19 страница. — Нет, Ганс остался в Таннберге.

— Нет, Ганс остался в Таннберге.

— Это меня радует. Моя дочь осталась в Эберсбурге.

Велау небрежно дернул плечом при этом заявлении.

— Тут совершенно нечему радоваться! Готов биться об заклад, что они торчат где-нибудь вместе с того самого момента, как мы отвернулись!

— Этого не может быть! — важено заявил барон. — Я строжайше запретил Герлинде видеться с господином Велау!

— Что же из того? Вы ей запретили также писать ему, а у моего Ганса целый вагон ее писем, да и у девицы наверное имеется тоже не меньшее количество писем Ганса!

— Но это возмутительно! — воскликнул старик, впервые узнавший об акте неповиновения. — Почему вы не употребите в дело своего отцовского авторитета? Почему вы вообще позволили сыну приехать сюда?

— Да потому, что ему двадцать шесть лет, и он — не дитя, — сухо ответил Велау. — В таком возрасте с замком и запором ничего не поделаешь. Вы вот держите свою дочь под замком, а я дорого бы дал, чтобы иметь возможность сделать то же самое со своим упрямым мальчишкой. Впрочем, с ним и это не помогло бы. Он способен вылезть через окно и очутиться в Эберсбурге, даже если бы для этого ему понадобилось пролезть через дымовые трубы. Нет, так не может продолжаться, необходимо принять какие-то меры!

— Да, совершенно необходимо! — подхватил Эберштейн, энергично постукивая палкой по полу. — Я отправлю Герлинду в монастырь, посмотрим, сумеет ли этот молодой человек пролезть туда через дымовую трубу!

— Это — удивительно разумная мысль! — воскликнул профессор, и чуть-чуть не впал в искушение дружески пожать руку своему врагу. — Держитесь крепче, барон! Я прямо-таки радуюсь, что вы способны проявить подобную энергию в вашем состоянии!

Старик, не подозревавший об оскорбительном предположении профессора и подумавший, что дело идет о его подагре, глубоко вздохнул:

— Да, мое состояние! К сожалению, оно день ото дня становится все хуже и хуже!

— Вы сами видите это? — спросил Велау, подвинув стул и мирно усаживаясь. — А от какой болезни, собственно говоря, умер ваш батюшка, барон?

— Мой отец, полковник Куно фон Эберштейн-Ортенау пал в сражении при Лейпциге во главе своего полка! — прозвучал ответ, данный с торжественным достоинством.

Велау взглянул на барона с некоторым удивлением.

Он ожидал совсем другого ответа и теперь взялся за форменный перекрестный допрос. Он осведомлялся о дедах и прадедах, о первой и второй супруге барона, о кузинах и кузенах, даже о родственниках по боковой линии. Другой рассердился бы на столь навязчивые расспросы, но Эберштейн подумал лишь, что в последнее время профессор значительно изменился к лучшему. Старику было приятно, что Велау теперь с трогательным участием осведомлялся обо всех этих Удо, Куно и Кунрадах, о которых в первое свидание отозвался с грубой непочтительностью.

— Удивительно! — сказал наконец Велау, тряхнув седой головой. — Значит, во всем вашем роду ни разу не было случая болезней мозга?

— Болезней мозга? — обиженно повторил Эберштейн. — Да что вам это в голову пришло? Должно быть, это ваша специальность, что вы везде видите болезни мозга? Нет, Эберштейны умирали от всевозможных болезней, но только не от мозговых!

— Кажется, и в самом деле так! — пробормотал профессор. — Неужели я в конце концов ошибся?

Он перевел разговор на семейную хронику, на происхождение Эберштейнов из десятого века, но напрасно: барон отвечал совершенно разумно и связно.

В конце концов Эберштейн сложил руки и сказал скорбно-взволнованным голосом:

— Да, мой старый, благородный род, уже девять столетий упоминаемый в истории, и упоминаемый с честью, сойдет вместе со мной в могилу! Останется ли Герлинда в девицах или выйдет замуж — все равно со мной вместе умрет и имя, которое скоро забудется, как и старый Эберсбург скоро обратится в развалины. Ведь нынешнее поколение ничего не знает, не хочет ничего знать о славе и блеске старых времен, а у меня нет сына, который мог бы поддержать воспоминания о них. Над моей могилой сломают герб моего рода и осколки бросят вслед за гробом с мрачным выкриком: «Барон фон Эберштейн-Ортенау сегодня еще, но более уже никогда!»

Он произнес эти слова с такой болью, что Велау сразу стал серьезным и взглянул с сочувствием на старика, по щекам которого катились крупные слезы. Человек науки, просвещенный и свободомыслящий, никогда не понимал гордости потомков аристократических предков, но ему было понятно страдание старика, оплакивающего гибель своего рода. В этот момент с Удо фон Эберштейна спало все смешное, изглаженное трагической серьезностью изреченного самому себе приговора: «Сегодня еще, но более уже никогда!».

Несколько секунд царило глубокое молчание, затем профессор неожиданно протянул своему недавнему противнику руку.

— Барон, я был неправ по отношению к вам! Наш брат тоже может ошибаться, а в вас и в самом деле чувствовалось много странного... Словом, довольно, прошу у вас прощения!

Старик был далек от мысли о том, в чем именно просит прощения профессор. Он подумал, что Велау раскаивается в недавнем пренебрежительном отношении к роду Эберштейнов, и у него стало тепло на сердце при мысли, что даже этот беззастенчивый ученый покорен величием родословного древа из десятого века. Поэтому он охотно протянул в ответ свою руку и сердечно пожал руку профессора.

В этот момент в комнату вбежал Михаил. Только теперь выяснилось, что оба старика, которых хотели свести вместе с величайшей осторожностью, случайно встретились в кабинете генерала. Капитан подумал, что они наверное опять сцепились, и поспешил к ним, чтобы предупредить несчастье. Каково же было его изумление, когда он застал обоих стариков в самой дружеской беседе, причем профессор даже пожимал руку барона, а тот, по-видимому, отвечал на рукопожатие!

— Извините, если помешал! — сказал Михаил, не веря своим глазам. — Герта просит вас, господа, пожаловать к ней, но если у вас серьезный разговор...

— Нет, нет, мы кончили, — заявил Велау, поддерживая под руку старого барона, с трудом приподнявшегося со стула.

Опираясь друг на друга, они вошли в гостиную. Тут навстречу им вышла Герта. Только она была не одна — около нее стоял человек, при виде которого элегическое настроение Эберштейна моментально превратилось в крайне раздраженное.

— Я думал, что вы в Таннберге, господин Велау! — сердито крикнул он.

— Да, когда я уезжал, он еще был там, — подтвердил профессор. — Откуда ты, паренек? Уж не по воздуху ли ты прилетел?

— Нет, отец, я просто быстро последовал за тобой, — ответил Ганс. — Мне было необходимо поговорить с бароном по очень важному делу...

— Я не желаю ничего слушать! — крикнул старик. — Я уже знаю, куда клонится дело! Но я только что столковался с вашим батюшкой, и мы решили принять самые энергичные меры против ваших брачных проектов, в высшей степени энергичные меры!

— Да, да! В высшей степени энергичные! — подтвердил профессор. — Мы все порешили, но... — обратился он к Эберштейну, — но почему, собственно говоря, вы не хотите, чтобы ваша дочь вышла замуж за моего сына?

Эберштейн раскрыл рот и не знал, что ответить. Это был действительно в высшей степени странный вопрос после того, как они пришли к обоюдному признанию нежелательности такого союза. Впрочем, отвечать ему и не пришлось, потому что Герта сейчас же подошла к барону, чем воспользовался Велау, который, взяв сына под руку, отвел его в сторону и сказал:

— Я ошибся! На этот раз ты был прав. Старый барон вполне разумен, если не считать некоторых ненормальностей в мышлении. Но их надо отнести за счет десятого века, подобные родословные вообще ненормальны сами по себе. Однако этот род идиотизма нисколько не опасен и не передается по наследству. Поэтому, если иначе никак нельзя, женись на своей Герлинде!

— Слава Богу, что ты пришел к такому выводу, отец! — воскликнул Ганс со вздохом облегчения. — Ты доставил мне достаточно беспокойства своей заботой о поколениях, которых пока еще и в проекте не имеется!

— Это было моей обязанностью. Но, как сказано, теперь я успокоился за судьбу твоего потомства. Постарайся только как-нибудь справиться с родословным деревом старика.

— Я возьму их обоих штурмом и завоюю свою спящую красавицу! — пламенно воскликнул Ганс.

Тем временем Герта занялась подготовкой этого штурма. Она свела разговор на собственное обручение и дала понять барону, что и она тоже, как и Герлинда, является последним отпрыском старого рода и что она тоже должна будет сменить свое знатное имя на чисто мещанское.

— Это совсем другое дело! — крикнул в ответ барон. — Как бы то ни было, а ваш жених — внук графа, сын графини Штейнрюк. Кроме того, капитан Роденберг отличился на войне, а еще во времена наших достославных предков воинские подвиги считались равнозначными дворянству и доставляли рыцарское звание. Но иметь зятя, оружием которого служит кисть, а гербом — палитра... ну уж нет! Никогда!

— Однако он может кистью и палитрой увековечить воинские подвиги, — улыбаясь, отозвался Михаил. — Должно быть, вам еще неизвестно, что мой друг только что одержал победу на конкурсе. Его имя на устах всей прессы и единогласно...

— Отстаньте вы от меня с вашей прессой! — раздраженно ответил Эберштейн. — Это тоже изобретение новых времен и, пожалуй, худшее из всех! Эта нескромная, клеветническая печать, которая готова все затоптать в грязь, для которой нет ничего святого, — просто орудие сатаны!

— Вы совершенно правы, барон, пресса — ужасная вещь! — подтвердил Ганс, при последних словах подошедший поближе. — Но теперь позвольте мне все-таки изложить вам свое дело. Нет, пожалуйста, не зажимайте ушей, на этот раз дело не касается нас с Герлиндой, а исключительно того конкурса, о котором упомянул Михаил. Я принял в нем участие еще до войны, а во время похода получил известие, что мой эскиз получил первый приз и одобрен к исполнению. Но для этого мне нужно ваше разрешение.

— Мое разрешение? — удивленно переспросил Эберштейн. — Какое мне дело до вашей картины?

— Это станет вам ясно сейчас же, как только вы соблаговолите бросить на нее взгляд. Это — историческая картина, предназначенная для главного зала новой ратуши в Б. На таком видном месте она неминуемо будет обращать на себя всеобщее внимание, а потому мне и надо ваше согласие. Если его не последует, мне придется изменить картину. Благоволите решить — вот моя картина!

Ганс открыл дверь в соседнюю комнату. По счастью, старый барон оказался вовсе не таким упрямым, как профессор Велау, когда шло дело об осмотре «Архистратига Михаила». Недоверчиво и подозрительно он все-таки вошел в комнату, где находилась картина, а другие пошли за ним следом.

Здесь на стене висела картина, о которой говорил Ганс. Пока это был скорее эскиз на картоне, но он точно передавал будущую картину. Юный художник сумел представить сцену из жизни средневековья в полных движения фигурах. Справа можно было видеть императора, окруженного князьями и прелатами, слева теснился народ, тогда как центр картины занимали победоносные вожди, приносившие своему государю трофеи войны. Среди этой дышавшей жизнью группы особенно выделялась одна фигура, по-видимому, представлявшая главного вождя и героя. Эта фигура была так чудно выписана, дышала такой яркой жизнью, что невольно приковывала к себе первое внимание.

Старый барон тоже первым делом обратил внимание именно на эту фигуру и подошел поближе, чтобы разглядеть ее получше. Вдруг он вздрогнул, его померкшие глаза вспыхнули, согбенный стан выпрямился, и старик резким движением обернулся к стоявшему позади него художнику с вопросом:

— Что вы сделали? Да ведь это...

— Это — воспроизведение портрета, который бросился мне в глаза при первом посещении Эберсбурга, — подхватил Ганс. — Наверное, вы помните наш разговор об этом портрете и понимаете, почему я должен просить вашего разрешения.

Эберштейн ничего не ответил. Он пламенным взором впился в фигуру, представлявшую его собственный портрет, портрет тех времен, когда он еще был молод и счастлив. И при воспоминании о том времени у старика даже выступили слезы на глазах.

— В чем тут, собственно, дело? — спросил профессор, который хотя и видел ранее эскиз картины, но не знал ее тайного значения.

Старый барон обернулся к нему и сказал тоном, в котором чувствовались скорбь и гордость:

— Это — мой портрет! Таким был Удо фон Эберштейн более тридцати лет тому назад!

— В таком случае вы здорово изменились! — пробурчал Велау в своей обычной грубовато-прямолинейной манере.

Ганс поспешил вмешаться.

— Да нет же, папа! Ты только присмотрись повнимательнее к барону! Эта картина будет выполнена альфреско*, барон, и наверное продержится столько же времени, сколько и сама ратуша — по крайней мере несколько сот лет!

— Несколько сот лет! — пробормотал Эберштейн. — Но ведь к тому времени никто не будет знать моего герба...

— Нет, это не так! — сказал Ганс, подступая совсем близко к барону. — Эта отвратительная пресса — я ведь вполне разделяю вашу антипатию к ней... ну, словом, пресса уже взялась за эту картину и назвала вещи своими именами. Вот, не угодно ли, я прочту вам статью, напечатанную в одной из самых распространенных столичных газет! — Ганс достал из кармана газету. — Вот тут, в конце: «После подробного обсуждения достоинств картины мы считаем нужным объяснить читателям, что главная фигура картины — рыцарь с чудной, характерной головой»... Здесь так и напечатано, барон, слово в слово: «с чудной, характерной головой»! — «является почти не идеализированным портретом барона Удо фон Эберштейн-Ортенау ауф Эберсбург, последнего отпрыска знаменитого рода, родословная которого восходит к десятому веку. Герб Эберштейнов тоже увековечен на картине»... Я, право, не виноват, барон, я только сообщил нескольким знакомым, которые интересовались, а тут и подхватили... Но, если вы не пожелаете, можно будет послать опровержение, а то эта статья обойдет всю прессу Германии!

— Нет, юный мой друг, — с достоинством сказал Эберштейн, — не надо опровержений! Я вообще нахожу, что в данном случае пресса нисколько не проявила обычных дурных качеств. Она только исполнила свою обязанность, обращая внимание читателей на ценность фактов, которым перестают придавать значение. Нет, в данном случае пресса поступила очень разумно. Так пусть статья обойдет все немецкие газеты!

— У мальчишки просто головокружительный талант к интриге! — пробормотал профессор Велау. — Теперь он подцепил старика на крючок!

Ганс с хорошо разыгранным смущением продолжал мять в руках газетный листок.

— Да, барон, но... но тут имеется еще прибавление, которое вы должны тоже узнать...

— Ну так читайте! — согласился барон. Ганс прочел:

«А в заключение — сообщение, которое заинтересует в особенности наших читательниц. Вполне понятно, почему молодой художник избрал для центральной фигуры образ барона фон Эберштейна: ведь он собирается жениться на единственной дочери...»

— Стойте! Это не позволяйте перепечатывать, это должно быть опровергнуто! — крикнул барон.

Но Ганс без дальнейших околичностей сунул ему в руки газету, сам же бросился к картине и вытащил из-за нее нечто, оказавшееся Герлиндой фон Эберштейн.

— О, папа! — сказала она со слезами на глазах. — Не будь так жесток! Ведь я так люблю моего Ганса, так люблю!

— Ну, не говорил ли я, что они обязательно торчат где-нибудь вместе! — крикнул профессор, пробираясь вперед. — Господин фон Эберштейн, нам с вами только и остается, что сказать «да». Мой Ганс умеет настоять на своем, вы это сами видите, а такое нежное существо, как ваша дочурка, способно затосковать до смерти, если вы не согласитесь. А если она умрет, то и будете вы сидеть наедине со своей незапятнанной родословной!

— Это было бы ужасно! — ответил Эберштейн, бросая испуганный взгляд на своего единственного ребенка.

— Ну, так и покончим со всей историей! — и с этими словами профессор Велау обнял девушку и запечатлел на ее щечке отеческий поцелуй: для него дело было и на самом деле покончено.

Старый барон и сам не знал, как это случилось, но неожиданно в его объятиях очутились дочь и будущий зять. Герлинда рыдала на его груди, а Ганс нежно обнимал «будущего тестюшку». Теперь сопротивление было уже немыслимым, и действительно не оставалось ничего другого, как прижать обоих к своей груди, что барон тут же и сделал. Удо фон Эберштейн дал свое согласие! Как бы там ни было, а будущий сын все же поддержал память старого рода, хотя бы даже с помощью кисти и палитры!

* * *

В последних числах июля в церкви архистратига Михаила было совершено скромное торжество: бракосочетание капитана Михаила Роденберга с графиней Гертой Штейнрюк. Поскольку Михаил был протестантом, бракосочетание по евангелическому обряду было совершено в часовне замка Штейнрюк. Теперь в присутствии тесного семейного круга старый отец Валентин должен был окончательно соединить руки жениха и невесты, как они сами того настоятельно пожелали.

Орлиная скала была еще окружена утренним туманом, который начинал светиться и ложился к ее ногам облачной фатой. Вот зазвенел колокол старой церкви, и на Михаила и его молодую жену, наконец-то соединившихся на всю жизнь, глянул запрестольный образ — могущественный воинствующий архангел с орлиными крыльями и пламенным взором, победоносный вождь небесных сил — архистратиг Михаил!

* Альфреско — стенная живопись по сырой штукатурке.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

Дата добавления: 2015-11-04