Экзистенциальная психотерапия 40 страница

Хайдеггер различает заботу о вещах ("беспокойство") и заботу о других daseins,
то есть конституирующих бытиях ("попечение")".
Роджерс недвусмысленно высказался на эту тему в примечательном разговоре
с Бубером. из которого ясно. что эти два самостоятельных мыслителя сходятся ъ воп-
росе о наилучшем роде отношений терапевт-пациент.

будущих терапевтов методам проявления эмпатии, искренности и по-
зитивного взгляда. Когда "техника" выходит на первый план, ни о
какой экзистенциальной терапии уже нет речи: сама суть аутентичных
отношений состоит в том, что человек не манипулирует, а обраща-
ется к другому всем своим существом.
Диагноз. Предубеждения и стереотипы мешают многим терапевтам
аутентично относиться к пациентам. При подготовке терапевтов ак-
цент делается на диагнозе и классификации: их учат объективировать
пациента, устанавливать его диагностический код согласно диагнос-
тической классификации АЛА (Американской психиатрической ассо-
циации), которым он "пришпиливается" к данным обследования при
поступлении в стационар или к страховому полису. Разумеется, ни
один добросовестный терапевт не станет отрицать значимость диагно-
стической оценки. Например, нужно выяснить, не влияет ли на пси-
хологическое состояние пациента органическое заболевание или ин-
токсикация. Важно также определить, не страдает ли пациент тяжелым
аффективным нарушением биохимической этиологии (например,
эндогенной депрессией или маниакально-депрессивным диатезом),
требующим фармакологического лечения.
Даже когда состояние пациента имеет главным образом функцио-
нальный характер, терапевту необходимы некоторые предварительные
оценки. Может быть, состояние пациента является настолько тяже-
лым (например, серьезное социопатическое расстройство характера
или параноидная шизофрения с хорошо систематизированным бре-
дом), что вероятность пользы от психотерапии мала? Несомненно,
деструктивные тенденции пациента (в отношении себя или других)
должны быть оценены. Кроме того, терапевт должен составить пред-
ставление о степени устойчивости пациента и его способности пере-
носить близость, являющееся важным направляющим ориентиром в
терапии.
Если эти относительно грубые оценки важны для предварительной
классификации, то дальнейшие и более "тонкие" диагностические
различения не только мало помогают терапевту, но часто мешают
формированию отношений. Изощренные психоаналитические диаг-
ностические формулировки, описывающие специфическую психосек-
суальную динамическую организацию пациента, мало полезны в те-
рапии, а в той степени, в какой они препятствуют подлинному
слушанию, даже создают помеху. Например, хотя некоторые или даже
большинство "истерических личностей" демонстрируют определенные
специфические поведенческие паттерны и страдают от определенных
характерных для них динамических конфликтов, это касается не всех.
Стандартная диагностическая формулировка ничего не говорит тера-

певту об уникальном человеке, с которым он имеет дело; более того,
имеются существенные свидетельства, что диагностические ярлыки
мешают слушанию или искажают его". Слишком часто диагностичес-
кая категоризация оказывается не более чем увлекательным интеллек-
туальным упражнением, единственная функция которого состоит в
создании у терапевта ощущения порядка и контроля. Между тем фун-
даментальная задача профессионального роста терапевта - научиться
переносить неопределенность. Дня этого требуется значительно изме-
нить взгляд: вместо того, чтобы пытаться упорядочить "материал"
интервью в интеллектуально непротиворечивой структуре, терапевт
должен стремиться к аутентичному контакту.
Самораскрытие терапевта. Чтобы знать пациента, терапевт должен
не только наблюдать и слушать; он также должен "переживать" паци-
ента во всей полноте. Но полнота переживания требует, чтобы мы
открыли себя другому; если мы вступаем в контакт с другим открыто
и честно, мы переживаем другого в его реакции на этот контакт.
Нельзя не прийти к выводу, что терапевт, который намерен уста-
новить отношения с пациентом, должен раскрыть себя как человека.
Эффективный терапевт не может оставаться отдаленным, пассивным
и скрытым. Самораскрытие терапевта - неотъемлемая часть терапев-
тического процесса. Но насколько, в чем терапевт раскрывает себя?
Личные проблемы? Все чувства по поводу пациента? Скука? Усталость?
Претенциозность? Умные терапевтические стратегии? Есть ли разни-
ца в самораскрытии между терапевтом и близким другом?
Немудрено почувствовать себя дискомфортно! Эта проблема в пер-
вые несколько десятилетий психотерапевтической практики вообще не
рассматривалась, так как в аналитическом движении уже на ранней
стадии было заявлено, что терапевту следует сохранять эмоциональ-
ную дистанцию и объективность, подобно хирургу, бесстрастно изу-
чающему больной орган. Пациенты, предупреждал Фрейд, будут
развивать сильные чувства к терапевтам, но терапевты должны быть
начеку и подавлять нежные эмоции. Терапевты должны понимать, что
сильные чувства пациента есть "неизбежное следствие медицинской
ситуации, как обнажение тела пациента или сообщение жизненно
важной тайны".
Почему терапевту так строго предписывалась бесстрастная роль? Во-
первых, Фрейд предполагал, что терапевт, который перестанет быть
"объективным", потеряет контроль над ситуацией и будет увлечен
скорее тем, чего пациент хочет, чем тем, чего пациент требует:

"Пациентка добилась бы своей цели, но врач никогда не
добился бы своей. С врачом и пациентом могло произойти
только то, что произошло в забавном анекдоте с пастором

и страховым агентом. Неверующий страховой агент лежал
при смерти, и родственники настояли на том, чтобы при-
вести к нему слугу Господа, который обратил бы его перед
смертью. Разговор длился так долго, что ждавшие снаружи
начали надеяться. Наконец дверь комнаты больного откры-
лась. Неверующий не обратился, но пастор вышел, при-
обретя страховку"".

Итак, по мнению Фрейда, если терапевты откроются пациентам
и включатся в нормальное человеческое взаимодействие, они прине-
сут в жертву объективность и, следовательно, эффективность. Вто-
рой, более глубокий аргумент за "непрозрачность" терапевта основан
на мнении, что перенос является ядром психотерапии. Фрейд счи-
тал, и огромное большинство сегодняшних психоаналитиков по-пре-
жнему считают анализ переноса важнейшей задачей терапевта. Как я
говорил раньше, для Фрейда перенос был непосредственной репре-
зентацией того, что пациент испытал в начале жизни, в годы слиш-
ком ранние, чтобы быть полностью доступными памяти. Следователь-
но, наблюдая, понимая и помогая пациенту "проработать" перенос
(то есть пережить его, признать его несоответствие нынешней ситуа-
ции и обнаружить в детстве источники переносимого чувства), тера-
певт открывает глубочайшие пласты жизненного опыта индивида.
Из признания ключевой роли переноса следует, что терапевт дол-
жен содействовать его развитию. Чем меньше проявляется реальное
"я" терапевта, тем с большей готовностью пациент переносит на него
чувства, относящиеся к кому-то другому. Таково рациональное объяс-
нение традиционно отводящейся терапевту роли "пустого экрана" и
особенностей взаимного размещения участников психоаналитической
сессии, где аналитик остается за кушеткой, вне поля зрения пациен-
та. Этот запрет на самораскрытие терапевта дал нам два поколения
психотерапевтов, находившихся под властью метода, не признавав-
шего аутентичной встречи между терапевтом и пациентом, согласно
которому основной - и, собственно говоря, единственной - функ-
цией терапевта является интерпретация.
Однако даже некоторые первые теоретики не соглашались с таким
взглядом на роль терапевта. Шандор Ференци, один из первых и са-
мых верных последователей Фрейда, настаивал на том, что отстранен-
ная, всеведущая позиция терапевта снижает терапевтическую эффек-
тивность. Ференци, особенно в последние годы, открыто признавался
пациентам в своих ошибках. Например, он без всякого дискомфорта
в ответ на оправданную критику отвечал: "Возможно, вы коснулись
области, в которой я не все знаю. Может быть, вы могли бы помочь
мне увидеть, в чем я неправ".

Однако по большей части проблема реальных - "неперенесен-
ных" - отношений не обсуждалась в литературе до 1950-х годов. (В
обширном обзоре Ральфа Гринсона и Милтона Векслера названо
только два исследования, выполненных до 1950 г.) В 1954 г. в нео-
фициальном разговоре о переносе Анна Фрейд сказала:

"При должном уважении к необходимости самого акку-
ратного обращения с переносом и его интерпретацией я все
же чувствую, что нам следует оставить какое-то место для
признания того, что аналитик и пациент - это также два
реальных человека, обладающих равным взрослым статусом,
находящихся в реальных личностных отношениях друг с
другом. Я думаю, не является ли наше - временами пол-
ное - пренебрежение этой стороной дела причиной неко-
торых враждебных реакций, которые мы получаем от своих
пациентов и склонны объяснять исключительно "истинным
переносом". Но эти мысли могут иметь подрывной эффект,
и к ним надо относиться осторожно""".

В 1969 г. Гринсон и Векслер подтвердили живучесть традицион-
ного аналитического взгляда на эту проблему:

"Хотя в аналитических кругах уже не слышно споров о
том, совершаешь ли ты смертный грех, предлагая бумаж-
ный носовой платок пациенту, плачущему о недавней смерти
одного из родителей, все же любые действия, напоминаю-
щие проявление доброты к пациенту, воспринимаются с
крайней подозрительностью".

Хотя Гринсон и Векслер выступали за более человечные отноше-
ния терапевт-пациент, на мой взгляд, они опирались в этом на не-
верные обоснования. В своем обсуждении отрицательных сторон
чрезмерной отстраненности терапевта они утверждают:

"Может быть, нам следует больше отдавать себе отчет в
том, что упорная анонимность и пролонгированный атерос-
клероз аффекта также могут быть соблазнительными, но,
как правило, обычно они приводят к необратимым и не
поддающимся интерпретации враждебному переносу и от-
чуждению".

Таким образом, эти аналитики выступали за большую включенность
терапевта из технических соображений: уберечь перенос от превраще-
ния в нерабочий и способствовать его "анализируемости".

Между прочим, в предыдущей цитате содержится любопытное замечание, что
"пролонгированный атеросклероз аффекта также может быть соблазнительным". Я
понимаю ее так. что эмоциональная невключенность легче дается терапевтам и тре-

Подводя итог, скажем: сосредоточенность единственно на переносе
мешает терапии, потому что устраняет аутентичные отношения тера-
певт-пациент. Во-первых, она отрицает реальность отношений, рас-
сматривая их исключительно как ключ к пониманию других, более
важных отношений. Во-вторых, она предоставляет терапевту разум-
ное обоснование для сокрытия себя - сокрытия, блокирующего спо-
собность искреннего отношения к пациенту. Означает ли это, что
терапевты, которые хранят верность отстраненной, объективирующей,
"только интерпретирующей" позиции по отношению к пациенту,
неэффективны или даже деструктивны? Думаю, что, к счастью, та-
кие терапевты и такая терапия чрезвычайно редки. На то и существу-
ют терапевтические "вбрасывания": помимо собственной воли и час-
то сами того не зная, терапевты проявляют "внепротокольную"
человечность.
Каковы другие возражения против самораскрытия терапевта? Не-
которые терапевты боятся, что если они немножко приоткроют дверь
в свое я", пациент вынудит открыть ее шире и потребует большего
саморазоблачения. Мой личный опыт говорит, что этот страх неоправ-
дан. Я часто нахожу важным сообщить пациенту мои непосредствен-
ные чувства "здесь-и-сейчас". Мне редко кажется необходимым или
особенно полезным сообщать множество подробностей о своей лич-
ной жизни в прошлом и настоящем. Я почти не встречал пациентов,
настаивающих на подобном требовании. Желание пациента состоит нс
в том, чтобы терапевт обнажился, а в том, чтобы терапевт относил-
ся к нему как к человеку и целиком присутствовал в их встрече.
Насколько полно следует открываться? Какими ориентирами
пользоваться? Важно помнить об основной цели - аутентичных отно-
шениях. Одна из важнейших характеристик "психотерапевтического
эроса" - забота о становлении другого. Ролло Мэй предлагает упот-
реблять для обозначения этого понятия греческое слово agape или ла-
тинское caritas, означающие любовь, преданную благу другого. Ины-
ми словами, важно, чтобы самораскрытие терапевта служило росту
пациента. Самовыражение терапевта, или его полная честность, или
спонтанность могут представлять ценность сами по себе, но они яв-
ляются второстепенными по отношению к основному - наличию

бует от них меньших затрат энергии. Возможно, это и так, но терапевты платят
страшную цену, когда в конце концов действительно становятся нечувствительны-
ми. Другой профессиональный риск для терапевтов заключается в использовании
встреч с пациентами для избегания конфронтирования и принятия собственной изо-
ляции. Не осуществив такой интеграции, некоторые терапевты так и не развивают
автономии, необходимой для формирования удовлетворяющих и длительных любов-
ных отношений, - напротив, их личная жизнь превращается в стаккато интенсив-
ных, но мимолетных пятидесятиминутных встреч.

agape. Отсюда следует, что терапевт должен удерживать какую-то
информацию при себе, не говоря ничего, что может оказаться дес-
труктивным для пациента, уважая принцип своевременности и вни-
мания к динамике терапии - к степени готовности пациента услышать
то или иное.
Временами нам необходимо ограничивать себя в самораскрытии в
связи с еще одной проблемой, которая может сопутствовать отноше-
ниям пациента и терапевта как реальной личности, - проблемой поте-
ри терапевтической объективности, обусловленной различными экс-
цессами и безответственным поведением. Наверное, самый вопиющий
эксцесс - вступление терапевта как "реальной личности" в сексуаль-
ную связь с пациентом. Я видел много пациентов, раньше имевших
сексуальную связь с терапевтом. У меня создалось впечатление, что
такой опыт всегда деструктивен для пациента и что в этих случаях те-
рапевт неизменно нарушал принцип agape - любви к бытию (и станов-
лению) другого. Такие терапевты заботились не о нуждах своих паци-
ентов, а о своих собственных, предлагая при этом весьма прозрачные
рационализации, такие как потребность пациента в сексуальном само-
утверждении. Однако мне что-то не приходилось слышать о сек-
суальных связях терапевтов с такими пациентами, которые, может
быть, действительно нуждаются в сексуальном самоутверждении, -
непривлекательными, страдающими врожденными или приобретенны-
ми физическими уродствами.
Еще одна причина для терапевта оставаться скрытым - это страх,
что самораскрытие приведет к столкновению с диссонансами терапев-
тической ситуации, о которых я говорил раньше, связанными с пла-
той за услуги, пятидесятиминутной сессией, плотным рабочим графи-
ком. Не спросит ли пациент: "Вы любите меня?"; "Вам действительно
есть дело до меня - значит, вы принимали бы меня, если бы у меня
не было денег?"; "Терапия - это ведь купленные отношения?" Дей-
ствительно, эти вопросы опасно близки к сфере самого сокровенно-
го секрета психотерапевта, состоящего в том, что встреча с пациен-
том играет относительно небольшую роль в жизни терапевта в целом.
Как в пьесе Тома Стоппарда "Розенкранц и Гильденстерн мертвы",
ключевая фигура одной драмы становится тенью в кулисах, в то вре-
мя как терапевт немедленно выходит на подмостки другой драмы. Дей-
ствительно, отрицание исключительности - одна из жестоких истин
и плохо хранимых секретов терапии: у пациента один терапевт, у те-
рапевта много пациентов. Терапевт намного важнее для пациента, чем
пациент для терапевта. У меня есть только один ответ на подобные
вопросы пациента: когда терапевт находится с пациентом, он полно-
стью находится с ним; терапевт стремится дать другому все свое при-

сутствие. Вот почему выше я подчеркивал важность непосредственного
момента встречи. В то же время терапевту необходимо знать, что,
хотя целью должна быть полная встреча, постоянный контакт на этом
уровне невозможен. (Вспомните Бубера: "Мы не можем жить в чистом
присутствии [то есть в Я-Ты], это уничтожило бы нас".) Однако в
течение сессии он неоднократно должен возвращать себя к полной
вовлеченности в настоящий момент.
Я слушаю пациентку. Она говорит и говорит. Она кажется непри-
влекательной в любом смысле слова - физически, интеллектуально,
эмоционально. Она раздражает. Многие ее жесты отвратительны. Она
говорит не со мной, она говорит передо мной. А как она может го-
ворить со мной, если я не здесь? Мои мысли бродят. Голова у меня
трещит. Который час? Сколько еще осталось? Внезапно я упрекаю
себя. Я даю встряску своему уму. Когда я думаю о том, сколько вре-
мени еще осталось до конца сессии, я всякий раз знаю, что обманы-
ваю свою пациентку. Тогда я пытаюсь прикоснуться к ней своими
мыслями. Я пытаюсь понять, почему уклоняюсь от нее. Каков ее мир
в этот момент? Как она себя чувствует на сессии? Как она восприни-
мает меня? Я задаю ей эти самые вопросы. Я говорю ей, что после-
дние несколько минут чувствовал себя далеким от нее. Чувствовала
ли она то же самое? Мы говорим об этом и пытаемся понять, почему
мы потеряли контакт друг с другом. Вдруг мы становимся очень близ-
кими. Она перестает быть непривлекательной. Я очень сочувствую ее
личности, тому, что она есть, тому, чем она еще может стать. Часы
спешат; сессия кончается слишком быстро.

Часть IV.
БЕССМЫСЛЕННОСТЬ

10. КРИЗИС БЕССМЫСЛЕННОСТИ

"Представьте себе группу счастливых идиотов, занятых
работой. Они таскают кирпичи в чистом поле. Как только
они сложат все кирпичи на одном конце поля, сразу начи-
нают переносить их на противоположный конец. Это про-
должается без остановки, и каждый день, год за годом они
делают одно и то же. Однажды один из идиотов останавли-
вается достаточно надолго, чтобы задуматься о том, что он
делает. Он хочет знать, какова цель перетаскивания кирпи-
чей. И с этого момента он уже не так сильно, как раньше,
доволен своим занятием.
Я идиот, который хочет знать, зачем он таскает кир-
пичи".

Эта предсмертная записка, эти последние слова, принадлежащие
отчаявшейся душе, человеку, который убил себя, потому что не ви-
дел смысла в жизни, служат достойным введением в проблему, дей-
ствительно представляющую собой вопрос жизни и смерти.
Этот вопрос принимает множество форм. В чем смысл жизни? В
чем смысл моей жизни? Для чего мы живем? Чем мы живы? Если мы
должны умереть, если ничто не сохраняется, то какой смысл имеет
хоть что-нибудь?
Мало кто мучился этими вопросами так, как Лев Толстой, кото-
рый большую часть своей долгой жизни боролся с бессмысленностью.
Его опыт (описанный в "Исповеди", автобиографическом отрывке)
послужит для нас отправной точкой:

"Пять лет назад странное состояние ума начало овладе-
вать мною: у меня были моменты растерянности, останов-
ки жизни, как будто я не знал, как я должен жить, что я
должен делать....Эти остановки жизни всегда возникали с
одним и тем же вопросом: "почему?" и "зачем?"...Эти вопро-

сы со все большей настойчивостью требовали ответа и, как
точки, собирались в одно черное пятно".

Во время такого кризиса смысла или, как он это называл, "оста-
новки жизни" Толстой задавался вопросом о значении всего, что он
делает. Какой смысл, спрашивал он, управлять поместьем, учить
сына? "Зачем? У меня сейчас шесть тысяч десятин в Самарской гу-
бернии и три тысячи лошадей - что дальше?" Он действительно
хотел знать, для чего ему писать: "Ну, что если я буду более знаме-
нитым, чем Гоголь, Пушкин, Шекспир, Мольер - чем все писате-
ли в мире - ну и что? Я не мог найти ответа. Такие вопросы требуют
немедленного ответа, без него невозможно жить. Но ответа не было
никакого"".
При распаде смысла Толстой переживал распад основ, на которые
опиралась его жизнь: "Я чувствовал, что земля, на которой я стою,
крошится, что мне больше не на чем стоять, то, ради чего я жил,
оказалось ничем, что у меня нет причин жить... Правда была в том,
что жизнь бессмысленна. Каждый день жизни, каждый шаг в ней
подводил меня все ближе к пропасти, и я ясно видел, что нет ниче-
го, кроме гибели".
В пятьдесят лет Толстой склонялся к самоубийству:

"Вопрос, который на пятидесятом году привел меня к на-
мерению самоубийства, был самым простым из вопросов,
лежащим в душе каждого человека от недоразвитого ребен-
ка до мудрейшего из мудрецов: "Что произойдет из того, что
я делаю сейчас и могу делать завтра? Что произойдет из всей
моей жизни?" Выражая это иначе: "Почему я должен жить?
Почему я должен чего-то желать? Почему я должен что-либо
делать?" Снова иными словами: "Есть ли в моей жизни ка-
кой-то смысл, который не будет разрушен неизбежной смер-
тью, ждущей меня?".

К Толстому присоединяется легион других, переживших кризис
смысла, терзаемых "остановкой жизни". Сошлемся на другой при-
мер. Альбер Камю придерживался мнения, что единственный серь-
езный философский вопрос состоит в том, продолжать ли жить, когда
бессмысленность человеческой жизни полностью постигнута. Он ут-
верждал: "Я видел, как много людей умирает потому, что жизнь для
них больше не стоила того, чтобы жить. Из этого я делаю вывод, что
вопрос о смысле жизни - самый насущный"
Насколько часто пациенты с недугом, подобным боли Толстого,
стремятся к терапии? Хотя не существует строгих и исчерпывающих ста-

тистических исследований, многие опытные клиницисты, восприим-
чивые к проблеме бессмысленности, утверждают, что этот клиничес-
кий синдром встречается очень часто. К.Г. Юнг, например, считал,
что бессмысленность препятствует полноте жизни и является "поэто-
му эквивалентом заболевания". Он писал: "Отсутствие смысла в
жизни играет критическую роль в этиологии невроза. В конечном
счете невроз следует понимать как страдание души, не находящей
своего смысла... Около трети моих случаев - это страдание не от ка-
кого-то клинически определимого невроза, а от бессмысленности и
бесцельности собственной жизни"".
Виктор Франкл утверждает, что 20 процентов неврозов, которые
он встречает в клинической практике, - "ноогенного" происхожде-
ния, то есть возникают из-за отсутствия смысла в жизни. Выводы
Франкла основаны на его личных клинических впечатлениях и стати-
стических исследованиях, к сожалению, оставшихся неопубликован-
ными. Кризис бессмысленности, который еще не кристаллизовал-
ся в дискретную невротическую симптоматическую картину ("экзи-
стенциальный кризис") даже более распространен - по утверждению
Франкла, он наблюдался у более чем 50 процентов его пациентов в
венской больнице. Более того, Франкл, посвятивший свой профес-
сиональный путь изучению экзистенциального подхода к терапии, с
l несомненностью пришел к выводу, что отсутствие смысла - первосте-
1 пенный экзистенциальный стресс. По его мнению, экзистенциальный
невроз - синоним кризиса бессмысленности.
S Другие психотерапевты придерживаются той же позиции. Сальва-
торе Мадди (Salvatore Maddi), например, в своем великолепном эссе
; о поиске смысла утверждает, что "экзистенциальная болезнь" проис-
ходит от "всеобъемлющей неудачи поиска смысла жизни"". Мадди
? описывает "экзистенциальный невроз", когнитивным компонентом
1 которого является "бессмысленность", или хроническая неспособность
1 проникнуться истинностью, важностью, полезностью или интерес-
1 ностью чего-либо, в чем человек участвует или может представить себя
1 участвующим"". Бенджамин Уолман (Behjamin Wolman) определяет
1, экзистенциальный невроз аналогичным образом: "Неспособность най-
1 ти смысл в жизни, чувство, что человеку не для чего жить, не за что
бороться, не на что надеяться... он не может найти цель или направ-
1ление в жизни, ощущение, что как ни выдыхайся на работе, вдохнов-
1 пяться нечем"". С этим соглашается Николас Хоббс (Nicholas Hobbs):
? "Современная культура часто порождает вид невроза, отличный от
i. описанного Фрейдом. Современные неврозы характеризуются не
столько вытеснением и конверсией... отсутствием инсайта, но отсут-
ствием цели, смысла в жизни"".

Хотя такие клинические впечатления не могут считаться твердым
доказательством, они, несомненно, наводят на мысль, что пробле-
ма смысла в жизни - значимая проблема, с которой терапевт должен
часто встречаться в повседневной клинической работе. Психотера-
пия - дитя Просвещения. В основании ее всегда лежит задача неук-
лонного самоисследования. Терапевт должен честно принимать и ис-
следовать фундаментальные вопросы, и вопрос смысла, этот самый
неразрешимый, более всего ставящий в тупик вопрос, также не мо-
жет отрицаться в терапии. Проявлять к нему селективное невнимание,
отворачиваться от него или трансформировать его в какой-то меньший,
но более управляемый вопрос - все это "не работает". Но в каких
пунктах программы профессиональной подготовки терапевт может
узнать о развитии ощущения осмысленности жизни, о психопатоло-
гии бессмысленности или о психотерапевтических стратегиях, позво-
ляющих помочь пациенту, переживающему кризис смысла?
Небольшая когорта терапевтов обращалась к этим вопросам в не-
официальных работах или в литературе, находящейся вне основного
потока терапевтической теории и практики. Данная глава поставит этих
малоизвестных теоретиков в центр внимания и пополнит их ряды теми
философами и художниками, чьи размышления о смысле жизни об-
ладают клинической релевантностью. Ни одному великому мыслите-
лю на всем протяжении истории не удалось удовлетворительно разре-
шить загадку смысла жизни. Неудивительно, что на этих страницах
не содержится ни решения, ни синтеза многочисленных попыток
найти решение, который бь1л бы полностью оптимальным. Я пыта-
юсь лишь поднять сознание терапевта до вопроса смысла жизни и сде-
лать обзор основных подходов, предпринятых другими. Я надеюсь,
что терапевт, вооруженный знаниями об испытанных и прочных тро-
мированный и творческий проводник пациента, страдающего от кри-
зиса смысла.

Проблема смысла

Наша дилемма заключается в том, что два нижеследующих поло-
жения, оба истинные, представляются непримиримо противополож-
ными:
1. Человеческое существо, по-видимому, нуждается в смысле. Мы
видели, что отсутствие в жизни смысла, целей, ценностей и идеалов
вызывает значительные страдания. В острой форме они могут при-
вести человека к решению покончить с собой. Франкл отмечает, что

в концентрационном лагере индивид без ощущения смысла практи-
чески не выживал. Перед лицом смерти человек способен проживать
"лучшую" жизнь, способен жить с полнотой и жаром, если он обла-
дает определенной целью. Возникает впечатление, что нам нужны
некие абсолюты - устойчивые идеалы, к которым мы можем стре-
миться, и направляющие ориентиры, на основании которых можно
выстраивать жизнь.
2. Однако экзистенциальная концепция свободы, описанная в
главах 6 и 7, утверждает, что единственный подлинно абсолютный
факт заключается в отсутствии абсолютов. Согласно экзистенциаль-
ной точке зрения, мир случаен: все, что есть, могло быть иначе; че-
ловеческие существа конституируют себя, свой мир и свою ситуацию
в мире, никакого "смысла", никакого великого замысла вселенной,
никаких направляющих жизненных ориентиров жизни не существует,
за исключением тех, которые создает сам индивид.
Проблема в самой элементарной форме звучит так: как существо,
нуждающееся в смысле, находит смысл во вселенной, не имеющей
смысла?

Дата добавления: 2015-08-27