Paris Commune and the French Politics 1871— 1880. The History of Amnesty, v. 1—2. Baltimore, 1955, и др.).

¹¹⁷ Ср. В. D. Wolfe. Marxism: One Hundred Years in the Life of a Doctrine. New York, 1965.

¹¹⁸ S. Η о о k. Marx und the Marxists. The Ambiguous Legacy. New York, 1955.

¹¹⁹ American Historical Review, LXXI, N 3, April 1966, p. 905 (рецензия А. Мендели на цити­рованную выше книгу В. Уолфа).

ные бедствия не к сущности капиталистического способа производства, а лишь к особенностям и «издержкам», связанным с его созданием, буржуазные историки объявляют марксизм «ответом» на эти особен­ности раннего капитализма, которые Маркс и Энгельс «ошибочно» при­няли за природу капиталистического строя. Поэтому марксизм в изображении ряда буржуазных авторов — теория, соответствующая особенностям середины XIX в. Она объясняет экономическую и поли­тическую действительность той эпохи (одной или нескольких стран в ту эпоху), но якобы непригодна для интерпретации последующих пери­одов истории. «Его (Маркса.— Е. Ч.) историческая теория,— пишет Т. Шидер,— стоит в еще более тесной связи с историческим моментом, она воспроизводит во многих существенных чертах социально-истори­ческую ситуацию раннего капитализма. Это относится даже к обнажен­ной грубости (Brutalität) классовой борьбы и революционной альтерна­тиве, которая для Маркса с необходимостью вытекала из анализа классовой борьбы, по меньшей мере в том смысле, что она на ранних стадиях промышленной революции с ее социальными неполадками была ближе, чем на более развитых стадиях. Можно назвать иронией истории, что Маркс, не осознав этой взаимосвязи, хотел отнести стадию полного развития революционного сознания ко времени зрелого капитализма» ¹²⁰.

Если часть буржуазных авторов склонна повторять обвинение Марк­са в фатализме и в противоречии с самим собой, поскольку он вместе с тем призывает к активной борьбе за социализм ¹¹¹, то другие склонны выводить и сам исторический детерминизм из специфических особен­ностей развития общества и науки лишь в XIX в. ¹²² «Марксистско-ленинское изображение пороков капитализма,— уверяет американская исследовательница М. Фишер,— основано на изучении нерегулируемого капитализма свободной конкуренции, который преобладал в середине XIX века» ¹²³. Поэтому, по утверждению буржуазных авторов, историче­ский материализм способен дать более или менее научное объяснение лишь современного Марксу общества. Д. Фетчер, например, уверяет, что марксистский анализ относится только к периоду до 1900 г. ¹²⁴ К этому мнению присоединяется и С. Хук, утверждающий, что грубо приближен­но «марксистская теория истории в лучшем случае соответствует общему характеру промышленного общества в XIX столетии» ¹²⁵. Нередко вво­дятся и дополнительные ограничения. Л. Кригер в работе «О пользе Маркса для исторической науки» заявляет: «Во время революционного периода (речь идет о революциях 1848—1849 годов в Европе.— Е. Ч.)

¹²⁰ Th. S h г e d e r. Karl Marx und seine Stellung in der europaischer Geschichte.— «Geschichte
in Wissenschaft und Unterricht», Januar 1964, Jahrg. 15, Hft. 1, S. 21.

¹²¹ W. Brüning. Geschichtsphilosophie der Gegenwart. Stuttgart, 1961, S. 125—129; R. D o-
ni e l s. Fate and Will in the Marxian Philosophy of History.— «Journal of the History of
Ideas», October-December 1960, v. XXI, N 4.

¹²² L. Krieger. The Uses of Marx for History.— «Political Science Quarterly», September
1900, v. LXXV, N 3; if. Jr. de Schweinitz. On the Determinism of the Marxian Sys-
tem.— «Social Research», Spring 1962.

¹²³ M. Fischer. Communist Doctrine and the Free World. Syracuse University Press, 1952,
p. 272.

¹²⁴ J. Fe t scher. Von Marx zur Sowjetideologie. Frankfurt a. Main, 1959, S. 33.

¹²⁵ S. Η о о k. Marx and the Marxists, p. 35—36.

плодотворность его системы для объяснения истории достигла апогея. Мотив классовой борьбы, пусть временно, но все же действительно воз­ник и переплелся с политической революцией во имя свободы. Соответ­ствие этой ситуации составным частям философии истории Маркса по­родило лучшие исторические работы из когда-либо написанных им» ¹²⁶.

Некоторые лейбористские теоретики изображают марксистское учение анализом «исключительного» развития Англии в первой поло­вине XIX в., неправомерно превращенным в социалистическую теорию. Марксистскую политическую экономию они считают отражением спе­цифики эпохи, когда существовал антагонизм пролетариата и буржуа­зии, простым антиподом фритредерского либерализма, исторический материализм — порождением этой же специфики, вызвавшей иллюзию о решающей роли экономики не только в этот хронологически узкий отрезок времени, а вообще в истории ¹²⁷. «Было, конечно, слишком про­сто,— пишет Г. Мэйо,— в Англии начала XIX в., поверить в неэффек­тивность государства, суровую реальность и власть экономической жиз­ни. Государство, которое анализировал Маркс, было в действительности в классовом отношении грубо пристрастным (grossly class biased)» ¹²⁸. Имеются и попытки вывести теорию марксизма из «абсолютизации» политического опыта Франции в XIX в., которая, несмотря на пережи­тые ею бурные революционные потрясения, экономически была в то время страной, отставшей от Англии ¹²⁹.

Другие буржуазные историки, не подчеркивая мнимой «островной», английской специфичности марксизма, также настаивают, что он отра­жает лишь особые условия, возникшие в конце промышленной револю­ции в Западной Европе и США. По мнению западногерманского исто­рика И. Фогта, это — попытка возвести в ранг всемирного закона развития те тенденции, которые были характерны лишь для Европы, части Азии и Америки в XIX в. ¹³⁰ Эту же мысль развивает А. Тойнби в заключительном 12-м томе своего известного труда «Изучение истории» ¹³¹.

Дата добавления: 2015-08-27