В сей год гостей не ждали, и не встречали мытари на порубежье, чтоб толику взыскать. Притопленные цепи не вздымались и у таможен не было ни лодий, ни лошадей и ни живой души. В смущении великом караваны проплыли дале, к Камышину, и встали здесь держать совет — невиданное дело! Иль что замыслили хазары, иль мор на них напал, иль Дон вспять повернул: по берегам ни одного соглядатая, кои в иные времена лисицей рыскали за караваном! Долго разноязыкий приглушенный говор, как борть пчелиная, гудел, покуда гости из Царьграда не тронулись к Саркелу, из иных же стран — суть персы, хинди, чина — направились на Ра. С опаской плыли, в предчувствии беды, и когда узрели близ Итиля поднятые цепи — вздохнули облегченно: здесь мытари! И встав на якорь, ждали, когда велят причалить, однако минул день, другой, а с таможни ни звука, ни дыма, ни стрелы. Итиль стоит на месте, на стенах стража, однако будто вымер! На третий день послы приплыли к берегу и, прихватив дары, на пристань вышли: учетные ряды пусты, «талмуды» наземь брошены, и ветер свищет.
— Эй, мытари! Возьмите с нас! — порядка ради покричали. — И отпустите с миром!
В ответ лишь снег пошел и застелил туманом городские стены. Тогда послы, осмелившись, сами цепь спустили и к кораблям своим! И весть по миру понесли: хазары пошлины не взяли, должно, пресытились или с ума сошли!
А греки, плывшие по Дону, и вовсе зрели чудо. Не токмо таможни — Саркела нет на берегу! Ни руин, ни камня, словно сквозь землю провалился господним промыслом! Творя молитвы и крестясь, царьградские купцы то в ужас приходили, то ликовали и велико смущались: там, где когда-то стоял Митра с факелом свободы, умельцы-зодчие, суть варвары с брадами, возводят вежу — строенье древнее из белого резного камня, весть о коем жила еще в легендах.
И при сем поют на языке, неведомом и грекам просвещенным!
Мир не поверил сиим слухам, однако же молва, как эхо, от берегов заморских отразившись, в Русь принеслась, и земли все, от севера до юга, ей вняли, поелику еще раньше весть сию птицы принесли на крыльях. В пору предзимья, когда все стаи, простившись с родиной, умчались в полуденные страны, перевернулось все! Стрибожьи ветры вдруг задули и тепло примчали — запах морской волны, плодов, вина: не осень суть, весна пришла вне всяких сроков, и дерева зазеленели, буйный цвет, ровно огонь, сквозь Киев пролетел и белым вездесущим валом ушел в Полунощь. А за ним — вот истинное чудо! — вернулись птицы, и крик их радостный для уха Гоя понятен был: свершилось! Иные же, кто слух давно утратил и вострый глаз, взирая в небо, страшился и гадал — к добру ли, к худу в студеный месяц лебеди вернулись? Ой, будет мор или потоп вселенский… Великий волхв Валдай в чертогах Рода, едва почуяв жар ветра, дух стран полуденных, в тот же час вздул угли жертвенника под лучезарным куполом и бросил на огонь последнюю щепоть травы Забвения.
— Владыка Род! Свершилось! Твой сын, с кем плотью поделился, рок исполняя свой, вступил со змеем в поединок и голову одну отсек! Свободен Птичий Путь!
Дым Вечности втянулся в небо и растаял.
— Добро, наместник… Сей поединок зрел и сыном погордился. Да жаль, он смертен. Я буду тосковать… — Его погибель ждет? — Валдай чуть веки приподнял — не Свет увидел горний, лишь его отблеск, едва не ослеп: пятно в очах застыло… — Всех смертных ждет погибель, — багровый луч упал на жертвенник. — Кто ступит на тропу Траяна? Мне тяжко бодрствовать, волхв… Я быстро постарею. Пошли же внука, пусть принесет травы Забвения.
— И сам бы тронулся в дорогу, но змей еще свиреп, две головы имеет и не уполз из устья Ра.
— Что сын мой медлит? — Свет возмутился. — Одну отсек, и эти пусть отнимет! А труп бездыханный утопит в море!
— Не гневайся, Даждьбог! Ты создал сына человеком, и то, что по okews в единый час свершить богам — ему потребуется время. Князь прикоснулся к Тьме, ему след дух перевести, насытить душу светом, прежде чем сделать новый шаг. Что для тебя пылинка света — для человека подвиг.
Род заворчал — Перун свой крест на небесах поставил и громом окатил, того и не позрев, что ныне студень.
И наконец промолвил:
— А кем бы я его создал? Богоподобным? Творящим чудеса, а значит, суть неправду?.. Нет, быть сыну человеком, ибо дела земные — воля ваша, внуки. Надейтесь на меня, но не плошайте… Да так и быть, я помогу ему. Свой луч подам, суть длань… Ты же, наместник, ступай и принеси травы! Пора мне Время коротать… И горний свет угас, лишь тонкий отраженный луч застыл на угольке, храня огонь небесный… Княгиня же тем часом, заслыша шелест лебединых крыльев, на миг тоской объялась: ей посох вспомнился — суть путь в чертоги Рода — и крик младенческий. И будто бы на миг дряхлеющая плоть наполнилась вином — взыграла кровь, не знавшие кормленья перси, давно обвисшие, в морщинах, вдруг всколыхнулись, и сосцы заныли, как будто подкатило молоко, откликнувшись на крик дитяти. Дух защемило, пред очами — исток Великой Светоносной Ра и банька, где царица вод вкупе с кикиморой ей возвратили младость… — О боже мой! — воскликнула она, встряхнувшись. — Прости меня, грешна… За дверью княжеских покоев не тиун стоял — чернец, ей данный в услуженье самим царем, но не слуга, а боле надзиратель. Он бдил и на всякий шорох немедля нос в дверную щель совал.
— Звала меня, княгиня?
— Я бога позвала! — притопнула она. — Вон с глаз моих!..
Чернец исчез, а Ольга, ныне же Елена, окно открыла: клик лебединый вновь всколыхнул ее, заставил душу сжаться. Она предстала пред иконой, дарованной царем — Христос был грозен и назывался Спас Ярое Око.
— Помилуй мя и не строжись. Что взять с рабы? Слепа, глупа и гнева не достойна… Ну будет, не сердись. Мне птицы не дают покоя, душа стремится ввысь… А ведаешь ли ты, что се за знак, когда в суровый студень сады цветут и лебеди летят? К добру ли, к худу?.. Ну что молчишь?
Господь не отвечал, и лишь почудилось, взор подобрел — знать, снизошел, простил… — Услышь меня! И чудо сотвори: пошли мне весть от сына. Отрезанный ломоть, да ведь болит душа… Где ныне пребывает? И жив ли? Мне мыслится, недобрый знак… Утешь рабу?
Раба, раба… Когда-то сей удел и слово низкое ей слух вспороло, ровно засапожник, но мудрый Константин, трясясь от немочи и страсти, поведал ей:
— Ты господу раба — не человеку. Сие за честь почти. Я император всемогущий, я — византийский властелин и господин всего живого, что есть в империи. Но тоже раб пред богом. Покорность и могущество — вот жив чем просвещенный разум. Оставь свой варварский обычай повелевать, не преклонив колена даже перед богом. Смири свой дикий нрав… Она почти смирила, однако клик лебединых стай и голос их высокий не токмо пробудил весну до срока, но и память. Теперь она тянула в путь, искушала греховным помыслом! Не прогонять бы монаха, к себе покликать и исповедаться, принять и понести покорно наказание — епитимью, и душа б, смущенная нечистой силой, утешилась в молитвах и поклонах. Княгиня же, напротив, закрылась на засов, икону убрала в киот и, крадучись, как тать, на гульбище пошла: там, в потаенном месте, был идол сбережен, бог — покровитель княжеский, Перун. Под шорох птичьих крыльев она извлекла болвана, смахнула пыль.
— Ну, здравствуй, громовержец… Почто так зришь? Княгини не признал?
Перун молчал и, очи вперив в дряхлый лик старухи, налился гневом — еще чуть-чуть, и молнией сверкнет. Как будто сговорились с Христом и теперь ярили свои очи… — Ну, будет, не сердись. Пристало ль старому?.. Спас — бог юный, els простить не грех, когда он грозно смотрит. А ты-то что взъярился? Да, приняла Христа, сменила имя, но ведь не первый раз. Была Дариной, Ольгой, ныне же — Елена… Рок изменила свой? Но ты же знаешь, я теперь старуха и давно вдова. Сей рок до смерти даден… Перун не внял словам и ус свой вислый, золоченый, плотнее закусил. И словно в рот воды набрал.
— Зрю, ты тоже не утешишь… О, боги, боги! И с вами тяжко, и без вас нельзя… Отправив покровителя на место, княгиня внука вспомнила — вот кто тоску изгонит и отвлечет от дум! Привычным ходом тайным она проникла в мужскую половину и склонилась над ложем Игоря. Владимир спал, но беспокойно: десницей рыскал окрест себя, шептал:
— Меч… Где меч мой?.. Я зарублю тебя! Или внезапно открывал глаза, тянулся к собственному горлу:
— Душат! Они душат!.. Престол пришли отнять?!
Не игры снились, не забавы, в коих сей отрок день проводил — сны мужа грезились… Она хотела уж неслышно удалиться, но княжич вскинулся, привстал:
— Ты кто? Ты кто, старуха? Зачем пришла?.. — рукою заслонился. — Нет, не хочу! Изыди! Я мал еще!.. Нет! Не мой черед, бери по лествице!
— Се я, неужто не признал? — намеревалась дланью огладить волосы, да отрок отскочил, зажался в угол.
— Признал… Признал! Ты смерть! Но почему за мной? Поди же к Ярополку! Или к Олегу! Небось, престол — так старшим достается! А смерть — так мне?!.
— Проснись, внучок! — княгиня испугалась. — Я бабка суть! Княгиня Ольга! Отверзни очи и позри!
И осветила себя свечою. Владимир же напрягся, замер и вмиг испариной покрывшись, свял.
— Теперь признал…
— И слава богу! Ночь душная, шальная, кругом нечистый дух — дурное снится… — Мне не снилось… То братья приходили, то смерть пришла, и все смеялись… — Се сон! — корявою рукой она достала внука, приласкала, — Привиделось тебе! А братья-то далече, со Святославом ездят, и вести никакой… — Да нет, княгиня! — княжич оживился. — Вот здесь стояли… Так был Олег, так Ярополк, и надо мной смеялись — рабичич… — и злобой налился. — Запомни, бабка: придет мой срок, я их убью!
— Опомнись, внук! Не захворал ли часом?.. Они же братья! В вас кровь едина!
— И все равно сгублю. Они кичатся благородством!.. В наследство им престол и власть, а мне?!.
— Да полно же, Владимир! — княгиня засмеялась, однако ей было страшно. — Достанется тебе и власти, и престола. Поносишь еще бремя, насидишься, покняжишь… И имя-то тебе — Владимир! Дай срок, и повладеешь миром. Покуда ж отрок, живи бездумно, наиграйся всласть.
— А чем я отличаюсь? — ей княжич не внимал, в очах блистала лихорадка. — Почто отец ко старшим благоволит, коль кровь едина?.. Нет, знаю, презирает! Я сын рабыни!.. Но в чем я виноват?!
— Какие мысли тебя гложат! Отринь их!.. Так угодно богу, что ты родился от ключницы. Без воли господа ничто не сотворится… Ведь ты же Святославич! А презирал бы тебя князь, давно б из Киева отправил, вкупе с Малушей, а он вас держит рядом, под кровом теремным. Когда как матери иные в Родне.
Владимир встал, объятый думою глубокой, измерил отроческим шагом покои деда, меча его коснулся, шелом потрогал, однако же изрек, как муж бывалый:
— Я буду править миром. И прозываться — каган.
Оторопев, княгиня осенила себя крестом: сии слова слыхала! Когда у Святослава в кормильцах был Аббай, детина их твердил, и блеск очей при сем был сходен… — Кто же сие сказал? — спросила осторожно.
— Се я сказал!
Молитву в мыслях прочитав, княгиня укрепилась и молвила:
— Не по годам рассудок, мужская речь и воля… Поелику же так, ты должен знать: будь ты царем, каганом иль князем — всяк властелин силен и стоек, когда есть бог и вера. Вот император византийский стоит над миром потому, что сердцем со Христом. Ведь и правителю необходим заступник перед всевышним, спаситель, утешитель… — Мой бог — Перун! Мне гнев его по нраву. И любо зреть, когда с небес сей властелин бросает молнии! Когда окрест меня стихии полно — ветер, тучи, тьма и огненные копья жалят землю! И гром гремит!.. Се мой кумир, княгиня, и я желаю быть ему подобным. А чтоб достичь сего, мне след свершать деяния, кои под силу лишь богам свершать. Земные люди пребывают в страхе, они мелки, подобострастны пред всяким, кто хоть чуть сильней. Живот их господин! А надо не бояться смерти!..
— Но ты же, княжич, испугался, когда во сне пригрезилась старуха, — заметила княгиня благосклонно. — И закричал… И натолкнулась на жесткий, дерзкий взгляд.
— Не я се закричал, а раб во мне. Кровь матери проснулась!.. Но я ее исторгну! Никто не бросит в очи — ты рабичич! Некому будет корить… Вновь устрашилась Ольга, сквозь речь Владимира услышав глас детиныкнязя, но в следующий миг шум за дверью отвлек ее: холопы княжьи кого-то не пускали, гремели бердышами о булат, ругались и сотрясали терем.
— Что за ристалище? — княгиня распахнула дверь, — И в час ночной! Эй, тиуны?!.
И тот час приумолкла. Лют Свенальдич с мечом в деснице прорывался чрез гридницу:
— Пустите! Мне нужна сестра!..
С той поры, как воеводский сын преставился прилюдно, а потом воскрес, сказавшись чудотворцем, княгиня более его не видела: молва ходила, будто бы Свенальдич по русским землям бродит, разнося свет христовой веры, а то говорили, в паломники подался, ромейским кораблем уплыл за море, и пешим, по пескам пустыни, дошел до Палестины, где поклонился гробу господню. А поп Григорий, однажды помянувши Люта, именовал его блаженным, советуя простить за то, что не воспринял сына. Мол-де, он божий человек, почти святой… Княжич Владимир, недовольный шумом, в дверь выглянул и раб в нем испугался… — К тебе иду, сестра! — воскликнул Лют, завидев Ольгу. — Я знаю, ты здесь — холопы не пускают!.. Да что я зрю? Где же твоя краса?..
Она свечу задула: теперь всякий бродяга о красе пытает и очи колет… Махнула тиунам, и те, косясь на Люта, в недовольстве ушли из гридницы.
Прогнать бы, да ведь блаженный, в святые земли хаживал… — И с чем же ты явился, странник, в столь поздний час? — спросила сдержанно.
— В столь ранний час, — поправил блаженный. — Уж утро на дворе. К тебе бежал, не первый день в пути. Устал с дороги… — Ответствуй! — прикрикнула княгиня. — Мне недосуг с тобой… — Я весть принес, сестра, в Руси о коей не слыхали, но мир весь вздрогнул, ее прослышав. Дозволь присесть, не скорый разговор, да и с ног валюсь… — Присядь…
Лют бодрым шагом по гриднице прошелся и выбрал место — княжье, суть золотой престол. Уселся, рассмеялся:
— Добро на троне, отсюда все видать!.. А не подашь вина?
— Ты прежде свое слово молви!
— Вина бы, горло промочить… Да ладно, коль холодно встречаешь. Ну, слушай! Твой сын, с кем трон сей поделила, победу одержал! Извечный супостат — Хазарский каганат, пал пред его напором. А сам Святослав сошелся в поединке с их каганом и голову срубил.
— Ну, слава богу! — перекрестилась Ольга, ища очами образа — не отыскала: в мужской половине терема, тем паче в гриднице, их не было.
— Да погоди молиться, — прервал блаженный, — послушай прежде… Город hu, Саркел, сакральную столицу, где богоносный каган Иосиф с господом говорил, взял приступом и гузам подарил на разграбленье. А после велел с землей сровнять. Теперь Саркела нет, два города пока стоят, Итиль и Семендер, да все одно он покорил Хазарию, ударив ее в сердце. Дни сочтены ее: в сей час твой сын с дружиной, словно с небес спустившись, Итиль в осаду взял.
— Храни его господь! — воскликнула княгиня, сияя в радости. — То, что не достиг мой тезоимец, свершилось! Две сотни лет упырь сей кровь сосал! Никто из воевод и государей приблизиться не мог ко граду стольному — мой сын уж взял Саркел и ныне у стен Итиля! Ай да князь! Светлейший князь! А я гадаю: отчего весна пришла в студеный месяц? С чего вдруг птичьи стаи летят в полунощные страны и радостно кричат? Природа возликовала!.. Эй, слуги! Подать вина! Вкатите бочку!
— Годи, сестра, — вновь радость оборвал Свенальдич. — В природе чтото сотворилось, восторг, весна… Но тебе, княгине, и в твои лета ли эдак ликовать? Не девка… Послушай, что скажу.
— А ты не лжешь мне, Лют? — вдруг усомнилась Ольга. — Насколько знаю, к исходу вересеня князь на Змиевых валах стоял и, слышно, зимовать хотел… — Вот тебе крест! — блаженный с достоинством перекрестился. — Весь мир изведал сию весть, царь Константин послов послал, чтоб выведать, как князь ведет войну. А персы рыщут по Хазарии с надеждою позреть дороги, коими твой сын и сам проходит по степям незримым и дружину водит. Да что там говорить, весь мир оцепенел и устрашился! Се токмо Русь в неведеньи… — Чего же устрашился? Похода дерзкого? Победы Святослава? Иль славы ратной?
— Погибели хазарской.
Из покоев мужа, дверь чуть открыв, смотрел Владимир, слушал… — Чудно ты речь плетешь, — княгиня знаком отослала холопов — те с бочкою вина спешили в гридницу. — Не мир ли сей страдал от каганата, давая дань и пошлины? И не цари ль хазарские бросали ему вызов, держа в руках торговые пути и власть над златом? Государям бы ныне слать не послов, выведывающих тайны ратные — дары со всех концов, оружие, коней, свои дружины. Иль напугались, Святослав сам сядет на устьях рек и берегах морей?
— Да нет, сестра, мир ведает: князь презирает злато, — со вздохом сообщил блаженный. — И всю добычу гузам отдал, себе не взял и витязям своим не позволяет брать одной монеты на прокорм. Ну, истинно святой! Зато на месте, где стоял Саркел, он ставит белую вежу — храм варварский!
— Так храма устрашились? Но Вещий князь мне сказывал: там сия вежа была от веку и два ста лет назад хазары ее низвергли. И белых веж подобных довольно по Руси. Ужели просвещенные ромеи сего не слышали?
— Варварского храма след нам с тобой страшиться, сестра, — заметил Лют Свенальдич. — Заместо веры христианской к нам потечет скверна из стран полуденных… Да суть не в том. Должно, ты вместе с младостью своей и красным ликом ромейскому царю оставила и мудрость, коль в толк не возьмешь никак, почто весь мир в смущении и страхе. Добро, я сам скажу… Все войны, что вели государи с Хазарией, в союз соединившись, лукавые се войны, и гнев, и недовольство их — обман. Будто б исполчатся против каганата, и рати сходятся на бранном поле, тем же часом тайно послы хазарские, суть рохданиты, к государям спешат с дарами — все более со златом. А чтобы не ударить в грязь лицом перед союзниками, всяк властитель, будь то ромейский император, султан или король, в тайне от других сей дар возьмет, но рати не отводит — будто хазар воюет. Вот так и длилось два ста лет! При каждом государе свой рохданит стоял, и как наступит срок — дары преподносил в казну. Она ж у всех пустая! Сестра, ужели ты слепая? Позри кругом! Все ищут злата, злата, злата. Все жаждут накопить его, собрать, завоевать — не бога ищут, не благости его, не истины, а злата. Позри, весь мир повязан златом!.. Поскольку каганат сплел из него сеть тонкую, незримую, и всех властителей опутал. Купцы всех стран челом им бьют — житья не стало на путях, хазары обирают и грабят караваны, а они еще и с них налог в казну, мол на войну с каганом. Кроме сего, послы таинственные давали злато в рост царям, когда re вздорили с соседом и распрю учиняли. А чтоб казну пополнить, иные же цари через рохданитов сами приращивали свой достаток… Да знала б ты, княгиня мудрая, в чем был исток той смуты, когда на Русь призвали варяжей править, когда твой тезоимец Олег пришел вкупе с Руриком и братьями! Порядка-то не стало с той поры, как и князи русские угодили в сии сети. Сначала Гостомысл попал и был повязан златом, с него и началось.. Ох, липки были сети! Аскольд и Дир, достойные мужи из Рурикова племя, и те не избежали сей участи. За что их зарубил твой Вещий князь и покровитель?.. И вот теперь твой сын, гордыни ради и тщеславья, не Саркел разрушил, и не Итиль осадой обложил — весь мир. Он сети разорвал и покусился на его устройство, где все повязано и тайной вековой, и златом. Да, сей мир несправедлив, обманчив и коварен, да ведь порядок был! А Святослав посеял хаос! Ты же гордишься им… Он — варвар! Твой крестный, император, нынче растерян, но минет срок — придет в себя. И весь союз лукавый!.. Как станут пополнять казну? Кто принесет им злато? Самим купцов трясти и грабить? Ведь не с руки сие творить царям, о коих слава просвещенных. Знать, путь един — военная добыча. А где ее добудут? Чьи земли позорят?
И сей вопрос, как птица, залетевшая в окно, забился под сводом гридницы над золотым престолом.
— Ты тайну мне открыл, — призналась Ольга. — Сего не ведала… — Так знай!.. Сейчас еще не поздно, еще есть время беду грядущую оборотить назад, — Свенальдич сел поплотнее — трон в пору был. — Возьми свою дружину и скачи к Итилю, на реку Ра. Князь ныне, как довольный кот, с Хазарией играет, ровно с мышью полузадавленной. То отпустит, то лапою прижмет… Успеешь! Вразуми его, поведай тайну, что я тебе открыл, и пусть уйдет из каганата, не довершая дела. Скажи, довольно и победы над Саркелом, чтобы хазары почитали Русь на долгие века. И заключив мир с каган-беком, составьте договор… А на каких условиях, я продиктую.
— Но ежели Святослав не пожелает меня слушать?
— Ты мать ему и старшая в роду!
— Строптивый он, своим умом живет… — Укоротим строптивость! В его дружине мой отец и полк наемный. А князь не платит и брать добычу не велит, все отдавая диким гузам. Мало того, заставил и свое злато наземь бросить! Шепнуть на ухо и пойдет молва, дескать, отнять бы след свое у гузов.
— Да знаешь, Лют, отец твой выжил из ума и князю присягнул служить за веру — не за злато. Блаженный усмехнулся:
— Умом он крепок, как булат, и не смотри, что стар… — Да я стара, чтоб быстро ехать. Еще в такую даль — на устье Ра… — Ты тихо поезжай, но впереди себя пошли гонцов.
— Не знаю, как и быть, — княгиня растерялась. — Ты мне глаза открыл, поведал тайну… И жутко стало, и думы тяжкие… Послушай же, Свенальдич, открой еще одну!
— Спроси — открою, коли знаю.
— Ты так и не поведал, где отыскал серьгу — знак Рода? Ведь ты ее вернул? По всей земле искали кормильца сына, зловещего Аббая — не сыскали. Где ты его нашел? И как с серьгою он расстался?
— Я боем ее взял! — похвастался блаженный. — Кормилец же сыскался у истоков Ра, где ты бывала. Спешил в чертоги Рода. Я зарубил его и завладел серьгой… Да много утекло воды, тебе б, сестра, подумать надо об ином… — Вот я и думаю. Всю жизнь являешься ко мне и тайны открываешь… — растворив окно, княгиня запустила в гридницу щемящий дух весны и голос пролетавших стай. — А кто тебе их доверяет? Из кладезя какого ты черпаешь сей мед хмельной, чтоб потчевать меня?.. Се верно, красу свою в Царьграде потеряла, да токмо не рассудок. Тогда ты против сына встал, чтоб в Киев не пускала, и ныне эвон как повел — не Саркел разрушил, весь мир, и не победу добыл — беду на Русь назвал… Вся речь твоя, чтоб нас поссорить. Теперь ты посылаешь меня на устье Ра, к Итилю, чтобы там я вновь сошлась со Святославом в поединке! Хазары-то плетут искусно свои сети, и ловкие они: глядь, а уже и спутан. Но ты, Свенальдич, недалек и глуп, чтоб так плести, да ведь плетешь?
— Ужели ты,, сестра, меня в измене заподозрила? — Лют с трона соскочил. — Зрю, зрю, куда ты клонишь!.. Мол, кто-то подсылает? Чтобы поссорить вас?
— Серьга, что ты принес, была не Знаком Рода, суть знаком Тьмы! Ты знал о сем, и тот, кто в твои руки вложил серьгу поддельную, тебя и надоумил со мною побрататься, — княгиня подступила к Люту. — Коль в сей же час, как на духу, ответишь, кто посылает, на волю отпущу. Ступай, куда захочешь, но токмо вон из пределов государства. А нет — сей час же в железа и в сруб. Не мне — холопам моим скажешь, кто посылает. Они пытать умеют.
Свенальдич голову свою седую долу поклонил и будто бы сломался.
— Зачем холопам? И тебе скажу…
— Так говори!
— Господь меня послал. Коль ныне Спаситель рода человеческого враг тебе, коли в Христа не веришь — вели и в железа забить, на дыбу вздернуть. Я пыток не боюсь, сие будет по нраву — на кресте страдать. Всяк христианин мечтает. Приказывай скорей, покличь холопов! Нет на Руси святых — я стану первым. Напишут жития… «Умучен Ольгой, варварской княгиней…» — Нишкни, Лют! Эк повернул — посланник божий!..
— Кричи, кричи. Ногами топай. Или ударь! Возьми вот плеть… — Возьму! — княгиня со стены плеть сдернула арабскую, с зеленой медью, вплетенною в хвосты. В былые времена князь Игорь сей плетью порол послов, когда в путь наряжал, однако же того обычай требовал, чтоб помнили владычную десницу. В сей час же Ольга чуяла — не воля, не обычай, а отчаянье владеет разумом и жесткою рукой. Свенальдич покорно встал на колена и спину ей подставил, крестясь при этом и целуя нательный крест. Била наотмашь и с оттяжкой, словно коня строптивого, хлестала от души, все боле гневом разжигаясь, невзирая, что из дверей покоев все видит княжич, и вздрагивает после каждого удара кровь материнская, а кровь отца лишь пламенеет и светится в очах.
А Лют молился, славил бога и ее, княгиню! И хоть бы застонал! Напротив, ликовал, как ликовала Ольга, услыша весть о храбрости заступника Руси, родного сына.
Нет, десница не устала, и запорола б насмерть, коль не позрела бы, как по рубищу кровавые следы вспухают и толстая посконь льнет к телу. В тот мят княгине икона вспомнилась из храма благолепного в Царьграде, суть истязание Спасителя… Пилат хлестал Христа такой же плетью, светилась зелень меди, сияли раны на светлейшем теле… Лют молился!
Плеть полетела к трону, а Ольга, собою не владея, на колени пала перед спиной склоненною.
— Помилуй, боже! Он и впрямь святой!..
— Я не святой, — промолвил Лют, — я суть блаженный…
Он одолел хазар…
Смерть кагана, падение Саркела и столпотворение в сакральной башне необратимо было: обережный круг, золотая змея, держащая себя за хвост, ядовитый зуб вонзила в свое тело — исход был предрешен. Смерть каганата неотвратимой стала, однако же как всякая змея, даже разрубленная на части и дух испустившая, она еще продолжала жить, и каждый член ее не потерял движения, не полз, но шевелился, и Святослав, словно и вправду кот, играл с ней, не уплотняя время, а напротив, тянул его: не для услады и не тщеславья ради иль куража, — и гибнущая тьма, как гаснущая ночь, все еще застилала свет, и князю чудилось, будто над землею нависли сумерки. Он ждал рассвета, солнца, и хотя заместо стужи зимней в степи была весна, никак не мог согреться.
Он ведал, что такое тьма, сам бывши в ее власти, и если б не вкусил сей плод, не знал бы его мертвящего начала, которое, как дух болотный, вздымаясь из глубин, незримо пронизывает все пространство, и тварь fhb», надышавшись, гибнет не вмиг, а будто засыпает в приятной неге и истоме. Но над главою день и ночь сияла звезда Фарро и не давала сойти с пути и заплутать в сей предрассветной мгле.
Он ведал тьму, и посему лишь мог зреть путеводную звезду; его дружина, не искушенная в подобных страстях, мир принимала как он есть, и потому стихии предавалась. Роптал наемный полк, взирая на сокровища, ногами попираемые, и норовил поднять, а Претич и витязи его, победой вдохновившись и презревши волю князя, ходили по степи, искали супостата, чтобы сразиться, а не найдя, зорили и палили городки хазар, отнимая жен и скот, словно кочевники лихие. И княжий полк, из витязей отменных, мужей бо ярых, кои, присягая оружием клялись стоять за Русь под полной княжьей волей и за него живот отдать, не менее наемников роптали, да мзды не требовали — тянули Святослава добить Хазарию, взять города их иль в Русь пойти, чтобы вернуться летом. Мол, что стоим в степи и ждем? А дома дети, жены… Тьма застилала очи — они ж того не зрели. Не зря же говорят: нельзя войти в воду и не замочиться… Когда же, осадой обложив Итиль, на приступ не пошли, а простояв под стенами весь студень, по слову князя отступили и двинулись обратно, в Киев, взроптала вся дружина. Мол, хазары, на стенах стоя, смеялись вслед — испугалась русь! Ушла с позором! И каково их радость слушать, каково внимать обидным крикам, когда от победы полной были на вершок?..
Иные витязи, обиды не сдержав, шумели:
— Мы присягали, князь, идти с тобой к победе! А с ратища бежать и боя не приняв, сие — и сами можем, без вождя!
И токмо сыновья молчали, позрев, как их отец то землю слушает, приникнув ухом, то смотрит в небо или достанет заветный свиток — нечитанную книгу, и письмена прочтет. Едва утихомирилась дружина, свыкнувшись с мыслью, что в Русь идут без славы, без победы и добычи, как князь внезапно сошел с дороги киевской и повернул на Курск. Там же, у самых стен, когда куряне навстречу вышли с хлебом-солью, и дара не вкусивши, Святослав вдруг порскнул к Дону. На переправе самый стойкий витязь уж не смог сдержаться:
— Куда бежим? И от кого?
— Никто не гонится за нами! Мы ж рыщем по степи, подобно зайцам!
— И впереди никто не ждет! Нет ни союзников, ни супостата!
— Ответствуй, князь!
— Дале не пойдем, коль не ответишь!
— Добро, — промолвил Святослав. — Здесь постоим и подождем дозоры. А как придут, я вам скажу. Покуда наводите переправу, нам все одно идти за Дон.
Стояли день, другой, и вот к исходу третьего дозоры дальние примчались, кони в пене.
— Она идет к Итилю! — закричали. — При ней дружина и обоз! А гонцы ее летают по всей степи, тебя ищут, князь! И весть несут, чтобы немедля замирился с каган-беком и возвращался в Киев!
— Да кто — она?! — возреял над дружиной тысячеголосый рев.
— Се мать моя, — ответил князь. — Отыщет нас, и будет поединок, а мне заказано дважды ходить одним путем. И посему бегу я не от матери — от гибели своей.
— Княгиня против сына встала?!
Шумливый Дон примолк, и вся природа окрест вдруг замерла и онемела, вспомнив, как по сиим степям когда-то скакала всадница, отыскивая сына, чтобы сойтись с ним в поединке. Окинув взором воинство, князь тишину нарушил.
И трубный его голос в сей раз печальным был.
— Нет, други, не княгиня! Весь мир супротив нас восстал. Поелику мы поразили не каганат, а золотого змея, повившего царей и царства их. Отравленные ядом, они ослепли и не зрят болезни, которая, подобно лихорадке, желтит не лица, а рассудок. Они твердят о просвещении, но создают не дух его, а роскошь, ибо от блеска злата не просветится разум, напротив, исчахнет скоро. От хвори сей погибло не токмо множество людей, племен, народов — империи и государства обращались в пыль, и мы доныне gphl курганы, наполненные златом. Там ему место — в земле! Однако его вновь добывают из гробниц и пирамид, и сей металл, как язва, как змея могильная, вскормленная у праха, вновь появляется на свет, чтобы разить живущих. Не на хазар идем войной, но суть на рабство перед златом! И мы не первые, кто меч свой поднял против мира, охваченного телом змея, кто мыслил возвернуть природу человека, богами сотворенную. Мужайтесь, други, минуют годы и о походе нашем не сложат ни легенд, ни песен, а скажут — варвары пришли и мир разрушили, в руины обращая прекрасные дворцы и храмы, где и бога обрядили в злато!.. Что ныне говорят о войнах и походах предка — грозного Аттилы? Что говорили те просвещенные и в роскоши погрязшие цари, кого он в трепет приводил?..
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 94 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |