Сергей алексеев - Аз бога ведаю! 14 страница

В тяжкой кручине умолк Свенальд, и угасла его мимолетная радость. Тем часом на корабле северного гостя вздулись ветрила и ударило медное било — миг отплытия настал. И лишь тогда спохватился старый наемник, стряхнул каменную пыль с лица и подал мореходу кожаный мешок с золотом.

— Как его имя? Один?.. Ему никогда не воздавал треб. Так возьми вот и воздай. Коль он мой бог — знать, он то помнит обо мне. Пусть призовет Меня, когда пробьет последний час, и пусть дозволит хоть одним оком позреть на отчий край. Всю жизнь ратился я за злато, а ныне любо мне уразуметь, достойно постоять мечом за землю отчую? Достойно ли за нее смерть принять? И стоит ли злата? А может, выше? Может, нет цены?

— Мне жаль тебя, изгой, — промолвил гость. — А Одину воздам, ступай же с миром.

Свенальд сошел на берег, и в тот же час корабль отвалил с попутным ветром. И скоро угас за далью, как угасает день, потом и вовсе растворился. Наемник старый, проводив судно, до темна еще бродил вдоль Anphweb» взвоза, но более уже не нюхал кораблей, не слушал чужих наречий. Его рок безродности был тяжелым, как палица, и так же разил до смерти. Не переломить лук стрелой, плетью обуха не перебить, а из дорожной пыли не испечь хлебов — все будет камень… Уж в сумерках Свенальд поднялся в город, с оглядкой постучался в ворота своего двора. Отворила ему старуха-служанка, поклонилась.

— Ах, батюшко Свенальд! Дружина твоя к полудню возвратилась, а тебя нет и нет… — Притомился я?

— Чай, баню истопить?

— Я после брани не моюсь! — отчего-то разозлился Свенальд. — След бы запомнить… — Почто же, батюшко? — смутилась старуха. — Хоть пыль бы смыл, да пот… Да кровь-то — эвон!

— Поди прочь, старая дура! — прикрикнул он. — Полсотни лет учу тебя, учу — все проку нет!

— Ой, батюшко! Забылась я…

— Забылась… — проворчал. — Да постарела ты! Ума уже не стало!

Кровь супостата была не грязь, а суть спасительная сила. Брызгая и плескаясь на доспехи и одежды в тесной битве, горячая, насыщенная жизнью, она впитывалась и врастала в тело, давая жизнь и силу. Чем более проливалось ее на витязя — тем дольше жизнь продлялась, и потому Свенальд так долго жил на свете. Только в Руси вот уже сотню лет, а пришел сюда с Руриком уже матерым.

Он достал монету, позрел на голову царя чужого и подал служанке, сдобрился — привык к безмудрой девке: по летам-то она младше вдвое… — Покличь мне слепого купца. Скажи, я пришел. Довольная подарком, старуха зашептала:

— Сдается, не слепой он! На торжище позрела… — Зови, старуха! — прикрикнул Свенальд. — Мне недосуг слушать твои речи.

— В сей миг! — она засуетилась. — Испей покуда кваску, али пива — все поспело… — Допрежь коня поставлю в стойло. Поэтому купца пришли в конюшню.

Служанка убежала, а он своей рукою расседлал коня и железной щеткой стал чистить шерсть. Белый конь был в крови и соли, все это высохло, спеклось — корою взялся конь, как древо. Однако под железом и кровь, и соль — все обратилось в пыль и облетело наземь. Се было худо, если человечья кровь врастала в лошадь. Не силу конскую давала, а человечий разум, и тогда верный боевой товарищ взвивался на дыбы, стонал, хрипел и плакал, не желая нести витязя в самую гущу битвы, а бывало, и с ума сходил… Волосяной щеткой он выгладил и выласкал коня от губ до хвоста, от холки до копыт. И когда шерсть стала мягче шелка, он костяным гребнем расчесал буйную гриву, распутал челку и принялся вытряхивать и рвать из недр хвоста репьи, собранные с разных земель. В тот час на Свенальдов двор тенью проскочил слепой купец. Белками двигая, он вытянул руки.

— Ты где, Свенальд?

— Поди сюда… слепой.

Тот приблизился на голос, взмахнул седой бородой — будто поклонился, но не согнул спины.

— Имеешь что-то сказать мне, храбрый витязь?

Свенальд раздирал хвост — сколько же репья по русским землям! Каким путем ни поезжай — везде пристанет и незаметно врастет в плоть, как кровь супостата, но не долголетье принесет, а суть насмешку, коль спутает, что конский хвост, что человеческий разум… — След получить с тебя, купец.

— А справил службу? — ласково спросил слепой. — За княжью голову ты получил сполна. Но кто мне докажет, что князь Мал женился на княгине Ольге? Ведь уговор был — сочтемся после свадьбы.

— Свадьбе не бывать, — выпутывая репейник, пробурчал Свенальд. — Но желая сотворить ее, я понес урон.

— Мы платим по Итогу, — тихо засмеялся слепой. — А ты не выдал g»lsf красну девицу… Репейник прошлых лет так набился в хвост, что уже не расчесать. Похоже, судьба этому коню со спутанным хвостом уйти в могилу.

— Я вел счет урону, — не слушая слепого, сказал старый наемник. — Сын Лют по хитрости княгини отправлен неведомо куда и, верно, сгинул. А с ним было дружины пять сот. За Люта — меру злата. За дружину на весь меч.

— Но уговор был!

Свенальд оставил хвост и жесткой рукой схватил бороду купца: мягкая борода, расчесана, ухожена, без сора и репьев.

— Урон понес, когда служил тебе! Плати! Принес ли злато? — он приподнял купца, оторвал от земли. — Что, слепошарый? По тяжести твоей, должно, принес… По уговору за урон воздашь!

— Пойдем в мою лавчонку, — заворковал слепой. — Там и воздам. С собой мало злата, один кошель… — Нет, долгогривый пес! Здесь нанимал меня — здесь и желаю получить.

— Так отпусти! Я заплачу сполна, хоть условились мы по итогу… — Плати в сей же миг!

Трясущейся рукой слепой достал из-под плаща кошель тяжелый и меру — кубок для игры в кости. И зазвенело злато! Однако же Свенальд сорвал с головы шлем — то был единственный случай, когда он обнажил голову и лоб с клеймом.

— Вот моя мера! Ты ее знаешь!

— Ей-ей, разоришь меня! — заохал слепой, в шлем всыпая золото. — Разве это шлем? Это же пивной котел! Ума не приложу, зачем наемному витязю иметь такую великую голову, как у Сократа? И малой достаточно, чтобы махать мечом… — Теперь отвесь за Лютову дружину, — невзирая на ропот гостя, сказал Свенальд и соорудил безмен: подвесил на плетке дротик, к наконечнику привязал меч, к тупому концу — пустой кошель. Слепой достал еще кошель, поболе первого, насыпал золота, не обронив ни одной монеты, но меч перетянул.

— Сыпь еще!

— Мой безмен показал меру! — заспорил гость. — Мне давно известно, сколько весит твой меч. Я трижды взвешивал!

— А ты позри на мой! Он показывает — мало.

Слепой ощупал дротик и меч тряся щеками, отвязал кошель от пояса, добавил с неохотой. Свенальд собрал все золото в один мешок и бросил его в ясли со свежей травой для коня.

— По твоей милости я дани лишился. Теперь взыщу с тебя за дань. Урон есть урон! По договору плати вес двух мечей!

— О, проклятый варвар! — вскричал слепой, однако под плащом нашел еще два кошеля. — Отдаю тебе, что имею за труды свои! Тут все, что есть. Вес одного меча.

— А мне потребно два веса! — невозмутимо проговорил Свенальд. — Сын Лют с дружиной тоже от древлян кормился.

Сжелтели белки купца, однако он отмерил золото и стал взвешивать, заворчал со слезами в голосе:

— В прошлый раз твой меч был легче… — Он кровью напитался, — пробурчал воевода, упрятывая золото. — Теперь я получил сполна. Ступай же прочь. И более не являйся.

И взявши гребень, принялся старательно расчесывать хвост. Слепой же не уходил, вращая белками, выказывая недовольство, вдруг погрозил пальцем:

— За разбой тебя бог накажет! Все отнял у бедного несчастного купца!

— Нет надо мною бога, — вздохнул Свенальд, — А злата у тебя еще довольно. На самом деле твоя утлая плоть весит вдвое легче, а ты еще тяжелый… Не искушай меня, ступай, покуда не отнял. Ведь я хоть и варвар, да безбожный… — Придет и твой час! — пообещал слепой. — За все тебе воздается. Твой бог Один спросит за грехи. Он все видит, хоть ты и не признаешь qbnecn господа. Придет твой судный день.

Свенальд вдруг оставил гребень и подался к слепому:

— Мой бог — Один? Ты знаешь это?.. Я слышал его имя сегодня. Посмотри мне в лицо. Может, скажешь, откуда я? В какой стороне земля моих отцов?

— Я слепой!

— Довольно лгать-то мне! — старый наемник встряхнул купца — зазвенело золото. — Отвечай! Где моя сторона? Где род мой, племя?

— Твой род разбойники! — дерзко ответил слепой. — Племя лихоборов. Не зря же мечен лоб!

Свенальд потерял интерес и выпустил купца, опустившись возле конских ног. Кручина смирила ярость, и вновь пригрезился ему дух родины — смолой пахнуло и овчарней… Меж тем слепой, сменив недовольство на угодливость, заговорил иначе:.

— Досточтимый витязь! Славный воевода! Не имеешь ли ты желания послужить еще? Отплачу, как захочешь.

— Не желаю, — пробурчал он. — Хочу князю своему служить и более никому.

— Но прежде служил мне! — засмеялся слепой. — Помысли, что выгоднее: за службу данью получать, как в Руси, или от меня чистейшим златом? Хлопот всего — отмерить, взвесить. А потом утаить надежно… Свенальд и бровью не повел, круша репьи.

— Из всех князей, кому я присягал мечом, этот малолетний тронул мое сердце, — признался он. — Не словом и не златом покорил, а дерзостью своей. Кто бы из прошлых князей посмел оскорбить меня? Кто бы решился посмеяться над старым витязем? Святослав лихо потешился, и мне по нраву его буйный дух! Поэтому хочу ему служить. Коли нет у меня ни родины, ни бога… — Служи, служи ему, — согласился слепой. — Потакай во всем. Что ни замыслит он — ты не противься, исполняй достойно. Тем и мне послужишь. Не тяжела будет служба?

Занятие оставив, Свенальд потряс головой:

— Не уразумел… За потакание заплатишь златом?

— Более получишь, чем в этот раз.

— Чудно, — задумался он. — Мне мыслилось, ратный труд дороже — Слепой осмелел, приблизившись к воеводе, хрупкой рукой ударил его в грудь.

— Так-таки ты согласен?

Старый наемник протяжно вздохнул.

— Не свычно мне — потакать… Уволь, не стану. Не пристало мне злато даром получать. Всю жизнь за него служил, а ныне мыслю — за веру послужу. Этот ярый детина достоин моей веры! Княгине не любы замыслы его — мне в самый раз.

— Что слышу я? — изумился слепой, и в белых очах его возникли зеницы. — Чтоб пришлый на Русь и вечный наемник за веру служил? Ей-ей, лукавишь! Или выжил из ума!

— А тебе не позволю смеяться надо мной! — рука Свенальда потянулась к горлу — гость отпрянул. — Не всем можно тешиться над воеводой!

— Но если я не златом заплачу? — вдруг предложил покорный купец. — Мзда в этом мире имеет много сутей… — Чем же еще, слепец? — старый наемник отшвырнул гостя. — Ведь ты мешок с златом — вот твоя суть. Хоть и скряга, но готов и Русь прикупить, коль ею станут торговать.

— О, беден я! — взмолился слепой, вставая с земли. — Дохода мало, урон терплю. Если бы ты посмотрел, что ем и пью!

— Не властью ли ты вознамерился платить? — Свенальд заперхал горлом, что означало смех. — Такую мзду не принимаю. Кто рабства вкусил, тот лишь мечом способен править.

— Ты ведь жаждал знать, откуда родом? Где твоя сторона, отчая земля?

Свенальд вскинул брови — на мир смотрели голубые глаза!

Пахнуло смолой сосновой и горячим камнем… — Жажду знать…

— Укажу тебе, за это и послужишь. Ну, по рукам?

Свенальд схватил его руку, как прежде не хватал и злато.

— Послужу! Но коли обманешь… Коли поскупишься… Меча марать на стану — руками разорву тебя!

— Уймись, варяже! — обрадовался слепой. — Да, я скуп, но ведь плачу. Служи, Свенальд. И получишь свою плату — умрешь на отчине своей.

— Дай задаток! — однако же потребовал старый наемник. — Так надежнее будет.

— Но чем ты желаешь получить?

— Отыщи мне сына, живым или мертвым. Ты всесведущ, не велик труд тебе будет. Что мне отчина, коли вернусь без Люта… — Сыщу, — пообещал слепой. — Не минет и полгода.

— Нет, купец, считай, не сторговались… — Когда же тебе надобно сыскать?

— А хоть в сей же час! Ждать могу лишь день-другой.

— Сейчас могу поведать тебе немного, — слепой помедлил, — Довольно ли будет вести, где твой сын и жив ли?

— Пока довольно…

— Жив Лют, — сообщил гость. — Ив этот час плывет на корабле по студеному морю. Его княгиня услала за сокровищами на остров Ар.

— Добро, — после долгого молчания выдавил старый наемник. — Но все равно ты отыщи его и приведи ко мне.

Они ударили по рукам, после чего слепой так же незаметно удалился с воеводского двора. Свенальд же напоил коня, задал ему ржи и, дождавшись тьмы, злато перенес в хоромы, а там ковер персидский на пол бросил, ссыпал свою мзду и, запершись в покоях, стал священнодействовать. Служанка ведала его обычай и не мешала, ходя на цыпочках.

Так ночь прошла, весь день, и только к сумеркам наемник старый вышел из покоев, поел, вкусил вина и в позе горестной остался до темна. И лишь с приходом новой ночи пошел во двор, чтоб спрятать злато. Сыновью долю — треть — оставил в кошеле, иная треть полагалась дружине, а третья треть — сокровище Свенальда — обречена была уйти в тайник, суть в землю.

Весь существующий мир делился не на страны, роды и племена, не на вельмож и слуг, и более того, не на Добрых и злых людей. Все это было вымыслом досужим! Мир расчленялся всего лишь на две половины: одна таила клады, другая искала их. И в этом стремлении человеческого племени была сокрыта вся страсть, жизненная сила и неиссякаемая мощь существования мира. Поэтому старый наемник не золото в землю зарывал, не состояние прятал, а чародействовал, подобно искусному волхву. Покуда золото в кошеле или в руках — оно всего лишь сор, пыль, пух невесомый: чуть дунет ветерок — и разлетится в прах. Но если заложено в засмоленный горшок, в медный кубок или иной подходящий сосуд и в земные недра опущено под покровом ночи — оно переставало быть золотом и становилось сокровищем Свенальд священнодействовал. Шаг за шагом ой обозрел весь двор и выбрал место — в глухом углу среди крапивы в землю врос тяжкий камень. Замшелый, осклизло — неподъемный, он внушал покой и вечность: он мог бы охранять не только сокровище, но, пожалуй, и прах. Старый наемник был сведущ, как следует зарывать клады. Обождав полуночного часа, он всыпал золото в медную братину и, засмолив ее, покрыл берестой, затем обернул куском конской кожи, еще раз засмолил и обвязал пеньковой веревкой, вплетая в нее былинки буковицы — травы, что оберегает клады от ясновидящих кладоискателей. Затем, таясь и озираясь, расшевелил заступом землю под камнем, а вместилище отрывал уже руками, чтобы не обиделась Мать — сыра — земля и не исторгла сокровища. Глубоко выкопал, на длину десницы вдоль каменного бока, и было уж вознамерился, подстелив холстинку, вложить в яму братину, но вдруг пальцы его нащупали горшок — зев засмоленный! И будто опалило руку — ужели чей-то клад? Отрыв горшок, он вынул его из ямы и заперхал горлом — засмеялся: весу было в меч или даже поболее — это ли не удача? В сей же час он поспешил в хоромы и там затеплил свечу, чтобы позреть на клад… И тут признал горшок, содержимое его — серебро и золото — тоже было знакомым… Чуть не прослезился — как он долго живет на свете! Ведь этот jk»d был положен в лето, когда светлейшие князья Трувор и Синеус отплыли в Последний путь. Сколько минуло времени? Без малого сто лет! Все, жившие тогда, давно примерли, и сам он обветшал, но золото и серебро — вот оно — светится живой слезой и горит неугасимым огнем. Что память человеческая? Подуло ветром — и уж нет ее. Сокровища же и в веках живы, поскольку золото это хранит в себе его молодость и суть бывшей когда-то службы — суть сокровенной тайны… И новым кляпом заклепав горшок, старый наемник опустил на место клад, присыпал для верности сверху травой буквицей — старая истлела, вложил медвежий клык в яму, чтобы держал на месте клад, чтобы горшок ни в землю бы не провалился, ни исторгся бы из нее. Свенальд на этом месте посеял крапиву, ибо возврат-трава крапива не только стерегла клады, а и возвращала их, когда наступал час. Инно случается, такой крепкий оберег поставишь на сокровищах, что земля не отдает их даже хозяину.

Покончив с этим делом, Свенальд вновь пошел по двору, чтобы найти место для нового клада: ведь только глупец прячет в одно место несколько сокровищ. Ходил он долго — уж рассвет забрезжил, затем и солнце встало, однако Свенальдов двор — золотая нива! — была засеяна так густо и обильно, что не приткнуть более другого семени. Куда ни ступишь, куда ни бросишь взор — там кубок врыт, там — кубышка, а братине нет места в земле. Истомленный этим трудом, уже при свете дня, Свенальд разрыл навозную кучу подле конюшни, презрев обряд, бросил клад в яму и забросал дерьмом.

Добро, что не за золото нанялся служить слепому купцу, а то уж для сокровищ нет сокровенных мест…

Вернувшись от древлян, княгиня затворилась в покоях, да не обрела покоя. Всюду ей грезился зрак: не светоносный сын, которого родила она, а змей огнедышащий с когтями восставал перед очами. А то чудилось — зажженный им пожар идет на Киев, ибо из сыновних рук выпорхнули огненные птицы и разнесли пламя повсюду. Сама как птица, с воплем и тоской она летала по терему и разносила огонь материнской скорби и вины своей. Взлетев на гульбище, откуда она являла киевлянам и гостям красу свою, княгиня теперь озирала пустынный город, и дым, выедая очи, исторгал слезы. Но при сем не было огня, и Киев, притаившись в дреме, был темен. Разве что у Золотых ворот мерцали светочи да на судах в Почайне горели огни заморские.

А то слышался ей гул земли от множества копыт и долгий скрип телег. Она летела во двор и слушала, припав к земле —; молчала земля. И все одно не было покоя! Уйдя со двора, тайным княжеским ходом она вышла за городскую стену в темное поле и упала в немятую траву. Здесь не чудился ей дым, однако слезы текли по ланитам и приступало отчаяние, ибо дыхание Креславы отчетливо слышалось у самого затылка. Не было на небе солнца, чтобы молиться к нему, не было креста на вые, и тогда она стала жаловаться земле, ласкаться к ней с жарким лобызанием:

— Ах, Мать — сыра — земля! Одна ты знаешь, как тревожно и горько мне! Сыновий рок страшит меня, лишает покоя и радости. Ночной порой мы вдовствуем с тобой, но утром встанет над тобой твой муж, владыка Ра, ты и засияешь. Мне же и день блазнится ночью темной… Тебя ногами топчут, копытом бьют и попирают или жгут огнем; ты же, мудрая, не жалишься, не стонешь, а все краше цветешь и радуешься. Твои раны травой зарастут, а мои не зарастают, и остается мне — пеплом их посыпать. Так дай же мне силы или научи, что сотворить мне, чтобы спасти сына от злых чар, кои сама навлекла на него. Помоги, о вещая, сними пелену с очей моих, ибо не вижу света! Померк мой материнский Путь! А ты ведь тоже мать всему живому и неживому. Напитай же меня солью мудрости материнской! И вдруг земля откликнулась, но не голосом человеческим, а робким шагом: то ли зверь, то ли человек, неведомый в ночи, осторожно ступал по нехоженым травам, и звук этот лишь умножил тревогу.

— Кто ходит за моей спиной? — спросила княгиня, надеясь, что это шаги Креславы. Однако из кромешной тьмы перед нею восстал человек. Qlsrmn белеющая рубаха то ли в крови, то ли в червонном узоре, а в деснице — холодный блеск меча.

— Это я,.княгиня…

— Кто ты?

— Князь древлянский. Мал именем. И в этот же миг опустился перед нею на колено. Она вгляделась в лицо его, но ничего не увидела, кроме блестящих в темноте больших глаз.

— Князь Мал… Зачем явился?

— Меч тебе принес, — он возложил к ногам княгини свой меч. — Ты позорила мои города и веси, бесчетно людей погубила, но всему виной я. Возьми мой меч и засеки меня.

Он согнул крепкую шею, и пропали его сверкающие глаза.

Неверной рукой она подняла меч с земли, но он, двуручный, велик был ей и перстни на пальцах мешали обхватить рукоять. Латгальский меч годился лишь для рук мужа… Но более мешал ей неожиданный покой на сердце и неведомо отчего усмиренный разум. Держа оружие над головою супостата, она не испытывала более жажды мести, хотя еще недавно желала и ждала этого мига.

— Ступай с миром, князь, — проговорила она, опуская меч.

Однако древлянский князь не принял пощады:

— Мне жизнь более невыносима. Возьми ее себе, как некогда я взял жизнь твоего мужа. Умереть от твоей десницы любо.

— Возьми свой меч и уходи, — она бросила оружие на землю.

Мал вскинул голову, взмолился:

— Убей меня! Я не приемлю милости, ибо не достоин ее. Не будь же великодушной к убийце мужа!.. Или нет! Пожалей меня. Пожалей и убей из жалости. Только смерть от твоей руки избавит меня от позора. Ты же свершишь месть свою до конца.

— Тяжел мне меч…

— Возьми кинжал арапский! Вот, возьми!

— Не подниму и кинжала… Поник Мал и тихо произнес:

— Сурова месть твоя;

— А на какую долю ты обрек меня? — воскликнула княгиня. — Мне рок был — вырастить дитя, взлелеять доблестного князя, чтоб правил Русью по заветам Рода… Ты же овдовил меня, ты обездолил Святослава. Был бы муж и Великий князь, я бы кормильца сыну не искала. Не материнское это дело — растить мужа из дитя неразумного. Мне было отпущено вскормить его молоком своим, но не воспитать его в чести и достоинстве, в храбрости и добродетели. Что вышло из потуг моих — ты позрел намедни… Нет, князь Мал, не мужа моего ты убил, а замысел божий нарушил. И потому отныне твоя жизнь — это не моя месть. Я мстила кровь за кровь, но жизнь за жизнь — это промысел Даждьбожий. Не желаю более зреть тебя. Сгинь с глаз моих. Уйди!

Князь Мал встал на ноги и меч поднял с земли, однако не смог ступить и шага.

— Мне некуда идти… Изгой я ныне. Себя Пути лишил.

В тот час уж отступил полуночный мрак, и в слабом отблеске светлеющего неба княгиня наконец по-зрела лицо Мала. Старый наемник не солгал: даже сейчас сквозь тяжкую печать в его облике светилась великая сила. Печатью мужества он мечен был от рода, однако страсть чувств в его глазах размывали этот образ — юношеское безрассудство сквозило в зрелом муже, а желтые волосы до плеч и курчавая светлая борода и вовсе казались мягкими и легкими, как у младенца. Хоть и держал он меч в руках, но в сей миг был беззащитен — видно, таков уж удел всякого изгоя.

И дрогнула душа княгини, освобожденная от мстительных чувств.

— Ты проклял свой рок?

— Да, княгиня… Я от судьбы своей отрекся, ибо несла она лишь горе и кровь моему народу.

— Ужель ты не знал, слушая хитрого лиса Свенальда, с какими замыслами он оплетает сетями твой рассудок?

— Знал… Однако же клянусь тебе, от воеводы я услышал лишь молву о красоте твоей. А рассудок потерял, когда позрел ее воочию. И почудилось мне, в ладонях своих держу я все несбывные грезы.

— И ты решился убить мужа моего?

В очах князя Мала сверкнуло дерзкое достоинство.

— Княгиня! Я бился с твоим мужем в честном поединке! И поразил его… — Ты забыл, что Игорь — Великий князь? А ты под его десницей?

— Позревши на тебя, я обо всем забыл, — признался он. — Поверь, княгиня, я не ведал, что моя любовь, как твоя месть, может ослепить и душу в пепел сжечь!.. А когда позрел, что сотворилось от моего безрассудства — проклял рок. И теперь прошу тебя, убей изгоя!

Он оставался безрассудным! Когда искал любви ее, и теперь, когда искал смерти. Встрепенулось сердце княгини, щемящая, горячая волна окатила голову. Она отвела в сторону лезвие меча его, привстала на носки и поцеловала в уста того, кому еще недавно так неистово мстила. Однако сказала холодно:

— Ступай, князь. И будет тебе Путь. Мгновение он стоял зачарованный, затем усилием воли стряхнул с себя мимолетный сон.

— Пути не будет, — проговорил он обреченно. — Впрочем, есть одна дорога мне. Коли ты не можешь отнять жизнь — пойду по свету. Авось найдется та рука, что отнимет. Смерти своей искать — ведь это тоже путь?

С тем и удалился древлянский изгой, волоча за собой по траве длинный латгальский меч. А княгиня ощутила, как отлегла ее печаль, утешилась тревога и прохладный ветер потянул от меркнущих звезд на небосклоне. Вздохнув вольно, она обернулась к городской стене и вмиг оцепенела… Зловещий образ сына, как наказание, возник перед очами и более уж не исчезал!

Ушел прощенный враг, да горя не унес с собой… Она вернулась потаенным ходом в свой терем, взошла на гульбище и, дождавшись восхода, молилась к солнцу, но колокольный звон на десятинной церкви смущал и перебивал ее молитвенную речь. Слово к богу Ра пустое было, ибо слух внимал сладкоголосому пению христиан, и перед взором возникал распятый бог — Христос. Так и не обретя ни благоволения солнца, ни милости Христа, княгиня, изнуренная, прилегла на медвежью шкуру в светлице и уснула.

И в тот же час явился к ней Олег: лик изъязвлен, сутулый, ноги в струпьях. Вещий князь лазал на четвереньках по полю среди буйных трав, а поле страшное белесо от костей, и лишь воронье да навьи кружатся. Тезоимец будто бы что-то искал: косточки собирал и за себя складывал, черепа же тряс и заглядывал в черные глазницы.

— Что ты ищешь, князь? — спросила она, будто бы тоже босая.

— Змею ищу.,. В череп заползла, в какой же — не успел приметить.

— Я иссекла ее, когда ходила тропой Исполнения Желаний!

— Тогда иссекла, а ныне оживила, — промолвил князь.

— Я — оживила? — ужаснулась княгиня.

— Ты, ты… Ожила змея и вновь меня уязвила, — со смертной тоской сказал Олег. — Теперь снова ищи ее. Покуда этот гад могильный жив будет — изъязвит всех князей в Руси. А нас с тобою — ежечасно. Вон сколько черепов! Не хватит вещества, чтобы изведать, в котором затаилась.

Княгиня встала рядом с тезоимцем своим и тоже стала перебирать черепа на бранном поле, однако вдруг с земли одновременно взлетела огромная туча воронья, и шум его уши заложил.

От шума же она пробудилась, и ей тут принесли весть: детина-князь вернулся из похода и теперь празднует победу. Княгиня не вышла встретить сына, а велела затворить все ворота, выставить стражу на стенах и созвать думных бояр.

— Ищите змею! — потребовала она. — Ей имя — чародей Аббай.

На утренней заре, как только отворили город и выгнали скот на пастбище, Аббай вошел в храм вместе с гостями, которые спешили в него к утренней молитве. Десятинная церковь, построенная заморскими купцами, была ему отдушиной, островом, спасающим от морских бурь русской стихии. Правил там службу грек-иерей с чернецами. Хор распевал псалмы, курился благовонный дым и пылали свечи. Молящиеся ариане стояли на коленях перед алтарем и истово молились, а за ними, в притворе, толпились киевляне, что заглядывали в храм, чтобы послушать пение и позреть на чужую веру.

Аббай склонился перед семисвечником и, потупя взор, так простоял все утро. Когда же завершилась служба и церковь опустела, чернец пошел по храму гасить свечи. Аббай же загасил семисвечник сам.

— Эй, человек! — окликнул его чернец. — Зачем ты погасил огонь? Не ты возжигал его!

Чародей поднес к нему персты и показал перстень. В тот же миг чернец пал перед ним на колени.

— О, рохданит! Я в твоей воле!

— Идем в алтарь, — велел Аббай.

Они затворились в алтаре и чернец вновь опустился на колени: так стояли перед рохданитом все, кто изведал его перстень-знак.

— Дай пергамент и перо, — распорядился чародей. — Сам же ступай на торжище или еще куда… Но добудь мне одежды волхва, поклоняющегося богу Ра. И непременно его пояс! На нем должно быть тайное письмо славян и обережный знак, как на этой рубахе.

Он показал рубаху Святослава, что получил от княгини за свои труды. — Кланяясь, чернец покинул алтарь. А рохданит, присев к престолу, на котором творились таинства христианской веры, воздал молитву богу Яхве и принялся писать. Послание его было длинным и обстоятельным.

«О, Высший рохданит! Я есть твой раб, твоя вторая суть, носящая имя Аббай и ныне пребывающая в опале. Но сообщаю, что игрой в кости я пренебрег и, явившись в Русь, Господней милостью изъял славянский светоч — княжича, рожденного от волхвования русской княгиней, и овладел его знаком — серьгой, данной ему от рождения великим волхвом Валдаем. Горе Сион быть только в Иудее, народам же Севера не зреть более на истинный божественный свет. Однако же князей в Руси все одно следует величать «светлейший» и всячески славить, угождать, чтобы не донеслась молва до Валдая, блюдящего престол бога Рода. Пусть же греки и арапы пришлют послов на Русь, чтобы поклониться Святославу. Они горды, спесивы, и если их склонить перед русским князем, то, жаждущие славы, они своей глупостью кичиться станут и весть разнесут по миру, что на Руси родился божий сын. Эта молва пусть и долетит до великого волхва Валдая, он и утешится. Князь Святослав теперь покорен моей воле и ныне по сути дитя, хотя имеет образ мужа. Мне бы след отдаться попечению и руководству им, да божьей милостью мне приоткрылся иной путь, ступить на который я испросил благословения у рохданита Иова, твоей первой сути. И поэтому, о, Высший, дозволь мне, недостойному, изложить свой замысел, что следует сотворить, чтобы окончательно смирить славянское племя людей и вместе с ними все народы Ара, ибо нынче лишь славянам доступен Путь на Ганг. Для воплощения замысла этого я наставлю рохданита Мерари, мою седьмую суть, чтобы он присмотрел за Святославом, поскольку, лишенный света, он не лишен воинского духа, вложенного богом Ра. Чтобы ослабить его и поиметь пользу, я вложил в его разум мысль о великом походе на реку Ганга, но другим путем, дабы не настигла его участь Александра. Ведь Македонский не был чистым славянином, и потому дороги не нашел и сгинул на пороге. К сему ж, творя Империю по замыслам твоим, Высший, он сильно возгордился. Святославу следует собирать великую рать из славян и прочих арийских народов. Для этого рохданит Мерари этим летом подвигнет славян и скандинавов к большой войне, сведет с обеих сторон огромные дружины к сече на поле Дивском близ Новгорода, чтобы исполнились они великой яростью друг на друга. Но пока бы сражались лишь в поединках удальцов и богатырей, растравливая воинский дух.

Дата добавления: 2015-08-27