|
Читайте также: |
подростком, о нем говорили, что он мог бы добиться всего, стоит только ему
попытаться.
Он был младшим сыном бедного священника, жившего в другом конце
графства, а на мызу Тэлботейс приехал на полгода в качестве ученика, после
того как побывал на нескольких фермах. Он намеревался изучить на практике
все отрасли фермерского хозяйства, чтобы отправиться затем в колонии или
арендовать ферму на родине - в зависимости от обстоятельств.
Вступая в ряды земледельцев и скотоводов, молодой человек делал шаг
неожиданный и для себя и для окружающих.
Мистер Клэр-старший, первая жена которого умерла; оставив ему дочь, под
старость женился вторично. Вторая жена несколько неожиданно подарила ему
трех сыновей, так что между младшим Энджелом и его отцом-священником,
казалось, не хватало целого поколения. Из этих трех сыновей один только
Энджел, дитя его старости, не окончил университета, хотя только он подавал
в детстве надежды сделать блестящую карьеру ученого.
Года за три до появления Энджела на празднике в Марлоте, когда он,
окончив школу, продолжал занятия дома, священник получил от местного
книготорговца пакет, адресованный на имя его преподобия Джемса Клэра.
Священник, вскрыв пакет, извлек книгу, но, просмотрев несколько страниц,
вскочил со стула и отправился прямо в книжную лавку, держа книгу под
мышкой.
- Зачем вы прислали мне это? - сурово спросил он, показывая книгу.
- Она была заказана, сэр.
- По счастью, не мною и не моими домочадцами.
Книготорговец заглянул в книгу заказов.
- Ах, ее неправильно адресовали, сэр, - сказал он. - Она заказана
мистером Энджелом Клэром, и ее должны были послать ему.
Мистер Клэр вздрогнул, словно его ударили. Домой он вернулся бледный,
расстроенный и позвал Энджела к себе в кабинет.
- Загляни-ка в эту книгу, мой мальчик, - сказал он. - Что тебе известно
о ней?
- Я ее выписал, - просто ответил Энджел.
- Зачем?
- Чтобы прочесть.
- Как тебе могла прийти в голову подобная мысль?
- А что в этом такого? Это изложение философской системы. Вряд ли
найдется на книжном рынке более нравственное и даже более религиозное
сочинение.
- Да, нравственное - пожалуй, этого я не отрицаю. Но религиозное! И это
говоришь ты - человек, намеревающийся стать служителем церкви!
- Раз уж ты затронул этот вопрос, отец, - перебил сын, и на лице его
отразилось волнение, - то я хочу сказать раз навсегда, что предпочел бы не
идти в священники. Боюсь, что по совести не могу этого сделать. Я люблю
церковь, как родную мать. Я всегда буду чувствовать теплую привязанность к
ней, ее история вызывает у меня глубокое восхищение, но совесть не
позволяет мне принять, как это сделали мои братья, духовный сан, пока
церковь не желает освободить дух свой от несостоятельного учения об
искуплении.
Простодушному и прямолинейному священнику и в голову не приходило,
чтобы его сын, его плоть и кровь, мог дойти до этого. Он был ошеломлен,
возмущен, он онемел. Если Энджел не намерен стать служителем церкви, то
какой смысл посылать его в Кембридж? Для этого человека, жившего в мире
твердых представлений, университетское образование, не-ведущее к принятию
духовного сана, было то же, что предисловие к ненаписанной книге. Он был
человек не только религиозный, но и благочестивый, глубоко верующий - не в
том смысле, в каком уклончиво толкуют эти слова всякие шарлатаны в церкви
и вне ее, но в старинном пламенном духе евангельской школы. И этот
человек.
Был убежден,
Что восемнадцать минуло веков
С тех пор, как в мир
Воистину предвечный...
Отец Энджела прибег к аргументам, уговорам, мольбам.
- Нет, отец, я не могу принять догмат четвертый (не говоря уж обо всех
остальных) "в буквальном и грамматическом его смысле", как того требует
Декларация, и потому не могу быть священником, - сказал Энджел. - В
вопросах религии всем существом своим я склоняюсь к очищению или, цитируя
твое любимое Послание к евреям, "к изменению колеблемого, как
сотворенного, чтобы пребыло непоколебимое".
Отец был так удручен, что Энджелу больно было смотреть на него.
- Зачем же мы с матерью экономили и во всем себе отказывали, чтобы дать
тебе университетское образование, если оно не послужит во славу божию? -
твердил отец.
- Но оно может послужить во славу человека, отец!
Может быть, если бы Энджел настаивал, он, подобно своим братьям, и
поступил бы в Кембридж, но взгляд отца на этот храм науки только как на
ступень к принятию сана являлся семейной традицией, и так глубоко
укоренилась в его мозгу эта мысль, что чувствительному его сыну стало
казаться, будто упорство будет сродни намерению обмануть доверие и обидеть
благочестивых домочадцев, которые, как намекнул отец, принуждены были во
многом себе отказывать, чтобы выполнить задуманный план - дать одинаковое
образование трем молодым людям.
- Я обойдусь без Кембриджа, - сказал Энджел. - Я чувствую, что при
данных обстоятельствах не имею права поступить туда.
Результаты этого решающего спора не заставили себя ждать. Время шло, а
Энджел без всякой системы переходил от одного занятия к другому, строил
планы и размышлял. Он начал проявлять равнодушие к взглядам и традициям
общества. В нем развивалось презрение к привилегиям, какие давали
общественное положение и богатство. Даже "добрая старая семья"
(излюбленное выражение покойного и весьма достойного старца, жившего в тех
краях) утратила для него всякое очарование, поскольку среди членов ее не
было людей, воодушевленных новыми идеями. Как бы в противовес этим суровым
убеждениям он едва не потерял голову, когда поехал в Лондон посмотреть,
что представляет собой мир, а потом избрать какую-нибудь профессию или
дело, и чуть было не попал в сети женщины значительно старше его, но, к
счастью, благополучно ускользнул, не слишком пострадав от этого
приключения.
Уединенная деревенская жизнь - к ней он с детства привык - породила в
нем непобедимое, почти безрассудное отвращение к современной городской
жизни и преградила ему путь к успехам, о которых он мог бы мечтать,
избрав, какую-нибудь светскую профессию, раз духовная была для него
закрыта. Но что-то нужно было делать. Один из его знакомых успешно
занимался сельским хозяйством в колониях, и Энджелу пришло в голову, что
этот путь может оказаться правильным. Сделаться фермером в колониях, в
Америке или на родине, но лишь после того, как он пройдет хорошую школу и
изучит это дело на практике, - вот профессия, которая, быть может, дарует
независимость, не требуя, чтобы он ради нее пожертвовал тем, что ценил
выше материальной обеспеченности, - а именно интеллектуальной свободой.
Вот почему Энджел Клэр в двадцать шесть лет занимался изучением ухода
за рогатым скотом, и так как поблизости не было домов, где бы он мог
устроиться с удобствами, то он жил и столовался у фермера.
Он занимал огромную мансарду, куда попасть можно было только по
приставной лестнице, с чердака для сыров; долгое время, пока не явился
Энджел и не избрал ее своим убежищем, она была заперта. Здесь ему был
простор; и когда весь дом укладывался спать, работники частенько слышали,
как он шагает взад и вперед. Часть комнаты была отделена занавеской, за
которой стояла его кровать, другая, скромно меблированная, служила
гостиной.
Сначала он проводил время в мансарде, много читал и перебирал струны
старой арфы, купленной на аукционе. Когда он бывал в дурном настроении, он
говорил, что, быть может, ему еще придется арфой зарабатывать на хлеб
насущный - стать уличным музыкантом. Но вскоре он предпочел книгам людей и
стал завтракать и обедать внизу, в общей кухне-столовой, вместе с
фермером, его женой и работниками. Компания была большая, так как почти
все работники столовались у фермера, хотя ночевали на ферме немногие. Чем
дальше, тем больше Клэр привыкал к своим сотоварищам по работе, и ему все
больше нравилась их совместная жизнь.
К великому его удивлению, общение с ними начало доставлять ему
неподдельное удовольствие. Его представление о работниках, как о подобиях
жалкой фигуры анекдотического Ходжа, было через несколько дней предано
забвению. При ближайшем рассмотрении оказалось, что Ходжа не существует.
Правда, вначале, когда еще свежо было воспоминание о совсем ином обществе,
эти новые знакомцы производили на него довольно странное впечатление, и
быть на равной ноге с домочадцами фермера казалось чем-то унизительным. Их
взгляды, обычаи, интересы представлялись ему отсталыми и бессмысленными.
Но, тесно соприкасаясь ними изо дня в день, Клэр - зоркий наблюдатель -
увидел их в ином свете. Никакой реальной перемены не произошло, но
однотонность уступила место разнообразию. Хозяин и его домочадцы, его
работники и доильщицы, по мере того как Клэр узнавал их ближе, стали
выделяться из общей безликой массы, словно происходил какой-то химический
процесс. Тогда он понял мысль Паскаля:
"A mesure qu'on a plus d'esprit, on trouve qu'il у а plus d'hommes
originaux. Les gens du commun ne trouvent pas de difference entre les
hommes" [Чем больше умнеешь, тем больше находишь оригинальных людей.
Человек заурядный не замечает различия в людях (фр.)].
Ходж, как тип, всегда неизменный, перестал существовать. Он распался на
множество различных людей, на многих индивидуумов, мыслящих каждый
по-своему, непохожих друг на друга, иногда счастливых, чаще философски
спокойных, порой несчастных; Попадались среди них и обладатели высоких
талантов, если не гениальности, и глупцы, и развратники, и аскеты; одни
были Мильтонами, чей дар не находил себе выражения, другие в иных условиях
оказались бы Кромвелями; каждый имел о другом определенное мнение, подобно
тому, как Энджел составлял себе мнение о своих друзьях; эти люди тоже
хвалили либо осуждали друг друга, развлекались либо печалились, наблюдая
чужие слабости и пороки, и каждый по-своему шел своей стезей, ведущей к
смерти. Неожиданно начал он находить прелесть в жизни на чистом воздухе
ради нее самой и ради того, что давала она ему, независимо от ее влияния
на избранную им карьеру. Чудесным образом - если принять во внимание его
положение - он избавился от той хронической меланхолии, которая овладевает
цивилизованными народами по мере того, как они утрачивают веру в высшую
благодетельную силу. Впервые за последние годы он получил возможность
читать книги, которые его интересовали, не заботясь о том, чтобы
"извлекать из них сведения, необходимые для какой-либо профессии, а
руководства по сельскому хозяйству, с какими он считал нужным
ознакомиться, отнимали мало времени.
Он отошел от прежнего миросозерцания и увидел нечто новое в жизни и
человеке. И к тому же он близко познакомился с теми явлениями, о каких
имел до сей поры лишь смутное представление, - познал настроение времен
года, утра и вечера, ночи и полудня, изменчивый нрав ветра, познал
деревья, воды и туманы, тени и тишину, болотные огоньки, созвездия и
голоса неодушевленных предметов.
По утрам бывало еще свежо, и в большой комнате, где все завтракали, в
очаге пылал огонь. Энджел Клэр, по распоряжению миссис Крик, твердившей,
что он слишком благородного происхождения, чтобы сидеть с ними за одним
столом, завтракал обычно в углу возле очага, а его чашка с блюдцем и
тарелка ставились на откидную полочку, приделанную рядом. Свет из большого
окна напротив падал в его уголок, смешиваясь с холодными синеватыми
отблесками из широкой трубы над очагом, так что он мог читать, если ему
хотелось. Между Клэром и окном находился стол, за которым завтракали его
товарищи, и их профили с жующими челюстями четко рисовались на фоне окна.
Сзади находилась дверь, ведущая в молочную, и видны были ряды
прямоугольных жбанов, наполненных до краев утренним молоком. В дальнем ее
конце, стуча, вращалась гигантская маслобойка, приводимая в движение
ленивой лошадью, которую можно было видеть в окно - она ходила по кругу,
погоняемая мальчиком.
Первые дни после приезда Тэсс Клэр, просматривая книгу, журнал или
ноты, только что полученные по почте, почти не замечал ее присутствия за
столом. Говорила она так мало, а ее товарки так много, что в их болтовне
он не расслышал новой нотки; вдобавок он имел обыкновение пренебрегать
деталями картины ради общего впечатления. Но однажды, изучая партитуру и
мысленно воспроизводя мелодию, он вдруг отвлекся, и ноты упали рядом с
очагом. Он посмотрел на раскаленные головни, под которыми одинокий язык
пламени отплясывал пляску смерти, так как с утренней стряпней было уже
покончено, и ему показалось, что пламя танцует джигу под аккомпанемент
мелодии, звучавшей в его ушах. Посмотрел он и на два покрытых хлопьями
сажи крюка, свешивавшихся над очагом с поперечного бруса, которые
вздрагивали в такт музыке, посмотрел на чайник, пустой до половины и
жалобно подпевавший ему в тон. Разговор за столом также сливался с этим
фантастическим оркестром, и у Клэра вдруг мелькнула мысль: "Какой певучий
голос у одной из работниц! Кажется, это новенькая".
Клэр повернулся и взглянул туда, где она сидела вместе с остальными.
Она не смотрела в его сторону. Он так долго молчал, что о присутствии
его, в сущности, почти забыли.
- Не знаю, как там привидения, - говорила она, - а вот наши души могут
выйти из тела, даже пока мы живем.
Хозяин с набитым ртом повернулся к ней и смотрел на нее серьезно и
вопросительно, а огромные его нож и вилка (завтрак здесь был нешуточным)
торчали перпендикулярно к столу, словно недостроенная виселица.
- Да ну? Как же это так, милая? - спросил он.
- Это очень легко почувствовать, - продолжала Тэсс, - нужно только лечь
ночью на траву и смотреть прямо в небо, на какую-нибудь большую яркую
звезду и думать о ней все время, - и тогда почувствуешь, что находишься за
сотни миль от своего тела и оно тебе как будто совсем не нужно.
Фермер, в упор смотревший на Тэсс, перевел взгляд на свою супругу.
- Чудное дело, а, Кристиана? И подумать только, сколько миль я отмахал
по ночам за последние тридцать лет, еще когда за тебя сватался, или
торговать ходил, или за доктором да за повитухой бегал, - и до сей поры
даже не подозревал о такой штуке. И ни разу не почуял, чтобы моя душа хоть
на дюйм поднялась над воротничком.
Чувствуя на себе взгляды всех присутствующих, не исключая и хозяйского
ученика, Тэсс вспыхнула и. холодно оборонив, что это лишь ее фантазия,
снова принялась за еду.
Клэр продолжал наблюдать за ней. Она покончила с завтраком и, сознавая,
что Клэр на нее смотрит, начала чертить указательным пальцем какие-то
узоры на скатерти, смущаясь, словно домашнее животное, которое чувствует
на себе пристальный взгляд.
"Какая чистая и невинная! Эта девушка - настоящее дитя природы!" -
подумал Клэр.
И тогда ему почудилось в ней что-то знакомое, что-то уносившее его
назад, в радостное и беззаботное прошлое, когда необходимость строить
жизненные планы еще не затянула небосвода серой дымкой. Он пришел к
заключению, что видел ее раньше: где - он не мог припомнить; должно быть,
встретил случайно, проходя какую-нибудь деревню, но это его и не
интересовало. Однако этого обстоятельства оказалось достаточно, чтобы он
начал отдавать предпочтение Тэсс перед другими хорошенькими работницами,
когда ему хотелось полюбоваться женской красотой.
Обычно коров доили всех подряд, не делая выбора, Но иные коровы
предпочитают какие-нибудь одни руки, а иногда пристрастие их доходит до
того, что они не подпускают к себе никого, кроме своего любимца, и
бесцеремонно опрокидывают чужой подойник.
Фермер Крик, поставив себе за правило бороться с этими симпатиями и
антипатиями, постоянно перемещал доильщиков, - иначе он мог бы очутиться в
затруднительном положении в случае ухода кого-нибудь из них. Но девушки
исподтишка стремились к тому, чтобы нарушить это правило, и каждая
доильщица выбирала восемь - десять коров, к которым уже привыкла,
благодаря чему легко могла их выдоить, не затрачивая сил.
Тэсс, как и ее товарки, быстро обнаружила, какие коровы оказывают
предпочтение ее манере доения, и охотно выбирала бы их, так как за
последние два-три года слишком часто сидела безвыходно дома и руки ее
стали нежными. Из ста пяти коров восемь - Толстушка, Причудница, Гордячка,
Дымок, Старая Красотка, Молодая Красотка, Опрятная и Горластая - отдавали
ей свое молоко с такой готовностью, что Тэсс достаточно было прикоснуться
пальцами к вымени, хотя у одной или двух сосцы были твердые, как морковь.
Зная, однако, желание хозяина, она добросовестно старалась доить без
разбора всех, кроме самых трудных, с которыми еще не могла справиться.
Но вскоре она заметила, что порядок, в каком бывали расположены коровы,
странным образом совпадает с ее желаниями, и, наконец, пришла к
определенному выводу: это не могло быть делом случая. Последнее время
хозяйский ученик помогал выстраивать коров в ряд, и на пятый или шестой
раз Тэсс, усевшись возле коровы, повернулась и посмотрела на него с
лукавым недоумением.
- Мистер Клэр, вы расставили так коров нарочно! - сказала она, краснея.
Когда она высказала это обвинение, легкая улыбка скользнула по ее лицу
и, помимо ее воли, верхняя губа слегка приподнялась, приоткрыв кончики
зубов, а нижняя осталась сурово неподвижной.
- Это не имеет никакого значения, - ответил он. - Вы ведь отсюда не
уйдете и всегда будете их доить.
- Вы так думаете? Я бы этого очень хотела. Но как можно утверждать
заранее?
Потом она рассердилась на себя: не зная, что у нее были серьезные
основания искать этой уединенной жизни, он мог неправильно истолковать ее
слова. Она говорила с таким жаром, словно ее желание остаться на ферме
вызвано было отчасти и его присутствием. Ее недовольство собой было столь
велико, что в сумерках, когда все коровы были выдоены, она ушла в сад и
продолжала сетовать, зачем дала она ему понять, что его заботливость не
прошла незамеченной.
Был летний июньский вечер, и воздух был так упоительно прозрачен и тих,
что неодушевленные предметы, казалось, наделены были двумя или тремя, если
не пятью, чувствами. Разница между близким и дальним стерлась, близким
было все в пределах горизонта. Тишина казалась не простым отрицанием шума,
но какой-то субстанцией. Ее нарушили звуки арфы.
Тэсс и раньше слыхала эту музыку в мансарде, над своей головой.
Неясная, приглушенная, сдавленная стенами, она никогда не производила на
нее такого впечатления, как теперь, когда чистая, словно нагая, мелодия
парила в неподвижном воздухе. В сущности, и инструмент и исполнение были
плохи; но все в мире относительно, - и Тэсс, словно зачарованная птица,
слушала и не могла наслушаться. Вместо того чтобы уйти, она подошла ближе
к музыканту, прячась от него за изгородью.
Дальний конец сада, где находилась Тэсс, в последние годы оставался
запущенным; здесь было сыро от густо разросшейся сочной травы, над которой
от малейшего прикосновения вздымались облачка пыльцы; здесь цвели высокие
сорняки, распространяя резкий аромат, и эти красные, желтые и пурпурные
цветы являли такую же яркую красочную гамму, как цветы садовые. Тэсс
кралась по этим зарослям, как кошка, пачкая юбку в "кукушкиных слезках",
давя слизняков, попадавшихся под ноги, пятная пальцы соком чертополоха и
слизью улиток, стирая обнаженными руками липкую плесень с древесных
стволов - белоснежную на яблонях, но оставлявшую ярко-красные пятна на
коже. Наконец, не замеченная Клэром, она подошла совсем близко к нему.
Тэсс потеряла представление о времени и пространстве. Тот экстаз,
какой, по ее словам, можно было вызвать, глядя пристально на звезду,
овладел ею теперь помимо ее воли. Тихое бренчание старой арфы баюкало ее,
как волны, и мелодия, лаская ее, словно ветерок, вызывала на глазах слезы.
Носившаяся в воздухе цветочная пыльца казалась звуками, ставшими
доступными зрению, а сырость в саду - слезами чутких растений. Хотя
надвинулись сумерки, резко пахнущие цветы словно пламенели в напряженном
внимании, не смыкая своих лепестков, и волны красок сливались с волнами
звуков.
Лучи света, еще не угасшего, вырывались из широкого разрыва в западной
гряде облаков, и казалось, там случайно остался осколок дня, когда вокруг
уже спустились сумерки. Клэр закончил жалобную мелодию, очень простую и не
требующую большого искусства, а она ждала, надеясь, что он сыграет еще
что-нибудь. Но ему надоело играть, и, рассеянно обогнув изгородь, он
побрел по саду. Тэсс с раскрасневшимися щеками попыталась ускользнуть
бесшумно, словно тень.
Однако Энджел увидел ее светлое летнее платье и окликнул ее; она
услышала его тихий голос, хотя он был еще довольно далеко.
- Почему вы убегаете, Тэсс? - спросил он. - Боитесь?
- О нет, сэр... здесь, на вольном воздухе, мне нечего бояться, в
особенности теперь, когда осыпается цвет яблони и все так зелено.
- Но вам знакомы иные страхи, да?
- Да, пожалуй, сэр.
- Чего же вы боитесь?
- Я не знаю, как объяснить.
- Боитесь, как бы молоко не свернулось?
- Нет.
- Жизнь вас пугает?
- Да, сэр.
- Ах, и меня также, очень часто. Нести бремя жизни - нешуточное дело,
не правда ли?
- Да, вы это верно сказали, сэр.
- И все-таки я не ожидал, чтобы такая молоденькая девушка, как вы,
могла так думать. Как это случилось?
Она замялась и промолчала.
- Доверьтесь мне, Тэсс.
Она подумала, что ему хочется знать, каким представляется ей мир, и
ответила робко:
- Деревья смотрят пытливо, правда? То есть кажется, будто они так
смотрят. А река говорит: "Зачем тревожишь меня своим взглядом?" И кажется,
будто множество дней - завтрашних - выстроилось в ряд; и первое завтра -
самое большое и ясно видимое, а следующие делаются все меньше и меньше,
чем дальше они от нас; и все они грозные и жестокие и словно говорят: "Я
иду! Берегись меня! Берегись!.." Но вы своей музыкой, сэр, можете будить
мечты и прогоняете эти страшные мысли!
Он был удивлен: как могло воображение этой молодой девушки, простой
доильщицы, в которой было, правда, что-то возбуждавшее зависть товарок, -
как могло оно порождать такие печальные образы? В бесхитростных фразах -
обучение в шестиклассной школе не прошло даром - высказывала она чувства,
какие, пожалуй, являлись чувствами века - болезнью модернизма. Однако он
перестал удивляться, когда подумал, что, в сущности, так называемые
новейшие идеи на самом деле представляют собой всего лишь более
современное, более утонченное, выраженное словами, оканчивающимися на
"логия" и "изм", определение чувств, которые смутно волновали человечество
в течение веков.
Но странно было, что они возникли у нее, такой молодой, более чем
странно; это производило впечатление, вызывало интерес, казалось
трогательным. Не догадываясь о причине, он забыл о том, что значение имеет
не длительность, а интенсивность пережитого испытания. Через страдание
пришла она к духовной зрелости.
Тэсс, в свою очередь, не могла понять, почему человек, происходивший из
семьи священника, получивший хорошее образование и не знавший материальной
нужды, считает жизнь бременем?.. У нее, несчастной странницы, были для
этого серьезные основания. Но как мог этот незаурядный, наделенный
поэтической душой человек, который никогда не спускался в Долину Унижения,
как мог он разделять чувства жителя Уца - те чувства, какие испытывала она
сама два-три года тому назад? "Душа моя желает лучше прекращения дыхания,
лучше смерти, нежели сбережения костей моих. Опротивела мне жизнь. Не
вечно жить мне".
Правда, теперь он оторвался от своего класса, но она знала, чем это
объясняется: подобно Петру Великому на корабельной верфи, он изучал то,
что хотел знать. Коров он доил не потому, что вынужден был это делать, а
потому, что это должно было помочь ему стать преуспевающим хозяином мызы,
землевладельцем, агрономом и скотоводом. Из него выйдет американский или
австралийский Авраам, повелевающий, подобно монарху, своими стадами, -
пятнистыми и полосатыми, своими слугами и служанками. Но иногда ей
казалось непонятным, как мог этот начитанный, любящий музыку и мыслящий
молодой человек добровольно избрать занятие фермера, а не священника,
подобно своему отцу и братьям.
Так как ни он, ни она не имели ключа к тайне другого, то оба
останавливались в недоумении перед своими открытиями и, не пытаясь
заглянуть в прошлое, ждали, надеясь глубже узнать характер и душевный
склад друг друга.
Каждый день, каждый час открывал ему какую-нибудь новую ее черту, и
такие же открытия делала она. Тэсс старалась себя обуздывать, но не
подозревала, сколько было в ней жизненной силы.
Казалось, сначала Тэсс интересовалась только умом Энджела Клэра, не
замечая в нем мужчины. Она сравнивала его с собой, и каждый раз,
обнаруживая глубину его познаний и пропасть, какая отделяла ее, Тэсс, с ее
невысоким уровнем духовного развития, от него, поднявшегося на неизмеримую
высоту, она впадала в уныние, считая, что все ее усилия ни к чему не
приведут.
Как-то упомянув мимоходом о пастушеской жизни в Древней Греции, Клэр
вдруг заметил, что Тэсс сразу стала грустной. Она в это время собирала
бутоны цветов, которые называются "лорды" и "леди".
- Почему вы вдруг приуныли? - спросил он.
- Так... пустяки... я подумала о себе, - печально усмехнувшись, сказала
она и начала нервно обрывать лепестки "леди". - Подумала о том, какой
могла бы я быть! Мне кажется, я загубила свою жизнь, потому что никогда не
представлялось мне случая что-то сделать. Когда я вижу, как много вы
знаете, сколько прочли, сколько видели и передумали, я чувствую, какое я
ничтожество. Я похожа на несчастную царицу Савскую из Библии! Нет у меня
больше бодрости.
- Право же, из-за этого не стоит огорчаться! И знаете, милая моя Тэсс,
- заговорил он, воодушевляясь, - я рад был бы помочь вам - обучить вас
истории или дать книги, которые вы хотели бы прочесть...
- Опять "леди", - перебила она, показывая бутон, который ощипывала.
- Что?
- Я хотела сказать, что, когда начинаешь обрывать лепестки, всегда
оказывается больше "леди", чем "лордов".
- Бросьте "лордов" и "леди". Хотели бы вы чему-нибудь учиться?
Например, истории?
- Иногда мне кажется, что я не хочу знать больше того, что уже знаю.
- Почему?
- Что толку, если я узнаю, что таких, как я, очень много и в
какой-нибудь старой книге описан человек точь-в-точь такой же, как и я, а
мне предстоит повторить то, что он делал? От этого мне только грустно
станет. Лучше не вспоминать, что ты со своим прошлым ничем не отличаешься
от многих тысяч людей, а будущая твоя жизнь и поступки такие же, как у
них.
- Так, значит, вы ничему не хотите учиться?
- Пожалуй, мне хотелось бы узнать, почему... почему... солнце светит
равно и добрым и злым, - ответила она, и голос ее дрогнул. - Но книги мне
этого не скажут.
- Тэсс, ну к чему такая горечь?
Конечно, успокаивая ее, он руководствовался лишь вежливостью,
представлением о долге, ибо в былые дни у него самого возникали такие же
мысли. Глядя на свежие губы Тэсс, он решил, что эта наивная дочь природы
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ФАЗА ТРЕТЬЯ. ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ 1 страница | | | ФАЗА ТРЕТЬЯ. ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ 3 страница |