|
Отец Барбери после своего приезда в Англию сразу заинтересовался Оксфордским движением. Один из сподвижников Ньюмена в Литлморе, Дж. Д. Дэлгейрн, познакомился с отцом Домиником, между ними завязалась переписка. В сентябре 1845 года Дэлгейрн принял католичество в Астоне, и, в свою очередь, познакомил с отцом Домиником Ньюмена.
7 октября вечером отец Барбери посетил общину Ньюмена в Литлморе. Вечер был дождливым, отец Доминик грелся у огня, а в это время Ньюмен стоял на коленях и просил о принятии его в лоно Католической Церкви. Ньюмен и два его товарища были приняты в Католическую Церковь, а на следующее утро отец Доминик совершил для них Святую Мессу и причастил их.
Ньюмен был человеком, который не отказывается от однажды принятого решения. Позже его никогда не мучили сомнения, он никогда не жалел о своём обращении. Много лет спустя он написал, что его обращение «было подобно прибытию в порт после плавания по бурному морю, и радость от этого события продолжается до сих пор и ничем не омрачена». На историю обращения Ньюмена следует смотреть так, как он сам смотрел на неё и понимал: как на результат всей его религиозной жизни.
Ньюмен хотел стать католическим священником, поэтому вместе со своими друзьями-единомышленниками поехал в Рим. Это был нелёгкий шаг: величайший писатель и проповедник Англиканской Церкви стал обычным семинаристом.
30 мая 1847 года кардинал Дж. Ф. Франзони рукоположил Ньюмена во священника. После этого Ньюмен вступил в Конгрегацию оратория св. Филиппа Нери, которого чтил особым образом.
Вскоре Ньюмен вернулся в Англию и поселился в Бирмингеме, где основал первый английский Ораторий. В том прихо- Де он молился, писал, учил и читал проповеди до конца своей жизни.
После принятия католической веры для Ньюмена началась новая жизнь в совершенно ином мире. До той поры он пользовался популярностью, авторитетом и успехом. Сейчас же он вошёл в группу меньшинств, которая едва начала становиться на ноги после недавних преследований. Однако Ньюмен не сильно изменился. Он по-прежнему часто пребывал в одиночестве в Литлморе, писал научные труды.
Многие считали, что руководство Католической Церкви не умеет должным образом использовать способности Ньюмена. Благодаря смирению Ньюмен принимал своё положение таким, какое оно есть. Ему было поручено несколько важных дел, но все они из-за недоверия к нему были обречены на провал. Вследствие этого у него было больше времени для того, чтобы писать.
«Когда я был англиканцем, печальной была моя религия, но не жизнь. Когда я стал католиком, печальна моя жизнь, но не религия», - написал Ньюмен через много лет после обращения, осознавая, что англиканцы разочарованы его «предательством», а католики не особо ему доверяют. К счастью, то, что он нашёл в Католической Церкви, позволило ему побеждать в самых трудных жизненных ситуациях.
Когда Ньюмену было уже 78 лет, неожиданно для всех, в знак признания его выдающихся заслуг и благочестия, Святейший Отец Лев XIII именовал его, простого священника, кардиналом Римско-католической Церкви. Это назначение было для Ньюмена очищением от всех обвинений в его адрес, в которых ставилась под сомнение искренность его католического вероисповедания.
Последние годы жизни Ньюмен провёл в своём Оратории в Бирмингеме, в окружении растущей общины, друзей и многочисленных посетителей.
Кардинал Ньюмен скончался 11 августа 1890 года. Проститься с ним пришло более 15 человек.
Подлинный масштаб и одновременно традиционность и новизна богословской мысли Ньюмена были по достоинству оценены лишь спустя десятилетия после его смерти. Он по праву считается одним из «отцов» Второго Ватиканского собора.
В наше время католические теологи считают, что богословское наследие Джона Генри Ньюмена определило путь развития новой теологии, ставшей фундаментом современного католичества - католичества после Второго Ватиканского собора. Кардинал Ратцингер - ныне Святейший Отец Бенедикт XVI - в 1990 году в своей статье, посвящённой 100-летней годовщине кончины Ньюмена, писал: «Он вложил в наши руки ключ к построению исторического мышления в теологии, более того, он научил нас думать исторически в теологии и признавать идентичность веры во всех путях развития. Мне кажется, что начало, положенное Ньюменом, в современной теологии ещё не до конца оценено».
19 сентября 2010 года Святейший Отец Бенедикт XVI причислил Джона Генри Ньюмена к лику блаженных.
Гилберт Кийт Честертон - известный английский поэт, романист, необычайно плодотворный журналист и выдающийся эссеист. Но прежде всего он был великим апологетом христианства.
Честертон родился в богатой семье агностиков. Подробный рассказ о своём обращении он представил в книге «Католическая Церковь и обращение». Писатель был принят в лоно католической Церкви в 1922 году в возрасте 48 лет. Это произошло после очень долгого, кропотливого и обдуманного пути обращения. Несмотря на то, что писатель уже раньше с необычайным красноречием и силой защищал католическую веру, он довольно долго медлил с её принятием.
В 1905 году он издал книгу «Еретики», полностью посвящённую критике «прогрессивных» верований. Через три года Честертон написал «Ортодоксию», признанную важной вехой в развитии христианской мысли. Даже несмотря на то, что Честертон был протестантом, английские католики признали «Ортодоксию» манифестом своей веры.
Многие друзья и читатели Честертона были удивлены, что он ещё не принял католичества. Уже со времени издания «Ортодоксии» в 1908 году читатели видели в нём страстного католика, и его переход в католицизм считали чистой формальностью. Вопрос состоял не в том, станет ли Честертон католиком, а когда это произойдёт.
В «Автобиографии» Честертон подробно описывает свой путь к Богу. Он рассказывает о своих ранних годах, о годах
юности, о своём мышлении в эти годы. Стоит рассмотреть эти воспоминания, чтобы полностью понять Честертона.
Писатель так говорит о своём мышлении ранних лет: «Тогда я не слишком чётко различал сон и явь и не только чувствовал, но и думал, что всё может оказаться сном. Я как бы проецировал мир со всеми деревьями и звёздами из себя, изнутри, а это близко к тому, чтобы ощутить себя Богом, и ещё ближе к безумию. То же самое происходило и с нравственными крайностями. Подумать страшно, с какой быстротой я мог представить себе безумнейшие преступления, тогда как не совершил и самого безвредного. Я мог легко вообразить самые дикие и мерзкие искажения страсти; меня подминало и душило воспалённое воображение».
Описывая свою юность, Честертон отмечает, что это была пора, полная сомнений, соблазнов и мрака. «В это смутное время я интересовался спиритизмом, хотя не собирался стать спиритом. В отличие от многих, я относился к нему не только отрешённо, но и равнодушно, однако мы с братом с ним заигрывали. Опять же в отличие от многих, мы именно заигрывали, играли, хотя, несомненно, с огнём и даже с адским пламенем. Об этих невидимых силах могу сказать одно - они врут. Смущают ли они слабые души или делают что-то ещё, не знаю; но правды о том мире они не говорят, как, собственно, и об этом. Тот, кто доверится им, подойдёт очень близко к сумасшедшему дому.
(...) Общение с ними способствовало той душевной смуте, а то и болезни, которой я страдал в те беззаконные годы».
Также Честертон описывает дух времени, в которое он жил: «Хочу сказать как свидетель, что фоном эпохи был не просто атеизм. Им было атеистическое правоверие, мало того - им была атеистическая респектабельность, обычная не только для богемы, но и для знати».
В молодости Честертон, как сам пишет, «вращался в мирке скептических сект». Но вскоре он заметил в них определённые противоречия, что подтолкнуло его к глубокому изучению христианства. Он объясняет это так: «В так называемом освобождении от догм были две тенденции, резко противоречащие друг другу, но, что очень характерно, именовавшиеся одинаково. Одна утверждала, что если Бог есть, то Он беспредельно совершенен, другая - что в том же самом случае Он исключительно несовершенен.
Прежде всего меня удивило то, что тенденции эти так хороню уживаются. Прекраснодушные теисты и здравомыслящие атеисты объединились, но против кого? Тогда я ещё не понял, что их соединяет высший синтез, состоящий в том, чтобы носить причудливые бороды и шляпы и встречаться в изысканных клубах, где пьют кофе.
Я предполагал, что теософы сидят в одном зале, потому что верят в теософию. Я думал, что теисты верят в теизм. Мне чудилось, что атеисты в него, напротив, не верят, а этические сообщества состоят из тех, кто верит только в этику. Оказалось, что это не так. Теперь я считаю, что эти полумирские группки состоят большей частью из бродячих скептиков, которые одну неделю пнут ответа на сомнения у теистов, а другую - у теософов. Соединяет их условность, которую они именуют “нецерковностыо”.
Дело не в том, что я поверил в сверхъестественное, а в том, что безбожники не верили в естественное. К христианской этике меня толкали атеисты, разрушая любую здравую возможность этики без Бога».
Вскоре после сделанных собою открытий Честертон вошёл в Англиканскую Церковь. Он утверждает, что это было неполным обращением в католическую веру. Он никогда не разделял протестантских убеждений по отношению к Риму. В связи с этим ему не нужно было преодолевать главных препятствий, которые встречают многие протестанты на своём пути к Католической Церкви - это толкование Священного Писания и понимание функции священника.
В «Автобиографии» Честертон описывает, как менялся его взгляд по отношению к священникам. Он вспоминает встречу с англиканским священником Конрадом Ноэлом. Эта встреча произошла в клубе, где кто-то читал доклад о Ницше. На тему этого доклада развернулась дискуссия, в ходе которой Честертону очень понравилось остроумное высказывание священника, заметившего, что на истинное христианство Ницше нападал бы ещё больше, чем наложное. «Оказывалось, что священники нередко умнее и убедительней всех. Один спор за другим показывал мне то же самое, что я заметил в споре о Ницше. Смешной священник, “слабоумный клирик” вносил в дискуссию хоть какой-то разум, хоть какую-то правду, показывая тем самым, что неплохо усвоить какую-то систему мысли. “Страшные” семена падали в мою душу - я был почти готов усомниться в антиклерикальной легенде. Мне всё больше казалось, что презренные клирики гораздо умнее прочих; что в мире интеллектуалов только они используют интеллект».
Далее в «Автобиографии» Честертон описывает случай, который сыграл большую роль в том, что он покинул Англиканскую Церковь. В Биконсфилде, где он поселился, жители решили что-нибудь организовать в память жертв Первой мировой войны. Сначала предложили поставить крест. Но потом завязался большой спор, начали предлагать создать клуб, палату или поставить памятник. Всё же в Биконсфилде поставили крест.
Однако у этой истории было продолжение, которое и стало решающим в принятии Честертоном католичества. Он пишет: «Антиклерикальное крыло возмутилось, узнав, что это не просто крест, а распятие. Милые, терпимые нонконформисты не могли вынести такого излишества. Разница казалась им особенно важной, ибо не поддавалась логике. Человек, стремящийся к живому Христу, казалось бы, неравнодушен к Христу умирающему; однако он так или иначе предпочёл мёртвое дерево. Я всё яснее понимал некоторые вещи, которые подвели меня к шагу, изменившему всю мою жизнь.
Распятие стоит, это очень хорошо, но мои союзники, при всём к ним почтении, не совсем поняли цену победы. Они добились уступки, компромисса, меньшего зла; но Распятие - не компромисс, а наше спасение и слава. Мы должны им гордиться, как гордились крестоносцы, сокрушавшие полумесяц. Я не люблю говорить о том, почему ушёл из англиканства, но если меня спросят, дам ответ, твёрдый и чёткий, как каменный крест: англиканство разрешает мне распятие».
В книге «Католическая Церковь и обращение», написанной в 1927 году, через пять лет после принятия католической веры, Честертон написал такие слова: «Я уже не мог ходить в выложенные подушками часовни, подобно человеку, который после выздоровления от психической болезни по собственной воле не вернулся бы в выложенную матрацами палату [в психиатрической больнице]. Я знаю, что католичество для меня слишком велико и что я ещё не смог понять его прекрасных и огромных истин. Но всё же я знаю, что универсализм - это слишком мало для меня и что я не смог бы снова втиснуться в это скучное безопасное место - я, имеющий возможность созерцать потрясающую картину свободы».
Знаменательным в истории обращения Честертона было его знакомство с католическим священником отцом О’Коннором. Честертон много ездил по Англии, читая лекции. Однажды он был в Кили, где на лекцию собралась вся местная интеллигенция. Там же был и католический священник отец О’Коннор. В будущем он стал близким другом писателя и его жены Френсис. Честертон так описывает эту встречу: «Меня поразило, что он сохранял деликатность и юмор в йоркширском протестантском сообществе; и вскоре я заметил, что по-своему, грубовато, его здесь высоко ценят. Мне он тоже понравился; но если бы мне сказали, что через пятнадцать лет я буду мормонским проповедником у каннибалов, я удивился бы меньше, чем правде, а именно - тому, что через эти самые пятнадцать лет он примет мою исповедь и введёт меня и лоно Церкви.
Наутро мы гуляли с ним по болотам у Кили Гэйт. Беседуя со священником, я упомянул одно соображение, связанное с преступлением и пороком. Он отвечал, что я заблуждаюсь или нахожусь в неведении, и, чтобы я совсем не запутался, рассказал мне о некоторых вещах, которые я здесь обсуждать не буду.
Надеюсь, вы помните, что в юности я воображал ужасные мерзости; я очень удивился, что тихий, милый и неженатый человек побывал гораздо ниже. Мне просто в голову не приходило, что бывают такие ужасы. Если бы мой новый знакомый был писателем, просвещающим детей и отроков, его бы сочли провозвестником рассвета. Но он говорил между делом, ради примера, по насущной нужде, да ещё - под строжайшей тайной.
Вернувшись, мы нашли новых гостей и вскорости завели беседу с двумя выпускниками Кембриджа, тоже бродившими в этих местах после конца занятий. С отцом О’Коннором они говорили о музыке и ландшафтах, а он легко принимал любую тему и поразительно много знал. Перешли к философским и нравственным проблемам; а когда священник вышел, молодые люди восхищались тем, как он разбирается в барокко или в Палестрине. Потом они помолчали, и один прибавил: “Нет, всё-таки у них ненормальная жизнь! Вольно любить религиозную музыку, когда сидишь в затворе и ничего не знаешь о зле. Нет, нет! На мой взгляд, надо выйти в мир, посмотреть в лицо реальности, узнать настоящие соблазны. Что говорить, невинность и неведение красивы, но куда лучше не бояться знания”.
Мне, только что слышавшему все эти ужасы, слова его показались такой чудовищной насмешкой, что я громко засмеялся. Кто-кто, а я-то знал, что по сравнению с безднами сатанинскими, которые священник видел, с которыми сражался, кембриджские джентльмены, к счастью для них, ведают не больше зла, чем два младенца в коляске.
Я снова встал лицом к лицу с мрачными, но весьма живыми проблемами души. Раньше я не нашёл из них выхода, и они меня мучили, хотя вообще меньше мучают мужчин, чем юнцов. Они меня очень мучили, и я мог бы сползти к компромиссу, а то и к поражению, если бы вдруг не заглянул в бездну, лежащую у моих ног, и не удивился своему удивлению. Мне было нетрудно поверить, что Католическая Церковь знает о добре больше, чем я. Но что она больше знает о зле, поистине поразительно».
В книге «Католическая Церковь и обращение» Честертон написал признание, которое отражает его душевное состояние: - К Католической Церкви невозможно относиться нейтрально. Когда люди перестают критиковать Католическую Церковь, их начинает к ней притягивать. Когда они перестают повышать на неё голос, они начинают к ней с удовольствием прислушиваться. Когда они стараются быть порядочными по отношению к Католической Церкви, они начинают в неё влюбляться. Однако со временем, когда это чувство проходит определённый этап, оно начинает приобретать форму трагической и грозной торжественности, характерной для большой любви. В это время человек чувствует, что он либо полностью покоряется Католической Церкви, либо полностью её отвергает. Ему кажется, будто он пойман в ловушку, даже если он доволен тем, что пойман. Однако через некоторое время этот человек уже не столько доволен, сколько находится в ужасе. Не исключено, что именно это реальное психологическое переживание породило легенду, в которой говорится, что Рим является ловушкой. Однако эта легенда упускает основной вопрос данной психологии. Это не Папа Римский ставит ловушку, это не священники подкладывают приманку. Вся проблема состоит в том, что ловушкой является правда. Дело в том, что человек сам идёт в направлении этой ловушки-правды, а не в том, что она его настигает».
Честертон, сделавший так много для обращения большого числа людей в католическую веру, оказался в затруднительном положении. Некатолический защитник католицизма заметил, что его положение не столько парадоксально, сколько является пародией на ортодоксию, которую он защищал. Неужели молот «еретиков» сам был еретиком?
Летом 1920 года этот вопрос мучил его так сильно, что он признался своему другу, поэту Морису Берингу, в том, что как англиканец он оказался в довольно затруднительном и странном положении: «Я хочу оценить своё положение по отношению к самым важным вещам. Где я должен быть: внутри или
снаружи? В прошлом я думал, что можно оставаться англока- толиком и находиться действительно внутри. Но если это лишь крыльцо, то я не думаю, что нуждаюсь в крыльце, и уж точно не в таком, которое находится вдалеке от здания».
Честертону суждено было ещё два года стоять на холодном крыльце, прежде чем он наконец вступил в Церковь. Причиной этой отсрочки, как подсказывает ранее написанное письмо Берингу, было противление со стороны жены.
На Рождество 1921 года Честертон снова написал Берингу. На этот раз он просил помочь найти какого-нибудь священника, с которым он мог бы оговорить возможность перехода в Католическую Церковь. Беринг предложил Честертону отца Рональда Нокса, обратившегося из англиканства и рукоположенного в 1919 году.
Между отцом Рональдом Ноксом и Честертоном завязалась интенсивная переписка. Но Честертону постоянно что-то мешало в принятии католической веры: смерть отца, поездка в Голландию, возражения жены.
В итоге, после долгого противления, жена Честертона, Френсис, сказала мужу, что она согласна на его переход в Католическую Церковь. Но она попросила, чтобы к этому переходу его подготовил знакомый священник, отец Джон О’Коннор, с которым Честертоны были знакомы около двадцати лет.
Когда Честертон рассказал отцу О’Коннору о своём решении принять католическую веру, тот дал ему прочитать краткий катехизис. Утром того дня, когда Честертон должен был вступить в Католическую Церковь, он неустанно вчитывался в эту небольшую книгу. Позже Честертон признался, что во время чтения у него было такое впечатление, что катехизис содержит в сокращении всё, что он пытался выразить всю свою жизнь. Речь шла об отрывке: «Два греха против надежды - самонадеянность и уныние». Он признал, что недуги, покушающиеся в его время на человеческое счастье, были именно разновидностями либо самонадеянности, либо уныния.
Обращение Честертона проходило постепенно, рассудительно, но последний шаг - об этом знает каждый обращённый - Пыл самым трудным. Честертон говорит: «Разница между совершением и несовершением такого шага мала, но в то же время и медика. Одно дело признать, что католичество - хорошее, и совсем другое признать, что оно истинно». На самом деле это пере- чод из одного мира в совершенно другой. И это немалый шаг.
После многолетнего промедления переход Честертона в Католическую Церковь проходил в ускоренном темпе. 26 июля к Честертону в Биконсфилд приехал отец О’Коннор, а через четыре дня Честертон был принят в Церковь. Наверное, в этом нет ничего удивительного, потому что Честертон был близок к достижению этой цели. На протяжении двадцати лет он защищал католическую ортодоксию и знал доктрину веры лучше, чем большинство католиков. В случае Честертона необходимо было лишь согласие. В последние дни перед обращением Честертон боялся лишь решающего шага, который должен был сделать: «Перед принятием католичества у меня не было ни сомнений, ни трудностей. Я только боялся, боялся того, что было таким же простым и бесповоротным, как самоубийство".
1 августа, через два дня после принятия Честертона в Ка то лическую Церковь, ему написал искреннее письмо писатель Хилэр Беллок, в котором выразил большую радость по поводу этого события.
Ранее Беллок был уверен, что Честертон никогда не примет католичества. В письме к Берингу он писал, что убеждён в том, что их общий друг, хоть и обладает католическими взглядами, никогда не примет католической веры: «Люди говорили, что он может обратиться в любой момент, потому что имеет сильные католические убеждения и проявляет большую любовь к Католической Церкви. По-моему, это было совершенно ошибочно. Принятие веры - это акт, а не точка зрения. Вера - это акт воли, а мне казалось, что его разум был полностью поглощён пред расположением и симпатией к определённым взглядам, по он не был готов принять определённый институт как представителя полной реальности этого мира».
Ответом на это письмо можно считать высказывание Честертона в книге «Католическая Церковь и обращение», где он подчёркивает, что, «хоть все дороги и ведут в Рим, каждый паломник считает, что все эти дороги похожи на его собственную. Церковь - это дом, в который можно войти через сотни дверей, и нет двух людей, входящих в него с одной и той же стороны». Но всё же, хоть все истории обращения различны, одновременно они похожи друг на друга.
Много лет спустя, в 1940 году, Беллок так писал об обращении Честертона: «Мало великих обращений в нашей истории, которые были бы настолько сознательными и зрелыми. Только потомки оценят величие этого события. Мы находимся слишком близко, чтобы увидеть его истинные размеры».
Далеко не все с энтузиазмом отнеслись к известию о принятии Честертоном католичества. Герберт Джордж Уэллс с раздражением, о котором писал Честертон, заявил: «Я люблю Честертона и ненавижу католицизм Беллока и Рима... Если католицизм и дальше хочет провозглашать свою весть всем и вся, он не найдёт лучшего глашатая, чем Честертон. Но всё же я ревную Честертона к католицизму!»
Бернард Шоу также ревновал Честертона к Католической Церкви. Известие о принятии Честертоном католической веры его очень задело. «Мой дорогой Честертон, - писал он, - это зашло уже слишком далеко».
Ещё одним близким Честертону человеком, который совершенно не радовался его обращению, была его жена Френсис. Она безутешно плакала в тот день, когда её муж принял католическую веру. Отец О’Коннор, который раньше был уверен, что Честертон никогда не обратится без разрешения жены, так вспоминает её эмоциональную реакцию: «Милая Френсис - у меня сжимается сердце, когда я об этом думаю, - была вся в слезах, которые, я уверен, не были лишь слезами скорби». Несомненно, после обращения мужа Френсис испытывала боль и печаль.
С точки зрения исповедания веры, а это было самым важным в их жизни, Френсис и Гилберт оказались в сепарации.
В письме к Берингу Беллок заметил, что для такого эмоционального мужчины, как Честертон, должно быть огромным испытанием то, что его жена, которой он так предан, не разделяет его точку зрения. Всё же через четыре года Френсис последовала примеру своего мужа.
Когда Честертона спросили, почему он стал католиком, он ответил коротко: «Чтобы избавиться от своих грехов». В «Автобиографии» он пишет слова, благодаря которым можно лучше понять, что он хотел сказать: «Многим кажется странным и непонятным, что, по учению Церкви, исповеданный и отпущенный грех уничтожен, не существует, и человек начинает жить заново, словно и не грешил. И вот когда католик идёт к исповеди, он действительно вступает в утренний свет начала и новыми глазами смотрит сквозь мир на сверкающий дворец. Он верит, что в тёмном углу в короткие минуты таинства Господь сотворил его снова по образу Своему и подобию. Господь попытался ещё раз, и человек опять так же нов, как в настоящем детстве. Он стоит в белом свете начала, и движение времени не пугает его. Даже если он стар и немощен, ему несколько минут от роду.
Я пытаюсь рассказать свою жизнь и просто хочу описать, как повлияли догматы на мои действия и чувства. Мне кажется, они связали всю мою жизнь воедино, а никакие другие учения не могли бы связать её; к тому же они ответили сразу на два вопроса: почему я так радовался в детстве и так сильно страдал в отрочестве и ранней юности.
Именно потому, что зло таилось в сфере чувств и воображения, его могла победить только исповедь, с которой кончаются одиночество и тайна. И только одно вероисповедание осмелилось спуститься со мной в недра моей души».
Честертон полагает, что Католическая Церковь всегда была истинной, от начала до конца, истинной по отношению к нашим здоровым инстинктам и основным переживаниям.
Католическая Церковь не подчинялась моде или интеллектуальным снобам. Благодаря этому она прославилась как вневременная Церковь. Действительно, обычно она опережает время. Например, Честертон открыл, что его идеи относительно экономической и общественной справедливости, которые очень медленно в нём созревали, были сформулированы десятилетиями раньше папой Львом XIII. В 1891 году Святейший Отец представил энциклику «Rerum Novarum», в которой писал, что единственная благоприятная для человека экономическая система - это частная собственность: «Мы видели, что рабочий вопрос нельзя разрешить, не приняв за принцип священность и неприкосновенность частной собственности. Следовательно, закон должен благоприятствовать праву на неё и побуждать возможно большее число граждан к тому, чтобы они стали собственниками» (RN 6). То, что Честертон считал новой идеей, Католическая Церковь провозглашала уже издавна.
Гилберт Честертон скончался в 1936 году, прожив «незаслуженно счастливую жизнь», как он сам говорил. Он получил последнее Причастие из рук приходского настоятеля отца Смита, а отец Макнабб после пения «Salve Regina» освятил перо, которым Честертон написал тысячи страниц. Заупокойную Мессу в кафедральном соборе Вестминстера совершил отец Рональд Нокс. Честертон был похоронен на католическом кладбище Биконсфилда, рядом с приходской церковью св. Терезы Младенца Иисуса. Незадолго до смерти писатель был в Лизьё, где посетил монастырь, в котором жила и призывала уподобиться детям св. Тереза.
Святейший Отец Пий XI прислал телеграмму главе английских католиков, в которой писал, что молится и оплакивает кончину того, кого называл «преданным сыном Святой Церкви, талантливым защитником католической веры» (defensor fidei).
В настоящее время рассматривается вопрос о начале беати- фикационного процесса Гилберта Честертона.
Альфонс Ратисбон
«Я видел Её! Я видел Её!»
История обращения в католическую веру французского еврея Альфонса Ратисбона - это необыкновенное доказательство того, что Господь ведёт к Себе людей различными путями.
Альфонс Ратисбон родился в 1814 году в Страсбурге во Франции в богатой аристократической семье еврейских банкиров. Альфонс потерял мать, когда был ещё грудным ребёнком, а через несколько лет умер его отец. Осиротевших детей взял на воспитание дядя, о котором Альфонс всегда высказывался с большой любовью и уважением.
Альфонсу было 13 лет, когда его старший брат Теодор обратился в католическую веру и принял Крещение. Через несколько лет Теодор стал священником. Семья Ратисбона была в ужасе от этого поступка. Альфонс принял твёрдое решение порвать все связи со своим старшим братом. Он стал питать глубокую неприязнь к католической вере и ко всему, что с ней было связано.
Альфонс был уверен, что потерял брата. Кроме того, он был убеждён, что Теодор, начав религиозную жизнь, будет несчастен. Бог казался Альфонсу силой, которая ломает и порабощает, отнимает всё самое прекрасное и приятное, что только есть в жизни, убивает радость. Альфонс старался держаться подальше от Бога. Он сам признавался, что слишком любит парижские Елисейские поля - воплощение всего лёгкого, весёлого, не обременяющего обязанностями. В то же время Теодор - как думал Альфонс - отказался от всех жизненных утех и присоединился
к католическим фанатикам. Для Альфонса какое-либо участие в делах веры означало фанатизм. Он был разгневан на Теодора и на католическую веру, которая отняла у него брата. Он не мог остаться равнодушным к этой религии, потому что она напрямую коснулась его жизни и начала злить его. Альфонс возненавидел Католическую Церковь и стал с ней бороться.
В возрасте 28 лет Альфонс обручился со своей племянницей Флорой Ратисбон. Их свадьба была назначена на август 1842 года. Флоре в то время было шестнадцать лет. Ратисбон описывал её так: «Самая сладкая, самая милая и самая чарующая девушка, какую только можно себе представить». Флора очень любила своего жениха. Благодаря её деликатности и нежности Альфонс, скептик и атеист, инстинктивно обращал свои мысли к Богу и благодарил Его за свою невесту. Флора была «Ангелом-хранителем» Альфонса. Она склоняла его к добрым и, с его точки зрения, нерациональным поступкам. Одним из них было то, что Ратисбон стал членом «Общества помощи безработным молодым евреям» и начал энергично помогать своим бедным землякам.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 36 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |