Сергей алексеев - Аз бога ведаю! 23 страница

— К Ра мола суть сие…

— Пусть будет так. Дороже мир меж нами.

— Ты мудрым стал, сынок. — княгиня потянулась рукой, но не посмела тронуть руки — лишь одежд коснулась. — Креславою вскормлен? Иль кем иным?

— Волхвом Валдаем. В Чертогах Рода и на тропе Траяна.

— Ты ступал по тропе Траяна?

— Да, мать, по той тропе, где и ты хаживала. И по небесной сей дороге прошел довольно и был долго средь раджей на реке Ганге и видывал чудес множество. А назад пришел земной тропой и позрел… Путь Птичий заслонен! Сквозь тьму и мрак ступал. Изведал бога и Пути изведал… Но рока так и не познал.

— Так заходи в Киев, садись и Русью правь, — вдруг заявила мать. — Qknbn буду держать к народу, тебя признают.

— Нет, мать, ты властвуй. Мне выпала стезя иная — дружину след сбирать да и вести в поход.

— Кого же воевать замыслил?

— На вы пойду, на тьму. А тьмы окрест довольно.

— Казна пуста, ромеи дань не платят, но платим мы… Не время ныне для походов, коль нечем заплатить дружине.

— Добуду я и серебра, и злата. Само в руки придет.

— И все одно: садись и правь! Хотя б один год.

— А что же ты? От власти притомилась? И хочешь отдохнуть от сего бремя?

— Ты бога своего нашел и ныне рек: «Аз бога ведаю»… Настал и мой черед сих истин поискать. Жажду веру обрести! И зреть свет Христов, как солнце ныне зрю: А свет сей ныне сияет в стране царей, суть у ромеев, в Греках.

— Се доля русская — то веры поискать, когда прискучат боги, а то богов, когда прискучит вера. Сколько ж еще веков сей норов нами будет править? Да верно рок над нами… И что же ты? К ромеям собралась?

— Чернец Григорий молвил: един раз позришь храм византийский и отворится душа для веры истинной.

— Чернец Григорий?.. — князь на солнце воззрился: поднявшись над окоемом степи, светило замерло и утро продолжалось. — Чернец Григорий… Зрю я… Как токмо в Русь придет Григорий, быть смуте, ибо смутит князей, царей и мрак опустится на землю. С подобным именем людей не след пускать к престолу и гнать взашей, кем бы ни предстали: царевичем, монахом, старцем… Григорий — черный рок, явился первый, а будет и еще. Но всякий раз придет Георгий и радость принесет… Княгиня, вздрогнув, отступила, крикнула, озираясь:

— Ты где? Куда ты удалился?.. Эй, Святослав? Ничего не вижу!

— Я здесь! — воскликнул князь. — Стою пред тобою.

— Но ты исчез в сей час! Как будто в свете растворился!

— Се я на солнце зрел…

— И черный рок пророчил?

— Пророчил то, что мне открылось.

— Не поверю твоим предсказаниям, покуда сама не испытаю, — заупрямилась княгиня. — Давно я мыслю пуститься в путь и веры поискать. Да на кого престол оставить? Внуки малы, бояре не разумны, а печенеги рыщут окрест Руси, ровно шакалы… Коль ты пришел с миром и не отрекся от меня — прими престол. И отпусти меня в Греки. Эвон ты Сколь земель прошел и чудных стран, а я далее Чертогов Рода не ходила и мир не зрела. И мир меня не зрел… — Земель прошел довольно, — промолвил Святослав. — Да токмо мир весь — вот он, перед нами. И все, что в мире есть — есть и у нас. Иное дело, не зрячи мы… Нет, мать, не отпущу тебя. А лучше очи отворю, чтоб свет позрела. Добро ли будет, коль один и тот же путь придется одолеть и матери, и сыну, и внуку? След далее идти, тропу торить Траяна — мы же стоять должны.

— Так не отпустишь?

— Ни, матушка, не отпущу. Великие дела легли на плечи, и без твоей руки не обойтись мне. Казна пуста — наполним вместе, дружины славной нет — так соберем. Не битые давно ромеи в дани отказали — мы их еще раз побьем и новый щит на их врата повесим — так в тридевять заплатят. И не к кичливому царю тогда поедешь — суть к вассалу.

— Нельзя мне ехать так…

— Да что я слышу? Се вольная княгиня, владычица Руси глаголет? Мудрейшая и гордая княгиня Ольга? Нет, мать, речь твоя ровно цепями скована… Ведь ты же не раба!

— Узнав, что ты идешь, мне мыслилось, потребуешь престол, чтоб единовластно править, — в сей миг княгиня улыбнулась и, осмелившись, рукою коснулась сыновней руки. — Когда Претич сказал — будет мне радость, не верила, и смертная тоска напала. Не престола жаль, но земли русской. Искала утешения, и ты его принес. Мне ныне радость! Я довольна… Уж не детина безрассудный — князь пришел! И сыновей признал, и мать свою me отверг, забыв обиды. Мир утвердил!.. И вот, почуя радость и покой на сердце, я вспомнила себя. Ведь я же обликом суть молода и лепа, но вдовство, как черная проказа, висит на мне и язвит душу. Во вдовстве нет добра, и посему, спасаясь от него, ищу я веру. Так пусти меня?

Святослав взглянул на мать, и ровно бы от сна очнулся — увидел и красу ее, и стать, и младость на челе.

— Нет, матушка, я не пущу тебя. А чтоб избежать вдовства, уж лучше мужа сыщу тебе.

— Виденье было мне: Вещий Олег сказал, чтоб послала я свата на реку Ганга, и сей бы сват привел мне мужа — суть раджу. Но брак велел оставить в тайне… Я не желаю сего брака! И те раджи, что с Претичем явились, не по достоинству мне, ибо суть волхвы-скоморохи, хоть и несут в ушах Знак Рода. Для тайных уз бы и сгодились, но не для явных. Где мужа сыщешь мне? Чтоб вровень был со мною? Посватаешь за Мала?

— Мал ныне — беспутный странник…

— Вот то-то и оно…

Чудилось Святославу, после Чертогов Рода есть у него на все ответ, однако тут споткнулся: и верно, по красоте и чести нет ей достойных!

А мать вдруг очи подняла.

— Тому и быть, открою тайну: мне император Константин послание прислал, прослыша обо мне. Чтобы прочесть его, учила греческий и их письмо… И прочла. —

— Так что же пишет он?

— Великое задумал царь. А пишет так: коль я исторгну кумиров своих и ересь арианскую, в коей погрязла вся Европа, и сев на корабль, приплыву в Царьград, он сам сотворит обряд святого крещения в истинную веру Христову. И воздаст мне дары богатые, по чести и достоинству, ибо одаривает всех, кто обращается. Ты мыслишь с мечом идти на него и щит на вратах утвердить, взяв дань; я же возьму ее иначе.

— Хитрец ромейский царь! — рассмеялся Святослав и погрозил перстом. — Знать, выведал, что я иду. И дабы избежать сраженья — задумал откупиться. Приемлемо бы было сие, мать, да токмо, окрестив тебя, уплатит один раз. А я с мечом приду — платить придется каждый год.

— Не выслушал ты, князь… Поелику мы с Константином единоверцы будем, то в вере сей грех идти с мечом на брата. И пишет он — союз желает заключить, суть христианский. Чтоб земли наши соединились не договором писанным, но братскими узами.

И титул будет мне — царица и царь — тебе. Тогда весь мир падет пред нами.

— Дарует титул царский со своего плеча? Скипетром и державою одарит гордых скифов, кои за тысячу лет вперед держали в руках сии достоинства власти?.. И то б ничего, коль одарил, признав народы Ара за становой хребет и родственную связь. Не стыдно б дар принять… Я зрю коварство и измену, мать. Перемудрит тебя Багрянородный. Да разве можно тому верить, кто величает себя — Владыкой мира, не будучи Владыкой? Кто воюя с Хазарским каганатом, меж тем имеет с ним тайный союз и шлет кагану войска на помощь? Кто человека — суть вершину мира обращает в рабство и продает, как скот?.. Опутал он тебя. И дай токмо срок —: свое получит.

— Я не сказала тайны главной, — послушав сына, промолвила княгиня и опустила свои прекрасные очи. — В послании он написал: желает в жены взять, ибо молва обо мне стрелой пронзила сердце.

Князь Святослав взглянул на мать и руки подал ей:

— Коль так, тогда ступай!

Полгода минуло с той поры, как богоносный каган высочайшим повелением объявил в Хазарии свободу. Для всех, будь то белый благородный хазарин, чья кровь за несколько веков старанием владык богоподобных очистилась от мерзких диких нравов, привычных для степи, и чей разум давно освободился от пыли кочевой жизни; будь то черный, в ком еще все это бродило, как старая закваска, будь вовсе бессловесный раб, прислуживающий господину или коню его. Все веры стали равными среди p»bm{u, и иудей уже не укорял мусульманина или христианина, а то и солнцепоклонника в том, что живет он поганым образом и не чтит святых суббот. А те, в свою очередь, согласно законоуложению, не вправе были оскорблять его обидным словом или знаком, к примеру, показывая иудею свиное ухо.

И стали строить не только синагоги, но минареты, церкви и даже храмы крамольников.

При этом никто из них, даже Приобщенный Шад, не знал, на сколько времени даровано такое благо и есть ли вообще ему конец: всем казалось, это незнакомое состояние теперь на все оставшиеся времена. В том-то и состоял замысел рохданита: стоило рабу, кем бы он ни был, узнать срок, и он в тот же час откажется от свободы, поскольку будет жить с мыслью о конце, пусть и не близком. Это вольному человеку полезно и желательно знать даже час кончины, тогда он остаток жизни проживет еще вольнее, ибо кто не ведал рабства, тот не боится смерти.

По совету рохданита и указу сакрального царя Хазарии в сакральной столице Саркеле воздвигли статую — семирогого Митру, символ согласия и свободы, и дали ему в левую руку факел, а в правую — шар вместо державы и скипетра. Его ваяли три тысячи мастеров, собранных со всего света, и за короткий срок утвердили статую На высоком берегу Дона, прежде насыпав большой холм — так быстро, что казалось, этот исполин не человеческой рукой был создан, а по божьей воле вышел из вод, чтоб видом своим возвестить о величии малоизвестной Хазарии. В рост он был вровень со звездной башней, и потому, стоя лицом к ней, взирал прямо на богоносного, выставив свои золоченые рога. Как уверял знающий пути бессмертный рохданит, статуя Митры была чуть ли не вдвое выше Родосского колосса, которого он видел на острове в Средиземном море, будучи тогда в образе оракула, предсказавшего, что статуя на глиняных ногах скоро падет, а если ее восстановят — Родос ждут несчастья. Однако хазарский исполин имел каменные ноги и суть иную, олицетворяя не бога солнца, а свободы.

Не минуло и трех лун, а каган убедился: чтобы исполнить главный завет подзвездного владыки — возвысить Хазарию, прославив ее на весь мир как одно из чудес света, — можно было не строить храмов для всех вер, а только утвердить Митру на берегу реки, поскольку все проезжие купцы, плывя по одному из трех морей, в ясную погоду видели воздетый пылающий факел и дивились величине и грозности этой невиданной статуи, разнося молву, дескать, вот есть страна, где стоит идол согласию и миру, и огнем своим достает неба! А весь народ ему поклоняется и чтит выше всех богов, ибо в государстве том есть только три святыни — свобода, равенство и богоподобный каган, и что там все открыто и дозволено, за исключением сакрального царя, на которого нельзя взглянуть — в тот же миг настигнет смерть.

Подобно ветру слава понеслась во все концы, и богоносный восхищался мудростью рохданита поболее купцов и путешественников из восточных стран, которых прежде не пускали: под мантиями ученых мужей скрывались вражеские лазутчики. Теперь же и шпионы стали не опасны, и напротив, полезны, ибо скорее гостей разносили славу.

Свершилось чудо! Иное государство обречено веками собирать свое величие по зернышку, удивлять походами и битвами, богатством показным или истинным, ученостью, красотой дворцов и прочими делами, поскольку не ведают Великих Таинств управления миром. А благодаря подзвездному владыке и посвященному кагану Хазария, как и ее колосс, возникла вдруг среди скуфских степей и возвысилась внезапно, не прибегая к многотрудным подвигам. Со всех сторон к царю земному, каган-беку, пошли послы и понесли дары богатые, чтобы взглянуть на диво и честь воздать.

А было чему дивиться и кроме статуи Митры… Издав необходимые законы о свободе и воздвигнув восьмое чудо света, сам богоносный каган удалился в летний дворец на озеро Вршан и несколько лун пребывал в умышленном неведении, не допуская к себе никого, кроме наложниц и мальчика Иосифа из Саркела. Он знал, что всякий его раб сейчас неотличим от того раба, которого ведут сквозь пустыню на невольничий рынок. Достигнув, наконец, полноводной реки, вначале он asder пить, как скот, без меры, встав на четвереньки, затем непременно захочет искупаться и, невзирая на тяжелые цепи, бросится в поток. Что смотреть или слушать о таком безумстве? Потому провозгласив указ, богоподобный и сам освободился от многих дел, но нежиться под сенью кипарисов и пальм возле фонтанов своего сада ему было некогда. Пока хазары вкушали свободу, он трудился, словно раб, исследуя древние манускрипты народов Ара, дабы познать их сакральные пути, ведущие в Землю Сияющей Власти, которыми потом двинутся несметные полчища воинов. Втайне от всего мира в недрах горячих степей кундур-каганы собирали войско. Иначе без потерь не пройти сквозь множество земель, населенных воинственными аланами, печенегами, ромеями и славянскими народами. Следовало провести армию без попутных битв, чтобы сразиться за землю обетованную и одержать победу. Сейчас Великий каган, посвященный во Второй круг Таинств, сам рохданитом стал и исполнял то, что доступно было творить лишь подзвездным владыкам.

В новых заботах своих он сейчас уподобился рохданиту Моисею, выведшему иудеев из египетского рабства.

И в самый неподходящий час, когда он, как говорят в народах Ара, мыслями поля измерил, изведал ходы и броды, на озере Вршан случился шум — лязг мечей и конское ржание донеслось до ушей хазарского владыки. Он послал узнать мальчика Иосифа, и тот, вернувшись, рассказал, что стража вступила в бой с какой-то силой, пришедшей из степи. Подобного еще не бывало в пределах летнего дворца! Конные разъезды и близко бы не подпустили не то что силу, а и птицу или степную лису. Тут же сеча разыгралась возле сада, и иные стрелы падают в фонтаны! Гарем завыл, незримые слуги готовы были броситься под смертоносные очи богоподобного, ища укрытия и потеряв голову… Однако через час на взмыленном коне примчался каган-бек и впопыхах нарушил правило — посмел въехать в сад, едва очистившись огнем, не в ноги бросился, а встал перед Владыкой.

— Что происходит там? — спросил богоподобный. — Кто посмел беспокоить меня?

— Не стоит внимания, о, всемогущий, — сказал Приобщенный Шад. — Я усмирил строптивых бунтарей и отправил назад, в Итиль.

— Бунтарей?! — Великий каган был возмущен и потрясен. — Я дал свободу своему народу, он более не раб, а бунтовать могут только презренные рабы!

— О, богоносный, — земной царь говорил без обыкновенного подобострастия. — Их мало, всего горстка никчемных, темных и хмельных от пьянства и свободы.

— Но кто они? Как случилось, что эта горстка прорвалась сквозь степные заслоны?

Каган-бек вел себя раскрепощенно, однако соврать не посмел.

— Хазары из круга белых. И потому разъезды не остановили их.

— Что же они хотят?! Еще свободы? Им уже мало того, что я дал?!

— Нет, превеликий. Им показалось, дал слишком много. И возмутясь, они поехали к тебе просить, чтобы ее уменьшить или вовсе сократить.

— Вот что!.. Да как они посмели? Как решились идти не к тебе, земному, а ко мне, небесному покровителю?

— Эти бунтари уже были у меня. Только не я, о богоносный, свободу дал, а ты. И только тебе возможно взять ее назад.

—: Чем же недовольны белые хазары?

— Они сказали: свобода — это ад, и бывает только в преисподне, где можно делать все, что захочешь. А равенство — химера, достойная профанов и невежд!

— Они рабы! — взъярился каган. — Все мои предки и я столько лет потратили, чтобы сваять их, как колоссов, подобных Митре. И все напрасно! Неблагодарные! Как посмели они усомниться в том, что снизошло к ним из уст моих?! Разве не ведают эти бунтари, что покушаются на высшие ценности?!

Чувствуя, что гнев Владыки может обрушиться на него, каган-бек наконец-то опустился на колени и стал смотреть в мраморный пол.

— Все ведают они! И говорят, что до твоего указа действительно были qbnandm{lh. А теперь должны находиться в одном круге с черными хазарами и даже освобожденными рабами. И всякий из них может прийти и взять его дочь в жены, а если не дадут, то силой увезти. А третейский суд, подвластный только закону, оправдывает такие действия. И не взирает на прежние преграды! Потому что согласно твоему указу в Хазарии равенство всех вер, племен и цветов кожи.

— Достойны смерти! — провозгласил богоподобный.

Но каган-бек попытался их защитить и поднял голову.

— Смилуйся над ними, о всепрощающий! Среди этих бунтарей есть уважаемые люди, знатные особы, ученые мужи, раввины и содержатели таможен, откуда в казну течет богатство.

— Я свое слово не меняю. И это тебе известно. Они рабы, и если не на цепи сидят, то цепями прикованы к своему положению и богатству. Не может быть свободы только для избранных! Казни их всех до одного! А тела свези и брось собакам!

— Умоляю тебя, богоподобный! Останови свою руку! Белые хазары ехали, чтоб бить челом и упредить, пресечь вседозволенность. Они говорили: труд твоих высочайших предков и твой — все идет прахом! Мы смешаемся, и наступит первозданный хаос.

— Бить челом?! Но как же они не устрашились смерти, желая предстать перед моими очами?!

Приобщенный Шад заерзал на полу и в этот раз не решился солгать.

— Они не верят… И сказали: не срубишь сук, на котором сидишь.

— Чему они не верят? Во что?

— Что ты, о, разящий, способен умертвить, если на тебя поднять глаза и посмотреть.

Владыка Хазарии в тот же час успокоился и, мысленно прочитав молитву, сказал неторопливо:

— Ну что же, если так, то я казню их сам. Приведи бунтарей ко мне! Пусть на меня посмотрят. И скажут потом, на каком суку я сижу. Если умеют говорить их мертвые уста.

— О, богоподобный, пощади их!.. — заговорил было Приобщенный, однако каган прервал его:

— Или ты тоже с бунтарями? И тяготишься дарованной свободой?

После такого вопроса земной царь Хазарии уполз задом из дворца, а Владыка уединился и стал возносить молитвы к Цеобату, прося твердости и силы, поскольку сам еще не привык к новому состоянию и вдруг потерял уверенность: правильно ли будет, если он казнит вельможных, но непокорных белых хазар? Все-таки столетиями пестовали цвет государства, начиная с рохданита Исайи, и вот сейчас в один миг сгубить его?..

Господь дал твердости и силы и вдохновил подобного себе на суд, подав знак — над головой послышался стук, три раза ударили, будто судебным молотком по гонгу. Тогда каган встал с колен и вышел на крыльцо.

И все-таки каган-бек солгал, сказавши, что бунтарей лишь горсточка. Около сотни согбенных спин и уткнутых в. землю голов было перед богоносным, расставленные, как фигурки на шахматной доске — по положению своему и достоинству, которые отменены указом. А лжец тем часом очищал огнем строптивых, махая факелом у распростертых тел.

Каган никогда не видел их лиц вблизи, однако по одеждам и Месту, где они стояли, знал, кто есть кто. И спрос учинил исходя из этого по старшинству.

— Это ты, Ханох, посмел ослушаться моего повеления? — он ткнул миртовым посохом в одну из спин в переднем ряду. — И мой покой нарушил?

— Каюсь, богоподобный! — воскликнул тот, не подымая головы. — Не ведал, что творил!

— Зато все мне ведомо. Ты слишком богат, чтобы служить богу и мне, его наместнику на земле. Твой господин и бог — золотой телец.

— О, нет, нет! — взвыл тот. — Ты мой господь!

— Но ты же усомнился во мне? Как раб жаждущий, бросился в реку, забыв, что опутан тяжелыми цепями?

— О, грешен я! Нечистый дух попутал!

— Ты посмотреть хотел на меня? Так посмотри.

— Пощади, о, превеликий! — спина приговоренного затряслась, седая борода каталась в пыли.

Испытывая мерзость, Владыка ткнул его еще раз.

— Взгляни же, я сказал!

Содержатель таможни в устье реки Итиль, как называли в Хазарии реку Ра, богатый и могущественный на земле Ханох голову поднял, но схитрил и сделал вид, что открыл глаза, но закатил их, чтобы не смотреть.

— Умри, презренный! — промолвил каган.

Великий ужас исказил лицо раба. Он дернулся и завалился на бок, и вместе с ним вздрогнули все остальные спины, вжались в землю лбы. А богоносный уже подступил к другому, стоящему возле мертвого Ханох.

— И ты, Иошуа, глотнув свободы, покусился на того, кто тебе ее даровал? — спросил он будто бы с заботой. — Я тебе имя дал, определил судьбу. Ты же, неблагодарный, вместо любви ко мне на дерзость решился? Ну так дерзни. Подними голову и открой глаза!

Иошуа поднял, закрыв руками лицо.

— Помилуй, всемогущий! Я отплачу! Я отмолю свой грех!..

— Глаза открой, — лениво бросил богоносный.

Еще один мертвец заставил сотрястись бунтарей.

После того, как рухнул третий, великий каган вдруг подозвал к себе каган-бека и, указав на остальных, распорядился:

— Этих рабов повязать за шеи и под караулом доставить в Итиль. А там продать свободным гражданам для исполнений естества. Вырученное золото в Саркел доставишь, для жертвенного ритуала. Пусть они хоть так послужат Хазарии.

— Повинуюсь, премудрый владыка! — вскричал Посвященный Шад, бледнея от испуга.

Вместе с дарованием свободы невольничьи рынки были исторгнуты из пределов Хазарии, поскольку торговля человеческим товаром противоречила закону. Черную, физическую работу было кому делать: привлеченные чудесами свободы, в Хазарию ринулись беглые рабы, бродяги без роду и племени или просто мечтатели, уставшие от диких нравов своих соплеменников. За небольшую плату они строили, пахали нивы и пасли скот лучше, чем когда-то рабы, ибо жили с сознанием, что находятся в диковинной стране. Они могли скопить деньги и купить гражданство, став равноправными. Так что людей больше не продавали, но к закону существовала небольшая поправка, которая разрешала продажу преступников, приговоренных к смерти, тем свободным хазарам, которые желали исполнить естественную потребность и свое право — убить. Столетиями живя под тяжестью законов Моисея, где было сказано «не убий!» в Хазарии давно чувствовалась жажда совершить этот грех. Он тяготил бывших кочевников, которые привыкли к своим обычаям и тысячелетиями лишали жизни того, кого хотели. Нынешний закон позволял это, и свободный гражданин, купив приговоренного, мог спокойно зарезать его, задушить или бросить в реку с камнем на шее, таким образом убив трех зайцев: удовлетворить свое желание, исполнить приговор и еще заработать золота, поскольку среди хазар были такие, кто сам убивать не хотел, но жаждал посмотреть, как это делают другие.

По новому закону о свободе творить можно было все: что им не запрещено, однако за все следовало платить, и особенно налоги и пошлины, которые шли в казну для создания тайного войска. Сметливый казна-каган обложил ими все: от доходов, получаемых за счет сборов на тысяче хазарских таможен, до колодцев с водой и потрав скотом степной травы. А мытари неумолимые брали налог за камень у дороги, если путник присел отдохнуть, за тень от деревьев, за солнечный и лунный свет, за дождь, который поливал нивы, за дым костра — куда бы ни упал человеческий взгляд, все подлежало налогообложению. И если кто не заплатил, закон карал сурово, и будь ты белый, черный или вообще инородец — всякий подлежал суду и чаще всего приговаривался к казни, и тогда исправный налогоплательщик мог купить обреченного на смерть и справить естество.

«Плати и потребляй!» — так было начертано в законе.

И платили, иногда с охотой: за столетия сиденья на устьях рек и берегах морей, на перекрестье торговых и иных путей стеклось столько qnjpnbhy, что было чем отдавать налоги, и кроме того, стиснутым старыми законами хазарам хотелось испробовать прежде запретных плодов, а кто испробовал, тот уж не мог отказать себе в будущем. Белым по нраву были черные хазарки, черным — белые; бывшим же невольникам — те и другие. Кто хотел, за один золотой в казну мог воспользоваться таким правом. За два — поесть не кошерного мяса, а мусульманину свинины или христианину в постный день зажаренного над огнем барана. За три же позволялось мужчине ходить с непокрытой головой, а женщине без чадры, и за пять, если есть желание, вообще снять все одежды и постоять на площади. А уж за десять, подойдя к дворцу каган-бека, крикнуть все, что думаешь о нем.

Плати и потребляй…

Живя на озере Вршан, богоподобный не знал, свершается ли то, что предначертано его подданным, впрочем, не хотел и знать, поскольку единственный ведал истину, что через год все это прекратится очередным указом и войдет в прежнее русло, как вода весной в Итиле: скопившись от тающих снегов где-то в русских землях, она стечет в реку и вдруг станет мутной, понесет грязь и мусор, выплеснется из берегов, но минет срок, и снова тишь и благодать. Однако после бунта белых хазар Великий каган решил проехать по главным городам — Итилю, Семендеру и Саркелу, чтобы там вознести жертвы подзвездному владыке. И скоро караван богоподобного, охраняемый конными разъездами, тронулся в путь.

На сей раз он скакал не один, как обычно (гарем, слуги и стража раньше ехала в отдалении), а с мальчиком Иосифом, и потому дорога была нескучной. В столицу умчались гонцы, чтоб предупредить народ, и когда сакральный царь въехал в город, граждане Итиля ждали его на площади, стоя на коленях и уткнувшись в землю. А у крепостных ворот встречал каган-бек.

Но что это?! Ходили люди взад-вперед, открыты были лавки, базары уличные и зазывалы кричали, словно в обычный день. Иные же лежали на мостовой, а возле них в каких-то утлых чашах курился сладковатый дым, который люди в грудь свою вдыхали и с поволокой на глазах валились, ровно трупы. И видя кагана, никто не падал ниц — напротив, кто-то спешил перебежать дорогу, будто он не небесный покровитель этой страны, а путешественник иноземный, до которого дела никому нет.

Давно не видел богоносный подобной городской суеты, с тех самых пор, как перестал торговать хлебом в своей лавчонке, и потому в первый момент недоуменно остановился, словно и впрямь был чужестранцем, впервые увидевшим на морском берегу колосс Митры с горящим факелом.

— Что это значит? — спросил он Приобщенного Шада, наконец опомнившись. — Гонцы предупредили, что я въезжаю?

— Да, повелитель! — подобострастно воскликнул тот и поклонился: после казни бунтарей он приобрел первоначальный облик.

— Отчего же народ на моем пути? Почему они торгуют, ходят, а не стоят на площади коленопреклоненно?

— Народ твой, о, всемогущий, стоит на площади! Как подобает!

— А это что за люди? Почему они лежат с открытыми глазами, надышавшись дыма? Средь них — элита, белые хазары?!

Смутился каган-бек.

— Сей дым, всевидящий, есть дым сожженной травы Забвения, коим услаждается лишь бог арийский, Род. А граждане ее купили у торговцев и воскурили, уподобясь богу. И ныне пребывают в забвении, то бишь коротают Время.

— Ужели мнят себя богами?!

— Да, богоносный, мнят, но богом Родом, а не Иеговой.

— А это кто? — вскричал смущенный каган, указывая на разряженных зевак, толпою шедших к ним навстречу.

— Се инородцы, Владыка! Они не граждане Хаза-рии, и потому свободны от закона.

Только сейчас Великий каган увидел, что улицы запружены не хазарами, а сбродом: мелькали лица белых булгар, кочевников, турок, славян, греков, людей с Кавказских гор и даже африканцев! И все несли мешки, корзины, тащили за собой верблюдов, мулов, ослов, нагруженных товаром, — чужой гортанный крик буравил слух!

И никто из них не дрогнул от смертельных мук при виде сакрального Владыки, поскольку никто не хотел смотреть на него и безбоязненно спешил мимо… Дикость! Хаос, которого не бывало даже при Булане!

— Как они здесь оказались?! — забывшись от гнева, крикнул богоносный. — Почему их не вышвырнут твои кундур-каганы и лариссеи?!

— Прости, о всевидящий! — взмолился Приобщенный Шад. — Ты дал закон, которым отменил работорговлю и рабский труд. Инородцы пришли в Хазарию, чтобы исполнять черную работу добровольно, пользуясь плодами свободы, но скоро им прискучил тяжкий хлеб. Успешно торгуя, они стали господами, и многие хазары, теперь работают на них. А для черного труда идут все новые и новые… Великий каган готов был крикнуть на него и ударить ногой в лицо, благо у стремени стоял, но вовремя вспомнил, чья воля, принесла Хазарии свободу и с кем он писал этот закон и подавил желание и гнев. Он распорядился, чтоб лариссеи очистили дорогу ко дворцу и дали возможность беспрепятственно проехать.

Сейчас же обряженные в доспехи и вооруженные железными палками городские стражники опустили забрала, чтобы случайно не позреть на богоподобного, и пошли прорубать проход сквозь инородцев. Поднялся ор и шум, сгоняемые с мест торговцы кричали, — что будут жаловаться кагану, что лариссеи нарушают закон и превращают единственную свободную страну в такие же, как все.

И того не видели, что сам высочайший законодатель находится рядом — стоит только поднять глаза и взглянуть на всадника, но никто не поднял, поскольку все эти люди жили свинским образом и никогда не видели неба.

Проехав расчищенными улицами к своему дворцу, он даже не остановился на площади, где опустить лица долу стояли его подданные — все вместе, черные и белые. Он устремился в домашнюю синагогу и, не снимая дорожных пропыленных одежд, встал на колени перед алтарем. Молился долго, страстно, просил вразумить, снять пелену с глаз — не искушение ли это сатаны, не чары ли, — но в ответ услышал троекратный стук, выразительно говорящий, что на все есть господня воля… Едва выйдя в зал, увидел каган-бека, очищающегося огнем.

— Ты продал тех бунтарей, что приезжали ко мне в летний дворец? — спросил богоподобный.

Дата добавления: 2015-08-27