Гродзенская дыяцэзія Рымска-каталіцкага Касцёла Pэcпyблiка Беларусь 2011 3 страница

Виллеман часто разговаривал о Боге с Андре Фроссаром, но па того его слова не производили никакого впечатления. Вот что Фроссар сам об этом говорит: «Вне всякого сомнения, и я в его глазах был ослом, и ослом особенно несчастным - из ослов республиканских, без Бога, ослом, окрашенным в красный цвет и напичканным по-ослиному ревущей пропагандой. Он не имел ни малейшего уважения к моим идеям. Я - к его».

Андре Фроссар так начинает рассказ о великом дне своей встречи с Богом: «Случилось же так, что я необычайным обра­зом познал истину о самом спорном и самом древнем предмете обсуждений: Бог существует. Я Его встретил.

Я Его встретил неожиданно, я бы сказал, случайно, если бывают случайности в подобного рода вещах, - с удивлением прохожего, который, свернув с какой-нибудь парижской ули­цы, неожиданно увидел бы перед собой море, плещущееся у подножия домов и бесконечно расстилающееся перед ним.

Это был момент ошеломляющий, и действие его длится до сих пор. Я никогда не смогу привыкнуть к идее о существова­нии Бога».

Эти слова очень убедительны и правдивы, им трудно возраз­ить, потому что подтвердила их долгая жизнь крепкой, напол­ненной энтузиазмом верой.

Андре Фроссар так продолжает свой рассказ: «Войдя в семнад­цать часов десять минут в часовню в Латинском квартале в поис­ках одного друга, я вышел из часовни в семнадцать пятнадцать в сопровождении дружбы, которая не принадлежала земле.

Войдя туда скептиком и атеистом, и даже сверхскептиком и сверхатеистом, равнодушным, занятым чем угодно, кроме Бога, отрицать Которого я даже и не помышлял, - таким Он

мне казался далёким и древним, давно отошедшим в область “убытков и прибылей” человеческого страха и невежества, - несколькими минутами позже я вышел оттуда католиком, принадлежащим к Апостольской Римской Церкви, человеком несомым, приподнятым, обновлённым и объятым волнами не­исчерпаемой радости».

Андре Фроссар понимает, что его слова необычны, поэтому спешит их объяснить: «Не скрою, что подобного рода обраще­ния по своему внезапному характеру имеют в себе нечто шо­кирующее и даже неприемлемое для современных умов, пред­почитающих рациональные поиски мистическим взрывам; современные умы всё менее и менее допускают вмешательство божественного в обыденную жизнь».

Но всё же это случилось. Андре Фроссар оставил подробное описание молниеносных минут неожиданной встречи с Богом.

8 июля 1937 года он стоял перед храмом, ожидая своего друга, который зашёл туда на несколько минут, чтобы помо­литься. Утомлённый ожиданием, Андре Фроссар принимает совершенно естественное решение... Вот как он сам об этом рассказывает:

«Семнадцать часов десять минут. Через две минуты я стану христианином.

Беззаботный атеист, я этого, разумеется, не подозреваю. И вот, устав ждать, пока закончатся непонятные благочести­вые упражнения моего товарища, задержавшие его несколько дольше, чем он предполагал, я, в свою очередь, открываю же­лезную калитку, чтобы ближе рассмотреть - как рисовальщик или просто как зевака - здание, в котором он, как мне пока­залось, застрял до бесконечности (хотя в действительности я ждал его не больше трёх-четырёх минут).

В часовне за порталом не было ничего особенно впечатляю­щего. Она не выигрывает оттого, что видна целиком, - да про­стят меня сестрички, для которых я стану маленьким братом, если им покажется, что я дурно отзываюсь об их улье! В глуби­не дворика стоит одно из тех зданий англо-готического стиля,

построенных в конце XIX века архитекторами, решившими на­вести порядок в готике, лишив её жизни и движения. Я пишу об этом не ради сомнительного удовольствия покритиковать искусство, но чтобы было ясно, что художественные эмоции не играли никакой роли в том, что произошло.

Внутреннее убранство церкви впечатляет не больше, чем внешний облик. Это обычная «верфь» для каменного корабля, тёмно-серые линии которого, прерываясь и продолжаясь, в конце концов неожиданно встречаются и создают цистерциан- ское сочетание суровости и красоты. Неф чётко разделён на три части.

Первая, у входа, полутёмная, предназначена для молящихся в полумраке верующих. Витражи, затемнённые множеством, окружающих зданий, слабо освещают статуи и боковой алтарь, украшенный букетами цветов.

Вторая часть занята монахинями; головы их покрыты чёр­ными покрывалами, они производят впечатление птиц, скло­нившихся ровными рядами в пролётах между деревянными лакированными столбами.

Позднее я узнаю, что это сёстры Искупительного Поклоне­ния - конгрегации, созданной как благочестивый ответ на не­которые эксцессы Коммуны. Сравнительно малочисленная - позднее видно будет, почему эта деталь важна, - эта конгре­гация принадлежит к тем созерцательным орденам, которые избрали для себя затвор, чтобы сделать нас свободными, мрак, чтобы даровать нам свет. Материалистическая мораль, кото­рая в течение ещё одной или двух минут оставалась и моей, считает, что они совершенно бесполезны. Они читают какие- то молитвы на два голоса, перекликаясь друг с другом от одной стороны нефа до другой, прерывая их через определенные про­межутки восклицанием: “Gloria Patri et Filio, et Spiritui Sancto”, и затем опять возобновляя чередующееся журчание мирного течения. Я не знаю, что это псалмы, не знаю, что мы на Вечер­не и что меня баюкает лёгкая “качка” канонических часов.

Глубина часовни довольно ярко освещена, над главным алта­рём, покрытым белой тканью, обильно расставлены растения, канделябры и украшения. Над всем господствует большой ме­таллический крест искусной работы, с белым матовым диском в центре. Три других диска, такого же размера, но с едва уло­вимым различием в цвете, прикреплены к трём концам креста. Из любви к искусству я уже не раз бывал в храмах, но никогда не видел монстранции со Святыми Дарами. Кажется, не видел даже Гостии, и я не знаю, что стою перед Святыми Дарами, к которым тянутся два ряда зажжённых свечей. Из-за дополни­тельных дисков и сложности золочёных украшений мне ещё труднее понять, чем является это далёкое солнце.

Значение всего этого ускользает от меня, тем более что я и не стремлюсь понять. Я стою у двери, ищу глазами своего друга и не могу его найти среди находящихся передо мной коленопре­клонённых фигур. Мой взгляд скользит от тени к свету, возвра­щается к молящимся, безо всяких мыслей идёт от молящихся к неподвижным монахиням, от монахинь к алтарю. Потом, не знаю почему, останавливается на второй свече, которая горит слева от креста. Не на первой, не на третьей, а на второй. И вот тогда внезапно прорывается серия чудес, неумолимая мощь которых в одно мгновение уничтожает нелепое существо, ко­торым я был, и рождает на свет восхищённое дитя, каким я ни­когда не был.

Прежде всего мне внушены слова: духовная жизнь.

Они мне не сказаны человеком, и я сам их не произнёс; я слышу их так, словно они тихо произнесены рядом со мной кем-то, кто уже видит то, чего я ещё не вижу.

И едва последний слог этой шелестящей прелюдии коснулся моего сознания, как начался сверхъестественный обвал.

Я не говорю, что небо разверзлось, - оно не разверзлось, оно ринулось, оно вздыбилось внезапно, как безмолвное свечение в этой немыслимой часовне, в которой оно было таинственно заключено.

Как всё это описать жалкими словами, которые отказывают­ся мне служить, грозя перехватить мои мысли и отправить их на склад химер?

Если бы художнику было дано на мгновение увидеть неведо­мые цвета, какими красками он писал бы их?

Это несокрушимый кристалл беспредельной прозрачности, почти нестерпимого сияния (большая степень меня бы уни­чтожила) и цвета «скорее голубого»; мир, мир иной, такого сияния и насыщенности, что наш мир по сравнению с ним ка­жется слабой тенью незаконченных грёз.

Он — реальность, он - истина, и я созерцаю его с тёмного бе­рега, где ещё пребываю.

Существует порядок во вселенной, и на её вершине, за за­весой сияющего тумана, - явность Бога, явность, ставшая при­сутствием, явность, ставшая личностью именно Того, Кого за минуту до этого я отрицал, Кого христиане называют «Отче наш» и от Которого я узнал, что Он кроток, и кротость Его ни с чем не сравнима, и что эта кротость не та, пассивная, кото­рая иногда определяется этим словом, а кротость действенная, всесокрушающая, превышающая всякое насилие, способная сокрушить самый твёрдый камень и то, что твёрже камня, - человеческое сердце.

Его вторжение, бушующее, целостное, сопровождается ра­достью, радостью спасённого, радостью утопающего, которому вовремя оказали помощь, лишь с тем различием, что в момент, когда меня уносит вверх, к спасению, я осознаю ту грязь, в ко­торой увязал до сих пор, сам того не зная, и чувствую, что ещё наполовину погружён в неё, и удивляюсь, как же я мог в ней жить и дышать.

В то же время дана мне нонам семья Церковь; её дело - ве­сти меня туда, куда я должен идти. Ибо мне надо ещё пройти некоторое расстояние, которое можно упразднить лишь прео­долевая силу тяготения.

Все эти ощущения - мне трудно перевести их на соответ­ствующий язык мыслей и образов - одновременны, включены друг в друга. Годы идут, а я всё ещё не исчерпал их содержа­ния. Всё подчинено владычеству присутствия Того, Чьё имя я никогда более не смогу начертать, не исполнившись страхом ранить Его нежность, и перед Которым я имею счастье пре­бывать прощённым ребёнком, который пробудился, дабы по­знать, что всё есть дар.

На улице всё так же светло, мне от роду пять лет, и этот мир, бывший до сих пор каменным и асфальтовым, превратился в большой сад, где мне будет разрешено играть столько, сколько будет угодно небу. Виллемен, который шёл рядом со мной, ве­роятно, заметил в моём лице что-то особенное и спросил, всма­триваясь в меня взором врача: “Что с тобой случилось?” - “Я католик”. И, словно боясь, что недостаточно ясно выразился, я добавил: “Я католик римский и апостольский”. - “У тебя глаза широко открыты”. - “Бог существует - и всё. Это абсолютная истина”. - “Посмотрел бы ты на себя!” Я себя не видел, я был подобен сове, которая в разгар дня видит солнце.

Пять минут спустя на террасе кафе на площади св. Андрея, покровителя искусств, я всё рассказал товарищу. С большим трудом пытаясь выразить Невыразимое, я смог поведать о том мире, который внезапно распахнулся передо мной, о той сияю­щей реальности, которая неслышно расколола в щепы дом мо­его детства и заставила испариться моё внутреннее состояние. Обломки моих внутренних сооружений валялись на земле. Я смотрел на прохожих, которые шли, не видя, и думал о том не­доуменном восхищении, когда и с ними произойдёт то, что про­изошло со мной. Уверенный, ч то это событие рано или поздно их не минует, я заранее забавлялся изумлением неверующих и тех, кто сомневался, не подозревая того, что их ждёт.

Чудо длилось месяц. Каждое утро я вновь и вновь с востор­гом находил свет, перед которым бледнеет дневной свет, и сла­дость, которую никогда не забуду и которая составляет всё мое богословское знание. Для чего мне нужно было продолжать своё пребывание на планете, когда прямо под рукой было всё это небо, было мне не совсем ясно, и я принимал эту необходи­мость скорее из благодарности, чем из убеждения. Между тем, спет и сладость день за днём понемногу теряли свою интенсив­ность. В конце концов они исчезли; однако я не остался в оди­ночестве. Истина будет мне дана иным путём - мне предстояло искать её после того, как я уже её обрёл. Один монах из ордена Святого Духа взялся подготовить меня к Святому Крещению, преподавая мне основы религии, о которой - излишне даже говорить об этом - я ровно ничего не знал. То, что он расска­зывал мне о христианском учении, я предвкушал и принимал с радостью. Учение Церкви было истинно до последней запятой, и я безоговорочно воспринимал каждую строчку с удвоенным восторгом, как приветствуют забитый гол. Лишь одно меня изумило - Евхаристия. Не она показалась мне невероятной. Невероятным было то, что Божие милосердие избрало это не­слыханное средство для общения с человеком - вот что приво­дило меня в восторг; в особенности же то, что для совершения Евхаристии оно избрало хлеб - пропитание бедняков и люби­мую пищу детей.

Из всех даров, рассыпанных передо мной христианством, этот дар был наиболее прекрасным.

Вот так, весь полный благодатных ощущений, я воображал, что вся моя жизнь будет бесконечным продолжением Рож­дества. Опытные люди, которым я открылся, предупрежда­ли меня, что это исключительное состояние закончится. Они оказались правы. И была Страстная Пятница, и была Великая Суббота, безмолвие, в котором замирает вопль».

Обращение вызвало в душе Андре Фроссара необычайный переворот, мгновенно изменило образ его жизни, видения, чувств, преобразило характер. Это встревожило его семью. Он пишет, что ещё накануне он был «строптивым и нарочито на­глым юношей». А на следующий день он стал ребёнком, пол­ным светлой радости, которую был не в силах сдержать. Все его родные были сбиты с толку необычным поведением «этого чертополоха, на котором внезапно расцвели розы».

Андре Фроссар вспоминает: «Считая меня одержимым, меня решили показать врачу, одному из наших друзей, атеисту, добро­му социалисту, которому хватило смекалки вместо того, чтобы вызвать меня в свой кабинет, где бы я рта не раскрыл, дружески прийти к нам в гости. Здесь, задавая мне косвенные вопросы без видимого любопытства и настойчивости, только после долгих отступлений, он осторожно уточнял то, что его интересовало. Кое-что из этих непринужденных разговоров он счёл нужным передать моему отцу: это “благодать”, “действие благодати” - и больше ничего. Не было никаких оснований беспокоиться.

Он говорил о “благодати” как о какой-то странной болезни с легко распознаваемыми симптомами. Природа заболевания не поддавалась ещё науке, но работа по её изучению продвига­лась. Была ли это серьёзная болезнь? Нет. Вера не повреждала рассудка. Существует ли какое-нибудь лекарство? Нет, болезнь сама развивается в направлении выздоровления. Подобные приступы мистицизма в моём возрасте продолжаются обычно два года и не оставляют ни шрамов, ни следов. Нужно только запастись терпением.

Установился некоторый modus vivendi (лат. «образ жизни», «способ существования» прим. пер.): они оставят без внима­ния мою “религиозную блажь" при условии, что я не буду вы­ставлять её напоказ; таким же образом и они будут вести себя со мною. Меня просили не пытаться обратить в мою веру млад­шую сестру (она, тем не менее, обратилась в католичество, и моя мать тоже, много лет спустя после неё). Уважая наш до­говор, я уединился во внутренних катакомбах души со всеми своими убеждениями и с этим счастьем, которое мне так хоте­лось распределять, расточать, отдавать на разграбление».

Фроссар стал каждое утро участвовать со своим другом в Свя­той Мессе. «После Мессы мы возвращались на работу в газету, до отказа переполненные сокровищами, которые, как мы ви­дели, никого не соблазняли. Мы были подобны двум Христо­форам Колумбам, возвратившимся из Америки при всеобщем равнодушии».

Спустя много лет Андре Фроссар так прокомментировал своё обращение: «То, что случилось со мной, может случиться со всяким - с лучшим, с менее хорошим, с тем, кто не знает, и даже с тем, кто думает, что знает; с моим читателем - завтра или сегодня вечером, наверняка - когда-нибудь».

В конце своего рассказа-свидетельства Андре Фроссар гово­рит об одной детали, которая для него имела большое значе­ние. Однажды он зашёл на деревенское кладбище и подошёл к месту своей будущей могилы. Из любопытства он поинтере­совался, чья могила находится рядом. Оказалось, что это склеп сестёр Искупительного Поклонения, тех самых, которые неу­томимо молились в знаменательной часовне, где произошла его встреча с Богом.

Рассказ о своём обращении Андре Фроссар заканчивает мо­литвой:

«Не хватит вечности, чтобы воспеть Тебя, О ЛЮБОВЬ!»

Джон Генри Ньюмен

Повинуясь голосу совести

«Даже Всемогущий Бог не может обратить человека, если сам человек этого не хочет. Всё, чего мы пытаемся достичь своими трудами, служением ближним, сводится к желанию большего приближения к Богу. Если, становясь с Ним лицом к лицу, мы всецело принимаем Его в свою жизнь - происходит обращение. Люди полагают, что обращение - это внезапное происшествие, но это не так. Даже Всемогущий Бог не может принудить к этому человека. Даже Иисус, хоть и был Богом, не мог обращать чело­веческих сердец, если сами люди того не хотели». Слова Матери Терезы из Калькутты говорят о таинственном характере обраще­ния, о котором решает сам человек. Также и обращение Ньюме­на в католическую веру характеризуется сильным желанием все­цело посвятить себя служению Богу и горячим поиском истины.

В католическом мире, особенно в англоязычных странах, Джон Генри Ньюмен считается одним из самых выдающихся религиозных мыслителей и писателей XIX века - эпохи агно­стицизма и эволюционных теорий - апологетом, столпом като­лического богословского учения. В одной энциклопедической статье о Ньюмене писали: «Среди звёзд литературы своего времени Ньюмен выделялся чистым сиянием христианской веры, светившим в его жизни и в его произведениях. Он был единственным англичанином своей эпохи, который отстаивал древнюю веру при помощи знаний, которыми обладал как ис­ключительный богослов, с шекспировской силой литературно­го слога и горячностью, достойной святого».

Родился Джон Генри Ньюмен 21 февраля 1801 года в Лондо­не в семье банкира Джона Ньюмена и его супруги Джемаймы. Он был старшим ребёнком в семье, в которой было шестеро детей.

Мать воспитывала в своих детях любовь к Библии и молит­ве, но твёрдых религиозных убеждений привить им не смогла. Ньюмен писал в своей автобиографии: «С самого детства я ис­пытываю огромное наслаждение при чтении Библии, но до 15 лет я не имел сформировавшихся религиозных взглядов».

Своё первое обращение - в евангелический кальвинизм - Ньюмен пережил в 1816 году после двух тяжёлых событий: банкротства отца и собственной тяжёлой болезни. «Собствен­но, это она сделала из меня христианина», - писал Ньюмен о своей болезни много лет спустя. Действительно, в период вы­здоровления у него было много времени на размышление и чтение, вследствие чего он приблизился к евангелическому кальвинизму. Благодаря пережитому Ньюмен сделал вывод, что можно принимать во внимание только ту религию, кото­рая обладает определёнными догматами. Некоторые из них, например, догматы о Воплощении или о Святой Троице, стали важной частью его дальнейшей жизни.

В 1817 Ньюмен поступил в Тринити-колледж Оксфордского университета, где удостоился стипендии. По окончании кол­леджа он получил степень бакалавра. В апреле 1822 года стал преподавателем Ориэл-колледжа.

В1824 году Джон Генри Ньюмен принял англиканское посвя­щение в дьяконы. «Свершилось. Я Твой, о Господи... Сначала, после возложения рук, моё сердце¹ задрожало; слово “навсегда” страшно. Однако, Господи, я прошу не об утешении, а об освя­щении», - записал в тот день Ньюмен в своём дневнике.

Несложно заметить, как важен был для молодого дьякона вопрос вечного спасения. Последующие годы были для него периодом лихорадочного поиска и тоски по истинной вере и истинной религии.

29 мая 1825 года, в праздник Пятидесятницы, Ньюмен при­нял сан священника и занял должность викария в церкви св. Климента в Оксфорде. Около двух лет он был погружён в при­ходскую работу, много служил и проповедовал, хотя не остав­лял и научных трудов.

В январе 1828 года Ньюмен был назначен настоятелем уни­верситетской церкви Святой Марии в Оксфорде. В своём не­большом, по большей части студенческом приходе, поставив целью повышение морального уровня своих подопечных, он начал читать знаменитые «Приходские и простые проповеди», которые трогали сердца почти всех студентов.

Кроме чтения проповедей, Ньюмен занимался интенсивным изучением произведений Отцов Церкви первых веков, особен­но св. Иринея и св. Юстина. Он тщательно изучал историю и доктрину Англиканской Церкви, а также пытался дойти до основ христианства, начиная от Нового Завета. На некоторые фрагменты он обращал особое внимание. Среди них находится фрагмент, где Иисус называет Петра камнем, на котором Он построит Свою Церковь (ср. Мф 16,18). Постепенно у Ньюмена открывались глаза на многие религиозные вопросы, которых он до сих пор не понимал или, воспитанный в кальвинистском духе, неверно интерпретировал. Он уже не смотрел на католи­чество с такой неприязнью, как ещё несколько лет назад. Тща­тельное изучение трудов Отцов Церкви вскоре сделало Нью­мена одним из лучших знатоков этой области.

Начало протесту многих англиканских теологов и священ­ников против секуляризации Англиканской Церкви положила знаменитая проповедь, произнесённая Джоном Кеблом в церк­ви Святой Марии. В проповеди, которая называлась «О нацио­нальной апостазии», Кебл подверг острой критике правитель­ство Англии за его стремление реформировать Англиканскую Церковь и контролировать её деятельность. Причиной высту­пления стало решение правительства о сокращении количе­ства епархий Англиканской Церкви в Ирландии с 22 до 12. Эта проповедь положила начало так называемому Оксфордскому движению, одним из лидеров которого стал Ньюмен. К движе­нию присоединились многие англиканские теологи и священ­ники «Высокой Церкви».

Ища основания для данного протеста (а также для новой реформы), Ньюмен обратился к теологическим источникам своего исповедания, а именно к мыслям теологов XVII века, которые во время великого каролингского возрождения сфор­мировали англиканскую доктрину «via media» («среднего пути»), В «Лекциях о пророческом служении» Ньюмен разви­вал эту доктрину, согласно которой Англиканская Церковь на­ходится на среднем пути между протестантизмом и латинским католицизмом и должна дистанцироваться от обеих крайно­стей. В церковной практике «via media» означала прежде всего большую неопределённость англиканского вероисповедания. Верующие и теологи этой Церкви на одних и тех же основа­ниях могли признавать себя кальвинистами или томистами, лютеранами или традиционными католиками. В то же время 39 статей англиканского вероисповедания, которые должны были стать базовой доктриной новой Церкви, не решали этой проблемы, потому что они сами изнутри были спорными, к тому же подвергались различной интерпретации.

Вместе со своими друзьями Ньюмен начал писать тракта­ты, призывающие жить и святости, предлагающие обновление Церкви и сохранение преданности духовным вещам. Ньюмен был автором большинства этих замечательных эссе. Изучая за­рождение ереси в первые годы христианства, Ньюмен заметил большую схожесть ариан с Англиканской Церковью. Но пер­вые христиане признали ариан еретиками. Через несколько десятков лет Ньюмен написал: «Я ясно увидел, что в истории арианства чистые ариане были протестантами, полуариане - англиканцами, а Рим был и в то время тем же, что и сейчас».

Развивая свои размышления, Ньюмен постепенно теряет уве­ренность в своих прежних убеждениях. Волна реформ, прове­дённых в Оксфорде, сталкивается с сопротивлением со стороны Англиканской Церкви. Все попытки Ньюмена ввести перемены в свою Церковь обречены на провал. В 1841 году Ньюмен из­даёт послание в форме трактата, в котором показывает, что 39 статей англиканского вероисповедания можно без труда согла­совать с декретами Тридентского собора. Среди представителей консервативного англиканства этот трактат вызывает подозре­ния в отступничестве.

Тем не менее, несмотря на все разногласия с англикански­ми теологами и духовными лицами, Ньюмен ещё долгое время испытывал отвращение к идее покинуть общину, которую счи­тал для себя родной, «к которой был привязан столь многими прочными сердечными узами».

В 1842 году вследствие всех произошедших событий Нью­мен оставил редакцию и преподавание в Оксфорде и удалился в Литлмор (близ Оксфорда). Там он вёл монашескую жизнь в небольшом кругу своих учеников. Они жили в строгой просто­те, среди тишины, совершали Святые Мессы, читали Литургию Часов Католической Церкви.

Ньюмен не перестал изучать христианство и писать. Благо­даря этому он убедился как никогда прежде, что Англиканская Церковь почти полностью идентична арианской ереси. Его охватила печаль и множество дурных предчувствий.

Он не хотел покидать Англиканскую Церковь, потому что в тот период с католиками в Англии абсолютно не считались. Отвернуться от Англиканской Церкви означало отвернуться от Англии. Но Ньюмен знал, что, когда настанет час, он должен будет поступить согласно своей совести, чтобы не противоре­чить самому себе. Он не мог, как некоторые, произвольно ма­нипулировать совестью, чтобы удовлетворить свои желания.

Наступили месяцы внутренних противоречий и страданий. Ньюмену казалось, что он носит терновый венец. Он молился, неустанно молился. Он знал, что, став католиком, оттолкнёт от себя большинство сторонников, которые решат, что он сошёл с ума (такие сильные предубеждения царили в Оксфорде в от­ношении Католической Церкви).

В этот период Ньюмен работает над фундаментальным, и, пожалуй, самым известным своим богословским сочинением «Развитие христианского учения», в котором он формулиро­вал и доказывал теорию «развития доктрины». В этой книге Ньюмен на примерах из истории Церкви доказывает, что хри­стианское вероучение, провозглашённое апостолами, в сущно­сти, содержит в себе полноту Божественной истины и является неизменным. Но в течение веков это вероучение по мере необ­ходимости облекалось в различные догматические формули­ровки, разъясняющие и уточняющие те или иные его аспекты. Таким образом, происходило его развитие.

Ньюмен размышляет об этом ещё как англиканец, с целью защитить и поддержать свои религиозные убеждения. Он хо­чет противостоять либерализму, унаследованному от эпохи Просвещения, периода борьбы с верой и религией. Также он хочет найти аргументы, свидетельствующие в пользу англи­канской веры, против «отступничества и ошибок Рима».

Во время такого поиска истины, выявляя наиболее опро­тестованные англиканцами элементы римского вероучения, Ньюмен чувствует всё больше опасений. Он пытается беспри­страстно оценить отвергаемый англиканцами культ Марии и святых, а также учение о существовании чистилища. Ньюмен задаёт себе вопрос: не являются ли эти «папские ошибки», как называет их Англиканская Церковь, развитием апостольского вероучения, находящего подтверждение у самих его истоков?

Он вспоминает слова Иисуса, обращённые к ученикам перед вознесением на небо: «Ещё многое имею сказать вам; но вы теперь не можете вместить. Когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину» (Ин 16,12-13).

Принимая во внимание этот фрагмент Евангелия, Ньюмен анализирует постановления Тридентского собора (1545-1547). который формально подтвердил Никео-Константинопольский Символ веры Католической Церкви.

Разве «новинки вероучения», в которых обвиняют Католиче­скую Церковь, не являются верным и логическим продолжением

истины, которая ещё не выражена до конца и в своё время допол­нит нашу веру? Иными словами, является ли Тридентский собор ио прошествии 12 веков подлинным преемником Никейского собора (325 год) и наследует ли последний учение Апостолов?

Ньюмен размышляет о переменчивости вещей этого мира и о возможности перемен в области веры. Если вера существует во времени, она также должна подчиняться всеобщему зако­ну переменчивости. В случае веры, однако, нельзя не брать во внимание характер этих изменений. Ибо они могут вести либо к разрыву связи с апостольским вероучением, либо выражать достижение более полной зрелости.

Во время своих поисков Ньюмен открывает, что католиче­ская вера является не ненужным «дополнением» и тем более искажением первозданной веры, а наоборот - её продолже­нием. Первозданная вера представляет собой зерно, зачатки жизнеспособности, которым необходимо время, чтобы от­крыться, подобно бутону розы, который распускается только в предназначенный для этого момент.

Ньюмен вспоминает: «Я был поглощён выстраиванием по­ложительных и ясных аргументов в защиту внутренней связи, а точнее, тождества между древним апостольским учением и основой того учения, которое в наши дни известно под име­нем Католического и исповедуется, в сущности, Восточным и Западным христианским миром. Эта вера, неоспоримо, есть продолжение той религиозной системы, которая носила имя Кафолической и в XVIII, и в XVII, и в XVI столетиях, и в каж­дом предшествующем веке, вплоть до того, пока мы не дойдём до первого века». Эта вера есть наследие «религии Киприана, Василия, Амвросия и Августина».

В феврале 1843 года Ньюмен в газете «Oxford Conservative Journal» опубликовал как объявление своё отречение от всех резких суждений, которые высказывал в адрес Католической Церкви. 25 сентября 1843 года он произнёс свою последнюю проповедь, названную «Прощание с друзьями», а через неделю ушёл в отставку с должности англиканского священника

В Литлморе Ньюмен провёл два года тишины и сосредото­чения. Наконец он принял решение: будет католиком. Он был близок к отчаянию, принимая это трудное для себя решение, но вскоре обрёл покой. Благодаря интенсивному изучению христианства Ньюмен пришёл к убеждению, что Католическая Церковь является истинной преемницей ранней христианской Церкви.

Ньюмен был принят в лоно Католической Церкви д октября 1845 года. Исповедание Ньюмена принял отец Доминик Барбери - «апостол Англии», как его называет Католическая Церковь.

Отец Доминик Барбери был членом Конгрегации Страстей Иисуса Христа (Пассионистов). В октябре 1841 года он прибыл в Англию. В то время Католическая Церковь Англии пережи­вала тяжёлые испытания. С 1688 по 1850 год в Англии были упразднены католические епархии. Существовали только четыре так называемых апостольских викариатства, во гла­ве которых стояли титулярные епископы, непосредственно подчинявшиеся Папе Римскому. Католики были ущемлены в гражданских правах, испытывали постоянные притеснения как со стороны правительства, так и со стороны протестантско­го духовенства. Отец Доминик самоотверженно проповедовал среди простого народа, со смирением, любовью и вниманием относился ко всем, кто к нему обращался, чем заслужил лю­бовь своей паствы и ненависть протестантов. Ему не раз прихо­дилось сталкиваться со смертельной опасностью. Но его муже­ство и упорство в миссионерском служении привлекали в его общину множество людей, которые переходили из протестан­тизма в католицизм. Отец Доминик Барбери был причислен Святейшим Отцом Павлом VI к лику блаженных.

Дата добавления: 2015-08-27