Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АрхитектураБиологияГеографияДругоеИностранные языки
ИнформатикаИсторияКультураЛитератураМатематика
МедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогика
ПолитикаПравоПрограммированиеПсихологияРелигия
СоциологияСпортСтроительствоФизикаФилософия
ФинансыХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника

Сергей алексеев - Аз бога ведаю! 24 страница



— Да, превеликий! Исполнил твою волю!..

— Поторопился!.. А те, кто купил, удовлетворили свое естество?

— В тот же час, Владыка! От страсти к убийству страдали многие… А теперь их стало еще больше.

— Сегодня же едем в Семендер!

— Всемогущий! — вскричал Приобщенный Шад, и каган увидел испуг в его глазах. — Пришел, чтобы сказать!.. Возмущенные лариссеями инородцы восстали! И перекрыли улицы, ведущие к их лачугам, нагромоздя мешки с песком и бочки. А к тебе послали делегацию, и она сейчас стоит перед дворцом. Третейский суд решил в пользу закона, где начертано, что ты, как исключение, можешь принять таких послов! — Я никого не приму!

— Но свободные граждане узнали об этом, взяли оружие и пошли сейчас громить лачуги инородцев!

— Оставь их… Так угодно богу.

— О, Владыка! Но такого еще не знала Хазария!..

— Оставь на волю божью! — прикрикнул каган. — И на кундур-каганов… Едем!

Семендер в прошлом был земной Столицей Хазарии, но хоть и минуло более двух веков с той поры, город этот и сейчас помнил о былом величии и норовил тягаться с нынешней столицей — Итилем. Построенный еще при Булане, он хранил старые традиции и нравы, десятки синагог и мечетей уживались рядом с давних времен, и редко возникали споры между верами. И потому — Великий каган ехал сюда с надеждой увидеть настоящий свободный мир, устроенный по его закону и закону божьему, где сказано, что всякий человек свободен и раб лишь перед господом. По красоте своей, по порядку улиц и архитектуре он ничуть не уступал Константинополю или Венеции, поскольку стоял на низком месте у реки Кубань и был изрезан каналами, nder{lh в гранит.

Многодневный путь сильно утомил Владыку, так что к концу его он пересел с коня в повозку, запряженную двадцатью лошадями. Над горячей степью плыли миражи — неведомые заморские города, рати, идущие по облакам, как по горам, водопады, реки и моря с корабельными парусами. И когда впереди показался Семендер, каган не узнал бывшей столицы, решив, что это мираж, однако подскакавший к шатру на повозке каган-бек воскликнул радостно:

— О, величайший из величайших путников! На горизонте Семендер!

Вместо высоких, стройных крепостных стен, которые сооружали лучшие мастера, звезд синагог и полумесяцев на минаретах, вместо творения Булана его наследник увидел нагромождение многоэтажных сакль из дикого камня и башеннообразных домов без окон: повсюду, на сколько охватывал глаз!



Этот город напоминал колонию термитников, которые богоподобный видел в Египте, когда шел путем Исхода.

— Куда ты привез меня, презренный! — возмутился каган. — Или ослеп совсем?! Это же Дербент! Кавказский город!

— Нет, о, всевластный! Перед тобой бывшая столица Семендер, и не Хвалынское море, а река Кубань.

— Но где же стены? Я не вижу древних стен!

— Они внутри, за саклями, Владыка!

— Откуда же здесь сакли?! Их не было полгода назад!

— После дарования свободы, превеликий, теснимые священным воинством народов Ара, с Кавказских гор спустились люди, чтобы вкусить ее ценности, и остались здесь, настроив себе жилищ вокруг Семендера. Им нравится свобода и твой закон, мудрейший из мудрейших!

Он слышал издевку в речах каган-бека, но, ошеломленный видом и уставший от дороги, не в силах был его одернуть и лишь спросил совсем уж невпопад:

— А почему нет окон в их жилищах?

— Чтоб не давать налоги за солнечный и лунный свет, — с готовностью объяснил земной царь. — Они немного платят за кусочек земли и строят такие башни, ибо законом о сборах не предусмотрена пошлина за высоту сооружений, которые ниже, чем Митра в Саркеле. И только если они выше, то следует брать семь золотых монет.

И едва въехали в этот термитник, как сразу же народ увидели, справляющий праздник. Нет, здесь не пели и не плясали, а предавались пьянству и оргиям прямо на улицах. Итиль почудился кагану благопристойным городом, ибо то, что открылось его взгляду, повергло в шок. Таинственный обряд — суть посвящения во Второй Круг Знаний, содомский грех, — творился тут открыто! Вся бывшая столица совокуплялась на винных бочках, на траве и на асфальте — изобретении семендерских умов, чтоб улицы мостить. Мужи с мужами, а жены с женами… — Прочь отсюда! Прочь! — закричал каган. — На север поворачивай, в Саркел!

Не отдохнув после трудного пути, он отправился в сакральную столицу с надеждой там увидеть порядок, свободных граждан и любовь к себе — все то, что обещал подзвездный владыка. И еще много дней он ехал по жаркой степи, прежде чем достиг Дона и Саркела, все более склоняясь к мысли немедля, сразу же с дороги воздать жертву и войти в подзвездное пространство до срока: Поскольку каган не садился больше в седло, то караван двигался день и ночь, и жены его, передвигавшиеся на верблюдах, валились от усталости и сна, и если не были замечены притомившейся охраной, то так и оставались на земле. Наутро, когда обнаруживалась пропажа, лариссеи бросались на поиски, однако не зря славяне говорили: что с возу упало, то пропало. Пока шли к Саркелу, гарем уменьшился на полсотни жен — почти на четверть! — и как бы ни клялся каган-бек, богоподобный заподозрил, что они не падают от тяжкой дороги, а попросту бегут!

Согласно законоуложения, все женщины Хазарии тоже получили свободу и равенство с мужчинами, однако была поправка, в которой указывалось, что жена может уйти из гарема по своей воле только в том случае, если lsf обеспечит ее дальнейшее безбедное существование, дав деньги, жилье, одежды и украшения, а она из всего этого выплатит пошлину в казну — девять золотых. (На один золотой в Хазарии можно было купить прекрасного арабского скакуна или пять коров, или сотню овец.) Если жена убегала без кошта и уплаты налога, то подлежала смертной казни… Разочарованный и гневный от этого, богоносный каган к концу пути утратил сон, веля, чтобы караван с гаремом двигался впереди него, и сам следил, чтоб жены не сбегали ночью.

И вот однажды, двигаясь на север, в полуночный час он вдруг увидел, что впереди светло. Призвав каган-бека, он спросил, что это там сияет, и земной царь ответил поземному:

— Впереди — Саркел! А сияет огонь — факел в руке Митры!

Он успокоился и даже задремал на час, однако на следующую ночь, когда сакральная столица уже была перед глазами и звезда над башней и факел колосса отчетливо виделись, свет впереди отодвинулся еще дальше, к горизонту.

Было ясно, что светит не Митра, провозглашая свободу в государстве; то был свет иной… На Севере опять восстала заря, на сей раз среди ночи!

 

 

Весть о звезде, восставшей на востоке, впервые донеслась, когда княгиня еще только сбиралась в дальнюю дорогу. А принесли ее со степных застав: богатыри, воины славные и мужи бывалые, пересчитавшие все звезды на небосклоне, от появления новой были в большой тревоге.

— В ясные ночи токмо зрим! — сообщали они. — Стоит звезда над самым окоемом, и если все совершают круг, эта неподвижна. Мерцает над Саркелом, где когда-то была Белая Вежа.

— Недобрый знак, князь. Хазария бросает вызов! А у нас войска нет, лишь малая дружина.

— Сей знак рукотворный, витязи, — утешал Святослав, не придавая значения. — А всякая рукотворная звезда сама погаснет.

Потом лазутчики из глубин Дикополья стали доносить:

— Во глубине степей близ озера Вршан каган хазарский тайно войско собирает. Наемники к нему стекаются со всего света, а черных хазар так не счесть. Оружья во множестве везут из Дербента, от турок и через море от ромеев.

— А еще каган рабов освободил!

— Всякий народ к нему стекается со всего света!

— Кумира в Саркеле поставил, в руке светоч день и ночь горит!

— Многие говорят: се суть звезда свободы!

— Каган что-то замыслил! А какую хитрость — не ведаем и выведать не можем! Но опасность чуем!

— След бы ударить первыми, князь!

— Срок придет — пойдем и одолеем, — обещал Святослав, будучи непоколебимым. — И не убоимся сей рукотворной звезды.

И, наконец, явились калики перехожие, шедшие из дальних стран через Хазарию.

— Сказывают, ты ныне князь светлейший, а не зришь, что творится у супостата твоего по соседству. Войной скоро пойдет каган, да не свычной, а хитростей исполненной. Впереди себя тучу саранчи пустит, сам следом пойдет. Бойся, князь, восточного ветра, чуму он на Русь принесет, болезнь заразную, суть коей — ложь и кривда.

— Хворь сия мне не грозит, — ответствовал он ничуть не смутясь. — А ежели и привьется в некоторых землях, так и то добро. Кто ложью переболеет, к тому никакая кривда не пристанет.

Мать-княгиня уплыла за море, а Святослав сел единовластно править и собирать дружину, пока опираясь лишь на одного верного воеводу — Претича. Но преданность для ратных дел хоть и много значит в битве, а порой благодаря ей победа достигается; при этом куда важнее, коли она помножена еще на смышленность и искусство воеводское. А верный же боярин, много лет бродящий с посохом по чужим краям, довольно повидал и m«ap»kq знаний от встречных путников, от спутников своих и, наконец, раджей, да токмо ремесло свое прежнее — суть воеводское, во многом поутратил. Старается, из кожи лезет вон, но толку мало: след обучать десятских, сотских и полковых — покуда Русь была без мужской руки князя и много лет не ведала походов, дружина ожирела, домами занялась и дух утратила военный, — ан нет сведомых витязей! Мечом еще владеют, и в седле сидят, да сего мало… Был тем временем в Киеве знатный воевода, умеющий бить супостата, каким бы ни был он, — суть наемник старый именем Свенальд. Витязь сей грешил вероломством тайным, однако ни один Великий князь, кому он служил, не ловил его с поличным, и потому за умение и разум ратный его вкупе с дружиной вновь нанимали постоять за Русь на бранных полях. Вот и теперь случилось то же: едва Святослав вошел в Киев, Свенальд его встретил и во второй раз поклялся, что готов служить молодому князю — впервые присягал, когда детиной неразумным был, — но на сей раз не за злато, а за веру. Мол, покорил ты меня, князь, своей дерзостью, силой и умом. Злата у меня довольно, веры нет… Зрел Великий князь, глядя на воеводу — лжет, двуликий! Руси будет служить и ее супостатам, кому за злато и кому за веру, на лице бесстрастном не прочесть. Взял и прогнал его прочь, срок определив, когда уйдет он из пределов государства на все четыре стороны. И дружину свою уведет с собой… Ничего в ответ не сказал старый наемник, лишь поскрипел кольчугой, двигая плечами, и убрел со двора.

Да ведь ведал, что прогоняет, дабы рока избегнуть… Не ушел Свенальд к назначенному сроку, будто ведал, что молодой князь не обойдется без него, как все другие не обходились, и придет, еще и поклонившись. Святослав сам не пошел, но Претича стал посылать. А верный боярин тоже видел наемника насквозь и воспротивился:

— Не советую, князь, откажись от Свенальда! Мне ведомо: он сгубил братьев Рурика, Синеуса и Трувора. Инно по прошествии трех лет княжения оба сгинули па его хитрости. И Вещего Олега он послал на кости коня своего позреть… А кто под меч Мала поставил отца твоего?

— И мне сие ведомо…

— Зачем же его кличешь? И тебя погубит!

— Божьего суда не избегнуть, а нужен сведомый воевода. Ты же слышишь вести, что из степи идут. Пора настала, я на звезду позрел, да не на ту, что взошла и стоит на востоке, а на свою путеводную — Фарро. Она высветила мне дорогу, и я позрел, что делать след в сей час — совокуплять силу русскую. В короткий срок мне не собрать дружины без пытливого ока. И ежели соберу, нет под рукой достойных витязей, чтоб войском управлять. А у Свенальда любой дружинник — хоть сотский, хоть полковой. К сему же он сказывал, за веру жаждет послужить.

— Наемник, чужестранец и за веру?

— Мне на руку сие, ступай и позови. А там испытаем веру!

Претич ушел, но скоро и вернулся, один, без воеводы. Глядел еще мрачнее, не прятал недовольства, и зная — без Свенальда и впрямь не быть дружине, — угрюмо доложил:

— Не идет сей хитрый лис. Сказал, уже ходил. Теперь пусть князь сам попросит. Идти придется, Святослав… Хоромы Свенальда стояли близ Лядских ворот, и несмотря на это, Святослав пешком отправился, избрав за правило ни верхом, ни в повозке не ездить по Киеву, чтоб привыкал народ. Иные кланялись при встрече, коль ехали верхом, то спешивались, говорили: «Здравствуй, светлейший княже!», иные лишь кивали, вид делая, что кланяются, а большинство и вовсе воротило нос. А были и такие, что вслед, как стрелы, метали острый взгляд, цедя сквозь зубы: «Ужо придет час, расплатимся с тобой…». И верно б расплатились за прошлое, будь при нем оружие, хотя б кинжал иль засапожник; однако князь выходил со своего двора с открытой десницей и в белой рубахе с обережными знаками, не сшитой, а сотканной руками Рожаниц. Напасть на безоружного, даже на кровного врага, не позволяла совесть.

Лишь однажды каленая стрелка свистнула и вонзилась у ног. Святослав b{depmsk, сломал ее и, бросив, пошел дальше, не оборачиваясь. Но за спиной услышал звон мечей, потом короткий вскрик, и скоро сыновья подъехали, таща на веревке боярыча в кольчужке.

— Он стрелял, отец! С поличным взяли! Со всех сторон стал подступать народ — зрели пытливо, молча… — Снимите веревку с боярыча! — потребовал отец. — Поставьте на ноги.

— Сам встану! — крикнул тот и, повозившись, встал. — Как жалко! Промахнулся!.. — Из-за угла стрелу пустил! — хором воскликнули Ярополк и Олег, блистая очами. — На меч, возьми!

Две рукояти к нему протянулись, ухватистые, приятные для длани.

— Что промахнулся — жаль, — промолвил Святослав. — Я худо сотворил тебе?

— Сестру мою взял силой! А холуи твои отца ударили плетью!

— Прости меня, — князь поклонился. — Что ты хочешь? Сестры у меня нет, чтобы отдать тебе, и нет отца, чтоб ты ударил плетью. Как же воздать за позор?

— Отец, вы квиты! Он же и на нас с мечом пошел! — ярились сыновья. — Сопротивлялся! И сдаться не хотел на милость!

— Сопротивлялся? Добро!.. Добро, что сдаться не хотел. Пойдешь в мою дружину? — князь снял веревку с его запястий. — Коль в будущем худое сотворю — спина моя открыта, еще раз испытаешь судьбу… И далее пошел, оставив боярыча посередине улицы… Весть после этого по Киеву быстро разнеслась, и молва пошла, дескать, Святослав, как его мать, христианскую веру принял и ныне стал прощать.

Свенальд уверен был, что князь придет, и потому не отлучался со своего двора, занимаясь любимым делом — чистил лошадь на конюшне, выпутывал репьи и пыхтел от усердия. А сам был не причесан, уж желтые от седины космы доставали плеч и скатались, ровно потник. На Святослава лишь брови поднял и отвернулся.

— Ну что, варяже, позвеним мечом?

— Ну наконец-то сам пришел, — проворчал он. — Захлопотал, засуетился, как позрел на звезду востока, и воеводу вспомнил. Знать, припекло!

— Не я пришел, а мой срок, суть время собираться с силами… Так что же, позвеним?

— Коль просишь — позвеним, — не скоро отозвался он, и взяв стамеску, принялся чистить стрелку копыта.

— Поставь условия и цену назови, как при дедах водилось.

Наемник старый снял лишний рог — давно не езживал, не истерал копыт о дороги, — вогнал стамеску по рукоять в дубовый столб.

— Мои условия тебе известны, князь. А слово мое твердо.

— Послужить за веру? Не знаемое дело, чтобы варяг заморский и славный витязь, хлеб добывающий мечом, живот свой отдал не за злато, а от любви к земле чужой. Ты сам-то слышал о простаке таком?

— Нет, княже, я не слышал… Пусть буду первый.

— Я тоже не простак, абы в сие поверить и по рукам ударить.

— Ты не простак, — ворчливо протянул Свенальд и поиграл бровями. — Зреть приходилось и на лукавство, и на коварство дерзкое, когда ты дань собрал с древлян. Никто из князей так не провел меня.

— Ну так оставь потуги и скажи, сколь получить желаешь, — предложил Святослав. — На себя и дружину. И чём заплатить, если не златом, какими частями и в какие сроки. Иль снова по голубю от дыма и по воробью?

Воевода гребнем конским попробовал космы свои расчесать, раз с треском протянул, другой, затем корявой рукой пригладил волосы и поднял веки: зеницы выцвели, как у слепого… — Я слишком стар, князь, чтобы лгать… Стар для всего на свете: чтоб злато скапливать, именье заводить, жен и детей и блага прочие. Признаюсь ныне: всю жизнь двуликим был. Служил и двум, и трем господам одновременно, кошт получая с дани, дары и плату. Была охота!.. Но теперь ни хитрость, ни досужий ум — все не в радость, ибо и для сих деяний стар.

Свенальд никогда не изрекал подобного обилия слов, и потому скоро притомился, дух перевел. Почудилось — придремал на миг, словно одряхлевший мерин, однако вновь заговорил:

— Мне путь един остался, князь. Все испытал, изведал и вкусил, да токмо никогда за веру не служил. Сказал ты, я варяг заморский, но где моя отчина — не ведаешь. А я ее утратил, но любо б обрести. Дабы в Последний Путь уйти не из чужой земли, а из родной. Так дозволь хоть перед кончиной испытать то, что ежечасно испытывали все твои деды — за веру мечом позвенеть, за землю русскую. Чудес я зрел довольно, однако чудно мне, как сие происходит — отдавать живот свой не за злато, но за отчину и други своя?

— Коли все сказал, меня выслушай, витязь, — так же неторопко промолвил Святослав. — Я бы не прочь, и служба твоя за веру мне груз с плеч — не платить наемнику, а ежели учесть, что казна пустая, так и вовсе благо. Да был бы ты один! А как дружина? Или она тоже сослужит за веру?

— Не твоя забота, князь. Как я, так и дружина. Законы у нас суровы.

— Ведомы мне ваши законы! Не твои ли витязи бежали от ромеев, когда отец мой ко времени не заплатил, и вы оставили его с малым числом средь царских легионов? Бежали! И ты напереди! Наемнику отступать не позор, ежели нарушены условия договора. Когда же за веру и отчую землю воюешь, уж лучше убитым быть, нежели бежать, живот спасая. В сем и есть чудо, коего ты не позрел!.. Отец проиграл ту битву — я не могу проиграть! Потому и не желаю в поход идти с ненадежной дружиной. В самый суровый час брошен буду и под мечи супостата поставлен. Тебе ли не знать, Свенальд, какой сладкой чудится жизнь, когда смерть на плечи вскочила! Ты же не раз изведал, какая дума в голове, когда вскричит над головою Карна? Все облетает пылью, все обращается в прах. Вот и спросишь в тот миг: «За что я живота лишаюсь?» На сей раз наемник так долго молчал, что казалось, уж и не заговорит более, истративши все словеса. Ходил-бродил по своему двору, и то в одном месте землю ковыряет сапогом, то в другом ее ногой попирает, то в третьем. Крапиву всю прошел за конюшней, порылся, ровно жук, в старой навозной куче и, наконец, на камень сел.

— Послушав тебя, еще более хочу за веру, — промолвил он и в очи посмотрел. — Не отвратил ты, княже, напротив, жажду пробудил. И юный пыл души… Ужель мне поздно обычаи менять?

— Пожалуй, поздно…

— Ну, знать, пора! Коль осень на дворе, пора и мне суть на крыло подняться!

Проводив князя, Свенальд вновь взялся чистить коня, гриву распутал, мягкой щеткой обласкал бока и круп. Остался не расчесанным хвост: собравши на себя репьи со многих полей и земель, он неприступен был, как крепость, портил вид, и многие на улицах смеялись, когда наемник выезжал.

— Позрите, люди! У Свенальдова коня заместо хвоста веревка! — кричал какой-нибудь несмышленый юнош. — Эй, воевода! Ты привяжись уж ею, чтоб из седла не выпасть!

И улетал от плети в подворотню, смеясь и корча рожи.

Теперь же сам Свенальд, позрев на хвост, вдруг засмеялся, как умел — действительно веревка! Канат суть корабельный! Не легкость от него коню, когда он скачет, а вериги: коль не тянул бы он и не вязал к земле, глядишь, конь взлетел бы.

Но жаль его, чтоб взять другого! Да уж и поздно лошадей менять… Среди скребков, гребней и щеток он ножницы отыскал, коими обычно ровнял чуб и гриву, испробовав остроту, в единый миг отрезал хвост и наземь бросил. Уж лучше куцый, да ведь отрастет!

И конь, почуя, как свалилось бремя, вдруг заржал и, вскинув сей обрубок, помчался по двору, затанцевал, взбрыкнул — ну ровно жеребенок! Свенальд долго смотрел и улыбался — так ему казалось, ибо на лице его, изрезанном глубокими морщинами и рубцами шрамов, давно улыбка не читалась. Лицо не выражало чувств… Спохватившись, что ножницы еще в руках, он лязгнул ими и, уцепив jsqnj свалявшихся волос, хотел отстричь, да дрогнула рука! Из мочки уха кровь заструилась — жидкая от старости и бледная, что ягодный сок. Утерши ее дланью, он поглядел на эту рыбью кровь, растер ее перстами — пустая стала, почти без жизни и тепла. И к ране приложив золы из старого кострища, он кликнул служанку.

— Режь волосы! — и ножницы подал. — Чтоб голо было… Старуха охнула, попятилась.

— Да что ты, батюшко? Или с ума сошел? Сколь помню, не стриг волос… — Устал от них, не расчесать. Стриги, старуха!

— Я же слепая!..

— Стриги, сказал!

Трясущимися руками чуть ли не час она лязгала над теменем, затылком и ушами, и волосы сняла, будто шапку.

Захолодела голова от ветра, но стало вдруг легко.

— Вот теперь добро, — себе сказал Свенальд и взял заступ.

Сокровища его, клады с серебром, золотом и каменьями драгоценными, лежали под землей повсюду, где ни копни. И потому он не мучил память, не думал, где и что спрятано — копал весь двор, пахал его, как крестьянин ниву, однако же не сеял, а напротив, урожай снимал, взращал который целый век, служа в Руси. Каждый плод — суть братину, горшок или котел — он добывал, как будто бы чужой был клад, сидел пред ним и долго рылся в прошлом, как в той земле, прежде чем вспоминал, когда и за какой поход или услугу получена награда, и от кого. И лишь после того укладывал в телегу, прикрыв попоной. Весь остаток дня Свенальд крестьянствовал на своем поле, и к вечеру телега стала полной; горшки горой стояли, будто у гончара на ярмарке, а двор был лишь наполовину вскопан!

Уставши от трудов, он вновь старуху кликнул, велел, чтобы принесла еды, и ел, как оратай в борозде, землистыми руками брал пищу — мясо, хлеб и лук, все это запивая квасом. И, насытившись, разбил горшок лопатой, набрал горсть злата, пересморел царей на них — чужие, мальтийские — всыпал служанке в руку.

— Вот тебе, за труд.

— Ты что ж, батюшко Свенальд, меня прогонишь? — заплакала старуха. — Добром ведь служила, как родного встречала. Да мы ведь не чужие, чай, с одной земли… — Да нет, живи. С чего взяла-то?

— Зачем дал серебро? Как будто рассчитал… — А чтоб молчала, что зрела тут…

— Так, батюшко, я же от старости слепая! — служанка просияла и, подобрав посуду, засеменила в дом.

Свенальд выкатил еще одну телегу и стал грузить ее, корчуя из земли сосуды крупные — пивной котел, шесть ромейских амфор из-под зерна, сметанная макитра в два ведра. И тут вдруг выпал из земли кувшин, совсем уж малый, не более кулака… Он и ума не напрягал — вмиг услышал звон мониста, увидел рдеющие угли и танец босых ног — суть ритуал древнейший. А душа, обезображенная морщинами, рубцами, пропитанная кровью супостата, как и тело, отвыкшая бояться, сострадать и печалиться, тут же заболела, будто старая рана к ненастью. Не распечатывая сего кувшинчика, он мог сказать на память, сколь там серебра, камней-изумрудов и злата. Монисто было там, подвески, ожерелье в семь ниток жемчуга, такое же очелье и два золотых кольцаобруча. Уж более полсотни лет как закопал, и ведь забыл давно, а вот увидел — и будто бы вчера… А ровно век назад ходил Свенальд по Дунаю, приструнивал булгар, чтоб не шалили по сумежью, и из похода добычу привез себе — гречанку полоненную. Хотел, чтоб прислуживала и была рабыней, да покуда возвращался, так приглянулась, особенно когда плясала на углях перед дружиной. И вернувшись в Новгород (он стольным градом был у Рурика), наемный воевода назвал женою полонянку. Она же дичилась Свенальда, лик свой прекрасный воротила и за целый год ни словом не обмолвилась.

Но Люта родила! Сына последнего и любого, ибо потом старый наемник не женился и не плодил детей.

А полонянке из всех походов привозил подарки — те самые, что были oeped ним, — и сам украшал ее чело, шею и персты; она же все молчала, бледнела больше и таяла, ровно лед в руке.

Потом и на углях не стала танцевать. Пришел однажды в дом, но нет ее, угасла, словно уголек… Только к ночи наемник старый нагрузил вторую телегу и, обернувшись назад, увидел взрыхленную, возделанную ниву — только б зерна бросить. Но поскольку ни разу в жизни он не сеял, лукошка не держал в руках, а землю вскапывал, чтобы зарыть сокровища, добытые мечом, то посадил средь поля кувшинчик с украшениями полонянки — пускай растет… И ночью же Свенальд коней запряг, открыл ворота, чтоб выехать, но только вожжи взял, как во двор скользнула тень — будто человек в плаще.

— Эй? Кто там? — окликнул он, воскладывая длань на рукоять меча.

— Я, витязь! Это я! Иль не узнал?

Пред ним стоял слепой купец: седая борода, чепец и взгляд пустойбелки вместо глаз… — Не звал тебя… Зачем пришел?

— Давно не виделись, Свенальд… А что в твоих возах? Сколь нагрузил! И на ночь глядя повез… — Вон со двора! Пошел, пошел!

— Постой! Я чую — в телегах злато! На сей товар чутье… Господь Всевышний! Столько злата! — слепой затрясся, рукою потянувшись, приподнял попону. — О, если б я имел!..

— Поди и заработай!..

— Ты уезжать собрался? Покидаешь Киев? Куда же держишь путь? В землю отчую? Но ты ее не знаешь!..

— Ты же посулил узнать, да не узнал!

— Условий не исполнил! Ты помнишь уговор? — он щупал сосуды с сокровищами. — Сделал-бы так, как я сказал — давно бы в свою страну вернулся… — Не вышел уговор, — проворчал наемник старый. — Есть иная сила, для коей наши замыслы, что прах… — Какая сила? Где?

— А спрятана в кувшине. Сосуд тот мал, невзрачен, но жжет, как уголь ступни… — Свенальд? Да ты ли это? — воскликнул слепой. — Послушать речь — мудрён. А посмотреть, так глуп!

— Что ты там изрек? — рука меча коснулась, купец и ухом не повел:

— Глуп, глуп, воевода! Дал бы две телеги в рост — сейчас имел четыре! А ты в земле держал… Наемник старый рассмеялся — будто филин в ночи проухал.

— Четыре?.. Мне двух не увезти… Вон оси гнутся и лошади не тянут… Четыре! Полно… Иди отсюда, гость! Мне недосуг с тобой… — А если уговор оставить в силе? — вдруг зашептал слепой. — Иль ты передумал поискать свою отчизну? Где дух смолы, горючий камень… Откуда ступишь ты в Последний Путь?

Воевода руки опустил и бросил вожжи: бельмастый взгляд купца прозрел… — Или надеешься на молодого князя? Но он тебя отверг! Не пожелал, чтоб ты служил за веру! Лишил пути тебя, не дав последний шанс!.. Помысли же, Свенальд: что тебе стоит согласиться и плату взять? Возьми, не изменяй себе, тогда и он возьмет тебя.

— Возьмет, а дале что?

— А далее мы сговоримся!

Слепой склонился к уху и зашептал. И борода его, обласканная гребнем, натертая душистым маслом, дразнила и искушала руку… Креславой усыпленный на берегу реки Священной Ра, он спал так долго, что выспался на срок всей жизни; едва склонялся над его ложем Дрема и веки опускал, как в тот же миг он ощущал, что лоб трещит, и ежели промедлить — треснет и откроется третье око. Владыка же Чертогов Рода предупреждал: всевидящему не исполнить предначертанного рока, ибо пресекся б путь земной. А то, что Святославу было отпущено, мог сотворить светлейший князь — суть человек во крови и плоти.

Однако бессонные ночи не утомляли, а, напротив, несли покой. Он шел bn двор и, расстелив войлочный потник, ложился на землю, чтобы смотреть на звезды. Ярополк и Олег не отставали, укладывались рядом, отцу подражая, однако скоро засыпали. Святослав же отыскивал свою путеводную звезду Фарро и взирал на нее час, другой, не мигая и почти не дыша, покуда земная плоть не утрачивала тяжесть, а обремененная дневными хлопотами душа вовсе становилась невесомой и улетала ввысь. Кто видел князя в час такой, всем казалось, он спит, и разве что очи открыты… И в ту ночь, когда возвратился от Свенальда, Святослав лег почивать под открытым небом и только отыскал свою звезду, как услышал Шорох шагов. Кто-то склонился над ним, и судя по дыханию — не кудесник Дрема. Взгляд, устремленный ввысь, князь вернул на землю и вдруг позрел — Малуша-ключница… Фарро манила в путь — земля не отпускала… Едва простившись с матерью в Почайне, он со старшими сыновьями поехал в Родню, чтоб привезти их матерей и, сняв опалу, водворить на место, в терем, но силой взятые в жены боярышни вдруг заупрямились.

— Мать свою прогнал, а ныне рабыню ее прогони, Малушу. — потребовали они. — Вместе с сынком. Тогда вернемся в Киев.

В Родне досужие умы молву пустили: дескать, князь вернулся и Ольгу выгнал; перечить сей молве напрасно, да и на руку было: когда напраслину болтают о путнике, знать, не изрочат путь. А стали б говорить: «Княгиня в Царьград пошла, чтоб веру поискать и мужа себе», — уж точно от длинных языков ни веры не найдет, ни мужа.

— Довольно уж я горя принес, — сказал Святослав женам своим. — Теперь токмо радость творить и возможно. Не стану никого прогонять и устои ломать, не мною установленные.

— Мы волхвовали. И на воде, и на огне, и на тучах — повсюду один и тот же знак: беда будет Руси от сей ключницы и ее сына! — боярышни взяли его за обе руки, не просили, но с мольбой смотрели. — Он наших сыновей погубит! Сам сядет править и назовет себя — каган! И рок Руси изрочит!

Он не поверил им, поскольку мыслил, что жены сии от ревности говорят слова такие, от любви к своим сыновьям, Ярополку и Олегу, с которыми княгиня разлучила. Мол-де, Малуша с Владимиром в тереме, а мы в Родне сидим, в опале. Вот теперь наш черед жить в радости, а ключнице — страдать.


Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 93 | Нарушение авторских прав







mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.025 сек.)







<== предыдущая лекция | следующая лекция ==>