— Не стесняйся, батюшка, отведай нашей пищи скудной, — предлагала старуха. — Перед дальней дорогой след тебе поесть добром. Не, обессудь, что уж есть… Баней смущала она чародея, а теперь и пищей искушала, да где ей было знать, что рохданиты питались сухой коркой, рыбцом и молитвами? И так, и эдак уговаривала его старуха — отказался Аббай. И тогда она покликала Гоя-гусляра, и тот, желая ублажить гостя, заиграл весело и самозабвенно. Однако чародей вмиг услышал коварство звуков — поклонило его в сон!
— Не время тешить слух, когда в Руси беда, — заметил он.
— Да уж, батюшка, — согласилась старуха. — И то правда… Не знаю, чем и угодить тебе, а угодить бы надо. Не то замолвил бы за меня словечко перед Великим Валдаем. Стара я стала, на покой хочу — не отпускает… Чем и подивить тебя — ума не приложу. От бани отказался, не ешь, не пьешь… — Вот если бы ты чудом подивила, — будто невзначай обронил чародей. — До них я большой охотник.
— Чудом? — затужила старуха. — Какие у нас тут чудеса… В ухе в тебя Знак Рода, ты бога ведаешь. А есть ли на земле что-либо чудесней этого? Мы же, сирые, на Пути живем и рыбам платим дань, и птицам всяким. О чудесах и не слыхали… Ну, разве что есть у меня Кикимора… — Видел я Кикимор…
Тут Гой-гусляр вдруг встрепенулся и сказал:
— Однажды я рыбачил, и рыбку добыл! Не простая рыбка — золотая!
— И это я слыхал, — отмахнулся чародей.
— Эй ты, безмудрый! — одернула старуха Гоя. — Прикуси язык.
Тот прикусил было, но вспомнил:
— А отчего море ныне волнуется? Ветра нет, а буря? И черный снег идет! Это ли не чудо?
Старуха батогом его огрела и заругалась, выталкивая.
— Про чудо спрашивает, дурень! А буря всякий раз, как только черная сила к Чертогам приблизится! Это ли невидаль, безмозглый? Сама природа отторгает мрак, вот и занепогодило! Изыди и не являйся мне более!
Изгнав Гоя, она заперла дверь и повинилась за него:
— Не обессудь уж, батюшка. На гуслях играет хорошо, потому и держу при себе… А чудо? Вот если бы ты в каменную вежу вошел, там бы позрел на чудо, подивился.
— Чему же там дивиться? — спросил Аббай.
— Мне-то нет туда хода, а кто бывал, говорят, полная вежа всяческих чудес. В подземелье так камнерезы есть,. Берут мертвый камень и делают живым. Вот, посмотри на мои запястья!
Она показала руки, но вьюны-запястья шевельнулись и спрятались в рукава.
— Занятно, — проронил Аббай. — Да подобных прелестей я видывал много на реке Ганга. Там не только из камня, но и из мертвой кости делают живые. А ты, бабушка, в кости не играешь?
— Где нам? — отмахнулась она. — И не слыхали про такую игру… Да уж, батюшка, не удивить тебя, если ты в самой Индии бывал… А злато — кузнецов ты видывал наших?
Аббай слегка оживился.
— Что они куют, твои кузнецы?
— Много чего. Они повыше камнерезов сидят, знать, к богам поближе. Возьмут огонь от Ра, и по лучам к ним золото течет. Как натечет довольно, тут кузнецы тонкую нить выковывают и узорочья плетут. Нам, темным Гоям, мнится — чудо!
— И это я позрел у арапов, — признался чародей. — А кто выше кузнецов сидит?
— Выше-то? А выше — божьи холопы, — потеряла интерес старуха. — Зовут их Правь. Мы вот на земле сидим, Пути бережем, дань платим — они там в поднебесье в безделии и неге. А мы ведь сутью-то одинаковы. Сам посуди, батюшка, справедливо ли устроено?
— Да уж, не справедливо, — поддержал Аббай, однако встрял гусляр: выбитый старухой из терема, он пробрался через окно и, прячась, подслушивал.
— Полно вам горевать! — сказал Гой. — Я тебе, баба старая, давно сказал: жизнь наша благодать, если богов не судить, не искать лучшей доли и принимать свой рок.
— Это голос мудреца! — заметил чародей. — Скажи-ка мне, рассудный, бывал ли ты у Прави?
— Бывал, как же не бывал, — вздохнул гусляр. — Да что толку? Был безмозглый, а стал еще дурней. Живу уж триста лет, но рока своего не изведал. Иной раз думаю — кто я? Куда иду, зачем?.. Увы, тьма перед очами. А ведь ока только два! А там, у Прави, недавно дева приблудилась. Вот уж мудра! Все зрит, все ведает и знает, что ни спроси.
— Уж так и все! — заспорила старуха и дернула Гоя за хохол. — Сколь было говорено — не встревай, когда я речь веду с достойным гостем. Позри, у него вон серьга! Знак Рода! Не то что мы с тобой… — Всю жизнь молчу, — обиделся гусляр. — Только петь дозволяешь, а мне иногда слово сказать хочется. А дева эта вещая, ей-ей!
Старуха стала утешать рохданита:
— Не серчай, батюшка. Этот Гой сболтнет лишку, но так он добрый молодец.
— Между тем еще она красна и лепа! — опять вмешался гусляр. — Однажды невзначай я поднялся в Белую Вежу на самый верх, а там она! А из очей — слезы… Старуха опять схватила батог — и по бокам Гоя.
— Сколь было говорено — не смей ходить на самый верх! Смотри, что выдумал — слезы! Правь никогда не плачет. Чего ей плакать-то от вольготной жизни? Это мы горе мыкаем да ревьмя ревем… — Ну-ну, продолжай, — вдохновил рохданит гусляра. — Это мне интересно слушать!
— Ох, батюшка, не слушай Гоя, — заохала старуха. — Наврет с три короба и оком не моргнет. Ведь он гусляр-сказитель, а они, бывает, такого напоют — со стыда сгоришь.
— Дай же мне молодца послушать! — взмолился чародей. — И я не слышал, чтобы Правь слезы лила! Гусляр воспрял, глава загорелись.
— Сидит и плачет! Я спрашиваю, чего ты слезы льешь, пресветлая девица? Да есть ли на свете такое горе, что могло бы омрачить твою прелесть? Она мне отвечает: «Да как же мне не плакать, добрый молодец? Посмотри, как кровоточат умой ноги!» — и показала мне босые ступни… Позрел я, и душа перевернулась. А дева мне: «Ах, славный Гой! Ах, сердечный юноша!
Ах, красный молодец! У меня душа изъязвлена еще сильнее, чем ноги. Ведь Путь мой острее ножа, едучей соли. Вижу я, ты Гой мудрый и лекарь сведомый. Так поврачуй мне ступни и душу». Вот как!
— Где же такой Путь? — оживленно спросил чародей. — И куда он ведет?
— Да нигде! — засмеялся гусляр. — В том-то и дело!
— Как нигде?
— Нигде, это значит, между землей и небом… Да в этом ли суть? Ведь душа изранена, ноги вкровь изрезаны!.. Я деве говорю: «Права ты, молодица, я лекарь знатный и могу язвы лечить, душу врачевать. Бывало, саму богиню Мокошь пользовал!» — Ой, не ври-то! — вмешалась старуха. — Будет гостя обманывать!
— Ужель ты не знаешь? А когда Мокошь на борону наступила и ногу поранила — кто лечил?.. То-то! Дева на меня посмотрела и молвила с радостью: «Пригож ты, молодец, и люб мне. Излечишь раны и замуж позовешь — не откажу».
— Врет как сивый мерин! — возмутилась старуха. — Придумал все! Я хоть в веже не была, но видела эту деву. Горда и крутонравна. И более ничего. На что ей такой остолоп и олух? Знатный лекарь!
— Известно, не знатный, — согласился гусляр. — И вовсе уж не врач. Придумал… Но моей вины нет! Я взглянул на нее, а уста сами заговорилизапели. С уст-то какой спрос!.. Потому я не стал пользовать деву, а сказал, что она сильнее меня, потому что живет в самом поднебесье Белой Вежи. Оттуда же есть прямой путь на тропу Траяна. Говорю, открой вон дверцу и ступай. А на тропе Траяна есть трава такая, поброди по ней босой, и все вмиг заживет. А чтобы душу врачевать, следует лечь на тропе и запах цветов вдыхать. Только глаза закрыть, чтобы целебный дух через очи не стек обратно в цветы. Так вот и научил ее… А дева мне сказала… — Это и есть трава Забвения? — спросил Аббай.
— Какая же еще? Другой там не растет… — А разве ее нет на земле?
— Как нет — есть, — отмахнулся гусляр, погруженный в воспоминания. — Везде по Руси… Кукушкины слезки называется,.. Мне дева и сказала: «Ах, юноша! Мне нет Пути по тропе Траяна… Да если бы и был, то не излечат меня травы, поскольку нельзя мне и на миг закрыть глаза. Я должна всегда смотреть и всюду…» — Ой, беда мне с тобой, — вздохнула старуха. — Не зарься на эту деву. Дурак-дурак, но можешь подумать: кто ты, а кто она?
— Она? Она мне люба, — опустил глава гусляр. — Не отвращай меня, старая, лучше сватов пошли. Или сама сходи.
— На что тебе жена? — ревниво заругалась старуха. — Сам голопуз, ума нету и стоишь ты на Пути, птицам дань даешь!
— Все равно бы сапожки ей справил, чтоб ног не язвила… И душу поврачевал бы… — Ты бы еще Рожаниц посватал!
— А кто еще возьмет ее? Среди Прави достойного ей нет.
— Это верно, там нету! — подтвердила она. — Но и ты не гож. Беда мне с вами, Гои. Вам в жены богиню подавай! Или такую сыщут — упырь, а не жена… Послушай старую: чтобы детей рожать да мужа ублажать, жене довольно и двух глаз. У нее же — три! На что тебе глазастая жена? Bqebhdy» баба — да жена ли?
— У этой девы три глаза? — не скрыл любопытства и нетерпения Аббай. — А где же третий?
— Где-где… Во лбу! — старуха была недовольна. — Как взглянет — не только мужа, но и черную силу всю насквозь видит.
— Нельзя ли на нее взглянуть? — спросил чародей. — Должно быть, она и есть чудо.
— Ужели ты трехоких не видел? — изумилась старуха. — Вот так нашел чудо… На реке Ганга трехликие девы есть, поди, видел.
— Далеко ли Белая Вежа? — напирал Аббай. — Хочу посмотреть! Уважь, бабушка, покажи!
— Вежа-то недалече, но буря черная на улице. К тому же мне туда и не войти… Если вон гусляр тебя сведет? Этот всё ходы знает!
— Сведу! — обрадовался Гой. — Что мне буря, когда хочется еще разок посмотреть на нее. Чудо она! И нет на свете иных чудес!
Оставил Гой свои гусельки и повел Аббая сквозь бурю к Белой Веже.
А черный ветер бушевал над морем и над сушей: там волны зверились, здесь дыбилась земля, и дерева ломались, как быльник. Чем далее вел гусляр чародея, тем гуще становился мрак, и вот настал час, когда пропал свет и воцарился мрак. Ни зги не видно! Тяжелый черный снег окутал все пространство. Но вот впереди засияла Белая Вежа, подпирающая небо — камень светился во тьме, словно изнутри раскален был или пронизан невидимыми лучами. Гой обошел вокруг и опечалился.
— Не войти нынче, видишь, ни окон, ни дверей не стало. Все закрылось. Знать, зловещий чародей бродит окрест.
Рохданит обследовал все стены у подножья, обстукал камни, прощупал стыки между камней и не отыскал лазейки. Причудливый свитый узор, словно кольчуга, охватывал Белую Вежу и был непробиваем. Но только не для рохданитов! Где невозможно между двух камней иглы просунуть, там всякий рохданит, подобно тлетворной сырости, проникнет сквозь гранит. Дай ему только срок, чтобы каменную толщу пропитать собой. На всякий оберег, на чудотворный знак есть сила тайная — знания Каббалы. Обережный узор потеряет свою суть, если искусной рукой будет изменен либо исправлен. Если же исправить невозможно, след замарать его и распустить молву, что оберег этот — ложный, и что известны ныне иные знаки, способные восстать против нечистой силы. Народы Ара на сомнения были горазды. Если на вечерней заре среди них смуту посеять, то к утренней уж и урожай созреет. Придут с поклоном и с дарами, и труд весь — дары принять и научить безмудрых, как уберечься от черной силы и какой начертать обережный знак.
Земля народов Ара от веков Траяна не знала бы смут и была бы недоступной рохданитам, как Индия, если бы не властвовала стихия разума. Здесь мед.мешали с дегтем, здесь, созерцая малое, искушались великим; были тварью, да, затая гордость, измыслили себе судьбу Творца. И если в этот век не остудить огня славянского и не прервать Пути, питающие дух, к Ра мольники в веках прославятся и потрясут весь мир, с таким трудом завоеванный. Но если они смирят свой буйный нрав и укротят стихию разума, счет времени в мире пойдет не от сотворения мира богом Иеговой и даже не от рождения Христа — даждьбожьи внуки примут свой календарь и вновь станут жить по нему.
А миром правит тот, кто движет Время!
Так поразмыслив, рохданит стал озирать узор на стенах. Рукой камнереза водил не жесткий разум, а стихийный нрав, и не могло быть, чтобы этот гордец соблюдал каноны обережного знака. Возомнив себя творцом, он должен был прельститься красотой и отдаться воле безрассудства. И в тот час же раскованная рука родит не оберег — бессмысленный узор, чтобы утешить око. И лишь канон — незыблемый устав, изложенный в Талмуде, — способен уберечь от искушений. Все истинно и верно, где есть Закон; где красота — там ложь! Невозможно, что тварь, исполнясь ложного вдохновения, могла творить сакральное. Славяне не ведали Закона, и потому их губила стихия! Магический узор в тот час же обратился в прах, как только камнерез увлекся и переступил заветы древних знаний, унаследованных от дедов: диковинные звери, сплетясь rek»lh, повсюду дрались и источали страх. И лишь в одном месте по воле камнереза они смирились, скрестились лапами и обняли друг друга, чтобы не биться, а любить.
Аббай ударил посохом в это место, и весь сакральный узор обратился в прах. Стена разверзлась! И снова затворилась, пропустив рохданита. Гойгусляр, оставшись за стеной, взывал:
— Ты где, путник? Куда ты сгинул? Ужели буря унесла?., В глубоком подземелье мерцали светочи и многократно отражались в стенах, блистающих огнем, словно в зерцалах. Из земных недр доносился гул, будто от речного потока, но не вода стремилась из глубин — там плавилась земля и варился камень. Этот огненный котел бурлил и изрыгал огонь, однако расплав, излившись через край, тотчас же укрощался другой стихией — водой — и обращался в лучистый белый камень. Но он был мертв, пройдя огонь и воду, и оживал тогда, когда подвергался третьей стихии — руке камнереза. Земная плоть перерождалась в божественную суть и обретала силу.
Рохданит мог бы сейчас нарушить ход вещей — остудить лаву, взмутить белую воду или затупить резец, но у него была иная цель. Он устремился вверх и очутился в кузнице. Здесь в окна не свет вливался, а золото, и от него истомился Аббай, спеклись уста и веки огрузли. Здесь наковальни источали свет, блистали молоты и клещи, а солнечное пламя выжигало глаза! Не золото ковали здесь, а плоть светила Ра, чтобы разнести потом его частицы по всем землям народов Ара. Здесь всюду витал сакральный дух — земное соединялось с высшим.
Покуда рохданит ступал через горнило кузницы, пропитался золотом и отяжелел. Ноги не слушались, руки не поднять, и уж не только плоть, но и одежды обратились в золото. Один миртовый посох оставался легким и вел его все выше и выше, не позволяя разум заковать в металл. Ступив в пределы Прави, он именем сакральным окликнул бога Яхве и попросил помощи, ибо здесь рохданит становился бессильным.
Перед ним была дверь, выводящая на тропу Траяна!
То ли гул подземной варильницы, то ли кузнечный гул заглушили его голос, или отсюда не слышны были молитвы господу — не отозвался бог. Яхве имел два сакральных имени — одно состояло из двенадцати звуков, другое — из сорока двух. Их знали только рохданиты. Стоило произнести любое из них — и не нужны были молитвы, поскольку они отворяли слух всевышнего. Без божьей помощи чародей не в силах был одолеть последние ступени перед дверью, и тогда он позвал господа вторым именем.
Заветная тропа была у ног. Перед ним открывался путь не только в Чертоги Рода, но во весь мир божеств народов Ара. Никто еще из рохданитов не поднимался так высоко и никто не видел тропы Траяна, однако всякий стремился отыскать ее, ибо этот неведомый Путь являлся венцом небесных Путей.
И на второе имя не отозвался бог!
Зато явилась ему дева — во лбу ее сияло всевидящее око!
— Что ты ищешь в Белой Веже, чародей? — спросила она.
— Выход, — едва ворочая языком, проговорил Аббай. — На тропу Траяна.
— Он здесь, за этой дверью, — бесхитростно проговорила всевидящая.
— Открой мне дверь!
— Открыть не мудрено… Но осилишь ли ты эту дорогу?
— Я рохданит Аббай! Мне все пути подвластны… Трехокая отодвинула железный засов и отворила дверь.
— Ну что же, ступай.
С трудом он приблизился к двери и ступил через высокий порог… И рухнул в бездну! Разум помутился… Когда же рохданит очнулся, то осознал, что он уже не в человеческом образе; он — черный камень на берегу светлой реки Ра. Миртовый посох его обуглился и тоже окаменел… И словно рок, над лежащим камнем склонилась старуха, постучала клюкой о каменный бок.
— Что, батюшка Аббай, позрел на чудо? Должно, позрел, — коварная старуха вздохнула. — Говорила тебе, попарься в баньке. Нешто пристало mel{rnls по небесным Путям ходить? А отпарил бы грязь-то, так бы и прошел. Бывало раньше и зловещие.чародеи тропой Траяна хаживали, но только после бани.
Тяжелый камень заскрипел, погружаясь в речной песок.
— Все равно достигну ваших Чертогов… Дай только срок, старуха!
— Уж дам, чего не дать? — промолвила старуха. — Срок тебе будет — вечность. Как минет она, так встанешь и пойдешь. Хоть по земным тропам, хоть по небесным.
В тот час над камнем склонилась ясновидящая дева и вынула из уха серьгу — Знак Рода.
— Ты похитил Знак, — сказала она. — Мне надобно вернуть его.
И каменный болван — суть юдолище — до пояса погряз в песок.
— г Знак — дар от князя!
— В дар, чародей, приносят, чем владеют, — согласилась дева. — Коня, раба или шапку. Детина не ведал, чем владеет, и подарил тебе свой род. Каким бы ни был он, род — божий дар. И потому в Руси дареное не принято дарить. Ты обманул детину и отнял Знак. Но все равно не жди удачи. Серьгою можно завладеть — не завладеешь роком. Кому дарован Знак, тот бога ведает, Владыку Рода. А ты его не ведал.
— Я ведаю иного бога! — глас каменный взбуравил небо.
— Коль ведаешь — молись, — трехокая ступила на путь незримый, меж небом и землей. — Пусть он тебе поможет. А нет — лежать тебе на месте сем, покуда светит Свет.
— Глупцы безмудрые! Профаны! — вслед ей кричало юдолище. — На свете изначальна Тьма! Ей неподвластно время!
О, буйство! О, необузданная страсть, творящая неправду! Кто пробудил вас — пусть все к тому оборотится. Кто яму ловчую копал — пусть сам в ней издохнет. Сгори, накликавший пожар, уйди на дно, призвавший бурю. Кто меч поднял — пусть сгинет от меча!
Лишенный божьего Знака безродный Святослав оставил все заботы, забыл престол и мать свою, бояр, воевод, престольный град и отчину.
А в иной час не помнил и себя, изумленно восклицая:
— Кто есть сей детина? Как мне имя?
Отринув княжью суть, утратив светлый разум, данный от рождения, изроченный князь собирал по Руси потешное войско, чтобы идти походом на реку Ганга, и развлекался тем, что бесчестно брал себе наложниц — красных дев. Где силой, где посулами, сначала взял ближайших — сенных девиц, поварих, служанок, да не утешился, а лишь во вкус вошел, стал хитрости творить. Своих холуев разослал по Киеву, дабы в удобный час похищали бы ему красавиц родовитых, и те в короткий срок двух боярышен ему примчали и тайно в покои привели. На целых три месяца вдруг исчез детина, с младыми девами резвясь на ложе. И мать его, не видев воровства сего, чуть успокоилась, мол, унялся князь, но когда прознала, сын заявил:
— Се мои жены! Коли не веришь — сама спроси! Она спросила, да боярышни-то уж брюхаты были обе! Ей и приятно — внуки будут! — к сему ж, познав отцовство, возможно, образумится детина.
Да тщетно все, коль черная душа. Боярышни ему прискучили, и он вновь ловлей занялся; княгиня пыталась увещевать его, отворотное зелье подливала в питье, но детина смеялся и просил матушку отдать своих молодых приживалок и прочих дев, что при дворе были. Дескать, простые девки больше по нутру, с родовитыми беда, бояре то бьют челом княгине, то грозят. И потому княгиня велела челядинкам сидеть взаперти и не являться на мужскую половину терема. Однако похотливый отрок изловчился и похитил самую красивую девицу — ключницу Малушу. Когда же мать потребовала вернуть ее, ибо вместе с девицей похищены были и ключи от всех замков, то детина заявил:
— Малуша теперь мне третья жена! Жену не отнимешь. Ключи возьми.
Покуда он творил подобное при тереме, в Руси было покойно. Лишь молва по Киеву летала, что князь-детина до дев большой охотник. Беда ли }rn? И урон был невелик: утешит плоть да усмирится, а что берет не родовитых — вовсе благо, ведь не кичится родом своим и светлостью, не брезгует простыми девами. Знать, будет народный князь! В какое бы чрево ни посеял семя — семя княжье! И дети будут — не холопьи дети, а княжичи: кому не честь с князем породниться?
Меж тем и в самом деле детина-князь отцом сделался: боярышни, похищенные холуями и ставшие женами, одна за одной через короткий срок двух сыновей понесли. Иному б только в радость, он же не захотел даже взглянуть на своих наследников и долг свой выполнить сакральный — дать имена им, а значит, и судьбу. Только рукой махнул:
— Я сам дитя! Мне мало лет еще…
А посему княгиня взяла долг этот на себя и нарекла: того, что был постарше — Ярополком, помладше — в честь тезоимца своего Олегом.
Так все и попустили князю, не взыскав за распутство, поскольку детина не волен был брать жен и наложниц, пока на боярском совете не кликнули ему водимую жену иль сразу несколько жен, от которых князь должен род свой продлить. Не пристало же бросать семя на пустыри и невозделанные нивы. Все пожрет чертополох, погубит на корню и изведет светлейший род.
— Что я все в терему сижу? — в великой страсти однажды воскликнул детина. — Мне Аббай говорил: «Чем более жен у мужа — тем более славы. Чем краше гарем, тем шире молва. Придет час, когда о русском князе во всех землях узнают и всякий государь почтет за честь отдать свою дочь!» И снова разослал он своих тиунов по Киеву, чтобы высмотрели красных дев в жены и немедля привели бы в терем, да уж не тайно, а средь бела дня. Послушные холуи разлетелись по городу, и познали киевляне нрав молодого князя!
Ор стоял и великий плач! Кто сам невесту давал, желая потрафить детине, ту девицу не брали, ибо настоящая добыча тогда, когда с боем захвачена. Потому тиуны врывались в те дома, куда их не впускали, соблюдая обряды и родовую честь.
— Что замыслил князь! — возмущались честолюбцы. — Коли невесту ищет, путь учинит смотрины. А потешаться над дочерьми и князю не позволим! Виданное ли дело на Руси, чтобы наложниц брали ранее, чем жену, да не по доброй воле, а будто невольниц? Не пустим! Не дадим! Наши роды от рождения вольные!
В один дом вломились тиуны, в другой — везде встречали немилостью, а то и с мечом. Поэтому улов был небогатым — отбили всего-то одну девицу, дочь боярскую, и больше возмутили Киев, словно медведи пчел в борти. Но и князя ввели во гнев.
— Со всего Киева только девицу взяли?! Ужель оскудел град на красный товар?
— Не оскудел! — винясь, кричали холуи — Полно и дев, и жен-молодиц, да видит око — зуб неймет.
— Слово мое сказали, что я хочу взять?
— Сказали! И грозили! Не вняли киевляне! Детина потряс кулаком:
— Ужо вот сам возьму!
Не печенежины позорили город, не иноземец лютовал, меча огонь и стрелы повсюду — сам Великий князь обернулся супостатом и обрушился на свой стольный город. Во дворах, где красный товар стерегли пуще глаза, стал он вершить скорый и страстный суд.
Очи бы не глядели, как глумился князь над своими; немтырь бы побрал, чтобы не слышать воплей и стонов! Строптивых домочадцев вязали за выи, словно рабов, и бросали в ноги детине. Он же, невзирая на высокие роды, сек плетью, наезжал конем и по грязи волочил. И спрашивал при этом:
— Отдашь свою дочь? Не побрезгуешь князем?
Мало кто сказал «отдам», все более поносили князя или рассовестить пытались, вразумить. А то по малолетству попускали князю и негодовали молчанием княгини. Спросить бы с нее, почему отрок такой разбой и неправду учинил? Почто зорит дома, позорит роды и силой берет дев и женок? Да князь ли сей детина?
Дерзкие речи киевлян еще больше взъярили лихоимца.
— На Руси я правлю! Во всем моя власть! Не смейте перечить, ибо все вы — рабы мои! Придет час — всем миром стану править!
— Поплачем от такого князя, — молвили в тот день по Киеву. — Мать удержать не в силах, бояре безмолвствуют — придется самим за себя постоять!
Пока Святослав брал наложниц, народ сбежался к терему, думные бояре, старейшины родов ударили челом:
— Укроти руки своему сыну! Избавь от лютости! Не то сами укротим!
— Хотите, чтобы я против сына пошла? — спросила их княгиня. — Что же, пойду. Поскольку за вами правда, и мне не пристало смотреть на этот позор!.. Но ладно ли будет? Что станет на Руси, коль мать поднимется на сына? Подобной свары в наших землях еще не ведали. Зароню искру — завтра пламя вспыхнет.
— Да сын ли он тебе? — вновь усомнились думные. — Не обманулся ли Претич? Молва в народе есть: подменили князя!
— Сын, бояре! — горько воскликнула она. — Вы мои клятвы слышали… — Твой сын, княгиня, от Рода носил серьгу — Знак божий, — вступил тут Претич. — Где ныне обережный знак?
Пришлось княгине признаться, что Знак Рода похищен зловещим чародеем. Бояре переглянулись между собой и вовсе исполчились.
— Не князь он нам, этот детина!
— На что нам безродный? Не признаем его!
— Ты нами правь! Вот наше слово!
— Пока божьего знака не увидим у Святослава — не примем его!
— Не обессудь, княгиня! — заявил подручный боярин Претич. — Верно ты сказала: против сына тебе не след стоять. Вашему роду отпущено землей править, нашим родам — подправлять. Коль в ладье один кормилец и нет гребцов, через море не переплыть. Мы детину проучим! Нам суд над ним рядить!
Правы были бояре!.. Да застонало материнское сердце: ужели согласиться и отдать сына на их суд?
К тому же Святослав рожден по воле божьей, и Владыка Род от своего сердца отнял плоть, чтобы дать Руси светоносного князя. Возможно ли, не спросясь небесного отца, отдать дитя на суд земной? Чем обернется ее слово — бедой или благом? ч — Ты сказал, судить, чтобы проучить Святослава? — уточнила княгиня.
— Нельзя попускать ему, матушка! След проучить! Чтобы зарекся он зорить отчие земли и древние роды позорить, — заявил подручный боярин Претич. — Видим, не сладить тебе с сыном. Дай его нам на суд!
Не смея поднять головы, боясь возмутить Небо, княгиня проговорила:
— Быть по сему… Творите свой суд. С одним кормилом добро по небесам плавать. А по земле — не обойтись без гребцов. Запомни, боярин: если хоть волос с его головы упадет — в тот же миг лишишься своей.
— Запомнил, княгиня, — проронил Претич.
Оставив удовлетворенную толпу на улице, она вошла в терем, затворилась в покоях и затеплила огонь на жертвеннике Рода. Кумир славян засветился, и княгиня возложила жертву — горсть травы. Благостный дух разлился по палатам, полегчало тело и просветлели мысли. Сладкий дым травы Забвения окрылил ее, притупил боль и отмел сомнения — надежда зародилась в сердце. Она в тот же час послала гонца, чтоб выведал, где Святослав и что с ним происходит. Судилище киевское было в дубовой роще, и боярский суд проходил в тайне. Никто не мог приблизиться и послушать его ход под страхом заключения в сруб, однако посыльный княгини, сведомый пластун, умеющий отводить глаза, пробрался в рощенье и вернулся возбужденный.
— Ратуй, княгиня! Боярская измена! Сивобородые схватили Святослава, свели в дубраву, и, привязав к деревам, судят! А верховод — твой подручный, Претич!
— Ступай и слушай, — спокойно велела княгиня. — Ас вестью не задерживайся.
Княгиня воздала кумиру — летучий дым хмельной воскурился над рощей. Род светился и принимал жертву, но тревога уж не оставляла сердце. Почудилось, в покоях потемнело, ровно набежала туча и покрыла солнце. R»j и минул этот день, без вечерней зари, и ночь ей казалась бесконечной. Едва дожила она до утра, но увидела лишь серый рассвет: омраченное солнце не явилось очам. Это был дурной знак. А к полудню примчался гонец — страх исказил чело.
— Ты в тереме, а над сыном твоим учинили потеху! — сообщил он. — На белого коня хомут надели, прогнали вокруг черного столба, чтобы вспотел. И князя потом через сей хомут протащили, как оборотня!
— Что же еще? — даже не вздрогнула княгиня.
— Корежит теперь князя… Бьет лихорадка. Распяли меж дерев и держат так. А он то стонет, то орет и рвет канаты морские.
— А бояре судные?
— Они припоминают все, — потупился гонец. — Что позорил древлян и города пожег, что Русь позорит, рать собирая супротив народов Ара. Что произвол чинят… — Довольно! — оборвала княгиня. — Ступай назад и слушай.
— Княгиня, боюсь, что…
— Ступай! —.прикрикнула она и, скрепив сердце, тая страсть, вновь встала перед кумиром. Но что же стало с ним?! Сияющий болван омрачился, зловещая тень покрыла его светлый лик. Тотчас за окном ей почудился крик сокола! Она растворила окно и едва успела отпрянуть: трезубец птицы летел ей в лицо, нацелив когти в грудь, а хищный клюв — в глаза. Да промахнулся сокол, ударившись о стену, пал, словно брошенная в азарте шапка, и, кажется, издох!
Она присела подле птицы и протянула руки, чтобы поднять, но сокол шевельнулся, встал, оправил крылья.
— Дарина, — то ли позвал, то ли простонал он человеческим голосом.
Она забыла свое первое имя, и вначале дрогнула.
— Как ты назвал меня?..
— Ты сына предала суду бояр… Я выклюю твои очи!
— Теперь тебя признала, мой сокол… Но выслушай меня! — взмолилась она к птице. — Твой сын изрочен! По вине моей… —.Молчи! — прервал ее сокол. — Немедля возьми Святослава от бояр. Они его погубят.
— Я лишь желала проучить…
— Наукой станет смерть!
И вдруг горькая обида сдавила сердце княгини.
— Где ты ранее был? Когда я, незрячая, мыслила вскормить светоносного сына?.. Почему ты никогда не прилетал? Не открывал мне очей на зловещего чародея? А я сама внесла его в терем!
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 100 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |